Карпущенко Сергей. Коронованный странник

   Александр, в бобровой шапке, в шинели с лисьим воротником, бегал от роты к роте, от эскадрона к эскадрону, говорил солдатам и кавалеристам, что он - Александр, российский император, но те и другие начинали сменяться над ним, показывали ему кукиши, грозили оружием. Из стройных шеренг неслось:
   - Гляди-ка, сам царь батюшка ожил! С небес к нам возвернулся!
   - Не иначе как сам архангел Михаил его на своих крылах принес, а Господь Бог ему личико почистил, чтоб попригожей выглядел на землице!
   - Н-да! А ещё шинелку ему справил, чтоб в рассее не замерз по времени зимнему! Эх, добр же Господь к людям-расеянам! Не оставит их безо присмотру, одарит цариком!
   Солдаты и кинногвардейцы хохотали, плевали в Александра, кое-кто брался снегом, потом добродушно-смешливое настроение переросло во враждебное, послышались матюги, угрозы, кто-то сделал полушутливый выпад штыком в сторону бегавшего вдоль шеренг Александра. Офицеры смеялись и матерились тоже. Никто из них даже не пытался пригрозить "придурошму", потому что каждый понимал - никто из солдат не пойдет за ним. Александр же, ещё полчаса назад пытавшийся достучаться до сенаторов, колотивший в дверь молчавшего здания руками и ногами, поплелся прочь от не принявших его шеренг. А скоро послышалась команда, и конногвардейцы с обнаженными клинками палашей, разгоняя лошадей частыми ударами шпор, пошли в атаку, со стороны мятежных каре затрещали выстрелы, загудели разрывающие морозный воздух пули, застучали по кирасам нападавших, захрипели раненые лошади, заорал дождавшийся апогея зрелища народ, и Александр, воздев руки, закричал, кинулся куда-то в прогалину между групп собравшихся убивать друг друга людей, едва не был растоптан горячим конем одного кирасира, стал кричать, поворачивая направо и налево голову, что-де русским нельзя убивать своих соплеменников, братьев по крови и духу. Но никто не слышал его, и он, несколько раз упавший на заснеженную площадь, потерявший шапку, с трудом был уведен в гущу мятежников Якубовичем, который волок его и не переставал шептать:
   - Образумьтесь, ваше величество, образумьтесь! Убить я вас ещё успею. Чего ж под копыта лезть-то да на штыки?
   А войск, верных Николаю, становилось на площади все больше. Пригнали семеновцев, пришел ещё один батальон преображенцев, Галерная почернела от заперших её павловцев. Александр, как безумный, кидался ко всем вновь прибывшим, молил вспомнить в нем их некогда любимого императора, Александра Благословенного, кричал, плакал, но в лучшем случае угрюмое молчание становилось ответом на его призывы, и чаще брань, хохот заставляли его или уходить с понуро опущенной головой, или посылать проклятия усатым, суровым мужчинам, успевшим перед уходом на площадь подкрепиться наваристой кашей и выпить по чарке водки, выданной им для бодрости и сугреву ради.
   Застучали копыта лошадей, затарахтели колеса - на Петровскую площадь вкатилась батарея артиллерии. Сразу закопошились ездовые, канониры, бомбардиры. Лошадей распрягали, уводили, орудия, со страхом видел Александр, готовились к стрельбе, и х черные жерла, грозящие неминуемой смертью, были направлены на восставших, направлены на его полки. Но Александр в то же время понимал, что эти пушки - это и его пушки тоже, и начальствующий от батареей - тоже его подчиненный! Он издалека узнал героя его войны, Сухозанета, тридцатисемилетнего генерала, расторопно, деловито распоряжавшегося установкой батареи. Александр видел еще, что рядом с ним гарцуют какие-то люди с белыми и черными плюмажами на шляпах, но они уже не были помехой для Александра, который заплетающимися ногами побрел в сторону пушек.
   - Куда! Куда?! - раздался позади него крик Якубовича, хлопнул выстрел, пуля прогудела где-то совсем рядом, но Александр словно и не заметил ни крика, ни выстрела. Он все приближался и приближался к моложавому генералу, и тот перестал заниматься батареей и, прищурившись, смотрел на подходившего к нему человека в расстегнутой шинели и без шапки. На него же смотрели и люди на лошадях, с плюмажами на шляпах. И вот Александр уже стоял рядом с артиллерийским генералом.
   - Иван Онуфрич! - обратился Александр к Сухозанету, тяжело дыша от быстрой ходьбы. - Ты что, не узнаешь меня?
   - Кто вы? - настороженно глядя на странного лысоватого человека, спросил Сухозанет строго.
   - Я - твой государь, генерал! - так же строго проговорил Александр, понимая, что он может обращаться к своему подданному, а тем более в такой важный для страны момент, только повелительно. С солдатами Николая он разговаривал как отец. Теперь же император пробудился в нем и поднялся во весь рост. - И ты, генерал, сейчас станешь исполнять мои приказания!
   Сухозанет, много раз не только видевший Александра, но и часто беседовавший с ним, ясно осознавал, что перед ним на самом деле стоит сын царя Павла, но он также знал, что Александр умер в Таганроге, а также помнил о своей присяге Николаю. В смятении, машинально проведя рукой по лицу, честный артиллерист пробормотал:
   - Ваше величество, я - солдат, и мне надобно исполнять приказания той особы, которой я присягал. Сегодня я присягнул вашему августейшему брату, Николаю Павловичу...
   - Но прежде ты присягал мне, Сухозанет! - вскрикнул Александр визгливо. - Какие могут быть пререкания, генерал? Кто освободил тебя от присяги мне, ответь?!
   - Ваша смерть, государь... - совершенно смешавшись и кося глаз в сторону верховых с плюмажами на шляпах, прошептал артиллерист.
   - Моя смерть? Но ведь я жив, Сухозанет, жив! - смеясь, словно на самом деле ликуя по поводу того, что он жив, а не мертв, воскликнул Александр. Так вот, я приказываю тебе: пушки зарядить картечью. В каком направлении произвести стрельбу - скажу потом!
   Сухозанет, все ещё стоявший в нерешительности, услыхал, как кто-то из всадников с плюмажами прокричал ему, не решаясь, видно, подъехать поближе:
   - Генерал! Не слушайте речи этого мятежника! Вы подчиняетесь лишь приказам их величества Николая Павловича!
   Александр закричал так громко и властно, как, наверное, не кричал никогда:
   - Нет императора Николая, когда ещё жив император Александр! Александр Благословенный! Сухозанет, если ты сейчас же не зарядишь оружия, я велю сегодня же расстрелять тебя на гласисе Петропавловской крепости!
   Тут, словно нарочно, кто-то, видно, фейерверкер, прокричал издалека:
   - Ваше превосходительство, заряды из лабратории наконец-то подвезли!
   Сухозанет, будто сломав находившуюся в сознании преграду, с глазами, превратившимися от перенапряжения воли в ничего не видящие льдинки, протяжно прокричал:
   - Батарея-а! Слушай мою команду-у! Орудия картечью заряжа-ай!
   Бомбардиры, канониры, фейерверкеры засуетились рядом с пушками, замелькали банник, прибойники. затлели фитили. Через минуту послышался ответ:
   - Готово-о!
   Сухозанет повернулся к Александру, сказал:
   - Батарея к стрельбе готова, ваше величество. Куда стрелять будем?
   ... Пушки Сухозанета палили всего четыре раза. Вначале - вдоль западного фасада Адмиралтейства, потом - вдоль южного, третий раз - по Исаакиевскому мосту, и в четвертый - через Сенатские ворота, по Галерной улице, где картечь скакала от дома к дому, разя ничего не понимавших павловцев. Мятежники поддержали артиллерию позднее, когда прошли минуты сильного недоумения и даже страха. Они слышали, как заговорили пушки, видели, как валятся, подобно снопам, солдаты Николая, как бегут они, бросая ружья, переваливаются через гранитный парапет набережной, чтобы убежать от картечи. Вначале мятежники не понимали, почему орудия, направленные было в их сторону, стали разить огнем и железом верные Николаю полки, но скоро громкое "ура!", похожее скорее не на крик людей, а на рев огромной звериной стаи, а потом и дружные ружейные залпы раздались на площади. Каре сами собой развалились, московцы, Гвардейский экипаж, лейб-гренадеры бросились с ружьями наперевес на врагов, которых офицеры пытались построить в колонны, заставляли стрелять в мятежников, идти на них в атаку. Удар восставших по этим расстроенным колоннам был так силен, что и семеновцы, и преображенцы, даже не пытаясь обороняться, бросились кто куда, оставляя на грязном, окровавленном снегу раненых и убитых товарищей. Одни бежали к Неве, чтобы по набережной достичь Зимнего дворца, куда ускакал их император, Николай. Другие - не оборачиваясь, бросив ружья, неслись по Адмиралтейской площади. Было немало и таких, которые перелезали через забор, на стройку Исаакиевского собора, но здесь их нещадно били и даже убивали поленьями, камнями рабочие. Мятежники же, будто это были и не русские совсем, а французы или турки, гнались за ними и приканчивали штыками или тесаками. Через полчаса площадь опустела, ветерок унес пороховой дым, и только убитые люди и лошади лежали кучами и поодиночке с неловко подвернутыми руками и ногами, да стонали раненые. Уэже перебегали от трупа к трупу, роясь в карманах их одежд, какие-то людишки, а бронзовый истукан с растопыренными пальцами правой руки, безучастный ко всему случившемуся, застывший в прыжке через невидимую пропасть, молчаливо парил над полем битвы.
   Радость победы оставила Александра быстро. Он бродил по уже погружавшейся в сумерки площади, натыкался на тела убитых по его приказу людей, ещё утром евших кашу, здоровых, собиравшихся жить долго, мечтавших когда-нибудь вернуться в родные дома. Никто не обращал на него внимания, никто не кричал, как это было утром, "Да здравствует Александр!". Он, увлекший на площадь мятежников, приведший их к победе, оказался никому не нужен, и как воспользовались восставшии плодами победы, он тоже ещё не знал. Александр хотел верить в то, что завтра он с главарями мятежников войдет в Зимний дворец, сенаторы, министры, генералитет откажутся от присяги Николаю и поклянутся в верности ему. Но это могло произойти лишь завтра - теперь же здесь царила лишь смерть.
   Услышав какие-то громкие крики, несшиеся из-за ближайших к площади домов, Александр машинально пошел в ту сторону. Чем ближе подходил он к жилым строениям, тем явственней слышал жалобные призывы, чьи-то угрозы, крики ярости, выстрелы, звон разбиваемых стекол. Он вышел на Малую Морскую, освещенную по обеим сторонам масляными фонарями. Здесь творилось что-то безобразное, ужасное. По фасадам домов метались черные тени, достигавшие второго этажа, богатая, аристократическая улица была полна народа. Одни люди, часто полуодетые, пытались убежать от других людей, одетых в военную форму, в киверах, с ружьями и обнаженными тесаками. Были среди преследователей и люди в штатском, мещане самого низкого пошиба, с бородами, похожие то ли на торговцев мясом, то ли на городских "ванек". Эти тоже были с оружием. Теперь Александр, подойдя поближе, услыхал и то, что кричали эти беснующиеся:
   - Хватай его, Гаврюшка, держи! Секи тесаком!
   - Всех изведем под корень, нехристей поганых! Только откупиться золотом и серебром могут!
   - Гуляем, братва! Нынче наш день! Наш праздник! Всякого приговорим, и правого и виноватого! Вот, схватил, держу!
   - Смотри, не задави прежь того, как укажет, где мошну свою прячет, сычуг коровий! Ну, веди в свою фатеру!
   Александр, плохо понимая, что происходит, но отчего-то закачавшись, пошел вперед, к Невскому. В полутемном помещении первого этажа, увидел сквозь разбитые стекла черные фигуры людей. Оттуда доносились пьяные выкрики, радостно-слезливые, бесшабашные и злые:
   - Довелось-таки, ребятушки, барского винца отведать! Гулям, гулям, товарыщи любезные, знатно гулям!
   - Гулям! Гулям! - заорали в ответ. - Пущай завтра - на каторгу, в кнуты - пущай! Токмо сегодни крепко гулять бум, ребятя-та! А ну-ка, Савватей, пальни в окно! Ишь, кто-то на нашу гульбу смотреть пришел!
   Не успел Александр отпрянуть в сторону на два коротких шага, а уж хлопнул выстрел, пуля, рядом пролетев, осыпала его осколками разбитого стекла. Он, задрожав то ли от страха, то ли от холода, только сейчас давшего о себе знать, быстро пошел дальше. Люди, встречавшиеся ему на пути, были в изрядном подпитии, а некоторые, не в силах идти, стояли на четвереньках, блевали с хрипом, пытались что-то петь или говорить, но падали и застываи на истоптанном снегу. Из отверстой пасти одного подъезда доносился высокий, непрерывный женский вой, леденящий душу и дурной. Ему вторили мужские голоса:
   - Ваше благородие, вы уж побыстрее постарайтесь, а то и мне охота...
   - Рукавицей ей хоть рот заткни, Еременко, вот я и побыстрее...
   И крик женщины стал глухим и тихим.
   Он побежал. Его хватили за руки, принимая за того, кому этой ночью выгодно бежать. Александру два раза удалось вырваться из жестких объятий озверевших людей, которых, он уже понимал. сам и сделал сегодня такими. А вот и Невский - перевернутые кареты, горланящие толпы пьяных солдат, канцелярисов, мастеровых, приказчиков, извозчиков. Ружья и пистолеты едва ли не у каждого. Палят ради забавы по окнам, по фанарям. По самой середке широкого проспекта под неловкий треск двух барабанов шагают уличные девки с ружьями на плечах. На их штыках - кивера и шапки, тряпье и панталоны с кружевами. Вдруг мчится тройка прямо им навстречу. В санях стоя правит мужчина с бородой, в одной рубахе. Орет с дикой радостью, направляя тройку прямо на колонну девок:
   - Всех передавлю, босявки! А ну, ко мне садись!
   Смеются, отбегают в сторону, бросают ружья, догоняют тройку, подолы задирая, падают задницами прямо в сани. Гогот, ор, пальба, ужасное, звериное веселье.
   - С тех самых пор, как заложен Петербург, срама не было такого, слышит Александр слова стоящего с ним рядом господина, с тоской глядящего на народную гульбу. - А ведь, слышно, в Васильевской и Выборгской частях ещё почище. Чернь режет своих хозяев, всюду грабежи, поджоги. Ах, дождались срама вавилонского. Видно, и у нас такое будет, что во Франции в девяносто третьем, да-а...
   Уходит, а Александр стоит.
   "Надо теперь же Рылеева найти, Каховского..." - и тут же отгоняет эту мысль. Он вспомнил, как тяжело валился сегодня Милорадович с коня, когда хотел утихомирить бунтовщиков. Каховский же с холодной, сатанинской улыбкой ещё и дунул после на дуло пистолета, отгоняя дым.
   "Да они - злодеи, все злодеи! - пронзила мысль. - Но я - самый главный из них! Я начал это дело, я же его постараюсь и закончить!"
   Александр повернул голову. Он стоял рядом с разграбленной почтой. Окно - разбито, перевернуты столы и стулья. Только где-то в углу мерцала оставленная грабителями свеча, и огонек её дрожал от ветра, втекавшего в помещение. Александр, увидев, что дверь открыта нараспашку, прошел туда. На полу валялись листы бумаги, конверты. Он поднял лист и конверт, взял свечку. Боясь, что его примут за вора, стал искать чернила и перо. Без труда нашел, сел за стол и стал писать. Вначале подписал конверт: "Их императорскому величеству Николаю Первому". А потом пошел строчить плохим, неочиненным пером:
   "Братец, дорогой! Если в сердце твоем осталась хоть капля любви и сострадания к брату твоему, ужасному преступнику, которому нет и не может быть снисхождения, прояви милость, допусти к себе, едва ты прочтешь записку эту. Город спасешь только ты, тебе же и страну спасать. Я же спешу помочь тебе в оном, как только смогу. Знал бы, как страдаю сейчас! Допусти, именем Спасителя тебя заклинаю!
   Твой бесчестный и преступный
   Александр"
   Он снова вышел на Невский. Прошел под аркой на площадь. Света в окнах дворца не увидел, но твердой поступью прошел на Миллионную, вдалеке, у Зимней канавки увидел костры. Понял, что там не мятежники, а караул, охранявший один из подъездов снаружи.
   - Стой, кто идет! - послышался окрик, когда Александра отделяли от караульных солдат пятнадцать шагов.
   - Мне бы вашего караульного начальника, - проговорил Александр, спокойный и уверенный в себе.
   От толпы солдат отделилась фигура человека в офицерской шляпе.
   - Чего угодно? - спросил офицер у Александра с нескрываемой угрозой. Кто такой?
   Александр внезапно оробел, смутился. Он прежде думал, что откровенно скажет караульному, что к царю Николаю Павловичу явился его брат, но былая уверенность пропала, и Александр вежливо ответил:
   - Господин майор, я - капитан Василий Сергеич Норов, тайный агент полицейского управления графа Милорадовича, павшего сегодня на Петровской площади. Вот письмо их императорскому величеству. Мне удалось выведать, где находятся главари бунтовщиков, и если их величество соизволит отнестись к моему сообщению со вниманием, то город уже завтра можно утихомирить. Вот письмо для государя. Соблаговолите как-то передать их величеству. Поймите, сие очень, очень важно!
   - Что ж, давайте сюда письмо, - потеплел голос караульного майора. Там вон, у костра погрейтесь, я же преприму все, что от меня зависит.
   Офицер уже повернулся, чтобы идти к подъезду, но Александр остановил его словами, сказанными виноватым голосом:
   - Только, я уж очень вас прошу - лично в руки государя...
   Офицер хмыкнул, пожал плечами, не сказал ни слова и постучал условным знаком в тяжелые двери.
   Александр ждал возвращения майора долго, больше часа, отогреваясь у костра. Но вот офицер неожиданно встал рядом с ним, сказал, что ему велено препроводить "господина Норова" во дворец. В вестибюле, деловито извинившись, попросил разрешения проверить, нет ли у Александра оружия, легко провел руками по платью Александра, и тут же забренчали чьи-то шпоры - вниз по лестнице сбегал мужчина в мундире генерала. Александр поднял глаза и узнал Бенкендорфа, сказавшего властно и нетерпеливо:
   - Ну что же ты, Князев, так долго возишься? Государь уж меня послал! Нет оружия?
   - Никак нет, ваше превосходительство! - чеканно отвечал майор, Бенкендорф же маняще махнул рукой: - Ступайте ко мне, Норов! Нет, вначале шинель свою оставьте здесь!
   Александр едва поспевал за широко шагавшим рядом Бенкендорфом, идущим по залам дворца с гордо выпяченной грудью, и удивлялся про себя: "Да как же это Александр Христофорович, прослуживший у меня в генерал-адъютантах четыре года, не может признать во мне государя? Или все они сговорились, все притворяются, потешаются какой-то игрой? Вот и к Николаю войду, а он возьмет и скажет: "Ну, здравствуй, Норов! Ах, все перевернулось в жизни!"
   Александр не знал, какая радость охватила Николая, когда он прочел покаянное письмо брата. Он, оскорбленный Норовым, потерявший надежду обрести когда-нибудь власть, узнал о смерти своего оскорбителя с ликованием. Одно лишь пугало - он не знал наверняка, постригся ли Александр; на свои средства, тайно рассылал агентов в монастыри, чтоб те выведали местонахождение венценосного монаха, но отовсюду соглядатаи Николая возвратились с одним ответом - вошедшего в обитель с именем "Александр" и имеющего внешнее сходство с государем, нигде нет.
   Николай был счастлив ещё вчера, несказанно счастлив - он был признан царем, но сегодня, когда на Петровской площади собрались полки, кричавшие "Да здравствует Александр!", когда рядом с пушками Сухозанета он увидел человека, очень похожего на брата, трудно было бы сыскать более несчастного человека, чем Николай. Корона, под которой он собирался спрятать свою заурядность, который хотел достичь уважение, признание и любовь людей, ускользала из его рук. И сейчас, во дворце, в городе, где властвовал бунт, он не думал об убитых и ограбленных, о замерзших в пьяном виде. Николай тяжко страдал от ощущения собственного безвластия. И вот - письмо...
   Александр по требованию Бенкендорфа сам отворил дверь кабинета, его кабинета, вошел в него и вначале никого не увидел, хотя успел заметить, что все здесь осталось на прежних местах, как тогда, когда иной раз посиживал он здесь за государственными бумагами или просто читая. Недоуменно посмотрел направо и налево, потом - назад: Николай со скрещенными на груди руками стоял у стены, где была дверь, и неподвижно смотрел на него своими выпуклыми глазами. Смотрел и молчал. Александр вначале хотел рухнуть на колени перед братом, но что-то удержало его. Он лишь понуро и виновато склонил голову:
   - Вот, я пришел...
   - Зачем? - отрывисто спросил Николай.
   - Просить тебя, чтобы ты спас Россию.
   Николай расхохотался неестественно громко, а потом резким голосом спросил:
   - Я-то? А ты на что? Ну, ступай, спасай её, доведенную до бунта собственной блажью и легкомыслием. Ты долго правил, баловался реформами, точно дитя бирюльками. Потом в твою голову вошла идейка сделаться монахом, но, оказывается, ты и в этом не много преуспел! Зачем же ты явился в Петербурге? Снова поцарствовать решил?
   - Нет, покуда я странствовал по России, я многое увидел и многое понял. Я хотел сделать людей счастливыми, даровать им свободы, но они...
   Николай, влагая в резкое движение всю свою нелюбовь к брату, проистекавшую от зависти к его короне, визгливо закричал:
   - Свободу?! Конституцию, наверно?! Какую, медвежью конституцию? Ну так бери те несколько батальонов, что у меня остались, иди в город, вяжи сих пьяных медведей, а после, уже утром, объяви им о конституции, о том, что свободным быть можно, но только помаленьку, чуток совсем, через представителей народных да местное управление! Берешь, берешь батальоны?
   - Нет, не беру. Батальоны - это власть, а я устал от власти. Сделай всем сам. У Синего моста, в доме Российско-американской компании ты найдешь главных. А меня отпусти...
   - Тебя отпустить?! - с брызгами слюны вытолкнул слова Николай, и глаза его сузились в презрительной и ненавидящей усмешке. - Нет, братец! Кто знает, что взбредет тебе в голову через месяц, через полгода. Тебя прозвали Благословенным, ты же привел Россию к смуте уже одним лишь тем, что не предал огласке содержание манифеста! Или ты уже тогда думал как-либо обыграть сей недочет? Нет, ты не уйдешь с миром, не станешь бродить по дорогам моей державы, мутить людей, смущать их своим сходством с Александром Благословенным! Я подыщу для тебя келью, тихую и чистую, но только не в монастыре, а в каземате Петропавловской крепости! Там ты, уже очень скоро, примешься за одну работу - опишешь все, что с тобой случилось, что привело тебя к решению отказаться от престола и что подтолкнуло тебя стать во главе бунта! Не праздного интереса ради я буду читать твои записки - я хочу узнать, что нужно делать для того, чтобы не стать таким, как ты Благословенным! Пусть меня потомки назовут иначе, но обо мне тоже будет помнить Россия!
   Последняя фраза Николая закончилась каким-то плаксивым визгом, он несколько раз судорожно всхлипнул, но тут же опомнился, совладал с собой и уже куда-то в сторону окон. плотно занавешанных сборчатыми шторами, продолжил:
   - Сейчас мои батальоны пойдут вязать не способных к сопротивлению пьяных медведей. Потом я сделаю все, чтобы вчерашний день не был моим позором. Потомки будут знать о нем, но я предстану как усмирить буйства, дурных страстей моего народа. Газеты напишут об этом дне так, как это нужно мне, иностранцев, видевших что-то, я постраюсь убедить в своей победе. Правда о прожитом вчера останется в бумагах, но эти бумаги я надежно спрячу, чтобы лишь спустя сто, а то и двести лет все узнали, как случилось это. Власть в России должна быть примером для всех народов мира, и пусть все нации поучатся у нас. Я, Николай Первый, докажу Европе, всем, все, что только сильный самодержец, а не парламент, не конституции, способен даровать стране мир, порядок, благоденствие!
   Высказавший то, что прежде было спрятано в глубинах уязвленного сердца, тяжело дышащий Николай, по-вороньи хрипло крикнул:
   - Бенкердо-о-орф!
   Александр Христофорович, будто давно уж стоявший у дверей и ждавший приказа, тотчас явился. Николай, стуча каблуками ботфортов, с полминуты ходил по кабинету, потирая лоб. Остановился он внезапно и сказал, указывая рукой на Александра:
   - Господин Норова до утра запри в одном из дворцовых покоев. Утром - в Петропавловку, в Кронверкскую картину. За сим отправишь с полроты преображенцев к Синему мосту, в дом Российско-американской торговой компании. И пусть Клейнмихель тут же ко мне зайдет. Ему сегодня ночью нескучно будет!
   Когда Александр из кабинета выходил, обернувшись, тихо молвил:
   - Ваше величество, милосердны будьте. Безрассудные они, но все же... русские.
   - Прочь, прочь, юродивый проклятый! - истошно завопил Николай, хватаясь за голову. - А батюшку-то помнишь, помнишь?!
   В ту ночь, пока ещё не забрезжил рассвет, Николай послал в разные части Петербурга верные ему войска - оставшихся в живых пребраженцев, семеновцев и павловцев. Солдаты, довольные же потому, что настало время сквитаться за поражение на Петровской площади, шли на дело с веселой серьезностью и были недовольны, увидев, что беспечные и успокоенные победой бунтовщики почти и не оказывают им сопротивление. Покорных и просто пьяных забирали - кого вязали, кого просто клали на телеги, - вели-везли к съезжим, сажали под замок в камеры по десять, по двадцать человек, где и троим бы тесно было, запирали в казармах. Офицеров же, как было приказано, вели по льду в Петропавловскую крепость и размещали в казематах. Тех, кто шебуршил да сопротивлялся, кололи и стреляли безо всякого милосердия, штатских буянов или отправляли под замок, или, отобрав оружие и раскровянив им лица - что делалось не по злобе, а порядку и маленько забавы ради, отправляли по домам, строго потребовав с них присяги государю Николаю Павловичу. Многих таких смутьянов заставляли поставить на колеса и на полозья перевернутые кареты, убрать с мостовых разбросанный хлам. И по причине столь категорично принятых мер горожане проснулись утром и не услышали ничего, кроме скрипа дворничьих лопат и далекого звона петропавловских курантов. Хозяева, чиновники выходили на улицы, и только разбитые стекла витрин и фонарей напоминали им о вчерашнем неспокойном дне.