Карпущенко Сергей. Коронованный странник

   - А хоть всех муз опроси, Василь Сергеич, - ликовал князь, - каждая тебе тож самое ответит - хошь Клио, хошь Калиопа. А капитан-исправнику кляузу понесешь, так сам в неловком положении окажешься, потому как сей ответственный чин - мой заветный кум, если не сродственник прямой, и здесь, в театре, не раз гащивал да муз моих своими очесами видывал да руками поглаживал. А, что, музочки мои? Гладил вас Митрофан Никодимыч ручками своими?
   Девицы, продолжали танцевать и ластиться к вихляшему бедрами князю, дружно захихикали:
   - Еще как оглаживал, Евграф Ефимыч!
   - Да и не токмо ручками одними прилаживался!
   - Ну вот, видишь?! - радостно воскликнул барин. - И ты, Василь Сергеич, приложишься, ибо почетный ты гость, и никуда я тебя остель не выпущу, покуда не отведаешь моего творца. А готовил я сей товарец со тщанием, для наилучших моих друзей и гостей. Ну, любую выбирай, а хошь двух или сразу трех, да и веди в свои покои. Там найдешь ты усладу и не будешь больше поминать о капитане-исправнике, китайский бог!
   Александр весь трясся от негодования, а Ребров-Замостный, видя его состояние, ещё и дразнил гостя:
   - Ах, как тебя разобрало-то - весь ажно дрожишь от страсти, как породистый жеребец перед случкой. Ну, скитывай мундир, полезай к нам. А вы, музочки мои, помогите господину офицеру разоблачиться, а то он от волнения-то сам не свой - пуговицы оторвет, гляди!
   Подталкиваемые шлепками барина, девицы с хохотом и воплями дьяволиц, обретших беззащитную жертву, стали прыгать со сцены, две из них уже вцепились в мундир Александра, две других принялись целовать обезумевшего от стыда и страха Александра, и вдруг, будто из последних сил, он закричал:
   - Мало мне двух или трех, Евграф Ефимыч! Все девок подавай! Хозяином их буду!
   Ребро-Замостный, за неимением муз бросивший танец, посмотрел на важного гостя с видом немалого изумления, сел на край сцены, спустив вниз толстые ноги. Такой прыти в белкловатом и лысоватом мужичке он не ожидал:
   - А ведь не выдюжишь, Василь Сергеич, скопытишься, будто кляча поганая...
   Александр, отлепив на некоторое время прильнувших к нему девок, продолжал кричать:
   - Всех, всех хочу! Тебе не оставлю! Единственным хозяином их буду!
   - На эти слова, Василь Сергеич, возражений у меня не отыщется. Ты государь, а посему и сила в тебе должна отыскаться такая... что справишься. Но, китайский бог, порхнула мыслишка, мою слабую голову маленько встревожившая. Скажи-ка, государь, каким-таким хозяином возмечтал ты быть, каким Аполлоном? Не видно разве, что поллон тут я?
   И замер в улыбке настороженно-презрительной. Александр поулыбался тоже, но его улыбка была насмешливо-победной. Царь в нем встрепенулся вновь, и, освобождая от неволи этих рабынь, он становился вновь не только царем-вершителем закона, но и просто повелителем, имеющим и деньги, и относительно молодые годы и, главное, право повелевать.
   - Нет, Аполлоном, Евграф Ефимович, не извольте-ка называться! прокричал Александр снова, негодующе размахивая рядом с его носом пальцем. - Я к капитану-исправнику вас не поведу, но вот хочу - и станут девки твоим моими!
   - Да каким-таким манером сие чудесное представление произойдет, китайский бог? - шлепнул по голым ляжкам Ребров-Замостный.
   - А вот каким, ваше сиятельство! - находясь на вершине охватившего все его существо чувства, продолжал Александр. - Куплю я у вас танцовщиц, Евграф Ефимыч!
   - Купишь?! - со смехом осыпал себя шлепками Ребров-Замостный. - А что, если я возьму да и откажусь тебе их продать? Не продажный, скажу тебе, товар, лелеемый да холимый для одного лишь собственного употребления, а, что тогда, китайский бог?!
   - Нет, не откажешься, ваше сиятельство! - усмехнулся Александр. - Знаю я, почем дворовые девки продаются - по пятисот рублей. Я же тебе по две тысячи за каждую музу дам, потому как сам захотел быть Аполлоном, их покровителем.
   Ребров-Замостный опешил. Конечно, девки были красавицами да к тому же умели не только плясать под оркестр и творить все, что нравилось ему, их властелину, но, с другой стороны, помножив две тысячи на девять, князь увидел, какой барыш он может получить от их продажи. На восемнадцать тысяч он сумел бы приобресть у соседа деревеньку в сто с лишним душ, а уж в ней наверняка отыскались бы не девять потерянных при продаже девок, а двадцать, не меньше, плюс остальные души, работники, да пахотные земли, да луга, да рощица. Но Ребров-Замостный был ещё и просто повелителем над своими людьми, а поэтому стремление гостя сделаться в сравнении с ним повелителем ещё большего масштаба уязвляло самолюбие князя, давно уже не видевшего равных себе по могуществу во всей губернии. Униженное самолюбие сейчас могло спасти лишь похищение большей части денежных средств чудного гостя.
   - Предложение твое, Василь Сергеич, - провел по густым усам Ребров-Замостный, - весьма интересно есть. Но... не таковские мы, и девок, на коих затрачено денег куча, чтоб обучить их искусствам, задаром отдавать не станем, к-хе, китайский бог...
   Александр, поуменьшивший богатство своей страннической казны едва ли не на четыре пятых от начальной цифры, чуть призадумался и уже с оттенком робости в голосе сказал:
   - Ну, уж не думаю, что пять тысяч серебром и золотом за каждую музу не удовлетворит ваше сребролюбие. Слышал, что отменным по личным качествам крестьянам и пятьсот рублей ассигнациями красная цена.
   Неуверенность голоса покупателя была тут же уловлена голопузым человеком, умевшим не только изыскать сотню способов для утоления своих властных притязаний художественного свойства, но и помнившим, что средства к ним должны быть постоянно пополняемы методами совсем не артистическими. И Евграф Ефимович, с подчеркнутой небрежностью почесав у себя где-то пониже брюха, изрек:
   - И не извольте-ка трудиться, сударь, называя такие мизерные цены. Музы вообще-то есть товар бесценный.
   - Ах, бросьте вы кривляться, полупочтеннейший! - отлично понял линию поведения Александр. - Пять тысяч назначаю за каждую из муз!
   Девки, прекрасно знавшие, что и пока ещё молодые груди и ляжки стоят по средним меркам от пятисот до тысячи рублей, так и ахнули, услышав о цене, назначаемой этим лысоватым и голубоглазым господином за их тела. Евграф же Ефимович, видя, что гость, в котором он увидел персону необыкновенную, превосходящую его самого по силе, смекнул, что он сейчас или полностью утешит свое встревоженное самолюбие, услышав отказ гостя, или... или ухватит немалый куш. Желая казаться равнодушным, тихо молвил:
   - Десять тысяч за каждую, и ни копейки меньше... китайский бог!
   Александр не был бы императором, властелином в душе, если бы позволил сейчас этому ничтожному человеку одержать над ним верх, укрепив за собой право на владение стоявшими вокруг него нагими танцовщицами. Но он также знал, что если бы князь запросил больше десяти тысяч за каждую из них, то у него просто не нашлось бы средств рассчитаться.
   - Я согласен, - кивнул вчерашний император. - Деньги я отдам вам теперь же, спустя четверть часа. Пусть девицы оденутся и возьмут все, чем владеют в этом доме.
   Ребров-Замостный, ополоумевший от счастья, спрыгнул с края сцены, как и был голым, подлетел к Александру, облапил своими толстыми ручищами и загудел ему на ухо, не желая замечать выражения лица гостям, когда тот силился высвободиться из его объятий:
   - Истинный, истинный государь, китайский бог! Владай музами, коли ты самого Реброва-Замостного в прах низверг!
   И, меняя тон и выражение лица, гаркнул в сторону девок:
   - Ну, чего стоите, сучки драные?! Живо одеваться! Да барахлишко свое возьмите! Князю Реброву-Замостному оно не в надобность!
   Еще была ночь, когда Александр сошел с парадного крыльца к своей коляске, поставленной на полозья. Ребров-Замостный, сам державший шандал с горящими свечами, провожал его. По сторонам - несколько холопов с факелами. Вьюжило, и согнанные к коляске своего нового владельца девки-музы, одетые в шубейки и салопы, с головами в платках, жались одна к другой, сонно зевали. Им было холодно и страшно, потому что томило чувство неизвестности: они не знали, куда поведет их новый барин. чем заставит заниматься. В доме Евграфа Ефимовича они хоть занимались постыдным делом, но свыклись с ним, в Ребровке жили и их близкие, теперь же предстоял долгий, судя по всему, путь, неведомо какая кормежка и неизвестно какой по нраву господин.
   Александр залез в коляску. Ребров-Замостный бросился к нему:
   - За все спасибо, государь милый! - попытался поцеловать он руку Александра. - Девок-то береги - товар первосортный да и нежнейший. А все же зря, что ты со мной жить не остался: ананасы, дыни, виноград...
   Александр не ответил. Толкнув Илью в спину, сказал:
   - Трогай!
   Коляска выехала из двора барского дома. Девки трусили вслед за ней. Проехали деревню, спящую, молчащую. Открылось пространство поля, заснеженного, холодного, и здесь Александр отдал кучеру приказ остановиться. Поднявшись, обратился к девкам:
   - Счастливый день для вас, девицы! Купил я вас у князя Реброва-Замостного не за тем, чтобы мучить постыдными домогательствами, заставлять плясать вас голыми! Всем вам дам вольные, а посему уже сейчас можете вы считать себя свободными от крепости! Какая дорога открывается перед вами! Хочешь - паши, хочешь - занимайся торговлей или иди в услужение к честным людям. От вас благодарности не прошу, потому как лишь свой человеческий долг исполнил!
   Несмотря на эти слова, Александр-таки ждал хоть какого-то выражения благодарности в свой адрес, но его не последовало. Девки стояли, ежились и не смотрели на освободителя. Им не нравилось обрисованное барином будущее ни пахать, ни торговать, ни служить им не хотелось.
   - Ну что же вы молчите?! - нетерпеливо воскликнул Александр, стоявший на коляске, - Вы же получили свободу, радуйтесь!
   За всех ответила Дуня, бывшая в театре Терпсихорой:
   - Не обижайся, барин, но не больно-то мы свободы твоей искали. Не знаем, что с ней и делать. Но, коли назвал ты нас свободными и ни к чему принуждать не желаешь, так отпусти ты нас назад, к Евграфу-то Ефимычу, слезно тебя просим!
   И девки пали коленами в снег, простирая вперед руки, завопили:
   - Не надобно свободы! Отпусти к прежнему барину!
   - Нам за ним починно хорошо и покойно было!
   - Зачем увел нас и Ребровки? Танцевали себе, если всласть, как барыни жили! А таперича-то куда? В землю ковыряться нас заставишь?!
   Слезы обиды наполнили глаза Александра. Изумление его было столь огромным, что он несколько минут просто глотал холодный воздух отворенным ртом, а потом, словно лишившись дара речи, выпустил из горла то ли громкий вздох, то ли крик:
   - Э-а-а-ах!
   Обреченно махнул рукой, толкнул Илью в спину. Коляска в сопровождении бряцанья бубенцов снялась с места, покатилась на полозьях по неглубокому снегу, а девки-музы постояли себе на месте, поглядели недолго вслед припорошеному снегом уезжающему экипажу да и побрели с радостными сердцами в Ребровку, к барскому дому, крестясь и облегченно вздыхая: "Пронесло! Слава тебе, Господи!" А в ушах опустошенного, подавленного Александра ещё долго стоял их просительный вопль, перебираемый лезшим из памяти густым басом Реброва-Запостного: "Ну-у, китайский-раскитайский бог!"
   10
   ИГРА В СОЛДАТИКИ НЕ В ШУТКУ, А ВСЕРЬЕЗ
   Великий князь Николай Павлович любил быть первым. Еще в детстве желание быть победителем в любой игре стало отличительным признаком его натуры, но эта страсть наталкивалась и разбивалась довольно часто об упорство противников, не желающих отдавать Николаю победу, потому что все видели, что великий князь, хоть и упрям но не слишком смел - боялся выстрелов и прятался, когда его пытались учить стрелять из пистолета. Николай знал, что не может быть первым даже в играх, и это обстоятельство сильно огорчало его, а чувство обиды подогревалось уже в отрочестве знанием и того, что он никогда не будет царем. Александр - достаточно молод, здоров, может иметь сыновей-наследников, а если таковых и не будет, то престол в случае смерти Александра займет Константин, способный иметь наследников, то есть соперников его, Николая. И это желание быть первым во всем при отсутствии необходимых к тому данных уже в детстве сделало характер великого князя желчным и недружелюбным. Все понимали, что Николай никого не любит, и, кто насколько мог себе это позволить, отвечали ему тем же. Николай же, видя, что его не любят, ещё более делался неуживчивым, нелюдимым, вымещал обиду на мир в подвластных ему воинских частях. Но вот в 1819 году Николая поразило одно известие, сильно переменившее его отношение к жизни вообще и к себе лично в частности.
   Именно в этом году Николаю от самого Александра о нежелании стало известно Константина царствовать, а поскольку Александра не было наследников, после смерти царствующего императора престол мог занять он, Николай. Однако никто в России, в широких её общественных кругах, о такой перемене в судьбе Николая не знал - манифест об отречении Константина, составленный в 1823 году, Александр не только не опубликовал, но и вообще скрыл ото всех при дворе содержание его. Лишь Аракчеев, князь Голицын да митрополит московский Филарет, да ещё вдовствующая императрица были посвящены в эту тайну, но не мог же Николай слышавший о манифесте от матери, заставить брата-императора предать огласке решение, согласно которому он уже не просто великий князь, а наследник-цесаревич! Ковчежец, спрятанный за алтарной преградой Успенского собора в Кремле, скрывал тайну его собственного величия, никем не замечаемого, не признаваемого прежде, но факт которого все должны были когда-нибудь признать. Это "когда-нибудь" и отравляло его сознание, и заставляло Николая ликовать уже почти пять лет! Не имея права отнестись к придворным, к министрам, даже к родственникам как наследник престола, то есть посмотреть на них с высоты ходуль будущего императорства, сын Павла безумно страдал, и только надежда на возможную и не слишком отдаленную во времени кончину брата, дававшую право взлететь на трон, подобно птице, вливала в великого князя силы терпеть положение одного из сыновей умерщвленного царя России, пока только великого князя, командира лейб-гвардии Измайловского полка, заносчивого и не слишком умного, но слишком самолюбивого, а поэтому беззаветно ищущего короны.
   В один из студеных февральских вечеров 1824 года великий князь Николай и императрица Елизавета Алексеевна сидели в креслах в одном из уютных покоев, в Аничковом дворце, имевшем окна на Фонтанку, загроможденную по обоим берегам черными тушами вмерзших в корявый лед барж. Императрица, внутренне подготовившись к неприятному разговору, заранее облеклась личиной холодного внимания. Она перелистывала страницы нарочно взятой книги. Николай же, напротив, желал казаться раскованным и непринужденным. На его коленях примостилась левретка с острой мордочкой и выпуклыми глазами. Отдаленно её морда напоминала физиономию самого великого князя.
   - Так зачем же вы пригласили меня сюда, ваше высочество? - не вытерпела Елизавета.
   Николай помолчал, посмотрел куда-то поверх головы женщины и с деланной улыбкой заговорил:
   - Предмет разговора, ваше величество, может быть, покажется вам очень странным, даже, - Николай щелкнул пальцами, подбирая нужное слово, - даже щекотливым.
   - И уж, наверное, неприличным...
   - Нет, я не способен говорить с женщинами, а тем более с императрицами, о неприличных вещах. Хотя, если взглянуть на дело с определенного ракурса, то может выйти и впрямь нечто... двусмысленное. Но ведь вы - мудрая женщина, к тому же... добродетельная женщина, а уж всем известно, что чистые одежды добродетели замарать невозможно.
   - Перейдите к сути дела, сударь, - начала терять терпение Елизавета, сильно не любившая Николая.
   - Перехожу незамедлительно, сударыня. Итак - напрямую я имею подозрения, что под именем нынешнего государя России, моего брата и вашего супруга, скрывается личность, выдающая себя за императора Александра Павловича.
   Императрица ждала, что ей когда-нибудь заявят об этих подозрениях так откровенно. Она и сама видела, что из Белорусси в столицу Российской империи возвратился совсем другой человек, но признать это Елизавета не могла - тогда бы она перестала быть императрицей, а положение государыни ей было слишком лестно. Поэтому сейчас она насмешливо вскинула брови и сказала:
   - Надо же! Самозванец?
   - Да, самозванец, - решительно сказал Николай.
   - Но тогда я у вас, сударь, должна спросить, где мой муж? Вы были подле него в Бобруйске, спали в одном доме с императором и, выходит, не заметили, как настоящего государя, моего супруга, заменили на какого-то самозванца? вы сами-то отдаете себе очтет о том, что говорите: Ах, фантазии какие, ваше высочество! - Женщина саркастически покачала головой. - Нет уж, я скорее соглашусь с доктором Виллие, утверждающим, что оспа в некоторых случаях способна исказить черты человека до полной неузнаваемости!
   Николай, злой на самого себя, не заметил, как ущипнул левретку, собачка звонко тявкнула и небольно укусила великого князя за палец.
   - Ах, дьявол! - выругался Николай и сбросил девретку с колен. Потом он резко поднялся и стал ходить по комнате: - Да, ваше величество, в ваших словах много правды! Трудно, почти невозможно поверить в то, что вашего мужа каким-то образом подменили на самозванца, но и поверить в то, что общаешься с прежним Александром, когда видишь этого... рябого, тоже нельзя. Он совсем, совсем другой. Маменька, кстати, тоже не видит в теперешнем императоре своего сына.
   - Что ж, и я, может быть, не вижу в нем прежнего супруга, - с твердостью проговорила женщина. - Но ведь и другие доказательства можно отыскать...
   - Доказательства чего?
   - Того, что нынешний Александр Павлович - истинный император. Например, почерк, манера говорить, двигаться. К тому же самозванцу трудно было бы так хорошо разбираться в тонкостях этикета, знать мельчайшие подробности придворной жизни, детали.
   Николай нетерпеливо взмахнул рукой:
   - Ах, оставьте, пожалуйста! Как раз все эти детали и подробности можно было бы узнать от какого-нибудь сообщника-придворного. Но вот что касается почерка, то здесь на самом деле история странная. Я носил бумаги, заполненные почерком нынешнего царя, одному ученому французу, мастеру своего дела. Дал ему для сличения и письма Александра которые он посылал мне ещё до болезни. И вот что удивительно: почерки ученый нашел принадлежащими руке одного человека!
   - Ну, а я вам что говорила? - не скрыла своего удовлетворения императрица.
   - Нет, подождите! И почерк можно отработать, так что нельзя сделать его доказательством. Другое важно! - Николай наставительно поднял вверх палец. - Этот... рябой...
   - Прошу вас, не называйте так моего супруга и императора! потребовала Елизавета.
   - Хорошо, не буду, - кивнул Николай. - Этот... император действует совсем не так, как прежний: вернувшись из Белоруссии, приступил к решительным реформам, захотел отменить военные поселения - его же детище! отобрал у Аракчеева право принимать доклады министров, задумал было одним махом уничтожить крепостное право!
   - И что же удивительного вы находите в этих мерах? - усмехнулась Елизавета. - Александр Павлович смолоду имел пристрастие к реформам. К тому же вы сами знаете, что ни поселения, ни крепостное право он так и не отменил, а прием министров ему наскучил этак скоро, что граф Аракчеев и отдохнуть-то от этого занятия не успел - снова министров принимает.
   - Это все верно, ваше величество, верно! - нетерпеливо взмахнул кулаком Николай. - Однако же ходят слухи, что император собирается выступить с докладом перед членами Государственного совета, где объявит о введении в стране конституции!
   - И на это он имеет право, - с невозмутимым видом сказала Елизавета.
   - Нет, не имеет! - совершенно забывшись, взвизгнул Николай, резко поднявшись на цыпочки и тотчас опустившись. - Да будет вам известно, я тот, кто назначен вашим настоящим супругом, императором Александром, стать его преемником в случае кончины Благословенного, а поэтому не могу допустить, чтобы какой-то там самозванец ограничивал мою власть, а то и вовсе лишал меня императорской короны! То, что чинит этот рябой, простите, похоже на то, как поступил бы якобинец, добравшись до власти! Я уже готов обратиться к министру внутренних дел с предложением организовать комиссию, которая бы тайно занялась сбором сведений, что произошло в Бобруйске и что за человек, выдающий себя за императора, силится толкнуть Россию на путь безрассудных реформ!
   - Если его величество император Александр Павлович узнает от меня о том, что вы замышляете, то он и не вспомним о том, что вы - его брат! - с откровенной угрозой сказала Елизавета.
   - О, не пугайтесь! - озлобленно взглянул на женщину Николай. - Чего мне терять? Лишь действуя решительно, я приобрету корону, а молчаливая слабость отнимет у меня возможность когда-нибудь стать императором. Все же, сударыня, я и пригласил сюда за тем, чтобы сделать своим союзником. Когда корона достанется мне, и самозванец будет разоблачен, вы можете явиться перед всем миром или в роли разоблачителя, или же в роли соучастника. Представляете, каким позором вы покроете себя, если все узнают, как вы упорствовали, покрывая страшного государственного преступника? Но дело может закончиться для вас не одним позором - чем-нибудь похожу! Власть отомстит сотоварищу самозванца!
   - Уж не судьба ли французской королевы ожидает меня? - попыталась казаться беззаботной Елизавета.
   - Ну, пусть не гильтотина, а уж заточения вам не избежать, - снова взял в руки левретку Николай и уселся в кресло. - Так вот, помогите мне на первых порах в обнаружении верного доказательства того, что прибывший из Белоруссии человек - не есть император Александр.
   - Как же я добуду это... верное доказательство? - улыбнулась Елизавета, не догадываясь, к чему клонит Николай.
   - О, это вам будет сделать очень, очень просто! - наклонился в сторону женщины великий князь. - Я знаю, что он пока ещё избегает вашей спальни, делая вид, что является настоящим Александром, давно уже отказавшимся от любого общения со своей царственной супругой...
   - А я и не знала, что моя частная жизнь пользуется таким пристальным вниманием при дворе! - побледнела Елизавета, и слезы мгновенно заблестели на её ресницах.
   - Какая наивность! - погладил собачку Николай. - Так вот, я хочу просить, чтобы вы, сударыня, очаровали своего муженька настолько, что он воспылает к вам сильной страстью. Ну, пусть всего только на ночь воспылает, на полночи, на час! Я знаю женщин, ведь их в подобных случаях обмануть невозможно. Этот экзамен вы должны будете учинить господину, назвавшемуся императором Александром, ради блага России, своего блага ну... и моего блага тоже.
   Елизавета поднималась с кресле медленно, въедаясь взглядом в красивое, серьезное лицо великого князя. Впервые в своей жизни её так тяжко оскорбили.
   - Вы подлое, грязное животное! - вытолкнула она слова, которыми никогда прежде не называла людей. - Уйдите прочь отсюда! Сегодня же о нашем разговоре будет передано государю!
   Она направилась к выходу, унося в руках книгу, а в глазах - обиду и отчаянье, но Николай остановил её строгими, холодными словами, почти приказом:
   - Вы не сделаете этого! Вы сделаете то, чего желаю я. Неужели вам приятно осознать, что вы, императрица и супруга императора, не можете вытащить мужа из постелей фрейлин, прислуживающих вам? Представляете: господин предпочитает служанок госпоже! Об этом говорит весь двор, вы же, наверное, и здесь желаете находиться в счастливом неведении? Поборитесь со своими соперницами, победите их, и двор посмотрит на вас совершенно иными глазами. Ну же, будьте императрицей и... спасительницей отечества.
   Елизавета с пылающими щеками - что было ей несвойственно - выслушала всю фразу Николая, отворила дверь и, не закрыв её, вышла из покоев. А Николай, подвергав себя за ус, улыбнулся и сбросил пискнувшую левретку на пол. Он был уверен. что Елизавета Алексеевна сделает все, что было нужно ему.
   Событие, о котором Николай предупреждал императрицу и о котором давно ходили слухи, свершилось: император созвал государственный совет, чтобы сделать важное заявление. Оставив Аракчееву бесполезный, на взгляд Норова, труд по приему докладов от министров, отдавшись чисто императорской деятельности, то есть присутствию на парадах, смотрах и разводах, на балах, приемах, открытиях богоугодных и всяких прочих заведений, Василий Сергеевич тем не менее не мог поступиться обещанием, данным им Муравьеву-Апостолу и Бестужеву-Рюмину.
   "Да, - говорил он сам себе, - ни с отменой поселений, ни с отменой крепостной зависимости торопиться пока не стоит. Да и нужно ли? А вот свершить главный поступок, прекратить единым росчерком пера существование самовластия, деспотического и ничем не ограниченного, я могу. Введу конституцию, а там уж пусть народные избранники решают, какой быть России. Соберутся в одном зале светлые головы со всех городов и всей Руси, посидят, поразмыслят и придут к решению, которое все сословия устроит. Это будет началом века благоденствия русского народа!"
   Мысля в таком именно духе и настроении, Василий Сергеевич немало покорпел над проектом манифеста, желая сделать его убедительным и ярким, искренним и вызывающим слезы умиления и радости. В зал, где в назначенный день собрались все члены Государственного совета, Норов вошел легкой стремительной походкой, рассыпая в разные стороны светлые улыбки приветствия. Ему самому казалось, что сейчас он действительно очень похож на Александра, находящегося в зените своей славы.