Страница:
Они занимались на плацу каждый день. "Командовать" подготовкой приходило множество высших офицеров, которые собирались толпой и, казалось, совещались, перед тем как броситься очертя голову на врага или отдать приказ о начале какой-то грандиозной операции.
О занятиях никто не вспоминал. Даже преподаватели нимало не беспокоились об учебной программе. Все для парада. Лишь бы не ударить в грязь лицом на параде.
Однажды, оставшись в общежитии наедине со Шпресой, Назиме спросила:
– Ты знаешь, где сейчас Скэндер?
– Ну конечно.
– Где?
– Во Франции.
Назиме пристально посмотрела в глаза подруге.
– Ничего ты не знаешь.
– А где же он?
– Твой брат в Испании.
– В Испании? Что ему там понадобилось?
– Ты что, не знаешь, зачем в наши дни люди едут в Испанию? Он отправился туда сражаться с фашизмом.
По испуганному лицу Шпресы разлилась бледность, сердце гулко забилось.
– Не может быть, это неправда! Кто тебе сказал?
– Знаю, раз говорю. Мне товарищи сказали. Что ты на меня так смотришь? Не он один в Испании. Туда едут добровольцы со всего света. И албанцев там много. Даже женщины туда едут. Ах, если бы я могла, хоть завтра бы отправилась туда!
– Неужели поехала бы?
– Да. Ведь в Испании решается судьба нашей страны. Если в Испании победят фашисты, жди их со дня на день и у нас. Вот почему лучшие парни Албании едут, чтобы остановить фашизм. Понимаешь, Шпреса? Ты должна гордиться своим братом. Я не знакома со Скэндером, но горжусь им, горжусь, что и в Албании есть благородные люди, которые борются за свободу народа. Им гордятся все товарищи, а когда-нибудь будет гордиться и весь народ.
Но Шпреса ничего не слышала. В голове стучала только одна мысль: в Испании идет война. Ей стало тревожно за брата. Она вдруг представила его убитым.
– Держись, Шпреса. О чем задумалась? Выше голову! Ты же сестра Скэндера Петани, тебе не к лицу раскисать! О чем ты думаешь?
– Я думаю о маме и об отце. Они знают?
– Наверное, знают.
– Откуда?
– Он или сам им написал, или товарищи сообщили.
– А мне почему никто ничего не сказал?
– Не хотели тебя расстраивать. А потом, ведь это опасно. Чем меньше людей знает, тем лучше. Ты тоже ни с кем об этом не говори.
Шпреса не сомкнула глаз всю ночь. Теперь она припоминала, что отец с матерью часто тайком говорили о чем-то. Получив газету, они внимательно прочитывали зарубежные новости. Даже мать, которая прежде никогда не интересовалась такими вещами, вдруг стала усердной читательницей. Надевала очки и склонялась над газетой. Не было вечера, чтобы отец не послушал какую-нибудь иностранную радиостанцию. Ей припомнилось, как однажды вечером, прочтя газету, родители расстроились. Ей было любопытно узнать, что же их так расстроило, и она тоже прочла газету, но не нашла ничего примечательного. Вечером, прослушав новости, отец вдруг крикнул: "Это была ложь! Бесстыдная ложь!" Мать, словно освободившись от какой-то давившей на нее тяжести, произнесла: "Кары на них нету! При помощи своих газет победить хотят!" Да, наверняка они знают, размышляла Шпреса. Но почему мне не сказали?
В воскресенье их повели строем в кино. Шпреса в тот день не пошла к тетке: Тефта вышла замуж и уехала за границу. Теперь Шпреса редко к ним ходила, лишь когда тетя приходила за ней в общежитие, а та, оставшись без дочери, заходила не очень часто.
Показывали итальянский фильм, из тех, что забываются, стоит выйти из кинотеатра. Но на Шпресу произвел глубокое впечатление киножурнал. Это был пропагандистский документальный фильм фирмы "Луче". Начинался он с показа "фашистского рая" и кончался иностранной кинохроникой. Сначала хорошенькие девушки в нарядных костюмах собирали виноград и персики и складывали в изящные корзины. Потом на экране появилась знакомая физиономия дуче. В горняцкой робе, в железной каске с фонарем на лбу он трудился в забое и переговаривался с шахтерами. (В последний раз она видела дуче в форме пилота. Он вел самолет. А в предпоследний – дуче-рыбак тащил сеть. "Великий дуче фашизма" часто менял костюмы, в соответствии с ролями, которые играл.) Под конец показали кадры испанской войны: самолеты с ликторским пучком на фюзеляже бомбили большой испанский город. Съемка велась с воздуха. Было видно, как цепочкой падают бомбы, как внизу, на земле, вспыхивает дымное пламя, рвущееся в самое небо, словно стараясь поглотить его. Итальянские солдаты штурмуют город, рушатся многоэтажные дома, трупы убитых "врагов" на улицах, мужчины, женщины и дети в слезах покидают город…
Шпресе показалось вдруг, что среди убитых ее брат. Она вздрогнула и в ужасе закрыла глаза. После журнала зажегся свет, но она успокоилась только во время фильма.
Ночью она спала плохо и к утру вдруг пробудилась от собственного крика, в холодном поту.
– Что с тобой, Шпреса? – спросила Назиме, которая спала теперь на соседней кровати.
– Плохой сон видела.
– Поэтому кричала?
– Я видела Скэндера во сне. Я боюсь, Назиме, уж не случилось ли что-нибудь с ним.
– Ты веришь снам?
– Сама не знаю. Но все равно боюсь.
– Не сходи с ума. Спи.
XVIII
XIX
О занятиях никто не вспоминал. Даже преподаватели нимало не беспокоились об учебной программе. Все для парада. Лишь бы не ударить в грязь лицом на параде.
Однажды, оставшись в общежитии наедине со Шпресой, Назиме спросила:
– Ты знаешь, где сейчас Скэндер?
– Ну конечно.
– Где?
– Во Франции.
Назиме пристально посмотрела в глаза подруге.
– Ничего ты не знаешь.
– А где же он?
– Твой брат в Испании.
– В Испании? Что ему там понадобилось?
– Ты что, не знаешь, зачем в наши дни люди едут в Испанию? Он отправился туда сражаться с фашизмом.
По испуганному лицу Шпресы разлилась бледность, сердце гулко забилось.
– Не может быть, это неправда! Кто тебе сказал?
– Знаю, раз говорю. Мне товарищи сказали. Что ты на меня так смотришь? Не он один в Испании. Туда едут добровольцы со всего света. И албанцев там много. Даже женщины туда едут. Ах, если бы я могла, хоть завтра бы отправилась туда!
– Неужели поехала бы?
– Да. Ведь в Испании решается судьба нашей страны. Если в Испании победят фашисты, жди их со дня на день и у нас. Вот почему лучшие парни Албании едут, чтобы остановить фашизм. Понимаешь, Шпреса? Ты должна гордиться своим братом. Я не знакома со Скэндером, но горжусь им, горжусь, что и в Албании есть благородные люди, которые борются за свободу народа. Им гордятся все товарищи, а когда-нибудь будет гордиться и весь народ.
Но Шпреса ничего не слышала. В голове стучала только одна мысль: в Испании идет война. Ей стало тревожно за брата. Она вдруг представила его убитым.
– Держись, Шпреса. О чем задумалась? Выше голову! Ты же сестра Скэндера Петани, тебе не к лицу раскисать! О чем ты думаешь?
– Я думаю о маме и об отце. Они знают?
– Наверное, знают.
– Откуда?
– Он или сам им написал, или товарищи сообщили.
– А мне почему никто ничего не сказал?
– Не хотели тебя расстраивать. А потом, ведь это опасно. Чем меньше людей знает, тем лучше. Ты тоже ни с кем об этом не говори.
Шпреса не сомкнула глаз всю ночь. Теперь она припоминала, что отец с матерью часто тайком говорили о чем-то. Получив газету, они внимательно прочитывали зарубежные новости. Даже мать, которая прежде никогда не интересовалась такими вещами, вдруг стала усердной читательницей. Надевала очки и склонялась над газетой. Не было вечера, чтобы отец не послушал какую-нибудь иностранную радиостанцию. Ей припомнилось, как однажды вечером, прочтя газету, родители расстроились. Ей было любопытно узнать, что же их так расстроило, и она тоже прочла газету, но не нашла ничего примечательного. Вечером, прослушав новости, отец вдруг крикнул: "Это была ложь! Бесстыдная ложь!" Мать, словно освободившись от какой-то давившей на нее тяжести, произнесла: "Кары на них нету! При помощи своих газет победить хотят!" Да, наверняка они знают, размышляла Шпреса. Но почему мне не сказали?
В воскресенье их повели строем в кино. Шпреса в тот день не пошла к тетке: Тефта вышла замуж и уехала за границу. Теперь Шпреса редко к ним ходила, лишь когда тетя приходила за ней в общежитие, а та, оставшись без дочери, заходила не очень часто.
Показывали итальянский фильм, из тех, что забываются, стоит выйти из кинотеатра. Но на Шпресу произвел глубокое впечатление киножурнал. Это был пропагандистский документальный фильм фирмы "Луче". Начинался он с показа "фашистского рая" и кончался иностранной кинохроникой. Сначала хорошенькие девушки в нарядных костюмах собирали виноград и персики и складывали в изящные корзины. Потом на экране появилась знакомая физиономия дуче. В горняцкой робе, в железной каске с фонарем на лбу он трудился в забое и переговаривался с шахтерами. (В последний раз она видела дуче в форме пилота. Он вел самолет. А в предпоследний – дуче-рыбак тащил сеть. "Великий дуче фашизма" часто менял костюмы, в соответствии с ролями, которые играл.) Под конец показали кадры испанской войны: самолеты с ликторским пучком на фюзеляже бомбили большой испанский город. Съемка велась с воздуха. Было видно, как цепочкой падают бомбы, как внизу, на земле, вспыхивает дымное пламя, рвущееся в самое небо, словно стараясь поглотить его. Итальянские солдаты штурмуют город, рушатся многоэтажные дома, трупы убитых "врагов" на улицах, мужчины, женщины и дети в слезах покидают город…
Шпресе показалось вдруг, что среди убитых ее брат. Она вздрогнула и в ужасе закрыла глаза. После журнала зажегся свет, но она успокоилась только во время фильма.
Ночью она спала плохо и к утру вдруг пробудилась от собственного крика, в холодном поту.
– Что с тобой, Шпреса? – спросила Назиме, которая спала теперь на соседней кровати.
– Плохой сон видела.
– Поэтому кричала?
– Я видела Скэндера во сне. Я боюсь, Назиме, уж не случилось ли что-нибудь с ним.
– Ты веришь снам?
– Сама не знаю. Но все равно боюсь.
– Не сходи с ума. Спи.
XVIII
Великий праздник приближался. Через три-четыре дня "амазонки" батальона "Мать-королева" промаршируют перед его высоким величеством. Последние три месяца прошли в тренировках, теперь девушки четко вышагивали под музыку.
Утро было дождливое, на прогулку не пошли. Было приказано почистить и отгладить мундиры, чтобы все было готово к "великому дню".
Шпреса гладила юбку, когда ее позвали:
– Шпреса Петани!
– Я здесь!
– Тебя к директору!
– Меня?
– Да.
– Зачем?
– Не знаю.
У нее забилось сердце.
Она робко постучала.
– Входи!
Директора не было. На его месте сидел профессор-наставник господин Луидь. Справа у окна спиной к Шпресе стоял прилично одетый мужчина, он рассматривал книги в застекленном шкафу.
Шпреса несмело остановилась у двери.
– У вас, барышня, сколько братьев? – спросил Луидь.
– Два брата.
– И где они?
– Один еще маленький, а другой уехал учиться во Францию.
– На кого же он учится?
– На инженера.
– Он получает стипендию?
– Нет, он учится на собственные средства.
– Так ваш отец настолько богат, что в состояния учить сына во Франции! – с иронией сказал мужчина у окна, резко повернувшись. Шпреса узнала Сотира Мартини, министра двора, и покраснела.
– Это очень нелегко, господин.
– А вы уверены, что ваш брат учится во Франции?
– Конечно, – ответила она, предчувствуя недоброе и бледнея. "Они все узнали, – подумала она, – наверняка мне откажут в стипендии. Ну и пусть!"
– Мадемуазель! Ваш брат не во Франции. Он уехал оттуда в Испанию, – зло проговорил Сотир Мартини.
– Нет, господин. Мой брат во Франции. Зачем ему ехать в Испанию?
– Он поехал туда воевать против националистов.
– Это невозможно, господин.
Министр засмеялся.
– У меня точные данные, барышня. Ваш брат уехал в Испанию и там погиб. Можете его оплакивать, вы никогда его больше не увидите.
У Шпресы из груди вырвался вопль:
– Нет! Это неправда!
– Он воевал против националистов, ведь он был коммунист, противник нашего строя. Да, барышня, можете оплакивать своего брата. Так будет со всеми коммунистами, со всеми нашими врагами.
Шпреса закрыла лицо руками.
Господину Мартини, казалось, доставляло удовольствие смотреть, как вздрагивают от рыданий плечи девушки.
Профессор Луидь укоризненно посмотрел на министра двора. Было видно, что он не одобряет его, но не осмеливается возразить. Он был педагогом и собирался сообщить барышне о смерти брата по-другому, поделикатнее, как этого требовали педагогические правила.
– Прошу вас, не надо больше, – сказал он скорее просительно, чем с укором. – Посмотрите, как она потрясена.
– Ну и что! Вам, господин Луидь, надо разобраться в этом деле, и чем скорее, тем лучше. Ведь это же скандал! Чтобы сестра коммуниста училась в благородном заведении, в пяти шагах от дворца его высокого величества! Позор! Вы за все ответите! Мы не желаем, чтобы институт, носящий имя матери-королевы, превратился в осиное гнездо коммунистов, понятно? Так что уж, пожалуйста, разберитесь! Ответственность ложится на вас!
С этими словами его милость схватил шляпу и направился к выходу мимо Шпресы, как-то загадочно взглянув на нее. Господин Луидь подошел к Шпресе и положил руку ей на плечо.
– Успокойтесь, барышня, сядьте.
Она села, стараясь взять себя в руки. Ей вдруг вспомнились слова Назиме: "Ты должна гордиться им". Она выпрямилась, вытерла глаза платочком и вскинула голову, словно доказывала таким образом, что действительно гордится братом, несмотря на невыносимую боль в груди.
Профессор Луидь, долговязый, сухопарый старик с морщинистым лицом, неторопливо направился к своему креслу. Он, казалось, был оскорблен грубостью господина министра.
– Послушайте, барышня, – сказал он. – Ваш брат погиб. К сожалению, известие достоверное. Конечно, официально меня это не касается, но по-человечески я испытываю чувство сострадания к вам, примите мои соболезнования. А сейчас вы должны подумать о себе, о своей семье. Надо подумать, как избежать последствий его безрассудства.
Шпреса нахмурилась. Что имеет в виду этот идиот? К чему клонит? Как он сказал? Безрассудство? Да и я тоже хороша, чего я жду от них? Уж не добрых ли слов? Они же враги моего брата, мои враги! Как я могла показать им свою слабость, разреветься у них на глазах? Правильно говорит Назиме – выше голову!
– Что?
– Вы не расслышали?
– Нет. Я задумалась.
– Мне жаль, барышня, но, хочешь не хочешь, мы вынуждены исключить вас из института. Вы больше не можете здесь оставаться. Вы сами понимаете…
Решительно поднявшись, она твердо сказала:
– Поступайте, как сочтете нужным.
– Да погодите минутку, не торопитесь. Дело не только в вас одной, барышня, вы должны подумать и об отце. Его ведь тоже не станут держать на службе.
Шпреса была сражена. Это ей не приходило в голову.
– О чем же тут думать?
– Да может, как-нибудь все устроим. Его высокое величество милосерден. Мы будем ходатайствовать от имени института, может, что-нибудь и выйдет. Вы всегда отличались примерным поведением, директорат хорошего мнения о вас. А сейчас идите и успокойтесь, потом поговорим…
Она прошла по коридорам решительной походкой, с высоко поднятой головой, но, оказавшись в дортуаре, бросилась ничком на кровать и громко разрыдалась.
Все были на занятиях, к ней подбежала испуганная уборщица.
– Что с тобой, Шпреса?
– Брат!..
– О господи! Что с братом-то?
– Убили!
– Вот горе-то какое! Да когда же это?
Шпреса сейчас так нуждалась в утешении, что бросилась к старухе и уткнулась лицом ей в плечо.
– Ах ты моя горемычная! Да как же это, девочка ты моя! Брата убили, а! – приговаривала старушка со слезами на глазах, гладя Шпресу по голове.
– Теперь меня исключат из института.
– Да тебя-то за что, а? Мало, что ли, тебе горя? Ну да ничего, бог даст, все обойдется. Успокойся. Сварить тебе кофе?
– Не надо. Принеси лучше воды.
– Сейчас принесу.
Оставшись одна, Шпреса попыталась успокоиться. "Ну зачем я плачу? Неужели у меня нет силы сдержаться? – укоряла она себя. – Что бы он сказал, если бы меня увидел? "Ты меня позоришь, сестра, льешь слезы, как чувствительная барышня, на радость моим врагам" – вот что он бы мне сказал. Все, больше не плачу! А профессор Луидь, что ему от меня нужно? Подать прошение его высокому величеству, так? Он милосерден. Вот-вот. То же говорили и Тямиле. Но со мной у них это не пройдет! Подлые души! Пусть делают, что хотят! И все-таки, может, подать прошение? Хоть отца бы не увольняли. На что мы будем жить? А Скэндер что сказал бы: "Эх, сестра, меня убили, а ты кланяешься моим врагам!" Нет, Скэндер, я не стану этого делать. Я не запятнаю твоего имени".
Шпреса никак не могла собраться с мыслями. Диалог в голове шел как-то сам собой, помимо ее воли. Лишь одно она осознавала ясно – она ненавидит всех: короля, министров – всех без исключения. Вскочив, она принялась складывать вещи в чемодан. Дверь распахнулась, на пороге стояла Назиме. За ней в нерешительности толпились остальные. Некоторые плакали.
– Шпреса!
Шпреса повернулась к двери. Она выглядела совершенно спокойной, но по застывшему выражению ее сухих глаз Назиме сразу поняла, что она плакала и глубоко страдает.
– Это правда?
– Да, Назиме, правда.
Назиме горячо обняла ее. Она прибежала поддержать подругу, но вот сама не удержалась от слез – Шпреса почувствовала, как они капают ей за воротник. Комнату заполнили плачущие девушки.
– Хватит! – закричала Назиме. – Вы что! Вы зачем сюда пришли, утешать или расстраивать еще больше?
Шпреса была растрогана.
– Теперь я уеду, – сказала она. – Мне сказали, что исключат. Простите меня за все.
– Да ты что? За что тебя исключать?
– Чего это они?
– Что ты такое сделала?
В дверях показался господин Луидь.
– Вы что тут делаете? – прикрикнул он. – Что здесь за собрание? А ну-ка, марш в класс!
Девушки вышли, Шпреса осталась вдвоем с господином Луидем. Она смотрела на него, еле сдерживая гнев.
– Послушайте меня, барышня! – начал господин Луидь. Он говорил мягко, отеческим тоном. – Вы молоды, надо думать о будущем. Через год вы получите аттестат. Грех бросать учебу. Кроме того, надо позаботиться и об отце, как вы будете жить, если его уволят со службы? Вы для меня как родная дочь, я хочу помочь вам. Слушайте меня. Подайте прошение на имя его высокого величества. Он милостив, простит вас. Скольких он уже простил! Он прощал людей, совершавших более тяжкие провинности! Да и что вы такого сделали? Разве вы отвечаете за глупое безрассудство своего брата? Так и напишете. Я и бумагу принес. А может, вам лично встретиться с ним? Это будет даже лучше для дела. Да-да. Так мы и поступим. Я все устрою. У меня есть знакомые во дворце. Надо только письменно попросить об аудиенции. Скажете, мол, так и так, вы не знали, что брат в Испании, лично вы придерживаетесь националистических взглядов и преданы его высокому величеству. Вот бумага и ручка.
Он положил бумагу на тумбочку и взглянул на Шпресу, все это время мрачно следившую за ним. Вдруг она схватила листок и приблизилась к господину Луидю. Увидев выражение ее лица, он попятился.
– Со мной эти ваши прошения не пройдут, господин Луидь! Вы со своим хозяином можете обмануть кого-нибудь вроде Тямили, но только не сестру Скэндера Петани. Вон!
Скомкав листок, она неожиданно швырнула его прямо в лицо профессору.
Господин Луидь в ярости выскочил из комнаты.
Шпреса взяла чемодан и неторопливо последовала за ним. Выйдя во двор, она направилась к воротам.
Привратник хотел было потребовать разрешение на выход в город, но она властно приказала:
– Открой!
На следующий день директорат исключил ее из института за "неблагонравное поведение", за оскорбление преподавателя.
Утро было дождливое, на прогулку не пошли. Было приказано почистить и отгладить мундиры, чтобы все было готово к "великому дню".
Шпреса гладила юбку, когда ее позвали:
– Шпреса Петани!
– Я здесь!
– Тебя к директору!
– Меня?
– Да.
– Зачем?
– Не знаю.
У нее забилось сердце.
Она робко постучала.
– Входи!
Директора не было. На его месте сидел профессор-наставник господин Луидь. Справа у окна спиной к Шпресе стоял прилично одетый мужчина, он рассматривал книги в застекленном шкафу.
Шпреса несмело остановилась у двери.
– У вас, барышня, сколько братьев? – спросил Луидь.
– Два брата.
– И где они?
– Один еще маленький, а другой уехал учиться во Францию.
– На кого же он учится?
– На инженера.
– Он получает стипендию?
– Нет, он учится на собственные средства.
– Так ваш отец настолько богат, что в состояния учить сына во Франции! – с иронией сказал мужчина у окна, резко повернувшись. Шпреса узнала Сотира Мартини, министра двора, и покраснела.
– Это очень нелегко, господин.
– А вы уверены, что ваш брат учится во Франции?
– Конечно, – ответила она, предчувствуя недоброе и бледнея. "Они все узнали, – подумала она, – наверняка мне откажут в стипендии. Ну и пусть!"
– Мадемуазель! Ваш брат не во Франции. Он уехал оттуда в Испанию, – зло проговорил Сотир Мартини.
– Нет, господин. Мой брат во Франции. Зачем ему ехать в Испанию?
– Он поехал туда воевать против националистов.
– Это невозможно, господин.
Министр засмеялся.
– У меня точные данные, барышня. Ваш брат уехал в Испанию и там погиб. Можете его оплакивать, вы никогда его больше не увидите.
У Шпресы из груди вырвался вопль:
– Нет! Это неправда!
– Он воевал против националистов, ведь он был коммунист, противник нашего строя. Да, барышня, можете оплакивать своего брата. Так будет со всеми коммунистами, со всеми нашими врагами.
Шпреса закрыла лицо руками.
Господину Мартини, казалось, доставляло удовольствие смотреть, как вздрагивают от рыданий плечи девушки.
Профессор Луидь укоризненно посмотрел на министра двора. Было видно, что он не одобряет его, но не осмеливается возразить. Он был педагогом и собирался сообщить барышне о смерти брата по-другому, поделикатнее, как этого требовали педагогические правила.
– Прошу вас, не надо больше, – сказал он скорее просительно, чем с укором. – Посмотрите, как она потрясена.
– Ну и что! Вам, господин Луидь, надо разобраться в этом деле, и чем скорее, тем лучше. Ведь это же скандал! Чтобы сестра коммуниста училась в благородном заведении, в пяти шагах от дворца его высокого величества! Позор! Вы за все ответите! Мы не желаем, чтобы институт, носящий имя матери-королевы, превратился в осиное гнездо коммунистов, понятно? Так что уж, пожалуйста, разберитесь! Ответственность ложится на вас!
С этими словами его милость схватил шляпу и направился к выходу мимо Шпресы, как-то загадочно взглянув на нее. Господин Луидь подошел к Шпресе и положил руку ей на плечо.
– Успокойтесь, барышня, сядьте.
Она села, стараясь взять себя в руки. Ей вдруг вспомнились слова Назиме: "Ты должна гордиться им". Она выпрямилась, вытерла глаза платочком и вскинула голову, словно доказывала таким образом, что действительно гордится братом, несмотря на невыносимую боль в груди.
Профессор Луидь, долговязый, сухопарый старик с морщинистым лицом, неторопливо направился к своему креслу. Он, казалось, был оскорблен грубостью господина министра.
– Послушайте, барышня, – сказал он. – Ваш брат погиб. К сожалению, известие достоверное. Конечно, официально меня это не касается, но по-человечески я испытываю чувство сострадания к вам, примите мои соболезнования. А сейчас вы должны подумать о себе, о своей семье. Надо подумать, как избежать последствий его безрассудства.
Шпреса нахмурилась. Что имеет в виду этот идиот? К чему клонит? Как он сказал? Безрассудство? Да и я тоже хороша, чего я жду от них? Уж не добрых ли слов? Они же враги моего брата, мои враги! Как я могла показать им свою слабость, разреветься у них на глазах? Правильно говорит Назиме – выше голову!
– Что?
– Вы не расслышали?
– Нет. Я задумалась.
– Мне жаль, барышня, но, хочешь не хочешь, мы вынуждены исключить вас из института. Вы больше не можете здесь оставаться. Вы сами понимаете…
Решительно поднявшись, она твердо сказала:
– Поступайте, как сочтете нужным.
– Да погодите минутку, не торопитесь. Дело не только в вас одной, барышня, вы должны подумать и об отце. Его ведь тоже не станут держать на службе.
Шпреса была сражена. Это ей не приходило в голову.
– О чем же тут думать?
– Да может, как-нибудь все устроим. Его высокое величество милосерден. Мы будем ходатайствовать от имени института, может, что-нибудь и выйдет. Вы всегда отличались примерным поведением, директорат хорошего мнения о вас. А сейчас идите и успокойтесь, потом поговорим…
Она прошла по коридорам решительной походкой, с высоко поднятой головой, но, оказавшись в дортуаре, бросилась ничком на кровать и громко разрыдалась.
Все были на занятиях, к ней подбежала испуганная уборщица.
– Что с тобой, Шпреса?
– Брат!..
– О господи! Что с братом-то?
– Убили!
– Вот горе-то какое! Да когда же это?
Шпреса сейчас так нуждалась в утешении, что бросилась к старухе и уткнулась лицом ей в плечо.
– Ах ты моя горемычная! Да как же это, девочка ты моя! Брата убили, а! – приговаривала старушка со слезами на глазах, гладя Шпресу по голове.
– Теперь меня исключат из института.
– Да тебя-то за что, а? Мало, что ли, тебе горя? Ну да ничего, бог даст, все обойдется. Успокойся. Сварить тебе кофе?
– Не надо. Принеси лучше воды.
– Сейчас принесу.
Оставшись одна, Шпреса попыталась успокоиться. "Ну зачем я плачу? Неужели у меня нет силы сдержаться? – укоряла она себя. – Что бы он сказал, если бы меня увидел? "Ты меня позоришь, сестра, льешь слезы, как чувствительная барышня, на радость моим врагам" – вот что он бы мне сказал. Все, больше не плачу! А профессор Луидь, что ему от меня нужно? Подать прошение его высокому величеству, так? Он милосерден. Вот-вот. То же говорили и Тямиле. Но со мной у них это не пройдет! Подлые души! Пусть делают, что хотят! И все-таки, может, подать прошение? Хоть отца бы не увольняли. На что мы будем жить? А Скэндер что сказал бы: "Эх, сестра, меня убили, а ты кланяешься моим врагам!" Нет, Скэндер, я не стану этого делать. Я не запятнаю твоего имени".
Шпреса никак не могла собраться с мыслями. Диалог в голове шел как-то сам собой, помимо ее воли. Лишь одно она осознавала ясно – она ненавидит всех: короля, министров – всех без исключения. Вскочив, она принялась складывать вещи в чемодан. Дверь распахнулась, на пороге стояла Назиме. За ней в нерешительности толпились остальные. Некоторые плакали.
– Шпреса!
Шпреса повернулась к двери. Она выглядела совершенно спокойной, но по застывшему выражению ее сухих глаз Назиме сразу поняла, что она плакала и глубоко страдает.
– Это правда?
– Да, Назиме, правда.
Назиме горячо обняла ее. Она прибежала поддержать подругу, но вот сама не удержалась от слез – Шпреса почувствовала, как они капают ей за воротник. Комнату заполнили плачущие девушки.
– Хватит! – закричала Назиме. – Вы что! Вы зачем сюда пришли, утешать или расстраивать еще больше?
Шпреса была растрогана.
– Теперь я уеду, – сказала она. – Мне сказали, что исключат. Простите меня за все.
– Да ты что? За что тебя исключать?
– Чего это они?
– Что ты такое сделала?
В дверях показался господин Луидь.
– Вы что тут делаете? – прикрикнул он. – Что здесь за собрание? А ну-ка, марш в класс!
Девушки вышли, Шпреса осталась вдвоем с господином Луидем. Она смотрела на него, еле сдерживая гнев.
– Послушайте меня, барышня! – начал господин Луидь. Он говорил мягко, отеческим тоном. – Вы молоды, надо думать о будущем. Через год вы получите аттестат. Грех бросать учебу. Кроме того, надо позаботиться и об отце, как вы будете жить, если его уволят со службы? Вы для меня как родная дочь, я хочу помочь вам. Слушайте меня. Подайте прошение на имя его высокого величества. Он милостив, простит вас. Скольких он уже простил! Он прощал людей, совершавших более тяжкие провинности! Да и что вы такого сделали? Разве вы отвечаете за глупое безрассудство своего брата? Так и напишете. Я и бумагу принес. А может, вам лично встретиться с ним? Это будет даже лучше для дела. Да-да. Так мы и поступим. Я все устрою. У меня есть знакомые во дворце. Надо только письменно попросить об аудиенции. Скажете, мол, так и так, вы не знали, что брат в Испании, лично вы придерживаетесь националистических взглядов и преданы его высокому величеству. Вот бумага и ручка.
Он положил бумагу на тумбочку и взглянул на Шпресу, все это время мрачно следившую за ним. Вдруг она схватила листок и приблизилась к господину Луидю. Увидев выражение ее лица, он попятился.
– Со мной эти ваши прошения не пройдут, господин Луидь! Вы со своим хозяином можете обмануть кого-нибудь вроде Тямили, но только не сестру Скэндера Петани. Вон!
Скомкав листок, она неожиданно швырнула его прямо в лицо профессору.
Господин Луидь в ярости выскочил из комнаты.
Шпреса взяла чемодан и неторопливо последовала за ним. Выйдя во двор, она направилась к воротам.
Привратник хотел было потребовать разрешение на выход в город, но она властно приказала:
– Открой!
На следующий день директорат исключил ее из института за "неблагонравное поведение", за оскорбление преподавателя.
XIX
Автобус прибыл на место после полудня. Взяв чемодан, Шпреса направилась к дому. Чемодан был тяжелый, приходилось то и дело менять руку. Когда Шпреса остановилась в раздумье, как же она дотащит чемодан до дому, сзади вдруг кто-то сказал: "Давай донесу" – и, не ожидая ответа, подхватил чемодан.
– Не надо, дядя Вандель, я сама донесу.
– Сказал, донесу!
Вандель, рабочий-кожевник, жил рядом с семьей Петани. Это был человек суровый и неприступный. Одет он был бедно, однако держался независимо и каждому мог сказать все, что о нем думает. Случилось однажды, местный бей кликнул его понести чемодан, так Вандель не только не понес, но и обругал бея на чем свет стоит. Бей растерялся, он никак не мог сообразить, почему рабочий, таскающий изо дня в день тюки с кожей, отказывается понести ему, почтенному бею, какой-то чемодан!
– Кто тебе сообщил?
– Директорат.
– Не падай духом, такая уж жизнь.
– Отец и мама знают?
– Да, знают, дочка. Их субпрефект вызвал к себе обоих, да так прямо все и выложил. Им горе – ему удовольствие.
– Они очень убиваются?
– Мы все и то убиваемся, что ж о них-то говорить – родители, одно слово.
Глаза Шпресы наполнились слезами.
– Бедная мама!
Он как будто почувствовал, что она вот-вот расплачется, и с укором повернулся к ней:
– Не смей плакать! Чтобы недруги радовались, да? Подними голову!
Дальше они шли молча. Люди, попадавшиеся им навстречу, бросали на Шпресу жалостливые взгляды и молча, кивком головы, здоровались с ней.
Все казалось Шпресе не таким, как прежде: город выглядит уныло, на улицах грязь, ветер раскачивает голые ветви деревьев, прохожие в обтрепанных пальто сгорбились от холода. У нее сжалось сердце.
– Ты насовсем приехала?
– Да.
– Значит, и тебя не оставили в покое!
У входа в дом он поставил чемодан на ступеньку.
– Пожалуйста, входите, дядя Вандель.
– Нет. Как-нибудь в другой раз.
Он резко отвернулся, но Шпреса успела заметить слезы у него на глазах.
Она взяла чемодан и поднялась по ступенькам. Дверь была незаперта. Родители были на кухне. На миндере – узкой лавке вдоль всей стены – сидели по-турецки Кози и Пилё Нуши.
Увидев мать, Шпреса бросила чемодан и с протяжным криком кинулась к ней на грудь. Мать, не сдержавшись, тоже разрыдалась. Господин Демир нахмурился.
– Хватит! – вдруг крикнул он. – Сказал я тебе, не потерплю в доме слез!
Шпреса поздоровалась за руку с Кози и Пилё и безмолвно села на миндер. Отец выглядел очень подавленным.
– Тебя исключили?
– Не знаю еще. Сказали, что исключат, если не подам прошение королю. Даже бумагу гербовую принесли.
– И ты написала прошение? – гневно выкрикнул Демир.
– Нет. Я швырнула бумагу ему в лицо, схватила чемодан и уехала.
Учитель пристально посмотрел на дочь.
– Иди-ка поздоровайся и со мной! – вдруг позвал он. И поцеловал Шпресу в лоб.
– Пусть делают, что хотят! – проговорила госпожа Рефия.
– Тетя мне посоветовала обратиться к господину Зетиру, чтобы он похлопотал, а я решила, не надо.
– Правильно решила.
Шпреса сразу же взвалила на себя всю работу по дому. Мать проводила все дни на кухне, сидя на своем обычном месте у очага. Там она принимала женщин, приходивших выразить свое сочувствие. Гостей отца проводили к нему в кабинет, сам он оттуда не выходил. В школе он больше не преподавал, его уволили.
В первые дни никто не приходил к ним, кроме Кози, Пилё да Ванделя. Потом появилось несколько родственников. Они пришли, когда стемнело, и прошмыгнули в дом как-то робко и виновато, словно совершали нечто недозволенное. Но через несколько дней люди словно освободились от страха и хлынули все разом. Приходили по одиночке, по двое, группами – казалось, весь город решил побывать в их доме. Стали появляться посетители из деревень.
Местные власти вначале как-то не обращали внимания на это паломничество. Они были заняты празднованием Двадцать восьмого ноября: церемониями по случаю двадцатипятилетия, речами, вечерами, банкетами. Потом вдруг встревожились. Шеф окружной жандармерии был взбешен и потребовал принять меры против всех, кто приходит с соболезнованиями. Но субпрефект воспротивился.
– Нельзя выступать против местных обычаев, – заявил он. – Это произведет плохое впечатление. Пусть ходят. Походят и перестанут.
На самом деле он мучился в нерешительности, не зная, как поступить, а запросить начальство не осмеливался, боялся показаться смешным. Было решено послать жандарма Камбери при полном обмундировании, пусть патрулирует улицу возле дома, с тем, однако, чтобы никого не смел задерживать. Появление этой одиозной фигуры у дверей учительского дома вроде бы вызвало колебания у некоторых, но не остановило потока людей, направлявшихся сюда, чтобы выразить сочувствие. Господин Демир и сам удивлялся, как же много у него, оказывается, друзей. Впрочем, приходило много совсем незнакомых, он их видел впервые.
Как-то Шпреса случайно услышала разговор двух мужчин, навестивших отца.
– Вот уж не знал… – произнес один из них, сходя с крыльца.
– Что не знал?
– Что у Демира Петани столько друзей.
– Скажи лучше, у фашизма – врагов, – поправил второй.
Однажды вечером в проливной дождь снова появился Пилё Нуши, а с ним Рауф и какой-то незнакомец. Госпожа Рефия пригласила их в гостиную и, как обычно, велела дочери сварить кофе. Поставив на огонь кофейник, Шпреса, стоя, наблюдала, как Агим, сидевший тут же за столом у плиты, делал уроки. Вдруг в дверях появился Пилё. Он знаками вызвал ее в коридор.
– Запри дверь на ключ, – шепнул он.
– А кто это?
– Это товарищ Скэндера.
Вернувшись в гостиную с чашечками кофе, Шпреса внимательно взглянула на незнакомца. Это был высокий черноволосый юноша с приветливым лицом. Родители Шпресы разговаривали с ним так свободно, словно знали его давным-давно.
– А это Шпреса, сестра, – сказал Пилё.
– Очень рад. – Юноша встал, пожал протянутую Шпресой руку и задержал ее в своих ладонях. – У тебя был замечательный брат, настоящий революционер и герой, он погиб во имя Албании.
Взяв чашечку с кофе, он, прежде чем поднести ее к губам, сказал:
– Будьте все здоровы!
– Чтобы все его друзья были здоровы!
Выпив в молчании кофе, он поставил чашку на стол и заговорил, обращаясь к госпоже Рефии:
– В таких случаях очень трудно говорить, трудно подобрать слова, да и что ни скажешь, все равно не умерить боль, которую испытываете вы, мать Скэндера, вся его семья. Но наш Скэндер не просто умер, он пал смертью героя во имя нашей родины, за свободу нашего народа. Мы, его товарищи, тоже скорбим и хотели бы видеть его живым и здоровым, но война есть война. Его гибель потрясла нас, умножила нашу ненависть к врагам Албании, мы поклялись, что выполним его заветы, добьемся осуществления его высоких целей и идеалов…
Слова юноши поразили Шпресу. Еще никто из тех, что приходили выразить свое сочувствие, не говорил так, и Шпреса чувствовала, как душа ее распрямляется, освобождаясь от давившей тяжести, и дело погибшего брата становится понятней и ближе. Мать тоже слушала с неотрывным вниманием, сидела молча, пристально глядя на гостя сухими глазами. Отец медленно крутил цигарку, Рауф и Пилё были поглощены тем, что говорил темноволосый юноша.
Он продолжал:
– Вы, дорогие отец и мать, потеряли любимого сына, мы потеряли друга, Албания лишилась своего героя, отважного борца, но мы, его товарищи, станем на его место. Он погиб, но по его пути пойдут тысячи других. Мы поклялись довести борьбу до конца, пока не освободим свой народ и не сделаем Албанию такой, о какой мечтал Скэндер, – свободной, богатой, счастливой. Вот почему вы, самые близкие ему люди, которых он любил больше всех, должны высоко держать голову и ни на мгновение не забывать, что вы – семья Скэндера Пета ни, борца за свободу.
Сделав короткую паузу, он вытащил из кармана письмо.
– Я пришел к вам сегодня по поручению соратников Скэндера по борьбе в Испании и принес от них письмо. Эти люди – албанцы и бойцы из других стран. Оно прошло через много рук, прежде чем мы его получили. Я вам его прочту:
– Возьмите, мама, это письмо и сохраните его как последнее слово вашего сына.
Госпожа Рефия поцеловала его в щеку.
– Будь здоров, сынок!
Юноша протянул руку господину Демиру:
– Когда-то вы сражались за нашу страну, господин Демир. Вы мечтали тогда сделать Албанию лучше, краше, но не смогли это осуществить. Мы, товарищи Скэндера, добьемся этого и сделаем Албанию такой, о какой мечтали вы.
Затем он повернулся к Шпресе:
– И ты, его сестра, должна быть мужественной. Настало время, когда вся молодежь должна выбрать свой путь, а тебе выбирать легче, чем многим, – иди по пути, по которому шел твой брат!
– Не надо, дядя Вандель, я сама донесу.
– Сказал, донесу!
Вандель, рабочий-кожевник, жил рядом с семьей Петани. Это был человек суровый и неприступный. Одет он был бедно, однако держался независимо и каждому мог сказать все, что о нем думает. Случилось однажды, местный бей кликнул его понести чемодан, так Вандель не только не понес, но и обругал бея на чем свет стоит. Бей растерялся, он никак не мог сообразить, почему рабочий, таскающий изо дня в день тюки с кожей, отказывается понести ему, почтенному бею, какой-то чемодан!
– Кто тебе сообщил?
– Директорат.
– Не падай духом, такая уж жизнь.
– Отец и мама знают?
– Да, знают, дочка. Их субпрефект вызвал к себе обоих, да так прямо все и выложил. Им горе – ему удовольствие.
– Они очень убиваются?
– Мы все и то убиваемся, что ж о них-то говорить – родители, одно слово.
Глаза Шпресы наполнились слезами.
– Бедная мама!
Он как будто почувствовал, что она вот-вот расплачется, и с укором повернулся к ней:
– Не смей плакать! Чтобы недруги радовались, да? Подними голову!
Дальше они шли молча. Люди, попадавшиеся им навстречу, бросали на Шпресу жалостливые взгляды и молча, кивком головы, здоровались с ней.
Все казалось Шпресе не таким, как прежде: город выглядит уныло, на улицах грязь, ветер раскачивает голые ветви деревьев, прохожие в обтрепанных пальто сгорбились от холода. У нее сжалось сердце.
– Ты насовсем приехала?
– Да.
– Значит, и тебя не оставили в покое!
У входа в дом он поставил чемодан на ступеньку.
– Пожалуйста, входите, дядя Вандель.
– Нет. Как-нибудь в другой раз.
Он резко отвернулся, но Шпреса успела заметить слезы у него на глазах.
Она взяла чемодан и поднялась по ступенькам. Дверь была незаперта. Родители были на кухне. На миндере – узкой лавке вдоль всей стены – сидели по-турецки Кози и Пилё Нуши.
Увидев мать, Шпреса бросила чемодан и с протяжным криком кинулась к ней на грудь. Мать, не сдержавшись, тоже разрыдалась. Господин Демир нахмурился.
– Хватит! – вдруг крикнул он. – Сказал я тебе, не потерплю в доме слез!
Шпреса поздоровалась за руку с Кози и Пилё и безмолвно села на миндер. Отец выглядел очень подавленным.
– Тебя исключили?
– Не знаю еще. Сказали, что исключат, если не подам прошение королю. Даже бумагу гербовую принесли.
– И ты написала прошение? – гневно выкрикнул Демир.
– Нет. Я швырнула бумагу ему в лицо, схватила чемодан и уехала.
Учитель пристально посмотрел на дочь.
– Иди-ка поздоровайся и со мной! – вдруг позвал он. И поцеловал Шпресу в лоб.
– Пусть делают, что хотят! – проговорила госпожа Рефия.
– Тетя мне посоветовала обратиться к господину Зетиру, чтобы он похлопотал, а я решила, не надо.
– Правильно решила.
Шпреса сразу же взвалила на себя всю работу по дому. Мать проводила все дни на кухне, сидя на своем обычном месте у очага. Там она принимала женщин, приходивших выразить свое сочувствие. Гостей отца проводили к нему в кабинет, сам он оттуда не выходил. В школе он больше не преподавал, его уволили.
В первые дни никто не приходил к ним, кроме Кози, Пилё да Ванделя. Потом появилось несколько родственников. Они пришли, когда стемнело, и прошмыгнули в дом как-то робко и виновато, словно совершали нечто недозволенное. Но через несколько дней люди словно освободились от страха и хлынули все разом. Приходили по одиночке, по двое, группами – казалось, весь город решил побывать в их доме. Стали появляться посетители из деревень.
Местные власти вначале как-то не обращали внимания на это паломничество. Они были заняты празднованием Двадцать восьмого ноября: церемониями по случаю двадцатипятилетия, речами, вечерами, банкетами. Потом вдруг встревожились. Шеф окружной жандармерии был взбешен и потребовал принять меры против всех, кто приходит с соболезнованиями. Но субпрефект воспротивился.
– Нельзя выступать против местных обычаев, – заявил он. – Это произведет плохое впечатление. Пусть ходят. Походят и перестанут.
На самом деле он мучился в нерешительности, не зная, как поступить, а запросить начальство не осмеливался, боялся показаться смешным. Было решено послать жандарма Камбери при полном обмундировании, пусть патрулирует улицу возле дома, с тем, однако, чтобы никого не смел задерживать. Появление этой одиозной фигуры у дверей учительского дома вроде бы вызвало колебания у некоторых, но не остановило потока людей, направлявшихся сюда, чтобы выразить сочувствие. Господин Демир и сам удивлялся, как же много у него, оказывается, друзей. Впрочем, приходило много совсем незнакомых, он их видел впервые.
Как-то Шпреса случайно услышала разговор двух мужчин, навестивших отца.
– Вот уж не знал… – произнес один из них, сходя с крыльца.
– Что не знал?
– Что у Демира Петани столько друзей.
– Скажи лучше, у фашизма – врагов, – поправил второй.
Однажды вечером в проливной дождь снова появился Пилё Нуши, а с ним Рауф и какой-то незнакомец. Госпожа Рефия пригласила их в гостиную и, как обычно, велела дочери сварить кофе. Поставив на огонь кофейник, Шпреса, стоя, наблюдала, как Агим, сидевший тут же за столом у плиты, делал уроки. Вдруг в дверях появился Пилё. Он знаками вызвал ее в коридор.
– Запри дверь на ключ, – шепнул он.
– А кто это?
– Это товарищ Скэндера.
Вернувшись в гостиную с чашечками кофе, Шпреса внимательно взглянула на незнакомца. Это был высокий черноволосый юноша с приветливым лицом. Родители Шпресы разговаривали с ним так свободно, словно знали его давным-давно.
– А это Шпреса, сестра, – сказал Пилё.
– Очень рад. – Юноша встал, пожал протянутую Шпресой руку и задержал ее в своих ладонях. – У тебя был замечательный брат, настоящий революционер и герой, он погиб во имя Албании.
Взяв чашечку с кофе, он, прежде чем поднести ее к губам, сказал:
– Будьте все здоровы!
– Чтобы все его друзья были здоровы!
Выпив в молчании кофе, он поставил чашку на стол и заговорил, обращаясь к госпоже Рефии:
– В таких случаях очень трудно говорить, трудно подобрать слова, да и что ни скажешь, все равно не умерить боль, которую испытываете вы, мать Скэндера, вся его семья. Но наш Скэндер не просто умер, он пал смертью героя во имя нашей родины, за свободу нашего народа. Мы, его товарищи, тоже скорбим и хотели бы видеть его живым и здоровым, но война есть война. Его гибель потрясла нас, умножила нашу ненависть к врагам Албании, мы поклялись, что выполним его заветы, добьемся осуществления его высоких целей и идеалов…
Слова юноши поразили Шпресу. Еще никто из тех, что приходили выразить свое сочувствие, не говорил так, и Шпреса чувствовала, как душа ее распрямляется, освобождаясь от давившей тяжести, и дело погибшего брата становится понятней и ближе. Мать тоже слушала с неотрывным вниманием, сидела молча, пристально глядя на гостя сухими глазами. Отец медленно крутил цигарку, Рауф и Пилё были поглощены тем, что говорил темноволосый юноша.
Он продолжал:
– Вы, дорогие отец и мать, потеряли любимого сына, мы потеряли друга, Албания лишилась своего героя, отважного борца, но мы, его товарищи, станем на его место. Он погиб, но по его пути пойдут тысячи других. Мы поклялись довести борьбу до конца, пока не освободим свой народ и не сделаем Албанию такой, о какой мечтал Скэндер, – свободной, богатой, счастливой. Вот почему вы, самые близкие ему люди, которых он любил больше всех, должны высоко держать голову и ни на мгновение не забывать, что вы – семья Скэндера Пета ни, борца за свободу.
Сделав короткую паузу, он вытащил из кармана письмо.
– Я пришел к вам сегодня по поручению соратников Скэндера по борьбе в Испании и принес от них письмо. Эти люди – албанцы и бойцы из других стран. Оно прошло через много рук, прежде чем мы его получили. Я вам его прочту:
"Матери и отцу нашего товарища Скэндера Петани.Закончив читать, юноша поднялся и передал письмо госпоже Рефии.
Дорогие родители,
Вам пишут товарищи вашего сына Скэндера, его товарищи по оружию, его соратники и единомышленники. Мы, так же как и ваш сын, покинули свою родину, свой дом, своих близких и родных и приехали сюда сражаться с фашизмом, потому что мы убеждены в том, что фашизм – наш главный враг, враг Албании и всех стран мира. Мы хотим преградить ему путь, остановить его. Сражаясь против фашизма здесь, в Испании, мы сражаемся во имя своей родины, потому что судьба наших стран решается здесь.
Ваш сын Скэндер умер, как настоящий герой, со словами "Да здравствует Албания!" Его смерть глубоко опечалит вас, его родителей, так же как опечалила и нас, его товарищей, но вы должны гордиться им, как гордимся мы. Мы дали клятву, что пойдем дальше по пути, по которому шел он, и не пожалеем жизни во имя осуществления его идеалов.
Дорогие родители,
Мы знаем, что, сообщая об этом, причиняем величайшую боль, разбиваем вам сердце, но знайте, что мы все – ваши сыновья, а вы – наши мать и отец, ведь Скэндер был нам братом. Вы потеряли Скэндера, но у вас остались сотни других сыновей, его товарищей. И только одного хотим мы от вас, дорогие родители: чтобы вы не поддавались горю, ни единым знаком не выдали врагу своей боли. По героям не плачут. Народ слагает о них песни. Придет время, и о нашем Скэндере сложат песню.
С глубоким уважением
товарищи Скэндера".
– Возьмите, мама, это письмо и сохраните его как последнее слово вашего сына.
Госпожа Рефия поцеловала его в щеку.
– Будь здоров, сынок!
Юноша протянул руку господину Демиру:
– Когда-то вы сражались за нашу страну, господин Демир. Вы мечтали тогда сделать Албанию лучше, краше, но не смогли это осуществить. Мы, товарищи Скэндера, добьемся этого и сделаем Албанию такой, о какой мечтали вы.
Затем он повернулся к Шпресе:
– И ты, его сестра, должна быть мужественной. Настало время, когда вся молодежь должна выбрать свой путь, а тебе выбирать легче, чем многим, – иди по пути, по которому шел твой брат!