Страница:
Все решилось совершенно неожиданно.
Лико, туповатый внук Уана, подошел к Вандё и выпалил так, словно речь шла о чем-то обыкновенном:
– Вандё, а Силя умерла. В болоте утопилась.
Вандё на мгновение застыл на месте, потом с криком рванулся к дому. И тут Лёни словно очнулся. С потемневшим лицом он бросился вслед за братом, но Пилё ухватил его за рукав:
– Держись, Лёни, ведь ты мужчина! Уж такая жизнь.
Лёни резко рванул руку и побежал.
Лёни дала оплеуху Лико. Тот захныкал.
– За что? Что я такого сделал?
– Вот тебе еще, болван чертов! Вот тебе, чтобы держал язык за зубами! – приговаривала Лёни, нахлестывая его по щекам.
Лёни мчался со всех ног, не слушая Пилё, который бежал за ним, крича ему что-то на ходу. У дома показалась тетя Софа, сестра отца, жившая в Дэлыньясе: вся в черном, высокая, худая, с распухшими от слез глазами. Почему-то он совсем не удивился, увидев ее здесь. Тетка бросилась к нему и заголосила:
– Бедные мы, несчастные! Где твоя Силя, Лёни? Была у тети Софы Силя, невеста на выданье! А теперь отдадим мы ее черной земле!
– Довольно, Софа, перестань! Не терзай душу бедному парню! – уговаривала ее какая-то женщина, но и сама не могла сдержать слез.
– Это ж надо, что сотворил, проклятый! Да покарай его господь! – пробормотал кто-то.
Лёни отстранил тетю Софу и, растолкав столпившихся у двери женщин, шагнул внутрь.
Посреди комнаты, в платье, которое привезла в подарок госпожа Рефия, лежала Силя. Она выглядела совсем как живая, только как будто немного пополнела на лицо, золотистые пряди волос прилипли ко лбу. Вандё приник к телу сестры и надрывно плакал. Стоявшие вокруг женщины в черной одежде плакали, прижимая к глазам платки. Лёни на мгновение застыл в дверях. Мужчины подхватили его под руки, но он ничего не чувствовал. Вдруг с хриплым стоном кинулся на тело сестры и затрясся в рыданиях.
Кто-то положил ему руку на плечо, но Пилё тихо сказал:
– Не трогай! Пусть выплачется! Так легче.
Но Лёни вдруг поднялся, отер слезы ладонью и одеревеневшей походкой вышел из дому, прошел в дальний угол двора и сел на бревно под шелковицей, сжав голову руками.
Пилё вышел за ним и сел рядом. Лёни больше не плакал.
– Где отец, Пилё?
– Вон он.
Отец сгорбился на скамье у дома и, погруженный в свои думы, машинально то зажигал, то гасил самокрутку. Изредка по щекам его скатывались слезы. Несколько односельчан сидели рядом с ним на земле и пытались как-то его утешить.
– Как это случилось, Пилё?
Пилё скрутил цигарку и закурил.
– Эх! – выдохнул он горестно. – Держись, Лёни, ты мужчина, должен уметь все снести. То, что я тебе сейчас скажу, так тяжко – дальше некуда, да что поделаешь. Подлец! И эту беду он нам принес.
Лёни непонимающе уставился на него.
– Гафур-бей опозорил ее, Лёни, а она со стыда и утопилась.
Лёни продолжал остановившимся взглядом смотреть на Пилё, словно до него не доходил смысл его слов. Потом лицо его приняло напряженное выражение, казалось, он принуждал себя не верить в непоправимость беды. Наконец он с криком вскочил.
– Так что же вы молчите? Почему скрываете? – И как безумный бросился к сараю.
– Стой, Лёни, ты куда?
Лёни выскочил из сарая с топором. Пилё схватил его за плечи.
– Пусти!
– Не сходи с ума, Лёни!
– Я убью этого пса, убью! Пусти меня!
Еще двое бросились к нему. Один ухватился за топор, но вырвать его не смог.
– Пустите! – кричал Лёни. Казалось, он совсем потерял рассудок. – Пустите меня!
– Не надо, Лёни!
– Не надо, сынок, не губи себя понапрасну!
– Я убью его!
Топор им все же удалось выхватить, но Лёни не унимался, пока не подошел отец.
– Не надо, сын, не надо так, – с горечью проговорил Кози. – Хватит и того, что с нами случилось, не наноси мне еще одну рану. – По его щекам текли слезы. Это были горькие слезы униженного человека, бессильного отомстить своему обидчику.
– Как же ты ее оставил одну, отец? Разве не знал, что этот пес из-за нее тут рыщет?
– Не надо, Лёни, пожалей отца, он и так себя казнит!
Лёни больше не держали, но на всякий случай стояли рядом.
Он снова сел на бревно и сжал голову руками.
– Оставьте меня! – попросил он.
Отец и несколько мужчин отошли.
Пилё подсел к нему, а дед Уан стоял рядом.
– Не теряй голову, сынок, – сказал он. – Что с ним, проклятым, поделаешь. Тебе с ним не справиться.
– Ничего, придет и наше время, – с ненавистью проговорил Пилё. – Придет. Уж мы тогда рассчитаемся с этими псами раз и навсегда!
– Будет ли конец нашим мукам! – вздохнул Уан.
– Дай закурить, – обратился к нему Лёни.
Медленно опустилась ночь и скрыла искаженные горем лица людей.
XII
XIII
XIV
Лико, туповатый внук Уана, подошел к Вандё и выпалил так, словно речь шла о чем-то обыкновенном:
– Вандё, а Силя умерла. В болоте утопилась.
Вандё на мгновение застыл на месте, потом с криком рванулся к дому. И тут Лёни словно очнулся. С потемневшим лицом он бросился вслед за братом, но Пилё ухватил его за рукав:
– Держись, Лёни, ведь ты мужчина! Уж такая жизнь.
Лёни резко рванул руку и побежал.
Лёни дала оплеуху Лико. Тот захныкал.
– За что? Что я такого сделал?
– Вот тебе еще, болван чертов! Вот тебе, чтобы держал язык за зубами! – приговаривала Лёни, нахлестывая его по щекам.
Лёни мчался со всех ног, не слушая Пилё, который бежал за ним, крича ему что-то на ходу. У дома показалась тетя Софа, сестра отца, жившая в Дэлыньясе: вся в черном, высокая, худая, с распухшими от слез глазами. Почему-то он совсем не удивился, увидев ее здесь. Тетка бросилась к нему и заголосила:
– Бедные мы, несчастные! Где твоя Силя, Лёни? Была у тети Софы Силя, невеста на выданье! А теперь отдадим мы ее черной земле!
– Довольно, Софа, перестань! Не терзай душу бедному парню! – уговаривала ее какая-то женщина, но и сама не могла сдержать слез.
– Это ж надо, что сотворил, проклятый! Да покарай его господь! – пробормотал кто-то.
Лёни отстранил тетю Софу и, растолкав столпившихся у двери женщин, шагнул внутрь.
Посреди комнаты, в платье, которое привезла в подарок госпожа Рефия, лежала Силя. Она выглядела совсем как живая, только как будто немного пополнела на лицо, золотистые пряди волос прилипли ко лбу. Вандё приник к телу сестры и надрывно плакал. Стоявшие вокруг женщины в черной одежде плакали, прижимая к глазам платки. Лёни на мгновение застыл в дверях. Мужчины подхватили его под руки, но он ничего не чувствовал. Вдруг с хриплым стоном кинулся на тело сестры и затрясся в рыданиях.
Кто-то положил ему руку на плечо, но Пилё тихо сказал:
– Не трогай! Пусть выплачется! Так легче.
Но Лёни вдруг поднялся, отер слезы ладонью и одеревеневшей походкой вышел из дому, прошел в дальний угол двора и сел на бревно под шелковицей, сжав голову руками.
Пилё вышел за ним и сел рядом. Лёни больше не плакал.
– Где отец, Пилё?
– Вон он.
Отец сгорбился на скамье у дома и, погруженный в свои думы, машинально то зажигал, то гасил самокрутку. Изредка по щекам его скатывались слезы. Несколько односельчан сидели рядом с ним на земле и пытались как-то его утешить.
– Как это случилось, Пилё?
Пилё скрутил цигарку и закурил.
– Эх! – выдохнул он горестно. – Держись, Лёни, ты мужчина, должен уметь все снести. То, что я тебе сейчас скажу, так тяжко – дальше некуда, да что поделаешь. Подлец! И эту беду он нам принес.
Лёни непонимающе уставился на него.
– Гафур-бей опозорил ее, Лёни, а она со стыда и утопилась.
Лёни продолжал остановившимся взглядом смотреть на Пилё, словно до него не доходил смысл его слов. Потом лицо его приняло напряженное выражение, казалось, он принуждал себя не верить в непоправимость беды. Наконец он с криком вскочил.
– Так что же вы молчите? Почему скрываете? – И как безумный бросился к сараю.
– Стой, Лёни, ты куда?
Лёни выскочил из сарая с топором. Пилё схватил его за плечи.
– Пусти!
– Не сходи с ума, Лёни!
– Я убью этого пса, убью! Пусти меня!
Еще двое бросились к нему. Один ухватился за топор, но вырвать его не смог.
– Пустите! – кричал Лёни. Казалось, он совсем потерял рассудок. – Пустите меня!
– Не надо, Лёни!
– Не надо, сынок, не губи себя понапрасну!
– Я убью его!
Топор им все же удалось выхватить, но Лёни не унимался, пока не подошел отец.
– Не надо, сын, не надо так, – с горечью проговорил Кози. – Хватит и того, что с нами случилось, не наноси мне еще одну рану. – По его щекам текли слезы. Это были горькие слезы униженного человека, бессильного отомстить своему обидчику.
– Как же ты ее оставил одну, отец? Разве не знал, что этот пес из-за нее тут рыщет?
– Не надо, Лёни, пожалей отца, он и так себя казнит!
Лёни больше не держали, но на всякий случай стояли рядом.
Он снова сел на бревно и сжал голову руками.
– Оставьте меня! – попросил он.
Отец и несколько мужчин отошли.
Пилё подсел к нему, а дед Уан стоял рядом.
– Не теряй голову, сынок, – сказал он. – Что с ним, проклятым, поделаешь. Тебе с ним не справиться.
– Ничего, придет и наше время, – с ненавистью проговорил Пилё. – Придет. Уж мы тогда рассчитаемся с этими псами раз и навсегда!
– Будет ли конец нашим мукам! – вздохнул Уан.
– Дай закурить, – обратился к нему Лёни.
Медленно опустилась ночь и скрыла искаженные горем лица людей.
XII
Свадьбы, брызжущие весельем, повсюду разные, а вот похоронные обряды одинаковы повсюду и во все времена: тот же женский плач и стоны, печальные лица друзей, вздохи и слезы, соболезнования вполголоса, те же слова о неумолимости судьбы и бренности всего сущего. Люди приходят, пожимают руки близким умершего, чуть слышно шепчут утешения, в которые и вникать никому не хочется, потом рассаживаются по углам, молчаливые и скорбные. Время от времени кто-нибудь спросит, как все случилось. И вот один из родственников в который раз повторяет подробности теми же словами; потом кто-нибудь вспомнит, когда встретился и о чем говорил в последний раз с покойным, и закончит свое воспоминание глубоким вздохом. Другой на это заметит: „Все там будем, так уж нам на роду написано“.
Редко случается встретить человека, который не поддастся общему унынию. Понимая мучительное состояние родственников, сломленных горем, он найдет способ вывести их из скорбного оцепенения. Он знает, близкие покойного думают сейчас только о нем, вспоминают пережитые с ним вместе минуты радости и счастья, никак не могут смириться с мыслью, что нет больше того, кого они так любили и кого никогда больше не услышат. Безысходность горя прорывается рыданиями и горестными воплями. Плач передается от одного к другому, и даже те, что пришли просто ради приличия и, возможно, никогда не были знакомы с усопшим, утирают слезы – трудно сохранить душевное спокойствие при виде людского горя.
В таких вот обстоятельствах твердый человек как луч света во тьме. Он всех успокоит. Благодаря ему прекращается цепная реакция плача. Чтобы отвлечь внимание, он заведет какой-нибудь разговор, расскажет что-нибудь интересное, глядишь, и стихли рыдания, потому что все в общем-то рады отвлечься от горькой действительности. Сначала в разговор вступают посетители, которым невмоготу такая напряженная обстановка, и, стремясь разрядить ее, они с готовностью откликаются на живое слово; вскоре присоединяются и дальние родственники, и даже члены семьи, находящие отдохновение в минутном забвении горя.
К сожалению, такой человек встречается редко, а если он и находится, то стоит ему удалиться, как снова воцаряется молчание и снова льются слезы, так как большинство людей в подобных обстоятельствах не в силах сдерживаться или вести отвлеченные разговоры, они только и умеют, что молчать и скорбно вздыхать, так что вместо успокоения еще больше всех расстраивают. А что уж говорить о людях истеричных, а тем более притворщиках, которые будто бы в глубоком горе испускают дикие вопли, щиплют себя за щеки и бьют кулаками по голове. Они самозабвенно причитают, подбирая самые трогательные слова, и все это напоказ. На самом деле ничего подобного они не испытывают, просто натренировались, как актеры на сцене. Такие люди словно зажженная спичка, брошенная в бак с бензином. Это характерно особенно для некоторых женщин, которые являются скорее для того, чтобы расстроить еще больше, а не для того, чтобы утешить. Хорошо, если находится такой человек, который возьмет их за рукав и выведет вон, но обычно их-то как раз никто не трогает.
В день, когда хоронили Силю, не было человека, который страдал бы сильнее, чем Лёни, ее брат. Но ни единой слезы, ни единого стона не вырвалось у него. Он стоял с потемневшим лицом, невыносимая боль будто иссушила все слезы. С той минуты как он узнал о страшном бесчестье, одна мысль билась у него в мозгу: как отомстить, как смыть этот позор.
Горестный плач в комнате не прерывался, приходившие к ним деревенские женщины начинали голосить уже с порога. Тело девушки посреди комнаты уже усыпали цветами: женщины приносили их охапками. Обычай требовал, чтобы Лёни встречал всех, кто приходил выразить свои соболезнования. Только это и удерживало его дома, а не то он уже давно убежал бы подальше, чтобы никого не видеть. Ему казалось, что он не имеет права даже взглянуть людям в глаза. Поминутно входили и выходили крестьяне в черной одежде из домотканой шерсти, женщины, прижимавшие к глазам платки, девушки с заплаканными лицами. Кози безмолвно стоял, то и дело зажигая самокрутку, которая поминутно гасла. Морщины резче обозначились у него на лбу, губы почернели. Вандё еще с вечера забрал к себе один крестьянин. Тетя Софа стояла в головах у племянницы, время от времени вздрагивая от рыданий.
В то утро приехал и господин Демир с женой. Их привез на подводе Пилё Нуши, отправившийся в город накануне вечером. Госпожа Рефия с горьким плачем бросилась на тело Сили. Господин Демир сжал руку Кози и молча обнял его.
Какая-то старуха тем временем рассказывала свой сон. В таких случаях старым людям всегда вспоминаются сны.
– Увидела я ее во сне, и прямо сердце защемило. Была она, милая моя, как невеста, в белом платье и в фате, а в руках красные гвоздики, вот как эти. Смотрю я на нее и удивляюсь, когда же это ты успела невестой стать? А она не отвечает – взяла кувшин и пошла. „Куда ты идешь, доченька?“ – „К колодцу, тетя Дафа, – говорит, – отец просил воды“. – „Зачем тебе идти за водой, ты ведь невеста? Дай мне кувшин“. – „Нет, тетя Дафа, он просит, чтобы я принесла“. И пошла себе дальше, к болоту. А сон-то вышел в руку: белое платье – смерть, а кувшин с водой – слезы…
К обеду налетели из города, словно вороны на падаль, следователь, жандарм Камбери и староста. О случившемся городским властям сообщил самолично староста Ндин Фикти, приземистый, круглый, как бочка, кривоногий старик. Следователь, тощий субъект, с ввалившимися щеками, седыми усиками и сжатыми в ниточку губами, словно он только что отведал лимонной кислоты, держал под мышкой папку. Жандарм Камбери был обладателем кустистых бровей, пышных усов, которые он то и дело подкручивал, и видавшего виды мундира с подворотничком, который, очевидно, когда-то был белый, но с тех пор успел засалиться до неузнаваемости. Объемистый живот жандарма был перетянут патронташем, к поясу приторочена громадная кобура с револьвером, за плечом длинная винтовка, ремешок фуражки спущен под подбородок. Именно такой, по его мнению, вид приличествовало иметь при исполнении служебных обязанностей. Следователь сразу же направился осматривать „потерпевшую“. Женщины оборвали плач и потянулись к выходу. Следователь безучастно взглянул на труп девушки, кивнул головой и вышел во двор. Ему принесли стул, он сел, положив папку на колени, достал авторучку и начал составлять акт. Жандарм Камбери стоял за его спиной, подкручивая усы, староста присел на корточки. Кончив писать, следователь начал задавать вопросы. Пилё с Уаном рассказали, как все произошло. Следователь выслушал, ничего не записывая, потом сказал:
– Вот вы, господа, говорите, что Гафур-бей ее обесчестил и она со стыда утопилась. А факты у вас есть?
– А то! Гафур-бея этой зимой мы тут частенько видали, – сказал Уан.
– Это еще ни о чем не говорит, – прервал его следователь. – Кто может подтвердить, что он ее обесчестил?
– Девочка тут одна есть… Она видела, как он выбежал из дома.
– Сколько лет этой девочке?
– Десять.
Следователь покачал головой.
– Это тоже не доказательство. Девочка несовершеннолетняя, она не может быть свидетельницей.
Крестьяне переглянулись. Пилё нахмурился. Он незаметно поглядел, нет ли поблизости Лёни и Кози, и облегченно вздохнул.
– Кози, отец девушки, тоже говорит, что…
– Нет, господа, свидетельство отца во внимание не принимается. Вы возводите напраслину на Гафур-бея. У вас нет ни одного доказательства. Гафур-бей – достойный человек, он не мог совершить то, в чем вы его обвиняете.
– Достойный, достойный! – закричал сердито Пилё. – Мы говорим тебе, что он это сделал, – значит, сделал!
– Доказательства, господа, где доказательства!
Крестьяне замолчали. Продолжать разговор не имело смысла. Следователь явно не собирался заносить в акт что-либо, направленное против бея, а потому начал выискивать какую-нибудь другую причину: может, отец с ней плохо обращался, а может, она случайно утонула… Не вытянув из крестьян ничего существенного, он записал в акте: „Утопилась по неизвестной причине“.
– Что же ты, господин судья, мы тебе говорим одно, а ты пишешь другое, – сказал Пилё. – Мы же тебе объяснили, почему она утопилась.
– То, что вы говорите, не подтверждается.
– Давай позовем девочку. Позови-ка Фану!
– Не надо.
– Не надо? – переспросил Уан. – Гафур-бей тут творит что хочет, а ты говоришь не надо!
– Да ладно, Уан, ворон ворону глаз не выклюет! Они все заодно!
Следователь вскипел и по-петушиному накинулся на Пилё:
– Ты о ком это так говоришь, а? Не видишь, что ли, что перед тобой закон? Ты хочешь, чтобы я тебя связал и отправил в тюрьму?
– За что же ты меня собираешься вязать?
– Ты что, не знаешь, кто такой Гафур-бей?
– Знаю.
– Нет, не знаешь. Гафур-бей – депутат его высокого величества и его личный советник. Возводя такой поклеп на Гафур-бея, вы оскорбляете его высокое величество, выступаете против короля. Так что я вас хоть сейчас могу в кандалы.
Жандарм Камбери вскинул винтовку и двинулся к Пилё. Следователь остановил его.
– Не надо, господин Камбери. Они сами не знают, что говорят. Ума-то нет.
– Никто тут не оскорбляет его высокое величество, – сказал Пилё.
– Я и без тебя разберусь.
– В этом-то разберешься, а что мы тебе говорим, и слушать не хочешь!
– Ну хватит языком чесать, иди распишись вот тут.
– Уж будто ты там написал, что мы тебе говорили.
– Ну как хочешь. Тогда давай ты расписывайся.
– А я вообще ничего не говорил, – ответил дед Уан.
– Пожалуйста, вы, господин Камбери, и вы тоже.
Жандарм Камбери и староста, не глядя, подписали акт.
– Этого достаточно, – сказал следователь.
Он захлопнул папку и, зажав ее под мышкой, удалился.
– Сами пишут, сами печати ставят, – сказал Уан.
– Ждать справедливости от них – совсем пропадешь, – сказал Пилё.
Силю похоронили внутри церковной ограды рядом с матерью.
Редко случается встретить человека, который не поддастся общему унынию. Понимая мучительное состояние родственников, сломленных горем, он найдет способ вывести их из скорбного оцепенения. Он знает, близкие покойного думают сейчас только о нем, вспоминают пережитые с ним вместе минуты радости и счастья, никак не могут смириться с мыслью, что нет больше того, кого они так любили и кого никогда больше не услышат. Безысходность горя прорывается рыданиями и горестными воплями. Плач передается от одного к другому, и даже те, что пришли просто ради приличия и, возможно, никогда не были знакомы с усопшим, утирают слезы – трудно сохранить душевное спокойствие при виде людского горя.
В таких вот обстоятельствах твердый человек как луч света во тьме. Он всех успокоит. Благодаря ему прекращается цепная реакция плача. Чтобы отвлечь внимание, он заведет какой-нибудь разговор, расскажет что-нибудь интересное, глядишь, и стихли рыдания, потому что все в общем-то рады отвлечься от горькой действительности. Сначала в разговор вступают посетители, которым невмоготу такая напряженная обстановка, и, стремясь разрядить ее, они с готовностью откликаются на живое слово; вскоре присоединяются и дальние родственники, и даже члены семьи, находящие отдохновение в минутном забвении горя.
К сожалению, такой человек встречается редко, а если он и находится, то стоит ему удалиться, как снова воцаряется молчание и снова льются слезы, так как большинство людей в подобных обстоятельствах не в силах сдерживаться или вести отвлеченные разговоры, они только и умеют, что молчать и скорбно вздыхать, так что вместо успокоения еще больше всех расстраивают. А что уж говорить о людях истеричных, а тем более притворщиках, которые будто бы в глубоком горе испускают дикие вопли, щиплют себя за щеки и бьют кулаками по голове. Они самозабвенно причитают, подбирая самые трогательные слова, и все это напоказ. На самом деле ничего подобного они не испытывают, просто натренировались, как актеры на сцене. Такие люди словно зажженная спичка, брошенная в бак с бензином. Это характерно особенно для некоторых женщин, которые являются скорее для того, чтобы расстроить еще больше, а не для того, чтобы утешить. Хорошо, если находится такой человек, который возьмет их за рукав и выведет вон, но обычно их-то как раз никто не трогает.
В день, когда хоронили Силю, не было человека, который страдал бы сильнее, чем Лёни, ее брат. Но ни единой слезы, ни единого стона не вырвалось у него. Он стоял с потемневшим лицом, невыносимая боль будто иссушила все слезы. С той минуты как он узнал о страшном бесчестье, одна мысль билась у него в мозгу: как отомстить, как смыть этот позор.
Горестный плач в комнате не прерывался, приходившие к ним деревенские женщины начинали голосить уже с порога. Тело девушки посреди комнаты уже усыпали цветами: женщины приносили их охапками. Обычай требовал, чтобы Лёни встречал всех, кто приходил выразить свои соболезнования. Только это и удерживало его дома, а не то он уже давно убежал бы подальше, чтобы никого не видеть. Ему казалось, что он не имеет права даже взглянуть людям в глаза. Поминутно входили и выходили крестьяне в черной одежде из домотканой шерсти, женщины, прижимавшие к глазам платки, девушки с заплаканными лицами. Кози безмолвно стоял, то и дело зажигая самокрутку, которая поминутно гасла. Морщины резче обозначились у него на лбу, губы почернели. Вандё еще с вечера забрал к себе один крестьянин. Тетя Софа стояла в головах у племянницы, время от времени вздрагивая от рыданий.
В то утро приехал и господин Демир с женой. Их привез на подводе Пилё Нуши, отправившийся в город накануне вечером. Госпожа Рефия с горьким плачем бросилась на тело Сили. Господин Демир сжал руку Кози и молча обнял его.
Какая-то старуха тем временем рассказывала свой сон. В таких случаях старым людям всегда вспоминаются сны.
– Увидела я ее во сне, и прямо сердце защемило. Была она, милая моя, как невеста, в белом платье и в фате, а в руках красные гвоздики, вот как эти. Смотрю я на нее и удивляюсь, когда же это ты успела невестой стать? А она не отвечает – взяла кувшин и пошла. „Куда ты идешь, доченька?“ – „К колодцу, тетя Дафа, – говорит, – отец просил воды“. – „Зачем тебе идти за водой, ты ведь невеста? Дай мне кувшин“. – „Нет, тетя Дафа, он просит, чтобы я принесла“. И пошла себе дальше, к болоту. А сон-то вышел в руку: белое платье – смерть, а кувшин с водой – слезы…
К обеду налетели из города, словно вороны на падаль, следователь, жандарм Камбери и староста. О случившемся городским властям сообщил самолично староста Ндин Фикти, приземистый, круглый, как бочка, кривоногий старик. Следователь, тощий субъект, с ввалившимися щеками, седыми усиками и сжатыми в ниточку губами, словно он только что отведал лимонной кислоты, держал под мышкой папку. Жандарм Камбери был обладателем кустистых бровей, пышных усов, которые он то и дело подкручивал, и видавшего виды мундира с подворотничком, который, очевидно, когда-то был белый, но с тех пор успел засалиться до неузнаваемости. Объемистый живот жандарма был перетянут патронташем, к поясу приторочена громадная кобура с револьвером, за плечом длинная винтовка, ремешок фуражки спущен под подбородок. Именно такой, по его мнению, вид приличествовало иметь при исполнении служебных обязанностей. Следователь сразу же направился осматривать „потерпевшую“. Женщины оборвали плач и потянулись к выходу. Следователь безучастно взглянул на труп девушки, кивнул головой и вышел во двор. Ему принесли стул, он сел, положив папку на колени, достал авторучку и начал составлять акт. Жандарм Камбери стоял за его спиной, подкручивая усы, староста присел на корточки. Кончив писать, следователь начал задавать вопросы. Пилё с Уаном рассказали, как все произошло. Следователь выслушал, ничего не записывая, потом сказал:
– Вот вы, господа, говорите, что Гафур-бей ее обесчестил и она со стыда утопилась. А факты у вас есть?
– А то! Гафур-бея этой зимой мы тут частенько видали, – сказал Уан.
– Это еще ни о чем не говорит, – прервал его следователь. – Кто может подтвердить, что он ее обесчестил?
– Девочка тут одна есть… Она видела, как он выбежал из дома.
– Сколько лет этой девочке?
– Десять.
Следователь покачал головой.
– Это тоже не доказательство. Девочка несовершеннолетняя, она не может быть свидетельницей.
Крестьяне переглянулись. Пилё нахмурился. Он незаметно поглядел, нет ли поблизости Лёни и Кози, и облегченно вздохнул.
– Кози, отец девушки, тоже говорит, что…
– Нет, господа, свидетельство отца во внимание не принимается. Вы возводите напраслину на Гафур-бея. У вас нет ни одного доказательства. Гафур-бей – достойный человек, он не мог совершить то, в чем вы его обвиняете.
– Достойный, достойный! – закричал сердито Пилё. – Мы говорим тебе, что он это сделал, – значит, сделал!
– Доказательства, господа, где доказательства!
Крестьяне замолчали. Продолжать разговор не имело смысла. Следователь явно не собирался заносить в акт что-либо, направленное против бея, а потому начал выискивать какую-нибудь другую причину: может, отец с ней плохо обращался, а может, она случайно утонула… Не вытянув из крестьян ничего существенного, он записал в акте: „Утопилась по неизвестной причине“.
– Что же ты, господин судья, мы тебе говорим одно, а ты пишешь другое, – сказал Пилё. – Мы же тебе объяснили, почему она утопилась.
– То, что вы говорите, не подтверждается.
– Давай позовем девочку. Позови-ка Фану!
– Не надо.
– Не надо? – переспросил Уан. – Гафур-бей тут творит что хочет, а ты говоришь не надо!
– Да ладно, Уан, ворон ворону глаз не выклюет! Они все заодно!
Следователь вскипел и по-петушиному накинулся на Пилё:
– Ты о ком это так говоришь, а? Не видишь, что ли, что перед тобой закон? Ты хочешь, чтобы я тебя связал и отправил в тюрьму?
– За что же ты меня собираешься вязать?
– Ты что, не знаешь, кто такой Гафур-бей?
– Знаю.
– Нет, не знаешь. Гафур-бей – депутат его высокого величества и его личный советник. Возводя такой поклеп на Гафур-бея, вы оскорбляете его высокое величество, выступаете против короля. Так что я вас хоть сейчас могу в кандалы.
Жандарм Камбери вскинул винтовку и двинулся к Пилё. Следователь остановил его.
– Не надо, господин Камбери. Они сами не знают, что говорят. Ума-то нет.
– Никто тут не оскорбляет его высокое величество, – сказал Пилё.
– Я и без тебя разберусь.
– В этом-то разберешься, а что мы тебе говорим, и слушать не хочешь!
– Ну хватит языком чесать, иди распишись вот тут.
– Уж будто ты там написал, что мы тебе говорили.
– Ну как хочешь. Тогда давай ты расписывайся.
– А я вообще ничего не говорил, – ответил дед Уан.
– Пожалуйста, вы, господин Камбери, и вы тоже.
Жандарм Камбери и староста, не глядя, подписали акт.
– Этого достаточно, – сказал следователь.
Он захлопнул папку и, зажав ее под мышкой, удалился.
– Сами пишут, сами печати ставят, – сказал Уан.
– Ждать справедливости от них – совсем пропадешь, – сказал Пилё.
Силю похоронили внутри церковной ограды рядом с матерью.
XIII
Шпреса узнала о смерти Сили от своего брата Агима. Крупным детским почерком на листке, вырванном из школьной тетради, он писал: „Дорогая сестра. Сегодня мы получили письмо от Скэндера. Пишет, что этим летом не приедет. Он нашел работу и говорит, чтобы мы больше денег ему не посылали. Он уехал из Парижа и устроился в другом городе. Дорогая сестра, умерла Силя, дочка Кози. Мама и папа поехали в деревню на похороны…“
Она прочла письмо еще раз. Не верилось, что это правда.
В ту ночь она не сомкнула глаз, лежала, плакала в подушку. Подруги, узнав, в чем дело, успокаивали ее, но она продолжала плакать, вспоминая Силю такой, какой увидела впервые когда-то давно, еще в детстве.
Через несколько дней пришло еще одно письмо, от матери. Она подробно рассказывала о случившемся, описывала похороны, жалела Кози, которому „не довелось увидеть в жизни ни одного светлого дня“.
Шпреса застыла с письмом в руке. Она больше не плакала, ее охватило чувство гнева и злобы против Гафур-бея.
– Что с тобой, Шпреса? Снова плохие вести?
Шпреса протянула письмо.
Ее однокурсница, высокая девушка с тонким, сухощавым лицом и распущенными по плечам темными волосами, прочла письмо и гневно сжала кулаки:
– Какая мерзость!
– Откуда только берутся на свете такие чудовища! – воскликнула Шпреса.
– Да что там! У этих чудовищ еще и власть в руках.
– А каков следователь! Не поверил в преступление этого негодяя!
– Скажи лучше, не захотел поверить. Они все друг с другом заодно.
– Подлые!
– Да разве в них только дело!
– А в ком же еще?
Девушка посмотрела Шпресе в глаза и, понизив голос, сказала:
– В системе! У нас сама система подлая… Да что с тобой говорить! Ты ведь, по-моему, не интересуешься этим.
– Ты, Назиме, говоришь, прямо как мой брат. Он тоже, чуть что, во всем, говорит, виноват режим.
– И очень верно говорит. Как зовут твоего брата?
– Скэндер.
– Скэндер? Скэндер Петани, – повторила она, стараясь припомнить. – Почему ты никогда мне о нем не рассказывала?
– Ну как же? Не помнишь разве, я тебе говорила, что он уехал во Францию.
– Да, но я же не знала, что мы с ним думаем одинаково, – улыбнувшись, возразила Назиме. – Я думала, он на тебя похож, ты ведь и знать не хочешь, что творится вокруг.
– Он совсем другой. Он столько всего знает.
– Твой брат совершенно прав, обвиняя во всем режим. Вот, например, трагедия, случившаяся с твоей подругой. Ты, наверно, думаешь, что это единичный случай? Нет. Пока существует этот режим, беи будут безнаказанно творить все, что им вздумается. А как же иначе, если сам их хозяин подает пример?
– О ком ты?
– Сама понимаешь, о ком!
– Не верю!
– А ты знаешь, Шпреса, что произошло с Тямилей? Почему она бросила учебу?
– Вышла замуж за офицера, вот и бросила.
– Ну, уж прямо из-за этого!
– А что с ней такое случилось?
– Я расскажу, только странно, как ты ничего не знаешь. Весь институт знает.
– А я не знаю.
– Отец Тямили был офицером и участвовал в Фиерском восстании.[58] Его схватили и должны были приговорить к смертной казни. Тямилю выгнали бы из института. Но тут вмешался господин Луидь.
– Господин Луидь?
– Да, наш почтенный профессор.
– Неужели он пользуется таким влиянием?
– А ты знаешь, кто такой господин Луидь?
– Наш преподаватель-наставник…
– Сводник его высокого величества, вот кто он.
– Да что ты!
– Его для этого здесь и держат.
– Ну и дальше что было?
– Подходит господин Луидь к Тямиле да и говорит ей сладким голоском – он, когда надо, таким добреньким прикинется. „Его высокое величество, наш августейший король, – говорит, – милосерден. И я тоже хочу тебе помочь. Пиши прошение, умоляй об аудиенции. У меня есть знакомые при дворе, они устроят такую встречу. Уж он тебя наверняка пожалеет, твой отец будет помилован. А тебя из института не исключат“. – Назиме рассказывала все это, подражая манере господина Луидя, лицо ее исказилось гримасой отвращения. – Эта дурочка и согласилась. Пошла во дворец. А во дворце, Шпреса, как у Шекспира: „И если нечего терять девицам, кроме этого названья, он и его похитит“.
– А потом?
– Что потом? Ты помнишь, как Тямиля пропала из института и целый месяц не появлялась? А когда наконец пришла, вся благоухала духами, а уж белье да чулочки на ней были – seta pura.[59]
Шпреса растерянно молчала. Она вдруг припомнила, как Тямиля вернулась в институт бледная, осунувшаяся, словно после болезни, и сказала, что лежала в больнице. Шпреса ей поверила.
– Ну хорошо, Назиме. А почему она бросила учебу?
– Да потому, что не могла больше оставаться в институте. Все бы выплыло наружу. Его высокое величество сделал ей ребенка, вот и позаботился, чтобы ей быстренько нашли мужа среди гвардейских лейтенантиков.
– А отец? Его казнили?
– Отца освободили. Суд признал его невиновным. В армии его оставили и даже звания не лишили.
– Какая грязь!
– Видишь теперь? Если его высокое величество этим занимается, так почему беям не поразвлечься?
Шпреса задумалась.
– Не понимаю, Назиме. Здесь нам все твердят о священной миссии женщины. Сам директор речи произносит, говорит, „его высокое величество ниспослан на землю самим провидением для того, чтобы вывести к свету албанскую женщину“.
– Сказки! Демагогия! Одни только дураки да простаки верят этому! Вот нам внушают: «Вы воспитанницы института «Мать-королева», цвет албанского общества, будущие матери нации». А ты читала, что пишут в газетах? «Сколь благостна для родителей мысль о том, что их дочери пользуются высокой привилегией тесного общения с сестрами августейшего суверена». С этими-то шлюхами! Одна ложь кругом!
Шпреса была поражена. Совершенно то же самое ей говорил Скэндер.
– Просто удивительно, Назиме. Абсолютно то же самое я слышала от Скэндера. Вы словно сговорились.
– Значит, твой брат умнее тебя, Шпреса. Знает, что говорит, знает, что делает.
После этого разговора Шпреса сдружилась с Назиме. Они занимались вместе, и Назиме всякий раз заводила речь о бедствиях страны, о прогнившем режиме, о тирании. Шпресе часто приходили на ум слова брата: "В вашем институте наверняка тоже есть неглупые девушки, которые задумываются над судьбой своего народа, просто у тебя голова совсем другим забита, это тебя не интересует". И она решила не разлучаться с Назиме.
Однажды Назиме сказала ей:
– А я расспросила своего брата о Скэндере! Ты знаешь, что у меня тоже есть старший брат?
– Знаю, ты мне говорила.
– Он знает Скэндера, они товарищи.
– Правда? Вот здорово!
– Он мне столько о нем порассказал, мне даже стало жаль, что я его не знала.
– Когда он приедет, я тебя познакомлю.
– Ты должна гордиться своим братом, Шпреса, – задумчиво сказала Назиме.
– Я и так горжусь. А что?
– Он прекрасный товарищ, всей душой предан своим идеалам.
Назиме сдала на "отлично" курсовые экзамены. При ее помощи неплохо справилась с ними и Шпреса.
В тот год состоялся первый выпуск института – учебу заканчивали тринадцать девушек; по этому случаю была устроена пышная церемония. Газеты превозносили на все лады августейшего короля, который выпестовал этих "ангелов", провозвестниц будущего албанской женщины. Для вручения дипломов прибыли принцессы, сестры Зогу. Церемонию открыл министр просвещения. Держа в руке пачку отпечатанных на машинке листков, он обратился к принцессам с длинной речью. Шпреса с Назиме сидели рядом в самом конце зала, и Назиме время от времени сжимала Шпресе руку повыше локтя, поворачивая к ней свое насмешливо улыбающееся лицо.
Министр говорил:
"Ваши высочества!
Дамы и господа! Вы, молодые девушки, покидающие институт!
Королевское правительство, воодушевленное отеческой заботой нашего великого короля, августейшего суверена, ревнителя национального просвещения, приняло решение основать Институт, в котором мы сейчас находимся…"
Его превосходительство долго распространялся о великом обожаемом короле, о его "блестящем начинании в области социальных реформ", о "возвышении албанской женщины", о "беспримерных достоинствах нации", а под конец призвал всех присутствующих воскликнуть вместе с ним: "Да здравствует его высокое величество августейший король албанцев, спаситель нации, гениальный правитель, поборник национального образования, ниспосланный богом во имя просвещения албанской женщины".
Назиме исщипала Шпресе всю руку, с трудом удерживаясь от смеха.
Затем взяла слово принцесса Адиле. С трудом разбирая написанную для нее кем-то бумажку, выделяя некстати отдельные слова, что лишало фразы всякого смысла, она прочла:
– Господин министр! Нет никакого сомнения в том, что сердца барышень полны горячей радости от их достижений и глубокой признательности королю.
– Видишь того господина рядом с принцессой? – тихонько шепнула Назиме подруге.
– Которого?
– Вон того, во фраке, он разговаривает с господином Луидем.
– Да.
– Это Сотир Мартини, министр двора.
Шпреса непонимающе посмотрела на нее.
– Какая же ты темная, Шпреса. Знаешь, чем он занимается? – Назиме пошептала ей на ухо.
– Да ты что?
– Да. Я знаю наверняка.
– Так вот почему он так часто сюда приходит!
– Ну, наконец-то ты кое-что стала понимать.
Шпресу охватило жгучее чувство ненависти. Как далеки от реальности были эти красивые слова, произнесенные министром и принцессами! Какое ханжество!
– Да, это воистину достижение! – сказал кто-то из высокопоставленных лиц, приглашенных на церемонию. – Вы согласны, господин Вехби?
– Монументальное достижение! – не замедлил подхватить тот. – Такие деяния являются гигантскими шагами по пути цивилизации и характерны для блестящей эпохи короля Зогу.
Шпресу мутило от отвращения.
Она прочла письмо еще раз. Не верилось, что это правда.
В ту ночь она не сомкнула глаз, лежала, плакала в подушку. Подруги, узнав, в чем дело, успокаивали ее, но она продолжала плакать, вспоминая Силю такой, какой увидела впервые когда-то давно, еще в детстве.
Через несколько дней пришло еще одно письмо, от матери. Она подробно рассказывала о случившемся, описывала похороны, жалела Кози, которому „не довелось увидеть в жизни ни одного светлого дня“.
Шпреса застыла с письмом в руке. Она больше не плакала, ее охватило чувство гнева и злобы против Гафур-бея.
– Что с тобой, Шпреса? Снова плохие вести?
Шпреса протянула письмо.
Ее однокурсница, высокая девушка с тонким, сухощавым лицом и распущенными по плечам темными волосами, прочла письмо и гневно сжала кулаки:
– Какая мерзость!
– Откуда только берутся на свете такие чудовища! – воскликнула Шпреса.
– Да что там! У этих чудовищ еще и власть в руках.
– А каков следователь! Не поверил в преступление этого негодяя!
– Скажи лучше, не захотел поверить. Они все друг с другом заодно.
– Подлые!
– Да разве в них только дело!
– А в ком же еще?
Девушка посмотрела Шпресе в глаза и, понизив голос, сказала:
– В системе! У нас сама система подлая… Да что с тобой говорить! Ты ведь, по-моему, не интересуешься этим.
– Ты, Назиме, говоришь, прямо как мой брат. Он тоже, чуть что, во всем, говорит, виноват режим.
– И очень верно говорит. Как зовут твоего брата?
– Скэндер.
– Скэндер? Скэндер Петани, – повторила она, стараясь припомнить. – Почему ты никогда мне о нем не рассказывала?
– Ну как же? Не помнишь разве, я тебе говорила, что он уехал во Францию.
– Да, но я же не знала, что мы с ним думаем одинаково, – улыбнувшись, возразила Назиме. – Я думала, он на тебя похож, ты ведь и знать не хочешь, что творится вокруг.
– Он совсем другой. Он столько всего знает.
– Твой брат совершенно прав, обвиняя во всем режим. Вот, например, трагедия, случившаяся с твоей подругой. Ты, наверно, думаешь, что это единичный случай? Нет. Пока существует этот режим, беи будут безнаказанно творить все, что им вздумается. А как же иначе, если сам их хозяин подает пример?
– О ком ты?
– Сама понимаешь, о ком!
– Не верю!
– А ты знаешь, Шпреса, что произошло с Тямилей? Почему она бросила учебу?
– Вышла замуж за офицера, вот и бросила.
– Ну, уж прямо из-за этого!
– А что с ней такое случилось?
– Я расскажу, только странно, как ты ничего не знаешь. Весь институт знает.
– А я не знаю.
– Отец Тямили был офицером и участвовал в Фиерском восстании.[58] Его схватили и должны были приговорить к смертной казни. Тямилю выгнали бы из института. Но тут вмешался господин Луидь.
– Господин Луидь?
– Да, наш почтенный профессор.
– Неужели он пользуется таким влиянием?
– А ты знаешь, кто такой господин Луидь?
– Наш преподаватель-наставник…
– Сводник его высокого величества, вот кто он.
– Да что ты!
– Его для этого здесь и держат.
– Ну и дальше что было?
– Подходит господин Луидь к Тямиле да и говорит ей сладким голоском – он, когда надо, таким добреньким прикинется. „Его высокое величество, наш августейший король, – говорит, – милосерден. И я тоже хочу тебе помочь. Пиши прошение, умоляй об аудиенции. У меня есть знакомые при дворе, они устроят такую встречу. Уж он тебя наверняка пожалеет, твой отец будет помилован. А тебя из института не исключат“. – Назиме рассказывала все это, подражая манере господина Луидя, лицо ее исказилось гримасой отвращения. – Эта дурочка и согласилась. Пошла во дворец. А во дворце, Шпреса, как у Шекспира: „И если нечего терять девицам, кроме этого названья, он и его похитит“.
– А потом?
– Что потом? Ты помнишь, как Тямиля пропала из института и целый месяц не появлялась? А когда наконец пришла, вся благоухала духами, а уж белье да чулочки на ней были – seta pura.[59]
Шпреса растерянно молчала. Она вдруг припомнила, как Тямиля вернулась в институт бледная, осунувшаяся, словно после болезни, и сказала, что лежала в больнице. Шпреса ей поверила.
– Ну хорошо, Назиме. А почему она бросила учебу?
– Да потому, что не могла больше оставаться в институте. Все бы выплыло наружу. Его высокое величество сделал ей ребенка, вот и позаботился, чтобы ей быстренько нашли мужа среди гвардейских лейтенантиков.
– А отец? Его казнили?
– Отца освободили. Суд признал его невиновным. В армии его оставили и даже звания не лишили.
– Какая грязь!
– Видишь теперь? Если его высокое величество этим занимается, так почему беям не поразвлечься?
Шпреса задумалась.
– Не понимаю, Назиме. Здесь нам все твердят о священной миссии женщины. Сам директор речи произносит, говорит, „его высокое величество ниспослан на землю самим провидением для того, чтобы вывести к свету албанскую женщину“.
– Сказки! Демагогия! Одни только дураки да простаки верят этому! Вот нам внушают: «Вы воспитанницы института «Мать-королева», цвет албанского общества, будущие матери нации». А ты читала, что пишут в газетах? «Сколь благостна для родителей мысль о том, что их дочери пользуются высокой привилегией тесного общения с сестрами августейшего суверена». С этими-то шлюхами! Одна ложь кругом!
Шпреса была поражена. Совершенно то же самое ей говорил Скэндер.
– Просто удивительно, Назиме. Абсолютно то же самое я слышала от Скэндера. Вы словно сговорились.
– Значит, твой брат умнее тебя, Шпреса. Знает, что говорит, знает, что делает.
После этого разговора Шпреса сдружилась с Назиме. Они занимались вместе, и Назиме всякий раз заводила речь о бедствиях страны, о прогнившем режиме, о тирании. Шпресе часто приходили на ум слова брата: "В вашем институте наверняка тоже есть неглупые девушки, которые задумываются над судьбой своего народа, просто у тебя голова совсем другим забита, это тебя не интересует". И она решила не разлучаться с Назиме.
Однажды Назиме сказала ей:
– А я расспросила своего брата о Скэндере! Ты знаешь, что у меня тоже есть старший брат?
– Знаю, ты мне говорила.
– Он знает Скэндера, они товарищи.
– Правда? Вот здорово!
– Он мне столько о нем порассказал, мне даже стало жаль, что я его не знала.
– Когда он приедет, я тебя познакомлю.
– Ты должна гордиться своим братом, Шпреса, – задумчиво сказала Назиме.
– Я и так горжусь. А что?
– Он прекрасный товарищ, всей душой предан своим идеалам.
Назиме сдала на "отлично" курсовые экзамены. При ее помощи неплохо справилась с ними и Шпреса.
В тот год состоялся первый выпуск института – учебу заканчивали тринадцать девушек; по этому случаю была устроена пышная церемония. Газеты превозносили на все лады августейшего короля, который выпестовал этих "ангелов", провозвестниц будущего албанской женщины. Для вручения дипломов прибыли принцессы, сестры Зогу. Церемонию открыл министр просвещения. Держа в руке пачку отпечатанных на машинке листков, он обратился к принцессам с длинной речью. Шпреса с Назиме сидели рядом в самом конце зала, и Назиме время от времени сжимала Шпресе руку повыше локтя, поворачивая к ней свое насмешливо улыбающееся лицо.
Министр говорил:
"Ваши высочества!
Дамы и господа! Вы, молодые девушки, покидающие институт!
Королевское правительство, воодушевленное отеческой заботой нашего великого короля, августейшего суверена, ревнителя национального просвещения, приняло решение основать Институт, в котором мы сейчас находимся…"
Его превосходительство долго распространялся о великом обожаемом короле, о его "блестящем начинании в области социальных реформ", о "возвышении албанской женщины", о "беспримерных достоинствах нации", а под конец призвал всех присутствующих воскликнуть вместе с ним: "Да здравствует его высокое величество августейший король албанцев, спаситель нации, гениальный правитель, поборник национального образования, ниспосланный богом во имя просвещения албанской женщины".
Назиме исщипала Шпресе всю руку, с трудом удерживаясь от смеха.
Затем взяла слово принцесса Адиле. С трудом разбирая написанную для нее кем-то бумажку, выделяя некстати отдельные слова, что лишало фразы всякого смысла, она прочла:
– Господин министр! Нет никакого сомнения в том, что сердца барышень полны горячей радости от их достижений и глубокой признательности королю.
– Видишь того господина рядом с принцессой? – тихонько шепнула Назиме подруге.
– Которого?
– Вон того, во фраке, он разговаривает с господином Луидем.
– Да.
– Это Сотир Мартини, министр двора.
Шпреса непонимающе посмотрела на нее.
– Какая же ты темная, Шпреса. Знаешь, чем он занимается? – Назиме пошептала ей на ухо.
– Да ты что?
– Да. Я знаю наверняка.
– Так вот почему он так часто сюда приходит!
– Ну, наконец-то ты кое-что стала понимать.
Шпресу охватило жгучее чувство ненависти. Как далеки от реальности были эти красивые слова, произнесенные министром и принцессами! Какое ханжество!
– Да, это воистину достижение! – сказал кто-то из высокопоставленных лиц, приглашенных на церемонию. – Вы согласны, господин Вехби?
– Монументальное достижение! – не замедлил подхватить тот. – Такие деяния являются гигантскими шагами по пути цивилизации и характерны для блестящей эпохи короля Зогу.
Шпресу мутило от отвращения.
XIV
Базарный день. Площадь, окруженную приземистыми домишками, заполонили крестьяне, они толпятся и толкаются, являя глазу пеструю, многоцветную картину. Чего здесь только нет: вышитые такии мюзетяров, высокие телеши гегов, белые шапочки косоваров, тюляфы лябов с шишечкой на макушке, кепки, круглые фетровые и тонкие широкополые соломенные шляпы горожан, почерневшие от пыли. Столь же разнообразна и одежда: черные штаны и накинутые поверх рубашек расшитые курточки с длинными рукавами – костюм местных жителей; белые шерстяные, в обтяжку штаны и расшитые жилеты косоваров; широкие черные шаровары гегов; пиджаки из дешевого вельвета, который блестит и переливается в первую неделю, а потом превращается в тряпку; застиранные полотняные костюмы; спортивные пиджаки из японской шерсти с хлястиком на спине.