Карпущенко Сергей. Коронованный странник

   - Ничего! Можете всем говорить, что государь-де по какой-то причине отказывался от всех ваших лекарств, пиявок и кровопусканий, говоря: "У меня свои причины так действовать!" Ну, ступайте же!
   Все, кто сопровождал императора, с тревогой узнали, что уже в день посещения государем лазарета, вечером, у него обнаружились первые признаки лихорадки. Те, кто заглядывал в спальню царя, видели его мечущимся по постели, по лицу его струился пот, его бил озноб. Уже ночью государь бредил, и Виллие угрюмо отвечал на вопросы, задаваемые или Елизаветой, или генерал-адъютантом князем Волконским, или бароном Дибичем, спрашивавших коротко: "Ну, как?" - "Плохо, очень плохо! Отказывается от всех необходимых средств. Надеется лишь на одного Всевышнего!" Между тем Виллие уже позаботился о том, чтобы тело умершего к тому времени Соколова было передано ему, но тайно, потому как, объяснил баронет, ему бы хотелось произвести вскрытие. азаретный врач, конечно, не мог отказать лейб-медику, сопровожившему просьбу к тому же передачей небогатому доктору пятисот рублей. Загодя обряженный в одну и рубах государя, Соколов был положен в ледник, где обычно хранили летом пиво и квас. Но вот около одиннадцати часов утра девятнадцатого ноября баронет Виллие с заплаканными глазами вышел к тем, кто с нетерпением - а может быть, и тайным злорадством, ожидали от лейб-медика новостей. Потряс головой, утер слезы и сказал:
   - Господу Богу нашему угодно было направить государя императора Александра Павловича по пути к лучшей жизни!
   Заплакала Елизавета, сильно любившая страстного и нежного самозванца. Она знала, что теперь никто не заменит его. Сняли шляпы свитские, перекрестились и потянулись в спальню, где лежал тот, кто еще, может быть, четверть часа назад, повелевал огромной страной, а теперь являлся бездыханным телом. Не подходя к постели близко - опасались, что лихорадка может передаться и им, - взглянули на желтое лицо, повздыхали и вышли. И никто, кроме Виллие, не знал, что тот, кто называл себя императором России больше двух лет, этой ночью вышел из дворца в шинели и офицерской фуражке. В кармане его лежала подорожная на имя егерского капитана Василия Норова, подорожная до Москвы. Направлялся же этот человек в имение своих родителей, в Надеждино, что под Москвой, и уже ночью успел добрести до ближайшей станции, где поел холодных щей и жесткой курицы; с легким сердцем, считая себя счастливейшим из смертных, прилег отдохнуть до утра, не раздеваясь, в комнатушке для проезжих, а, когда рассвело, тройка понесла его на север.
   Вечером же девятнадцатого ноября тело Григория Соколова, оголив вначале, положили на стол, и доктора Добберн и Рейнгольд с сигарами в зубах, имея в помощниках четырех гарнизонных фельдшеров, принялись потрошить его. Извлекли мозг, подивились его значительным размерам, вынули сердце и все внутренние органы. Все эти столь необходимые живому человеку и совсем ненужные мертвому предметы разложили в разные сосуды и залили спиртом. Потом, делая на мягких тканях тела глубокие разрезы, стали вкладывать нужные травы, лить бальзамические эссенции, чтобы в Петербурге всякий без ущерба для своих чувств мог взглянуть в последний раз на почившего Александра Благословенного. Раны и разрезанную грудину тщательно зашили вощеными суровыми нитками, аккуратно натянули и также подшили кожу лица, обрядили царские останки в белье, в мундир, надели сапоги, а на руки - перчатки, поместили тело в свинцовый гроб, а его поставили в деревянный ящик. И вскоре, установленный на телегу, гроб направился в долгий путь, к своему последнему пристанищу. Вез его Илья Байков, успевший за год службы новому барину так его полюбить, что Александр напрочь был забыт, а если и вспоминался иной раз, то с острым чувством недоброжелательства. Илья по причине неразвитости и природной грубости, конечно, не мог догадаться, что сильно возлюбил он "рябого" за то, что тот был царем, а он, Илья, продолжал оставаться лейб-кучером, что, согласно табели о рангах, равнялось полковничьему чину.
   Во время долгой дороги, когда шел сильный дождь или валил снег, Илья забирался под телегу, на которой стоял гроб, где находил надежное убежище...
   17
   "ЕСЛИ ХОЧЕШЬ - УБЕЙ!"
   Свинья Сидоров оказался прав - когда Александра после тройной проверки ввели в тайное общество, о котором рассказал мещанин, он сразу убедился в том, что "братья-свиньи", в сравнении с этими, - сущие младенцы, хоть и испорченные, конечно. Когда он, сидя в уголке на квартире Рылеева, главаря общества, как понял сразу Александр, слушал горячие речи жадных до крови заговорщиков, его бросало то в жар, то в холод. Можно было уже после первых посещений этой квартиры идти с докладом к Милорадовичу, но несколько противоречивых по характеру доводов мешали Александру сделать это. Заговор против высшей власти, как он понял, был серьезный, охватывал офицерский корпус многих полков русской армии, а поэтому хотелось разузнать побольше. Но главным резоном, удерживавшим Александра от доклада генерал-губернатору, являлось то, что он видел, насколько правы эти люди в своем стремлении перемолоть жерновами революции сложившиеся в стране порядки, которые ненавидел и желал искоренить сам Александр. Он, слышавший о желании заговорщиков расправиться со всей царской семьей, значит, и с его матушкой, женой, братьями и другой родней, хотел крикнуть им: "Опомнитесь! Потомки никогда не простят вам этой крови!", но страх исчезал, когда в представлении Александра возникал сияющий образ новой России, где нет места ни неправде, ни лихоимству, ни палкам, ни безнравственной жизни. Поэтому-то Александр, желая казаться своим, с радостью поддерживал речи иных ораторов и сам говорил много, страстно и красиво, но чаще молчал, не имея сил подняться и выступить против защитников революционной жестокости. Так и не решился бы он ни на что определенное да и ушел бы, наверное, из этой квартиры навсегда, сказав Милорадовичу, что на заседаниях общества ничего предосудительного не говорится. Но вот однажды вечером в квартиру, не сняв в прихожей шубы, влетел один из заговорщиков и, радостно и азартно хлопнув шапкой об пол, прокричал:
   - Вот новость, господа! Царь в Таганроге умер...
   Вначале, на несколько мгновений, все замерли, потом же посыпались вопросы:
   - Как умер? От чего? Когда?
   - Кто сообщил? Да врут, поди!
   - Нет, не врут! - снова заорал вошедший, сердясь на недоверчивость товарищей. - А ещё говорят, что уже Николай, Сенат и гвардия присягнули Константину.
   Послышались возгласы уныния, а человек с повязкой на голове, багровея, срывая повязку, закричал:
   - Вот, братцы, посмотрите! Рана ещё не заросла, которую я на верной службе покойному Александру заработал, он же меня из гвардии прогнал да в глушь сослать велел! Я только и жил мыслью об отмщенье, убить хотел обидчика, а он что же, возьми да и помре? Несправедливость какая, господа, великая несправедливость!
   - И мужчина, приседая на корточки, громко зарыдал, судорожно дергая плечами. Вдруг Александра что-то будто осветило. Он поднялся, прошел из своего угла к плачущему человеку, положил руку на его вздрагивающее плечо и заговорил негромко и ласково:
   - Господин Якубович, ежели вы хотите застрелить своего обидчика, то вы можете сделать это незамедлительно.
   - Плечи перестали вздрагивать, и Якубович, все ещё сидя на корточках, медленно повернул голову и посмотрел на Александра снизу вверх:
   - Шутки такие бросьте со мной шутить, господин Блинов (под такой фамилией Александр вошел в общество). Я шуток с детства не люблю...
   - Но голос его осекся, человек с раной на голове выпрямился и враждебно уставился на Александра. И все другие заговорщики смотрели на него в великом изумлении, окаменело и подавленно.
   - Вы все же объяснитесь, что означают ваши слова, господин Блинов! взвинченным, нервным голосом потребовал подскочивший к Александру Рылеев. И Александр, улыбнувшись, заговорил: - Господа, именно теперь я понял, что настал момент, когда я могу признаться: под фамилией Блинов я вошел в ваше общество, чтобы иметь полную возможность хорошенько разведать наши замыслы и донести о них графу Милорадовичу. Я - его тайный агент!
   - Кое-кто из присутствующих зашумел, послышались гневные возгласы, Александр будто бы увидел даже блеснувшее жало стилета или пистолетный ствол, но большая часть заговорщиков молчала. Всем им казались дикими слова этого лысоватого человека, какого-то Блинова, о том, что он может утолить ненависть Якубовича к мертвому царю, и о том, что он является тайным агентом.
   - Господа! Да он просто сумасшедший! По господину Блинову смирительная рубашка плачет! - с радостью прозревшего воскликнул кто-то. Но Александр спокойно возразил ему:
   - Нет, господин Каховский, я не сумасшедший! Вы на самом деле видите императора Александра Павловича, который больше двух лет назад, в Бобруйске, добровольно передал скипетр капитану Василию Норову. Зараженный оспой по моей просьбе Норов правил страной все это время, и вот почил... Я же скитался по России, своими глазами узрел многие неправды и народные тяготы, нищету, безнравственность чиновников и лихоимство. Став полицейским, чтобы бороться со злом, я проник в ваше общество и давно бы мог отправить всех вас, господа, в крепость, если бы не... мое согласие с большинством ваших идей!
   Никогда прежде Александр не видел на человеческих лицах такого беспредельного изумления. Казалось, если бы сам апостол Петр с ключами от рая явился перед этими людьми, то они не были б поражены так же сильно, как от признания Александра.
   - Итак, господин Якубович, - наслаждаясь произведенным впечатлением Александр, - теперь - стреляйте в меня, если хотите, но все же подумайте перед тем, как спустите курок: может быть, я смогу вам быть полезен?
   Якубович, нелепо, бесцельно расмахивая сдернутой с головы повязкой, подскочил к Александру:
   - Чем ты можешь быть нам полезен, тиран? Ты правил больше двадцати лет, не желая замечать ни бесправия, ни народных страданий! Сам насадил военные поселения, сделав поселян нищими и голодными, из зверя Аракчеева сотворил лучшего друга своего, ему отдал страну во власть! И ещё говоришь, что можешь чем-то нам помочь? Не верю, ни единому слову твоему не верю! - в совершенном исступлении кричал Якубович, и рана на его лбу стала багровой. Потом все увидели что откуда-то из-за широкого пояса он выхватил маленький пистолет, щелкнул курком, вынес было руку с оружием вперед, направляя дуло в голову Александра, стоявшего спокойно, продолжавшего беззаботно улыбаться, но Рылеев, стоявший рядом, сам громко прокричав что-то от испуга, быстрым движением отвел направленный в Александра ствол, и пуля, вылетев и него в сопровождении грохота и дыма, сшибла несколько хрустальных подвесок на люстре.
   - Уймись! Нельзя же так! - с укоризной, качая головой, сказал Якубовичу Рылеев. - Нужно выслушать... их величество, а потом и судить. И, обращаясь к Александру, сухо проговорил: - Сударь, мы вам даем возможность оправдаться за чинимый вами вред России. Извольте рассказать, что имели вы в виду, говоря о своей пользе нашему обществу. Постарайтесь говорить ясно, без обиняков. Вас будут слушать люди умные и вовсе не наивные. Ну же!
   Александр кашлянул и начал:
   - Господа, если правда то, что гвардия и Сенат уже присягнули Константину как новому царю, то вот прекрасный повод в скором времени начать мятеж.
   - В чем здесь вы видите повод? - недоверчиво ухмыльнулся Каховский.
   - В том, что Константин давно уже отрекся от престола, который, согласно духовной, мною составленной, но не преданной огласке, должен перейти Николаю. Уверен, что скоро все разъяснится само собой, Константин из Варшавы подтвердит свое отречение, будет назначена переприсяга, а сия акция непременно вызовет недоверие как в армии, так и в народе, любящем ясность и однозначность. Но и сего мало, господа! Я предлагаю, когда вы начнете мятеж при помощи верных вам полков, переманить на нашу сторону сомневающихся солдат из ещё верных правительству частей, но... но объявив им, что жив Александр Благословенный! Я покажусь перед ними, заговорю с солдатами, и они пойдут за нами!
   Вдруг язвительно рассмеялся один из присутствующих - в статском фраке, в маленьких очочках:
   - Ах, какие кружева вы нам здесь сплели, ваше величество! Ну просто бристольский тюль, а не речь! Ну, объясните, для чего мы вам нужны? Хорошо, не умерли вы в Таганроге, так и ступайте в Зимний, в Сенат ступайте, в Государственный совет! Объявите всем о том, что вновь хотите управлять страной, докажите всем, что вы - это вы. А въезжать на трон на мятежных пушках, бывшему государю на них въезжать - верх бессмыслицы! Я не верю вам, ни единому слову вашему не верю!
   - И я тоже!
   - Я тоже ему не верю! - раздались гневные голоса, но Александр лишь улыбнулся ласково и сказал (выкрики тут же стихли):
   - Те, кто два года раболепно кланялся самозванцу, никогда не признают во мне Александра - иначе им придется признаваться в собственной глупости, в лукавстве, в стремлении служить абы кому, хоть черту, лишь бы служить, а сие уж пахнет государственной изменой. Меня прогонит и Аракчеев, и Милорадович, братья-великие князья откажутся от меня, не признает меня и матушка моя, ибо вынуждена была признавать два года рябого самозванца. Все министры и генералы откажутся от меня, потому что каждый из них врал, кланяясь не помазаннику, а совсем другому человеку. Даже жена, Елизавета, повернется ко мне спиной, ибо ей чудно спалось, как я слышал, с самозванцем, с невинным, впрочем, самозванцем. В лучшем случае во мне, если я буду настойчив, увидят прежнего, истинного царя, но постараются поскорее отправить меня в лечебницу для сумасшедших - то, что я сотворил в Бобруйске, только в состоянии умопомешательства и можно б было совершить. А поэтому, господа, я и решил сегодня стать соратником вашим. Пусть не я буду у власти, а кто-нибудь из вас, но зато мы осчастливим Россию, я так этого хочу! Только, молю вас, господа! Во время мятежа не надо крови проливать! Сие никак несовместно с целью, христианской по сути своей, которую мы все видим. Ну, теперь вы верите мне?
   Александр со слезами на глазах, растерянно смотря то на одного, то на другого мятежника, очень боялся, что они снова закричат, может быть, даже захотят его убить как шпиона, в чем он сам признался, но они, помолчав, нехотя, по одному стали подавать голоса:
   - Что ж, в полезность его прожекта поверить можно...
   - Можно, да токмо уж нельзя Александра Павлыча отсюда никак выпускать. Вдруг к Милорадовичу побежит? Он ведь оттуда к нам явился!
   В усталом и неопределенном жесте вскинул руку Рылеев:
   - Довольно, господа, все и так понятно. План их величества на заметку возьмем. Иметь на руках козырного... - усмехнулся, - короля - дело важное. Конечно, здесь его надобно оставить, под строгим приглядом. Пока же диктатора мятежа избрать нужно.
   И мятяжники, как-то слишком быстро ставшие равнодушными к присутствию в их компании персоны, расправиться с которой многие из них ещё совсем недавно мечтали пулей или кинжалом, занялись выборами подходящего лица для должности диктатора, много кричали, ругались, размахивали кулаками и чубуками и наконец остановились на князе Трубецком. А Александр, снова присевший в свой уголок, с удовольствием смотрел на своих новых товарищей-соратников. Ему было приятно, что эти горячие, во многом наивные молодые люди, каждый из которых с удовольствием бы, хоть не надолго, стал бы властелином России, самодержавным, единоличным, поверили ему, оказали честь, приняв его в свои ряды, и Александр уже видел Россию свободной и счастливой, а поэтому слезы радости струились по его щекам, и он не мешал им течь.
   ... 13 декабря узнали, что Государственный совет провозгласил Николая императором и что завтра Сенат, присягавший прежде Константину, должен будет присягнуть Николаю Павловичу. Александр видел, как озадачены, обескуражены мятежники. узнавшие об этом. Многие, казалось, были в отчаяньи - ходили, обхватив голову руками, даже стонали. Кто-то бранился, доказывая, что нужно ждать восстания на юге после убийства Николая на смотре войск, но таким отвечали, что царь может и не поехать на юг и необходимо что-то предпринимать в Петербурге - убийство Николая на разводе или на параде. Александр видел, что эти умные, смелые люди оказались в решающую минуту нерешительными, слабыми, отстаивали только свой план действий, не желая слушать мнения других. Он понимал, что, выражаясь фигурально, может связать сейчас в прочную веревку решительных действий все эти слабые, тонкие волоконца отдельных мнений, и в этой задаче Александр уже мысленно ощущал себя гораздо более сильным, чем все эти бунтовщики, собравшиеся опрокинуть тысячелетние устои державы.
   - Господа! - вдруг поднялся он со стула и громко обратился к заговорщикам. - Если не завтра, то никогда!
   - Да что не завтра, что не завтра?! - кинулся к нему раздраженный, взлохмаченный Рылеев. - О чем смеете говорить нам вы, ваше императорское величество? Царь-якобинец, царь-санкюлот! Уродливая фантазия природы, породившей полуцаря-полубунтаря!
   Александр, совсем не обидевшись, застенчиво проговорил:
   - Нет, поверьте, я никакая не фантазия природы, я уже объяснял вам. Просто я хотел сказать, что завтра, когда от Сената будут принимать присягу на верность моему брату Николаю, можно будет вывести на Петровскую площадь, к самому зданию Сената, верные вам войска. Тем, кто придет нас усмирять, я скажу, что присяга Николаю незаконна, потому что жив император Александр. Многие, очень многие в войске помнят меня в лицо. Сенаторы - тоже, и Сенат не станет присягать моему братцу Николаю, я уверен в этом! И с Петровской площади вместе с сенаторами и полками, под развевающимися знаменами, под треск барабанов, сопровождаемые ликующие толпой горожан, мы мирно пройдем к Зимнему дворцу, я с вами войду в него, и уже завтра при участии всех вас, господа, мы создадим новое правительство! А там, глядишь, будет у нас и конституция, будут свободы. Россия заживет по-новому, господа! Только уже сейчас надо идти в верные вам полки, готовить людей к тому, чтобы уже утром они стояли на Петровской площади с полным комплектом патронов боевых и с ружьями. Бог даст - нашим завтра будет Петербург, а после и на юге полки восстанут. Да только зачем им восставать, если царь и мятежники объединены одной идеей будут!
   Александр думал, что его слова будут восприняты всеми с воодушевлением, радостью, встречены восторженными криками, но никто не кричал, не радовался. Молчали. Только Рылеев через минуту произнес:
   - Сами посудите, Александр Палыч - боязно от вас такую помощь принимать. А ну как, выведя нас на площадь Петровскую, окажете вы тем самым услугу Николаю да Милорадовичу? Вот всех нас в сети-то... а?
   Александр вздохнул:
   - Пусть самый решительный и... жестокий из вас будет к моей особе приставлен. Чуть заметит измену - на месте казнит как предателя. Не думал, что вы, друзья мои, столь маловероятными окажетесь!
   Минута сомнений и колебаний оказалась преодоленной, все загомонило, засуетилось, забегало. Подбегали к Рылееву, что-то шептали на ухо, второпях надевали шинели, шубы, на ходу менялись перепутанные одеждами, сталкивались, щелками курками пистолетов, проверяя наличие пороха на полке. К Александру подошел Якубович. Буравя ненавидящим взглядом, тихо сказал:
   - Я к вашей особе, Александр Палыч, пристален есть. Уж не промахнусь, коли что. Одевайтесь, к московцам пойдем, а после с ними прямо на площадь Петровскую.
   Александр с поднятым воротником шинели, теплой, на лисьем меху, шагал рядом с Якубовичем по черной петербургской улице, полнившейся скрипом их шагов. Недавно шел снег, лежавший сейчас на мостовых толстым слоем, кое-где тускло светились оконца в домах горожан, ещё не знавших, что завтра к ним вернется император, которого они потеряли. Так думал Александр о завтрашнем, очень важном для него дне, но вдруг послышался голос Якубовича, издевательски жестокий и даже глумливый:
   - А вот возьму вас сейчас, Александр Палыч, да и пристрелю здесь, а своим скажу, что бежать пытались, да-а...
   - За что вы хотите меня убить? За то, что я изгнал вас из гвардии? не поворачивая головы, спросил Александр.
   - И за сие, но главное совсем по другой причине, ваше величество, глубоко вдохнул морозный воздух Якубович. - Просто до мурашек приятно представить, как вы, властелин, вновь собирающийся пробраться в свой дворец, станете ползать у меня в ногах, прося прощения, пощады. Я же, ваш подданный, буду тихонько спускать и опускать курок и долго решать, что же мне делать. Сласть как приятно, ваше величество!
   И захохотал на весь квартал, а Александр, не желая выводить своего конвоира из состояния заблуждения, промолчал и лишь подумал: "Нет, увечный" Не я в твоей власти, а ты в моей, и вовсе не потому, что могу подозвать сейчас любого полицейского и велеть ему арестовать тебя. Я нужен всем вам сейчас, а поэтому вы в моей власти, а не я в вашей. Ах, как же все интересно в жизни: мы попеременно ходим то в царях, то в рабах, то в палачах, то в верных друзьях правителей, разделяя с ними сладость власти! Все мы от соблазна дьявола не убереглись, хоть и наставлял нас Спаситель искуса власти страшиться!"
   ... Московский полк, построившись в каре, издалека шевелящейся щетиной султанов и ружейных штыков напоминал грозного вепря, неподалеку от которого чернел утес каре Гвардейского экипажа. То и дело слышались летящие от людских четырехугольников крики:
   - Да здравствует Александр!
   - За истинного государя порадеем, братцы!
   Петербуржский люд, прознавший скоро о чем-то необычайном, что зачалось на Петровской площади, стекался со всех сторон, чтобы позабавиться, поразвлечься необычайным зрелищем. Дворяне и мещане, крестьяне, которые по зимнему времени оставили свои дома и жили в столице на работах, промыслах, уже на подходе к площади слышали, что-де объявился их старый государь, что, объявленный по чьему-то недосмотру или по причине явной каверзы мертвым, он на самом деле жив и здрав и находится там, где простер свою бронзовую руку в сторону Невы его державный прапрадед. Приходя же на площадь, толпились в сторонке, видели только грозные солдатские и флотские ряды, сновавших туда-сюда конных, пеших, с петушиными плюмажами и без них, слышали крики "Да здравствует Александр!", и каждому было неприятно слышать это. От нового правления всякий ожидал лучшей жизни, несмотря на то, что многие из зевак и при александровском правлении жили вольготно.
   - Да где ж Алексашка? - слышалось в толпе. - Не тот вон, на вороном коне?
   - Не-а, государь наш император рябым был, а сей енерал гладколикий. Может статься, вон энтот, кто на серой кобыле скачет?
   - И-и! Оный генерал с красной кавалерией, а государь император Александр Палыч все больше голубую предпочитал. Не тот!
   Сам же Александр, совсем не спавший в эту ночь, но счастливый, как никогда, ликовал в душе, слыша, как славят его. Сегодня ночью, когда пришел он в казармы гвардейского Московского полка и Экипажа, объявил всем, что Николай неправ был, провозгласив себя императором, он, хоть и слышал те же приветственные крики, но видел между тем какое-то равнодушие на лицах служивых. Еще тогда показалось ему, кто кричат они здравицы в его честь, точно заведенные часы, которым в положенное время должно давать сигнал два, три или двенадцать раз. Он не понимал, что живут эти люди согласно установленным Богом, Природой и давно сложившимся укладом правилам, а поэтому подспудно знают, что никакие перемены одного царя на другого ни на волос не прибавят, но и не убавят от чаши их бытия. Они будут все так же служить, работать, получать те же затрещины от начальников, или слышать те же слова похвалы, есть те же щи и кашу, по вечерам вести прежние беседы, в праздничные дни пить ту же водку и хмелеть, и получать радость от приема спиртного все так же, по-прежнему. В свободные от службы часы они - будь на престоле Александр или черт лысый, - они будут ходить к зазнобушке, какой-нибудь кухарке, поломойке, торговке или даже к белошвейке. Но славили они ожившего государя потому, что всякая перемена доставляла им радость, приятно будоражила их нервы, как те же самые короткие часы досуга, поход в баню, молебен, праздничная чарка или убогая спальня убогой любовницы.
   На площади появились войска, верные Николаю - преображенцы, потом чинно выехали в блестящих кирасах конногвардейцы. Александр давно ждал этого момента. Ему нужно было, чтобы его узнали, чтобы он смог проявить силу своей власти над некогда подвластными ему полками, где любили его, восторженно и беззаветно любили. Николай, посылавший на Петровскую площадь верные ему части, слышал о том, что кричали там бунтовщики. То, что в Таганроге умер самозванец, для него было ясно, а поэтому теперь он трепетал, каждым волоском своих нервов ощущая присутствие рядом, в двухстах саженях от Зимнего дворца того, кто может по праву забрать у него власть, престол, снившиеся ему ночами. И отдать долгожданную власть кому-то, пусть даже законному императору, он не захотел. Он смел бы сейчас любого, пусть и брата своего, лишь бы войска оказались послушным ему. Но он, хоть и был черств душой, груб и зол, знал в то же время, что солдату безразлично, кто им правит. Николай догадывался, что внутри сердца своего служивый подчиняется не полковым начальникам, не царю, а живет по воле независимых от командирских желаний причин, а поэтому боялся...