Ильясов Явдат Хасанович. Заклинатель змей

   Омар, и без того бледный, совсем побелел. Занесло их! Но какое дело ему до чьих-то бед? Вот ручей, бегущий с гор через двор, и лужайка с сочным клевером, и белая коза на привязи. Клевер еще не цветет, но над ним уже вьются пчелы.
   - Пасеку бы здесь наладить! Тут тебе корм и для божьих пчел, и для лошади вашей, и для бедной козы моей. Эх, один я на свете! Эта коза... она мне и мать, и сестра, и дочь. Но коза - она что? Коза. Дура. Скажи отцу, пусть купит у наших людей трех-четырех ягнят,- за четверть цены отдадут. Вскормлю для вас, зимою забью, отвезу в Нишапур. Будешь есть баранину, растолстеешь, не будешь такой хилый.
   - Не люблю. Терпеть не могу, когда кости грызут, салом губы и щеки мажут.
   - Ну? А что же ты любишь, родной?
   - Молоко.
   - Кхм! Оно, конечно, полезно. И я когда-то любил его пить. Но теперь у меня от молока бурчит в животе...
   ***
   Вечер.
   - Так ты не прогонишь меня, хозяин? - говорит хмельной старичок, наевшись рисовой каши с мясом и морковью.- Имя мое - Мохамед, что значит Прославленный. В честь пророка, да будет над ним благословение божье! Всяк тут знает беднягу Мохамеда. Я владельцу прежнему служил за еду и ночлег. Видишь, вон, сарайчик под скалою? В нем обитаю. Один я на белом свете. Был когда-то женат, и дети были, но угнал их проклятый Махмуд Газнийский. И дом разломали головорезы. За то, что я, строптивый, шумел. Нетрудно, конечно, другую жену найти и домик заново отстроить, но занемог, как детей забрали, махнул на все рукой, стал выпивать. Ибрахим, подумав:
   - Аллах запретил мусульманину пить.
   - Знаю, родной! Знаю. Староста наш,- ты видел его, устал меня стыдить и стращать. Но разве он может вернуть мне моих детей? Врагу не пожелаю - деток своих потерять... Я тебе честно скажу: виноват перед ними. Ох, виноват.- Он понурил седую голову, несколько раз стукнул костяшками согнутых пальцев по загорелому лбу.- Однажды... полотенцем, свернутым в жгут, я хлопнул раз-другой свою старшую дочку по заду. Понимаешь?! - вскричал он с пронзительной болью в глазах.- Вторую дочку вот этой рукой,- он дико взглянул на черную руку,- встряхнул за волосы... над землей. Волосики нежные, тонкие. А я ее за них - над землей. Чтоб ей отсохнуть! - Старик Мохамед наотмашь ударил о камень обратной стороной ладони, разбив ее в кровь, и злорадно скривился, довольный болью, как заслуженным наказанием.- Ну, третью не бил. Уж тогда что-то внутри у меня надорвалось. Всего один-то раз и рявкнул на нее, она вся побелела, бедняжка. Будь я проклят! В аду мне гореть. Никогда не бей, хозяин, ребенка,- до последнего часу будешь о том горевать. Где они? Что с ними? Они-то, наверно, если живы, давно уже забыли о тех делах моих паскудных. А я не могу забыть. Ну и страдаю. Да,- Мохамед растер на корявой щеке слезу.- Аллаху, конечно, сверху виднее, что я должен делать, чего не должен. Но я... вот чего не пойму. Султан Махмуд - уж так он был правоверен, истов да неистов, что хоть самому пророку на зависть! Каждое дело его, большое или малое, совершалось только во имя аллаха. Ответь, мудрый юноша,- кивнул старичок Омару,- во имя бога - это во благо тому, кто верит в бога? Или во зло?
   - Во благо.
   - Тогда скажите, ученые люди: разве годится во имя правой веры отнимать у правоверных их детей, ломать их жилье?
   Ибрахим, помолчав, сказал,- не совсем, правда, твердо:
   - Все совершается по воле божьей.
   - Конечно, конечно! Кто спорит? Это всякому известно. Однако... все-таки, я думаю,- если, конечно, нам, убогим, не возбраняется думать,- нельзя во имя красоты, к примеру, уродовать чей-то красивый лик. Или - во имя света сокрушать светильник. Несообразность,- старик пожевал белый ус, резко выплюнул его.- Это все равно, что лгать во имя правды. Потому я бунтую. И пью. И буду бунтовать. И пить. Пусть хоть голову снимут. Но ты, хозяин, не бойся: твой дом я не пропью. Хворост в горах собирать и таскать, за деревьями в саду ухаживать, дом в порядке держать, зимою стеречь, рыбу в ручьях ловить, куропаток в кустах - лучше меня человека для этих дел не найдешь. Плата? Хлеб и ночлег. Вино я делаю сам, из хурмы и гранатов. Ну, что, остаюсь?
   - Оставайся,- кивнул Ибрахим благодушно.- Куда ты пойдешь? Сын у меня любознательный. Рассказывай ему о прошлом. Приучай к мотыге, к труду на земле. Только пить, смотри, не научи.
   - Что ты, господь с тобою! Он парень, я вижу, толковый, не по возрасту серьезный, пьяницей он не будет.
   - Дай бог, дай бог,- с надеждой сказал Ибрахим.- У нас в Нишапуре пир каждый день. Ученики медресе - и те пьют тайком от наставников.
   - А наставники - тайком от учеников,- усмехнулся Омар.
   День был трудный, ночью Омар долго не мог уснуть. Вышел во двор - услыхал чье-то глухое завывание. Собака? Нет. По Нишапуру он знал, собаки воют иначе. Жутко стало ему! Казалось, на дне котловины, в пруду, всплыл джинн, прикованный цепью к подводной скале,- всплыл и завыл, просясь на свободу. Но цепь крепка. На ней - заклятие...
   - Ты отчего угрюм? - встретил его наутро в саду Мохамед. Глаза-то у старика... в слезах, красные, как от дыма, под ними мешки. Вином густо пахнет от горного деда. Но голос ласковый:- Плохо спалось? С непривычки. Человек из долины всегда поначалу плохо спит в горах.
   - Это ты выл ночью? - догадался Омар.
   - Выл? Я пел. Пил - и пел. Эх, милый! Сколько таких убогих лачуг по белу свету, и сколько несчастных людей воет в них по ночам от тоски неизбывной! Воет тихо, пугливо, чтоб, не дай бог, кого не обеспокоить. Давай-ка сядем над ручьем да помолчим. Вода - самый дорогой божий дар. Окунешься - смывает с тела грязь. Сядешь возле, смотришь, ни о чем не думаешь - омывает душу.
   - И пил бы ее.
   - Не всякую жажду, родной, можно водой утолить.
   ***
   Огорчения огорчениями, но горное солнце, горный воздух, купание в горных ручьях пошли Омару все-таки на пользу. Домой он вернулся окрепшим, подросшим, загоревшим. Он соскучился по городскому шуму и гаму и в первый же день, взяв у отца монетку, ушел бродить. В Нишапуре сорок кварталов, хотелось их все обежать. Но сперва - на базар!
   Уже у ворот услыхал мальчишка призывный вопль зурны, грохот бубна и до сладости знакомый медный голос. Она? Сердце заныло, в голове зашумело. Боясь ошибиться, он яростно протолкался сквозь толпу и увидал на ковре давнюю и тайную свою любовь.
   Маленькии шрам на подбородке,- чуть ли не до слез он умилял Омара каждый раз. Голе-Мохтар! Девчонка из семейства бродячих скоморохов. Не то курды, не то белуджи, но скорее всего - цыгане, они часто появлялись в Нишапуре, давали на базаре представление: кувыркались через голову вперед и назад, прыгали друг через друга, ходили на руках, смешили народ прибаутками-шутками, плясали и пели,- и лучше всех, конечно, пела золотисто-смуглая, с алыми губами, черноглазая Голе-Мохтар.
   Голос ее был именно медным - сильным, звенящим. Она казалось ему сказочной пери, и ученый сын Ибрахима часто видел девочку во сне. Хорошо бы уйти вместе с нею, выступать на базарах, удивлять людей.
   - Ради чего,- по заведенному у них порядку - завершать представление назидательной беседой, обратился старший скоморох к народу,- человек может покинуть друга? - И, зная, что никто сразу не решит эту головоломку (мало ли, ради чего), ответил сам:- Ради семьи.- И продолжал:- А семью? Ради селения. А селение? Ради страны. А страну?..
   - Ради аллаха! - крикнул кто-то богобоязненный. Но скоморох, испытующе, с умыслом помедлив, твердо произнес:
   - Ради самого себя.
   Представление окончилось. Бородатый старший скоморох с медным блюдом пошел по кругу. Зазвенели монеты. Омар с готовностью положил свою. Он все смотрел на Голе-Мохтар, но она - хоть бы раз взглянула на него! Как-то рассеянно, вскользь, похоже - лишь по долгу ремесла, девчонка улыбнулась толпе восхищенных зрителей и медленно удалилась в палатку.
   Его неудержимо,- как петушка к зерну, влекло к этой палатке. И Омар не утерпел, слегка раздвинул дверную завесу. Голе-Мохтар сидела на полу, руки на приподнятых коленях, голова - на руках. У него дух захватило! Он шумно и судорожно перевел дыхание. Голе-Мохтар вскинула голову, вздрогнула, крикнула:
   - Рой!
   Босые ноги Омара вмиг отделились от земли. Встряхнув мальчишку за шиворот, Рой, сильный молодой скоморох, прошипел ему в лицо:
   - Чего тут бродишь? Прочь.
   Омар отлетел на пять шагов, упал под чей-то смех в канаву. Поднимаясь в слезах, он услыхал медный голос:
   - Украдет что-нибудь...
   Оплеванный, потрясенный вернулся Омар домой. "Украдет". Чтоб тебе сгинуть! Ненавижу. И тебе бы, проклятый Рой, шею, подпрыгнув, сломать. Головоходы несчастные. Дурачье. Вот заберусь в темноте на базар и подожгу собачью вашу палатку.
   Он три дня не ходил на базар. Не надо! Он знать не хочет глупую Голе-Мохтар. Подумаешь, Своевольный Цветок. Однако на четвертый день Омар не выдержал, вновь потащился к рынку в надежде еще хоть раз увидеть ее. Но скоморохов, как говорится, и след простыл.
   - Уехали, детка! Вчера. Сложили палатку, весь скарб в повозку и - прощай. Не горюй! Приедут опять. Не эти, так другие.
   - Другие?..
   И вот однажды, уже весною, чем-то занимаясь во дворе, он услыхал у раскрытых ворот тягучий звенящий голос:
   - Пода-а-ай-те-е...
   Она! В рваном платье, грязных шароварах (где ее яркие наряды?), Голе-Мохтар сиротливо стояла у входа и, глядя куда-то в пустоту, жалостно тянула:
   - Кусо-о-очек хле-е-ба...
   Омару показалось, он сходит с ума. Мальчик метнулся в кухню за хлебом,- хлеба, слава аллаху, у них было много. Но, видно, не зря говорят арабы, что самый скупой в мире народ живет в Хорасане.
   - Ты куда?- строго крикнула мать.
   Он молча показал на девчонку. Губы его кривились, дрожали. Вот заплачет.
   - Не давай! Их много нынче развелось. Всех не накормишь.
   Голе-Мохтар вздохнула, ушла, волоча босые ноги по весенней грязи. И где-то уже на улице зазвенел ее дивный голос:
   - Пода-а-ай-те-е...
   Все-таки, улучив миг, когда мать отвернулась, Омар схватил горячую лепешку, сунул ее за пазуху и выскочил на улицу. Голе-Мохтар испугалась. Чего хочет от нее ошалелый мальчишка с дикими зелеными глазами? Не дай бог, суму отберет. Не отберет - изобьет ни за что. Она схватилась за тощую переметную суму, перекинутую через плечо, и как-то боком, в страхе оглядываясь, поплелась прочь.
   Что с нею стряслось? Куда девались ее родные? Бог весть. Губы из алых превратились в сине-лиловые. И в глазах, когда-то веселых и жгучих, угнездилась, видно навсегда, глухая печаль.
   Хлеб жег Омару грудь. Он сунул руку за пазуху. И не решился. Нет! Его остановила робость. Будто он хотел совершить у всех на глазах нечто постыдное. Снисходительно вынуть хлеб из-за пазухи и протянуть... Кому? Ей! Это немыслимо. Кощунство. Омар никогда больше не видел, зато запомнил ее на всю жизнь. Так она, жизнь, мало-помалу оборачивалась к нему изнанкой. Возвращаясь в слезах домой, он отдал лепешку другой нищенке, дряхлой старухе.
   ***
   Да, нищих много развелось в Нишапуре. Сюда стекались толпы беженцев из Мерва, Балха, Бухары - из родных мест их погнали невесть куда бесконечные смуты, налеты и передвижения караханидских и сельджукских войск. Не всем удалось уйти с деньгами и припасами.
   - Сейчас все в цепе,- сказала мать Омару.- Иди на базар молоком торговать. Оно у нас в избытке.
   - Я?- изумился Омар.- Торговать? - И запальчиво:- Из дому убегу!
   Она побоялась настаивать. И вправду убежит! Такой уж характер.
   На базаре проходу не стало от юрких воришек, от шаек нудных попрошаек. Однажды, в начале лета, слоняясь между рядами, Омар услыхал тонкий певучий голос:
   - Я не хочу ворувать! Зачем ворувать? Если вы подадиче...
   Странный выговор. "Подадиче"? Где уж, родной! Его отогнали, как муху. А "ворувать" он, видно, и впрямь не хотел. Или не умел. Сутулясь и шаркая большими ногами, бедняга отступил в сторонку, устало присел у воды под ивой.
   Лет тридцать ему, тридцать пять. Острые плечи, острый кадык. И столь жалостно, столь уныло мигал он рыжими глазами, что Омар чуть не заплакал. Уж такой это был бесприютный, беспомощный, всем чужой человек...
   На монетку, полученную утром от Ибрахима, он купил толстую лепешку, горстку спелых вишен - и, краснея, предложил их беженцу. Тот удивленно и недоверчиво, боясь подвоха, взглянул на него, взял, тоже стесняясь, подачку и начал есть, молча, бережно, не торопясь.
   - Я... э-э... Гафур из Мерва,- вздохнул он, поев.- Потерял всех своих. Все пропало. Без ничего пришлось бежать. В Рей иду. Там у меня родные. Они помогут. Но дойду ли? Сил нет. Изголодался.- Он туманно взглянул Омару в глаза.
   - Видишь циновку? - показал Омар.- Она ничья, базарная. Ложись, отдыхай.
   - Нет.- Гафур блаженно погладил вздувшийся живот.- После еды, перед сном, следует гулять. Это полезно для пищеварения.- Он покрутил пальцем вокруг пупка.
   - Погуляй,- усмехнулся Омар. Господи! Чуть живой, а туда же...- Утром будь здесь, на месте. Я принесу поесть.
   С того дня он взял Гафура под свою опеку. Зачем? Омар и сам не знал. И думать не думал, зачем. Так уж получилось. Не пропадать же человеку.
   За обедом мальчик прятал лучшие куски. Он-то всегда успеет дома поесть, а для Гафура в этих кусках - жизнь. И монеты, которыми снабжал сына мастер, Омар не тратил, копил Гафуру на дорогу. Он места себе не находил, пока не повидает друга. Скучал по его певучему голосу. По наивным и честным рыжим глазам. По грустным рассказам о Мерве, о дальних странах и торговых караванах.
   "Когда мы уедем отсюда?"- приставал он к матери. "Куда?" - "Хоть куда-нибудь". Глухой, слепой, беспросветной казалась ему жизнь в душном, скучном Нишапуре.
   Десять дней длилась счастливая жизнь! Но скоро ей наступил конец. Гафур окреп, повеселел и собрался в путь. Омар вручил ему монеты, притащил полную сумку снеди.
   - Знаешь,- признался, пряча глаза, Гафур на прощание,- я тебя... обманул.
   - То есть?
   - Я никакой не Гафур. Я Давид, сын Мизрохов.
   - Да?
   - Я еврей, понимаешь?
   - Ну, и что? - удивился Омар. Давид, сам удивленный его простодушием, начал было горячо:
   - Но ведь!..- Однако, взглянув мальчишке в глаза, что-то уразумел и успокоился.
   - Не видал я, что ли, евреев? - пожал плечами Омар.- Я уже в первый день угадал, что ты еврей.
   - Разве? Я думал найти здесь приют в нашей общине. Но, оказалось, ее недавно разгромили сельджуки.
   - Они всех громят. И христиан, и евреев, и заодно - своих мусульман.
   - И потому я остался на улице, ночевал в садах. Я тебя никогда не забуду! Ты спас меня от погибели. Доберусь до Рея, устроюсь - дам знать о себе. Жди вестей. Жди добрых вестей.
   Вестей от Давида мальчик не дождался.
   Благополучно ли дошел еврей до Рея? Рей не так уж далеко от Нишапура, но мало ли что может случиться в дороге. Он долго тосковал по Давиду. И лишь спустя месяц-другой услыхал краем уха о некоем Давиде, сыне Мизроховом, преуспевающем торговце из Рея.
   Наверно, это другой Давид. Конечно, другой. Уж больно тот был убог, не похож на человека, способного быстро преуспеть в делах. Помогли родные, он и развернулся? Вряд ли. За два-три месяца? Не может быть.
   А впрочем, кто знает? Кажется, все может быть на этом свете.
   ***
   ...Волна, нахлынув на мокрый песок и передернув узор, что был намыт предыдущей, создает из него же другой, непохожий. Свежий рубец, ложась на старый шрам, меняет его очертания.
   Нет возместимьгх утрат! Каждая уносит из сердца что-то свое, неповторимое. Находка, не восполняя потерю, тоже занимает в сердце свое место - может быть, даже более важное. Но потерять не значит лишиться совсем. Любая утрата оставляет след в душе, и новое, наслоившись на него, рождает в ней нечто иное, третье. Так возрастает жизненный опыт.
   Из Балха приехал новый учитель, шейх Назир Мохамед Мансур, человек спокойно-усмешливый, тихий, скупой на слова. И на редкость умный. Из бездонного кладезя его блистательной мудрости предстояло отныне Омару выгребать черепки истории, черпать перлы языковедения, выуживать хитрости мусульманского права.
   В медресе к Омару пристало прозвище - Хайям, то есть Палаточник, по ремеслу отца (от арабского "хайма" палатка). И носил он его всю жизнь. Чего же добивался мастер Ибрахим, не жалея средства на учение сына?
   Он хотел воспитать его законоведом.
   Он стремился сделать его богословом.
   Он мечтал увидеть его в среде местных духовных владык.
   Не возражал он, конечно, и против занятий астрологией. Господи, помилуй! Звездочеты - в почете. Омар со временем смог бы попасть в какой-нибудь княжий (о царском - грех и подумать) богатый двор. И безвестный палаточник тоже, глядишь, через то взлетел бы до небес в глазах завистливых соседей. Алгебра, геометрия? Господи, помилуй! Что ж, наверное, и они полезны. При запутанных спорах о наследстве, при разделах и переделах земельных участков, при подсчете налогов, долгов и прочих взысканий, при строительстве крупных зданий и каналов - без них, слыхать, не обойтись. Но... это слишком заумно, слишком туманно для простого ума. Ну их! Деньги, если они завелись, можно сосчитать и истратить без алгебры. И еще - естествознание. Оно-то к чему? Господи, помилуй! Хлеб - это хлеб, камень - камень.
   Между тем,- скажите, почему от столь почтенных отцов рождаются столь нелепые сыновья,- Омар проявлял наибольшую склонность именно к математике и к изучению явных и скрытых свойств вещей.
   История, право, словесность?
   Ах, уважаемый родитель! Они давались Омару без всяких усилий с его стороны. Постигались как-то сами собою. Словно хранились в мозгу от рождения и стоило лишь краем глаза взглянуть в нужную книгу, как сразу пробуждались в памяти.
   Зато сколько тайн заключал в себе обыкновенный серый голыш с белыми крапинками. Или весенний тугой росток, пробивающий и разламывающий кладку из таких голышей. И сколько неимоверных тайн могла раскрыть по двум-трем намекам алгебра.
   "Искусство алгебры и альмукабалы,- по-книжному сухо скажет он позже в "Трактате о доказательствах",- есть научное искусство, предмет которого составляет абсолютное число и измеримые величины, являющиеся неизвестными, но отнесенные к какой-нибудь известной вещи, по которой их можно определить. Эта вещь есть количество или отношение".
   Но в детстве (Что в детстве? Всю жизнь!) Омара увлекала, прямо-таки завораживала до оцепенения, как обезьяну - хитрый узор на шкуре удава, и не столько узор на чешуйчатой шкуре, сколько его могучий проникающий взгляд, не внешняя, числовая, а внутренняя, поэтически-волшебная, суть алгебры. Самая простая формула представлялась ему колдовским заклинанием, способным управлять сонмом могущественных джиннов. Или той самой Архимедовой точкой опоры, с помощью которой можно сдвинуть землю. Да. Наука - искусство. Искусство - наука. Основа у них одна - творческая мысль. Ему и в голову не приходило противопоставлять их, как делали иные губошлепы в медресе. То же и с геометрией. По двум смежным стенам - боковой и задней - и еле заметному выступу далекого портала можно ясно вообразить весь облик здания. Будто просматриваешь его насквозь. Весь мир он видел через призму отчетливых линий - и его до слез обижал, например, неряшливо, коекак, обмазанный угол глинобитной садовой ограды, где угол не угол, а нечто безобразно кривое. Все, что нарушало геометрическую стройность, казалось ему уродливым, отвратительным. И ранило душу.
   Однако есть у него и художественное чутье - он способен увидеть, как замечательно вписывается голое, корявое, сучковатое, нелепо скорченное и растопыренное дерево в сочетание правильных плоскостей: стен, башен, ворот, куполов, минаретов.
   Что касается звезд и планет, он уже семи лет от роду умел с первого взгляда находить любую.
   - Ты среди них - как огородник на своей бахче,- сказал одобрительно шейх Назир.
   Удивительный инструмент - астролябия! Безотказный и точный. Не поверишь, что он изобретен женщиной. Да, гречанка Ипатия была поистине чудом природы. Она стоила тысячи мужчин. Не потому ли ее убили?
   Спору нет, у шейха немало других способных учеников, но доверяет только Омару. Оказалось, наставник тоже не очень-то охоч до мусульманского права (оно дано раз навсегда, копайся в нем, не копайся, нового ни крохи не измыслишь) - и готов до утра глазеть на звезды. Он научил Омара обращаться с астролябией, квадрантом, определять высоту солнца, высчитывать градусы, разбираться в таблицах.
   И хотя считалось, что они занимаются священной историей, богословием и астрологией, чудак-учитель и чудакученик есть и пить забывали, отдаваясь математике и серьезной науке о небесных телах. Да, немало дорожной пыли ушло на посыпку дощечек, где производились расчеты.
   Уделялось, правда, внимание и гаданию по звездам. Пригодится! И неизбежно в наш век. Еще Беруни горевал: "Чтобы получить звание астронома, необходимо, хочешь, не хочешь, знать и астрологию".
   Возьмем, к примеру, красноватую звезду Альдебаран из Тельца. По природе своей она родственна Мирриху (Марсу), и действие ее-неблагоприятное. Кто имел неосторожность родиться под этой коварной звездой, пусть боится, злосчастный, не то что грешить - даже чихнуть, не оглянувшись. Иначе ему, собачьему сыну, несдобровать,- смеялись они над людским неразумием. Что за дело звездам до двуногих букашек, бестолково снующих по какой-то ничтожной планете?
   ...Жутко и радостно бывало звездными ночами на крыше медресе! Небо казалось огромной черно-синей глыбой стекла, осыпанной кристаллами. Звезды час от часу перемещались слева направо, снизу вверх, и справа налево, сверху вниз, вокруг всегда неподвижной Полярной звезды. Омар, сам не свой, дрожал, затерянный в этой прозрачной холодной бездне. Откуда и куда несутся звезды? И почему? И что за ними?
   В коране просто: по воле аллаха. И все тут. Но почему же каждое созвездие имеет свои диковинно-затейливые очертания? Здесь видна скорее прихоть случая, чем чья-то разумная воля. Разум - соразмерность. И он расставил бы звезды в определенном порядке, соблюдая точность и повторимость расстояний. Но звезды рассыпаны как попало.
   Уже одно это вселяет в душу горечь сомнении.
   ***
   - Хочу спросить,- сказал как-то Омар, когда они вдвоем с шейхом закончили наблюдения за созвездием Близнецов (вот их-то действие вполне благоприятное).
   - Спрашивай.
   - В коране говорится: аллах сотворил семь небес, одно над другим, и нижнее небо снабдил светилами, поставив их для отражения дьяволов. Так?
   - Сура шестьдесят седьмая, стих пятый,- отметил дотошный шейх.
   - И еще говорится: бог, создавший небо, может его остановить и низвергнуть на землю. Но Аристотель пишет, что небо никем не создано и не может погибнуть. Оно вечно, без начала и без конца, и нет силы, способной заставить его двигаться не в ту сторону.
   - Трактат "О небе".
   - Выходит,- господи, помилуй! - аллах... тут ни при чем? Кому верить? Ведь Аристотель жил почти за тысячу лет до пророка.
   - Сказано древними: "Все подвергай сомнению. Ибо сомнение - корень познания". И еще сказано: "Пересекай море, но поглядывай на берег",- ответил шейх смущенно.- Как правоверный, ты должен верить корану. Ибо он ниспослан в объяснение всех вещей. Но здравый смысл...
   - Вот именно! Здравый смысл. Однако он,- простите, учитель,- не приемлет и вечность с бесконечностью:
   Это уму непостижимо. Кто-то из старших пишет: "Из ничего - ничто". Все имеет свое начало. А у Вселенной его нет. Как это понимать?
   - Ага! - воскликнул шейх со смехом.- И тебя стукнуло, сын мой? Над этой загадкой много людей ломало голову до нас. Раз уж возник такой вопрос, человек не перестанет пытать: почему? Ответа - нет. Отсюда и всякое сумасбродство.
   Горько Омару. Оттого, что этот сверкающий мир, хоть и кажется близким, рукой подать, остается все же недоступным. Что толку, что знаешь название той или иной планеты, звезды? Побывать бы на ней. Увидеть возле, потрогать.
   В коране сказано: бог опустил с горных небес на землю огромную лестницу, по которой дух и ангелы восходят к нему. Найти бы ее! Но она - для небожителей. Людей и чертей, говорится в коране, задумавших влезть на небо, встретит яркий зубчато-мелькающий пламень. Так-то. Человек приравнен в священной книге к черту. Может, не зря вопрошал хмельной старичок Мохамед в Баге-Санге: "Во имя бога - это во благо тому, кто верит в бога? Или во зло?"
   - Зайдем ко мне,- предложил шейх Назир.- Я дам тебе "Алмагест" Абуль-Вафы Бузджани. Он был из этих мест. Гордись, твой земляк. В этой книге он излагает учение румийца Птолемея о планетах. И еще я тебе дам "Звездный канон" Абу-Рейхана Беруни. Его вещь - посерьезнее. Беруни намекает на вращение Земли. Хотя, правда, еще индус Арьябхата писал пятьсот лет назад, что она вертится вокруг своей оси и вокруг солнца. Читай на досуге, может, найдешь у них ответ на те вопросы, что тебя тревожат. Впрочем, вряд ли. Их самих многое сбивало с толку. С одной стороны - коран, с другой - истинное знание. И бейся, мечись между ними, как можешь. Видел пьянчуг? Пить грех, и хочется пить. Потому - разлад в душе.