Камфорт Бонни. Отказ

   Я не помню, чтобы в годы моего детства мама когда-нибудь грустила. Я помню ее переливчатый смех, жизнерадостный, как пение пересмешника, и то, как она торжественно объявляла: «Папа пришел!» В то время она всегда была чем-нибудь занята – придумывала платья, перебирала вещи в шкафах, консервировала бобы, лососей, кукурузу, делала желе. Уже позже, когда я подросла, отец стал приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, а бабушка заболела, лицо мамы потеряло свою оживленность, оно постоянно выражало усталость и потерянность.
   Самой большой радостью в жизни для мамы была я. Она бережно сохранила все, что было связано со мной – мои протертые детские туфельки, ленты для волос, которые я небрежно бросала под стол. Позднее она как-то призналась, что обожание со стороны собственного ребенка – это рай, но временный.
   – Как бы это ни было прекрасно, – сказала она, – ты уже знаешь, что в твой сад забрался змей и что он ждет, потому что рано или поздно твой ребенок узнает, что обо всем можно судить, и в первую очередь он начнет судить тебя, – это было сказано с такой горечью, о существовании которой я в те дни и не подозревала.
   Она вошла ко мне в квартиру с чемоданом в руке, сразу заполнив собой всю прихожую. Франк залаял на нее, но после того, как она наклонилась и почесала у него за ухом, он принял ее, и мне понравилось, что она не боялась испачкать о него свой плащ.
   Я настояла, чтобы в первую ночь она спала на моей кровати, а я – на диване в комнате для гостей. Франк был в замешательстве от того, что я была не в той комнате, и никак не мог решить, где ему спать. Всю ночь он переходил из одной комнаты в другую и будил нас. Под утро у мамы разыгралась астма, и мы решили, что лучше ей спать в маленькой комнатке с закрытой дверью.
   Когда я вернулась в этот день с работы, запах жареного наполнял весь дом. Мне вообще-то не хотелось ни есть, ни разговаривать, но мамино присутствие и мое желание видеть ее не оставляли мне другого выхода. Я села в кухне, наблюдая, как она моет листья салата.
   – Есть какие-нибудь известия от Умберто? – спросила она как бы между прочим.
   – Он прислал мне несколько записок.
   – Может быть, у вас еще все сладится.
   – Сомневаюсь. Мы сильно обидели друг друга. В любом случае я не понимаю, почему тебе так ужасно хочется выдать меня замуж. Браки то и дело распадаются. Да и твой брак далеко не идеален.
   Она крошила салат меленькими кусочками в мою деревянную салатницу.
   – Твой отец для меня – опора.
   Подсобная характеристика моего отца звучала весьма необычно. Мне он больше всего напоминал механизм, с помощью которого готовят штрейкбрехеров. Никогда не знаешь, когда ему вздумается выплатить деньги, так что единственное, что остается – это без конца ублажать его.
   – Мне всегда казалось, что он может в любую минуту налететь на тебя.
   – Он бы никогда не бросил меня, – покачала она головой. – Он нуждается во мне так же, как я нуждаюсь в нем.
   – Почему же ты мирилась со всей этой низостью?
   – Я понимала, что не могу быть для него всем. Тебе этого не понять. Именно поэтому ты все ищешь и ищешь и никак не находишь. Для того, чтобы простить мужчину, нужно его сначала долго и трудно любить.
   – А почему мне вообще нужно его прощать?
   – Потому что и ему приходится тебя прощать – ведь и в тебе есть изъяны. А простив друг другу, мы можем быть партнерами, а это, моя дорогая, благословение Божие.
   Я отвернулась, внезапно почувствовав грусть, и пошла мыть руки.
   Когда я увидела, что обед сервирован на китайском фарфоре, я почувствовала замешательство. Жаркое было отличным, и впервые за многие месяцы я наконец-то ощутила вкус еды. Когда она спросила, понравилось ли мне есть с фарфоровых тарелок, я ответила, что у меня еще не было достаточно торжественного случая, чтобы достать их.
   – Ты ими вообще не пользовалась? – Она была явно обижена.
   Я покачала головой.
   – У тебя никогда душа не лежала к стряпне. Полагаю, у тебя не было желания подавать на фарфоре пиццу.
   Я пропустила ее замечание мимо ушей. Это была реакция на мои слова, и я прекрасно понимала ее гнев.
   Я помню, был момент в моем детстве, когда я уже не хотела больше быть похожей на нее. Она боялась оказывать мне открытое сопротивление, и я не могла уважать ее за это. Тогда я сосредоточила внимание на отце и из кожи вон лезла, чтобы угодить ему.
   Когда она взяла себе третью порцию жаркого, я не стерпела:
   – Не сдерживай свой гнев. Выговорись! Черт бы тебя побрал!
   Она покачала головой.
   – Теперь это твой фарфор. Ты вольна делать с ним все, что захочешь.
   – Но я же обидела тебя! Не лучше ли сказать мне об этом прямо, а не заглатывать обиду вместе с едой?
   Она положила вилку и больше не притронулась к пище.
   – Извини, – сказала я и поднялась из-за стола, чтобы помыть посуду. Я напомнила себе о том, что признаком взрослости является отказ от попыток переделать своих родителей, а я, оказывается, еще ребенок.
   Необходимость действовать сообща опять сблизила нас. Мы методично прошли по каждой комнате, и я показывала ей, что мне нужно упаковать, от чего я хочу избавиться, а что сдать на хранение. Я оставила ее в кабинете, а сама занялась шкафом в спальне.
   Поздно вечером, все еще не управившись со шкафом, я услышала, как мама тихо вошла в спальню и прерывающимся голосом, как будто ей кость попала в горло, позвала меня.
   – Что? – спросила я, вылезая из шкафа. Комнату освещал только ночник, мама стояла в темноте и держала что-то в руках.
   – Что? – повторила я.
   Мама подошла к кровати, тяжело опустилась на нее и показала мне мое старое розовое платье с крошечными жемчужинками, пожелтевшими от времени, с помятой и обвисшей юбкой, сморщенными атласными лентами.
   – О, Сара, родная. Ты все еще хранишь это. Боль из глубины груди подступила к самому моему горлу.
   – Ведь с тех самых пор, как ты отказалась носить его, ты отдалялась от меня все дальше и дальше.
   Я села рядом с ней и взяла за кончик ленту. Я поглаживала ее, ощущая под рукой ее бархатистую гладкость.
   – Но не так далеко, как это тебе кажется, мам. Понимаешь? Я не могла ни носить это платье, ни выбросить его.
   Когда позже я лежала в постели, мне показалось, что мама плачет, но я не пошла к ней.

51

   К четвергу моя квартира представляла собой нагромождение коробок, разобранной мебели и мусора. Я принесла домой готовые китайские закуски, и мы с мамой уселись перед телевизором, чтобы перекусить на скорую руку.
   – Тебе здесь не было одиноко одной целый день? – спросила я.
   На лице у нее появилось совершенно особенное выражение.
   – Вообще-то тебя кое-кто навестил.
   – О нет! Кто? – я мысленно перебрала людей, представлявших опасность: Ник, сборщик налогов, еще одна повестка в суд.
   – Умберто.
   – Он приходил сюда? А почему он не позвонил?
   – Он сказал, что ты не отвечаешь на его звонки. Он зашел, чтобы оставить тебе записку, но когда услышал, что внутри кто-то есть, то подумал, что это ты, и позвонил.
   – Что еще он говорил?
   – Он сказал, что беспокоится о тебе и хотел бы знать, как продвигается дело.
   – Ну конечно! А что ты ему сказала?
   – Мы сели и немного поговорили. Я сказала, что никто не знает, как оно продвигается, но сказала, что ты меня беспокоишь.
   – О, мама! – буквально взвыла я. – Ты сказала, что я тебя беспокою? – Я все еще злилась на него и чувствовала себя оскорбленной и поэтому не хотела, чтобы он знал о моей слабости. Я положила вилку.
   – А что в этом плохого?
   – Ты не понимаешь! – Это было так похоже на нее – вмешиваться в мою личную жизнь.
   Кипя от злости, я встала и отправилась в кухню укладывать фарфор. Я купила специальный ящик с перегородками и кучу газет для прокладки. Я встала на стул, положила стопку тарелок на стойку и снова слезла, чтобы завернуть их.
   Со своего места на кухне я видела маму, которая продолжала есть с видом получившего нагоняй школьника, и меня охватило раздражение при мысли о том, что я должна сейчас заботиться о ней, в то время как мне самой так нужна помощь.
   Когда она принесла остатки еды на кухню, я спросила:
   – Сколько он здесь пробыл?
   – Около часа.
   – О чем же вы говорили, черт побери? – Я снова положила тарелку на стойку и повернулась к ней.
   Она стояла с виноватым видом.
   – О том, что ты все время в бегах, что тебе никогда ничего не нравится. Он сказал, что по-прежнему любит тебя, но не думает, что из этого может что-нибудь выйти.
   – А ты что сказала?
   Она сложила руки на груди.
   – Я сказала, что не уверена, что ты сможешь когда-либо устроить свою жизнь с мужчиной. Что ты похожа на корабль без якоря.
   Всю меня переполняла ярость.
   – Как ты можешь за моей спиной разговаривать с человеком, который считает меня виновной? – закричала я.
   Ее лицо превратилось в маску.
   – Потому что я люблю тебя и беспокоюсь о тебе. Потому что он тебя тоже любит.
   – Как можно любить женщину, которой не веришь??!!
   Мама сложила руки на груди и облокотилась о стойку.
   – Сара, я ненавижу Ника Арнхольта за все то зло, что он причинил тебе. Ты ведь так многого добилась, а эти нападки на тебя – трагедия. Но разве попытка самоубийства не была трагедией для этого красивого молодого юриста? Сторонний наблюдатель вряд ли сразу разберется во всем этом.
   Разрыдавшись, я бросилась прочь от нее. Даже моя родная мать сомневалась в моей невиновности! Я нашла кошелек в гостиной, схватила ключи и выбежала через парадную дверь к машине. Она бежала за мной, крича с тротуара «Будь осторожна!», как она делала это ежедневно, когда я была маленькой. Я задним ходом выехала из двора и на полной скорости рванула вперед, мельком увидев в зеркальце маму с полотенцем в руке, расстроенную и неподвижную.
   Я ехала со скоростью восемнадцать миль в час вверх по извивающемуся шоссе. Добравшись до побережья Зума, я сбросила скорость и свернула к стоянке.
   Стояла светлая и мягкая ночь. Хотя бродить по побережью в этот час было опасно, я все же оставила машину и пошла по широкой полосе песка.
   Я была жертвой Ника. Разве это не было очевидно? Он издевался и насмехался надо мной, вторгся в мою личную жизнь, в мои мысли, в мои сны. Он хотел, чтобы я умерла вместе с ним, а когда этого не произошло, начал разрушать мою жизнь.
   Но перед моим мысленным взором встало измученное лицо Ника, каким оно было в наш последний вечер вместе. Что же на самом деле произошло между нами? Может быть, я дала ему повод? Может быть, существовало во мне что-то, в чем я самой себе не признавалась?
   Линия горизонта выгнулась, и я потеряла ощущение пространства. Испугавшись, я побежала к воде, легла лицом вниз и прижалась щекой к холодному песку. Я закрыла глаза, стараясь убедить себя, что я на Бендон-бич.
   Долго я не могла оторваться от земли.
   Наконец в голове у меня прояснилось, и меня охватила такая дрожь, что я вынуждена была походить по берегу. Возле цементной стены я увидела темную фигуру, завернутую в одеяло. Я повернулась и зашагала в другом направлении.
   Я сосредоточила внимание на огнях, огибавших бухту, у полуострова Палос Вердес. Я могла различить высокие подъемы Марино – недалеко от них жил Ник. Будь честной, сказала я самой себе.
   Возможно, когда я с такой тщательностью одевалась, чтобы избежать критических замечаний Ника, я в то же время пыталась выглядеть более привлекательной. Возможно, анализируя его чувство ко мне, я тайно наслаждалась им. Может быть, подсознательно я хотела, чтобы Ник мечтал обо мне по ночам, просыпался в поту, задыхался, а пенис его был твердым и причинял ему боль? Не было ли это местью тощим, самодовольным мальчикам, которые никогда не приглашали меня танцевать? Местью Паллену? Моему отцу, который унижал меня, с ума сходил по каким-то женщинам и ни разу не сказал мне, что я хорошенькая?
   В голове у меня вертелись всяческие возможности. Может быть, я сама позволила Нику увидеть название ресторана в моей записной книжке; Разве я, зная, что он может быть там, все-таки не пошла туда? Может быть, я просто проигнорировала опасные признаки, когда он говорил о своем желании умереть? Разве я не знала, что представление о смерти как о прекрасной женщине было фантазией самоубийцы? И, что хуже всего, разве не пыталась я отделаться от него в годовщину смерти его матери?
   Ну а теперь, когда я дошла до этого, что еще я не договариваю? К чему все эти увертки?
   В одном я была уверена: мне необходим курс психотерапии. Крайне необходим. Вся моя жизнь, основанная, как я считала, на глубоком знании себя, оказалась притворством.
   Почувствовав облегчение после того, как смогла себе в этом признаться, я постепенно пришла в себя. Когда я шла к машине, я снова увидела фигуру, укутанную в одеяло, направлявшуюся ко мне. Я пошла прямо через песок к стоянке. Я ускорила шаги, оглянулась и увидела, что человек тоже прибавил шагу, чтобы догнать меня. Я бросилась бежать и только успела залезть в машину, как он постучал в окно. Вся дрожа, я завела машину и дала задний ход. Человек стоял в свете фар с грязной вытянутой рукой. На лицо свисали пряди волос. На нем было три пальто. Из кошелька под сиденьем я выхватила пятидолларовую бумажку и выбросила ее из окна перед тем, как уехать. Он бросился за ней.
   Когда я вернулась, в доме было тихо. Франк встретил меня на пороге жалобным воем, и я поняла, что он остался без обеда. Я наполнила его миску, вынула полупустую бутылку шабли из холодильника и уселась в темноте на диване.
   Мама вышла ко мне в ночной рубашке.
   – С тобой все в порядке? – спросила она мягко. Я включила свет в гостиной и кивнула.
   – Хочешь, посидим и поговорим? Я только сначала надену халат.
   Вернувшись, она уселась на стул передо мной.
   Я смотрела ей в лицо, стараясь запомнить каждую его черточку, чтобы однажды перед сном вспомнить в мельчайших подробностях эти добрые глаза, изгиб рта, родинку над левой бровью.
   – Прости меня, я виновата, – я глотнула прямо из бутылки.
   – Я тоже виновата.
   – Мам, я действительно боюсь. Всего боюсь. Но больше всего я боюсь того, что может выясниться на суде.
   – Родная, ты спала с этим человеком? – Глаза у нее были темными и серьезными.
   – На Библии могу поклясться, что нет.
   – Тогда что же может выясниться?
   – Что я довела его до самоубийства.
   – А ты в этом виновата?
   – Возможно. Отчасти. – Я поднесла ко рту сжатый кулак.
   Она внимательно рассматривала свои ногти.
   – Я ничего не понимаю в твоей профессии, но думаю, тебе следует разобраться, почему ты так поступала.
   Я кивнула и расплакалась.
   – Я собираюсь повторить курс терапии.
   Мама пересела ко мне на диван и взяла мою руку.
   – Я знаю одно. Ты сама отнесешься к себе строже, чем любой судья или присяжные. Когда ты преодолеешь тот суд, который ты устроила себе сама, ты сможешь пройти и через любой другой суд.
   Я смогла улыбнуться сквозь слезы, поднесла ее руку к губам и легко поцеловала.
   – Возможно, ты и права. Когда ты стала такой мудрой?
   – Я прошла через несколько таких судов и признала себя виновной.

52

   День переезда был настолько беспокойным, что он показался мне не таким ужасным, как представлялся раньше. Вэл и Гордон наняли большой фургон, и мы втроем поднимали тяжелые вещи, мама складывала мелкие коробки. После того, как они уехали на новую квартиру, я осталась в последний раз одна в моем пустом доме.
   Представшая перед моими глазами картина потрясла меня – мой чудесный дом, основа моей независимости – был для меня безвозвратно утерян.
   Я прошлась по пустынным комнатам. Я дотрагивалась до стен, заметила пятно, которое следовало закрасить, отклеившуюся плитку. Взглянув из кухонного окна на задний двор, я вспомнила вечеринку, на которой Франк переел. В столовой я представила Ника, стоявшего у окна и придерживавшего штору. Когда я вошла в спальню, то снова ощутила боль, вспомнив первую ночь с Умберто. Я опустилась на пол и провела рукой по нарисованному цветочному орнаменту, который мне так нравился.
   – Прощай, – сказала я.
   Дом был моим настоящим возлюбленным – таким, которому я доверяла, о котором заботилась и на которого рассчитывала. Вернувшись в столовую, я легла лицом вниз, раскинув руки, на деревянный пол, как будто могла обнять его. Мои слезы оставляли маленькие белые пятнышки на натертой поверхности.
   Наконец я нашла силы подняться и уйти. Когда я стояла на крыльце и в последний раз запирала дверь, меня заметил мистер Сливики и подошел. По совету Андербрука я ничего не сказала ему о суде.
   – Вы не могли бы хоть изредка приглядывать за розами? – спросила я. – Я прошу.
   – Конечно, конечно. Жаль, что вы уезжаете, – сказал он хрипло. – Вы были хорошей соседкой. И честной. Заходите, в любое время заходите.
   Я пожала ему руку и направилась к машине.
   – Доктор… Я обернулась.
   – Ваше дело – даже если вы его не выиграете, вы уже сейчас победитель.
   – Спасибо, – грустно улыбнулась я.
   Квартира после моего уютного маленького домика меня просто шокировала. Я продала большую часть мебели, у меня остались только диван-кровать, стол со стульями, столик для кофе, кровать и тренажер. Мое новое жилище было настолько маленьким, что даже эти несколько вещей загромоздили его.
   Вечером, после того как мама ушла спать в мою спальню, я прилегла на диван, но заснуть не могла, подавленно глядя на тени на потолке. В моей квартирке было темно, бедно и шумно. Громкая музыка, доносившаяся снизу, казалось, сотрясала пол. Сквозь щели в дверях и окнах просачивались голоса. Я как будто бы вновь попала в колледж, только теперь я не испытывала от этого радости, мне было не девятнадцать лет, а бедность больше не представляла ничего романтического.
   Утром, когда мама собралась уезжать, я поблагодарила ее за помощь и сказала, что буду без нее очень скучать.
   – Мне здесь и принимать-то никого не хочется, – сказала я.
   – Тем, кто тебя любит, все равно, где ты живешь. – Мама крепко обняла меня.
   Я совсем не ощущала, что меня кто-то любит. Этой ночью, когда я в первый раз осталась одна в свой квартире, я плакала в подушку, чтобы не услышали мои новые соседи.
   В качестве терапевта я выбрала доктора Берил Даниделлоу, психоаналитика, которая заведовала клиникой в Центре изучения депрессий. Это была простая женщина немного за пятьдесят, которая не красилась, носила туфли на низком каблуке и темные костюмы, скрывающие ее полноту. Я встречалась с ней на конференции, прочла обе ее книги и слышала о ней от коллег только хорошие отзывы. Я знала, что она курит сигары, и, как болтали злые языки, грызла зубами грецкие орехи, но она была исключительно здравомыслящим психоаналитиком, а мне именно это и требовалось.
   Когда я впервые пришла к ней, она провела меня через весь Центр в свой кабинет. Он был заставлен мебелью – стол, кушетка, три удобных стула – и завален книгами, рукописями, журналами, небольшими фигурками – образцами примитивного южно-американского искусства. Она сказала, что курит только тогда, когда бывает одна в кабинете, но комната пропахла мужским запахом сигар.
   Говорить с ней было легко. Я говорила не останавливаясь почти сорок минут, выплескивая долго сдерживаемую муку. Наконец я добралась до сути.
   – Мне необходимо понять, что же произошло. Что меня так притягивало к нему, и почему позже я задыхалась в его присутствии.
   Данидэллоу сказала, что для того, чтобы найти ответы на эти вопросы, потребуется время.
   – Мне кажется, что у меня все плохо, – разрыдалась я.
   Она посмотрела на меня задумчиво, мои слезы ее не испугали.
   – Кажется, вы оцениваете себя исключительно по своим достижениям.
   – Вы абсолютно правы, – опять разрыдалась я. – Начала я с того, что из кожи вон лезла, чтобы угодить отцу, а потом не могла остановиться.
   – Почему бы нам не попытаться выяснить, что лежит в основе всего этого?
   Все еще продолжая плакать, я кивнула. Я была в руках превосходного клинициста, и теперь, когда я оказалась без защиты, я была готова, как когда-то в юности, задаваться вопросами о самой себе.
   – Увидимся в среду в семь, – сказала она, и меня успокоил привычный ритм терапевтических сеансов, хотя теперь я была пациентом.
   После этого мы встречались три раза в неделю, и, лежа на кушетке, я постепенно стала ощущать себя в безопасности. Плата была выше того, что я могла себе позволить, но я экономила на всем остальном, потому что именно это было сейчас для меня самым необходимым.
   Я знала, как должен себя вести хороший пациент. Я проводила анализ своих снов, проверку на свободные ассоциации, я даже пыталась понять свои чувства по отношению к ней – зависть к ее положению, мое стремление иметь добрую и сильную мать, которой у меня никогда не было.
   Какую-то часть каждого сеанса я рассказывала об Умберто, потому что я по-прежнему чувствовала себя одинокой, но не могла ни позвонить ему, ни ответить на его попытки примирения.
   – Вы боялись, что если будете слишком близки с Умберто, то потеряете свое «я», – сказала она на одном из сеансов.
   – Но так было не только с ним. Я уходила от всех мужчин, с которыми когда-либо была связана.
   – Да. Даже со мной вы боитесь сблизиться, чтобы не потерять своего «я».
   После этого сеанса я позвонила Умберто. Наш разговор плохо клеился.
   – Мне жаль, что тебе приходится проходить через все это, – начал он.
   – Думаю, что и для тебя этот год был не из легких. На том конце провода долго молчали, прежде чем я услышала:
   – Да.
   – А моей маме ты понравился.
   – Она понимает тебя лучше, чем ты сама.
   – Я так не думаю, – вспылила я.
   Он перешел на более безопасные темы, и нам даже удалось возродить что-то, что, казалось, исчезло в последние семь месяцев.
   Наконец он предложил пообедать вместе.
   – Ты согласен на ленч? – спросила я. Ограниченная по времени встреча днем казалась мне наиболее подходящей.
   – Конечно. Сивью в Малибу?
   – Прекрасно.
   Я не знала, как все пройдет, что я буду при этом чувствовать, но я слишком скучала без него, чтобы упустить этот шанс.
   Ленч прошел дружески. Я сказала ему, что он похудел, а он сказал, что мне идет новая прическа. Было странно сидеть вот так чинно за столом друг против друга, как будто наши туфли никогда не валялись вместе в одном шкафу, как будто ему не был знаком каждый квадратный дюйм моего тела.
   Он поинтересовался, как идет мое дело.
   – Думаю, нам не следует об этом говорить, – сказала я. – Может быть, потом, когда все будет позади.
   Я знала, что он все еще сомневался, спала я с Ником или нет, и мне было трудно переносить такое недоверие.
   – Прости, что я в тебе сомневался. – Он положил свою руку на мою.
   – Ничего… даже моя мать не уверена. От этого никуда не денешься. А я сейчас прохожу курс у психоаналитика – мне многое нужно понять.
   – Мне бы хотелось узнать об этом подробнее. – Он погладил мне пальцы, а потом сказал: – Я и сам тоже кое с кем встречался.
   Этого я от него никак не ожидала.
   – С кем?
   Он назвал имя известного психотерапевта из Беверли-хилз.
   – И одной из проблем, о которых я с ним говорил, были мои знакомства с такими совершенными женщинами, как Марисомбра и ты, и все трудности, связанные с этим.
   – Так ты не считаешь только меня виноватой во всем том, что произошло между нами?
   – Не только тебя, – улыбнулся он.
   Мы договорились не терять друг друга из виду. На стоянке машин он чмокнул меня в щеку.

53

   Несмотря на очень серьезные сомнения в своей профессиональной компетентности, я заставляла себя продолжать работать как можно лучше, но в основном работа моя теперь заключалась в прощаниях.
   Уильям заявил, что они с Руфью собираются на каникулы в Англию.
   – Я договорился о поездке в наше бывшее имение, – сказал он. – Полагаю, что с Руфью мне не страшны привидения.
   – Счастливо, – сказала я. – Надеюсь, у вас все будет хорошо.
   – А вам удачи в вашем деле. Возможно, все уладится и без суда.
   Я улыбнулась и выразила надежду, что мы встретимся, когда он вернется. Я знала, что с Ником мы никогда не договоримся – даже за миллион долларов по моему страховому полису.
   Мои занятия с группой молодых практикантов тоже подходили к концу. После того как они завершили свою обязательную практику, я встречалась с ними один раз в неделю у меня в кабинете для подготовки к экзамену на получение лицензии психолога. По иронии судьбы они получали свои лицензии как раз в тот момент, когда я могла потерять свою.
   В августе я встретилась с ними в последний раз. Экзамен должен был состояться в октябре, и им предстоял последний рывок – интенсивный курс повторения в сентябре. Поскольку суд неотвратимо надвигался, мне было жаль потерять даже этот ничтожный заработок.
   Они притащили шоколадный торт, термос с кофе, бумажные тарелки, вилки и салфетки. Специалист по компьютерам, который был выбран для выступления, сказал:
   – Нет слов, чтобы выразить нашу благодарность за все то, что вы для нас сделали.