Карпущенко Сергей. Коронованный странник

   Да, стол оказался небогат - жареная рыба, выловленная, должно быть, в ближайшей к слободке реке, мясо, приготовленное на пару, кое-какая зелень. Вина совсем подали немного, и Александр, отведав из некрасивого стакана кислого, похожего на квас вина, подносил стакан к губам лишь из соображений приличия, когда кто-нибудь вставал и произносил речь, обычно длинную и скучную, должно быть, заученную к случаю, да и то по требованию полковника, сидевшего в конце стола с кислой миной на лице, точно и не праздник это был, а поминки.
   Не прошло и часа, а командир полка вдруг поднялся, весь скрюченный, с позеленевшим лицом, и то и дело поднося руку к животу, проговорил:
   - Покорнейше прошу меня простить - занемог, ей-Богу! Дам и господ прошу продолжить праздник без меня.
   Ведомый под руку адъютантом, полковник заковылял к своему дому, и тут Александр услышал вздох облегчения, пронесшийся над столом, лица офицеров оживились, расцветились улыбками. Поднялись и откланялись подковник и майор, и Александр догадался: "Вот сейчас-то и начнется настоящий праздник!" Но за штабом стол стали покидать один за другим и остальные офицеры, а Севрюгин негромко бросал им вслед:
   - Через полчаса в моих апартаментах!
   А потом повернулся к сидевшему с ним рядом Александру:
   - Ну я же говорил тебе, Вася, что от этого жилы-сухоядца праздника не увидишь! Ну да ничего! У меня продолжим, увидишь, как уланы гулять умеют, а это... - кивнул он в сторону полковничьего дома, - не улан, а требуха протухшая. Все, поднимайся, ко мне идем!
   Александр, которого покоробили слова Севрюгина, сказанные в адрес полкового командира, между тем послушно встал и надел свой кивер с высоким султаном.
   Идти пришлось недолго. Дом, в котором жил Севрюгин, оказался точ-в-точь таким, в каком поселился Александр, только чистоты, которая царила в квартире Шервуда, он не заметил. Едва вошли в сени, как Александр споткнулся о бочку - из неё рядовой улан, как видно, денщик штабс-ротмистра, прямо руками вылавливал соленые огурцы и накладывал их в глиняную миску.
   - Побольше, побольше клади, рыбья твоя душа, с горкой, с горкой! строго приказал денщику Севрюгин. - Чуть не три десятка душ заявится, поручиков позвал, а они на огурцы соленые падки, да ещё под ромец! Сейчас в узлах подковничью еду притащат, ту, что на столе была - чего пропадать зазря? Поросят уже зажарил?
   - В самом лучше виде вышло, с коркой, как вы любите, вашесыкородие! вытянулся перед Севрюгиным денщик, держа в руках полную миску огурцов.
   - Молодчик ты у меня, Тришка! Гастроном! Тебе б в питерской кухмистерской служить - разбогател бы, толстым бы как боров стал!
   Веснушчатое лицо рядового засветилось удовольствием:
   - Токмо вам одному, отцу и благодетелю, служить желаю, вашесыкородь!
   - Ну иди, иди, срам Божий, а ты Вася, - обратился Севрюгн к Александру, - в комнаты без церемоний проходи. Уланы финтифлюшки светские не признают.
   Александр не без волнения прошел в покои Севрюгинской квартиры. Табачный сизый дым скрывал детали убранства жилища штаб-офицера, но гостей Александр увидел сразу - человек пятнадцать, все без мундиров, в одних сорочках, сидели на стульях, закинув ногу на ногу, полулежали на двух кроватях, кое-кто устроился и на полу, то ли на подушках, то ли на свернутых половиках.
   - Василий Сергеевич Норов, капитан восемнадцатого егерского, представился Александр, сам не веря в то, что так быстро привык называть себя именем, отобранным у человека, которому отдал свою корону.
   - Да ведаем мы, что ты Норов! - закричал бесцеремонно кто-то.
   - Кивер, шпагу, мундир снимай да в угол куда-нибудь кинь! - крикнул другой. - Жарко будет в сукне-то!
   Александр, сам принимавший участие в обдумывании новых форм воинской одежды, относившийся к мундиру трепетно, как невеста к подвенечному платью, решил, однако, подчиниться, и вот уже он стоял посреди комнаты в одной рубашке, прикрывая открывшуюся в вырезке сорочки грудь рукой. А его уже звали изо всех углов:
   - К нам, Вася, к нам!
   - Трубочку вот возьми! Табак отменный херсонский! - говорил ему кто-то, протягивая трубку с длинным чубуком, и Александр, никогда не куривший, не желая обидеть господ офицеров, взял в руки трубку, присел на освободившийся стул, постарался втянуть в себя дым, но тут же закашлялся, и дружный смех уланов стал подтверждением того, сколь он неловок. Раздались крики:
   - Ну и егеря! Нежненькие, как кадеты!
   - Ничего! С нами побудет - пооботрется!
   Но тут громовой голос Севрюгина перекрыл шум:
   - А ну, шалопаи, балясничать кончай! Сейчас вся честная братия соберется, а у нас ещё и конь не валялся. Жженку делать будем! Сабли давай!
   - Жжену! Жженку! - раздавались радостные возгласы соскучившихся по настоящему офицерскому напитку уланов, и трое из них кинулись к своим саблям, выхватили клинки из ножен, а Севрюгин уже ставил неподалеку от стола объемистый котел, медный, но луженый.
   Он сам принял из рук офицеров сабли, утвердил их вверх остриями, уперев рукояти в пол а денщик уже нес ему большой кусок от сахарной головы, не забыв обернуть его, чистоты ради, тряпицей. Севрюгин наколол сахар на концы сабель и крикнул:
   - Трифон, помет куриный, ром тащи, ром!
   Денщик не заставлял себя долго ждать - тотчас рядом с котлом появилась корзина, из которой торчали горлышками вверх бутылки с ромом. Зная, что нужно делать, Трифон ловко, одним ударом по донышку, стал выбивать пробки, передавая их Севрюгину, и в котел полилась темная, пахучая жидкость. Александр почувствовал запах, который запомнился ему со времени двух его ночевок на постоялом дворе - пахло раздавленными клопами. Но сколь ни приятен был ему этот запах, Александр с интересом следил за тем, что делал Севрюгин. Впервые к нему явилась одна пугающая мысль: а знал ли он людей, которыми правил больше двух десятилетий?
   Между тем котел едва ли не до краев наполнился ромом, и Севрюгин крикнул:
   - Трифон, кардамон, корицу имбирь принес?
   - Вот здеся, в кулечках, - протянул денщик штабс-ротмистру пряности.
   - Сам насыплю! - не без злорадства сказал Севрюгин, будто кто-то претендовал на это. - Здесь особая мера нужна, аптекарская, как у немцев. Ну, а теперь и к последнему этапу подошли.
   Он осторожно вылил полбутылки рома на сахар, а Трифон стоявший рядом с зажженной лучинкой, подал её офицеру, и вот уже белый сахар был охвачен язычками голубого пламени, зажег Севрюгин и ром в котле и только после этого поднялся с колен. Не обращая внимания на восторженные возгласы уланов, утирая пот со лба, сказал довольным доном:
   - Не жженка будет, а амброзия с нектаром вместе. Будто не для вас, шелапутов, готовил, а для богов олимпийских. А то дал вам полковник кислятины - того и гляди пронесет к ночи. Все, готовьте чары, а ты, скотина, - погрозил кулаком Трифону, - чтоб в пять минут поросят своих достал да порезал. А хрен, хрен приготовить не забыл?
   - Не тревожьтесь, вашесыкородь. Уж я ваш вкус-то знаю! Жженный сахар капал в кипящий ром, а серебряный черпак в руке Севрюгина то и дело опускался в горящее варево, чтобы разлить его по уже подставленным офицерами кружкам.
   - Ну, господа! - торжественно возгласил штабс-ротмистр. - А теперь, перекрестившись, поднимем чары за два десятилетия третьего Украинского!
   И все, в том числе и Александр, осенив себя крестным знамением, принялись за горячим ром, сдувая вначале пламя. Александр ничего не пил, кроме легкого бургундского, а поэтому пряный, едучий, резкий напиток сразу обжег ему горло, и он снова закашлялся, как тогда, когда попытался курить. Уланы насмешливо били его по спине, по плечам, посмеивались, обещали, что "учение" непременно пойдет ему на пользу, коль уж среди егерей не довелось пить жженку. А после того, как каждый осушил по две кружки, принялись за поросят, за принесенную с полковничьего стола закуску, откуда ни возьмись на огромном блюде появился осетр, и Севрюгин важно сообщил гостям, что заранее был не намерен есть пескарей полковника и решил подзапастись рыбкой, пригодной для животов "благородных витязей".
   Александр, по телу которого от головы до пят разлилась после выпитого рома приятная нега, поедая куски поросятины и осетрины, с умилением смотрел на шумящих вокруг него уланов. Он любил их сейчас, потому что знал, что они е г о т в о р е н и е, что эти "витязи" в войне с Наполеоном умирали за н е г о с улыбкой на устах, а поэтому он прощал им сейчас их панибратское отношение к себе, думая при этом: "Ну что ж, вкушу с ними из праздничной чаши - да и поеду восвояси, в лавру поеду. Это моя последняя встреча с полковым миром, и как же радует она меня!"
   - Нет доскажи, доскажи ту историйку, Чернышов! - донеслось до сознания Александра. - Я, Федор Севрюгин, и все про-ч-чие ггспода офицер-ры очень даже знать хотят, как веселился бастард, а по-русски говоря, вы-выкблядок змия сего, Ар-ракчеева, будь-будь он неладен!
   Александр, несмотря на хмель, окутавший его голову, встрепенулся. Аракчеев был его верным другом, ближайшим помощником во всех государственных делах, а поэтому Александру не хотелось, чтобы здесь говорилось о том, что могло бы задеть его самолюбие.
   Но все уже повернулись к ротмистру Чернышову, красивому малому, посасывавшему, сидя на кровати, черешневый чубук.
   - Так вот, господа, сами знаете, я недавно из отпуска вернулся, в самом Петербурге был, - заговорил ротмистр, театрально отставляя локоть, да и в Грузине черт меня занес - генерал Клейнмихель по-дружески Аракчееву пакет велел доставить. Так вот, побывал я в компании офицеров гренадерского полка, который пред светлыми очами Алексея Андреевича, по Волхову расквартирован...
   - Ну, ну, короче, к Шумскому, к Шумскому переходи скорей! - перебил Чернышова Севрюгин, мигом почему-то протрезвевший, заметил Александр, и случавший рассказ Чернышова с затаенным сердцем.
   - Перехожу, коли не терпится. Сей Шумский, надо бы вам знать, незаконно рожденный Настасьей Шумской, бывшей дворовой Аракчеева, от Алексей Андреича рожденный - бастард.
   - Не бастард, а выблядок! - проревел упрямо Севрюгин. - По-русски выражайся!
   - Ну, пусть по-твоему будет, - кивнул Чернышов. - Но сего мальчишку Аракчеев любил страшно, а поэтому при содействии государя, осыпавшего милостями грузинского негодяя, Мишель Шумский был скоро проиведен во флигель-адъютанты, хоть и рос сызмальства величайшим озорником и прямо мерзавцем, ибо избалован был. Справедливо ли сие?
   - При нашем царишке вполне справедливо, ибо у него о справедливости представления свои, - веско изрек кто-то из офицеров.
   Александр сидел сам не свой. Краска стыда покрыла его лицо, но он слушал с жадным нетерпением, а Чернышов продолжал:
   - И вот сей Шумский в Петербурге. Блистает в мундире флигель-адъютанта, к тому же лейб-гвардии конной артиллерии поручик. Пьяница, кутила страшный, и все ему нипочем, потому что всякий его папаши, как огня боится. Но однажды во время смотра на Царицыном лугу получил он выговор от своего начальника-генерала за то, что явился в шляпе чудной-пречудной - так уж Мишелю захотелось.
   - Неужто таким смелым генерал оказался? - удивился один из уланов.
   - Да вот, нашелся смельчак, самого Аракчеева не побоявшийся. Но Мишель так расквитаться со своим обидчиком решил: в театре, когда присутствовал на представлении тот генерал, пошел он во время действия в буфет, купил арбуз, на две половики его разрезал и сердцевину из одной из половинок вычистил.
   - Ну, и зачем же сей бестии арбуз понадобился? - недоверчиво спросил Севрюгин.
   - А вот зачем. Идет он с коркой арбузной в самый зал, встает позади генерала, - а тот, признаться, был совершенно лысым, - да и надевает ему на голову ту половинку как раз в тот момент, когда опускают люстру и зал освещается. Представляете, как хохотали все зрители - арбуз на арбузе!
   Уланы дружно заржали, представив возмущенного генерала.
   - Ну и что же, сошла Мишелю сия комедия? - спросил кто-то.
   - Сошла, да не совсем. Скандал был поднят генералом грандиозный, пожаловались Аракчееву, и тот перевел сына к себе поближе, в тот самый гренадерский полк, в котором я побывал. Видел и его самого, и его пьяные дебоши. А как-то раз в Грузино прибыл сам Алексашка, ну и Аракчеев рад стараться - выстроил перед ним весь гренадерский полк. Мишель же как командир роты фузилеров* ((сноска. Солдаты, главным видом оружия которых было ружье - Фузея.)) едет с докладом к императору, и все видят, что он подъезжает к Александру вдрабодан пьянющий, качается в седле во все стороны. У Аракчеева, мне говорили, чуть глаза не выскочили из орбит - до того минута ужасная была для него-то самого!
   - Ну, и отрапортовал? - не утерпел один улан, спросил.
   - Нет, не доехал до государя - прямо под ноги его лошади со своего коня свалился, лицо вкровь разбил, шпагу сломал. Государь же только улыбнулся - чай, любимца сынок: "Я, поручик, - говорит, - тридцать лет на лошади езжу, а ни разу не падал". Конфуз для Аракчеева был полнейший, а Мишелю - как с гуся вода! Снова за пьянство да за дебоширство принялся! Слышал, что Алексей Андреич после случая того твердо вознамерился сынка в монастырь сослать. И сошлет, непременно сошлет!
   - Да не сошлет, никогда не сошлет! - заорал Севрюгин как безумный. Алексашка сего Мишеля снова флигель-адъютантством пожалует ради любви к своему холопу верному
   Александр слушал остолбенело. Все, о чем говорил Чернышов, являлось чистой правдой, и он не мог встать и возразить ротмистру, да к тому же он чувствовал вину как государь за то, что мирволил к безобразнику, позорившему честь мундира, и тем самым давал предмет для разговоров. И не была ли грубость, пьянство, царившие в этом доме, следствием его же неверного отношения к офицеру, которого следовало бы разжаловать в солдаты или, по крайней мере, отправить в какой-нибудь отдаленный полк подальше от людской молвы. Но было в рассказе Чернышова и то, с чем он согласиться не мог.
   - Позвольте, ротмистр, - начал Александр, вставая, - нам всем было интересно выслушать ваш рассказ, но стоило ли вообще передавать его во всеуслышанье? Мы все служим в русской армии, русскому государю, а вы, простите, позволяете себе именовать помазанника, императора Алексашкой? И это спасителя России? Благословенного?
   Севрюгин, уже сильно захмелевший, дернул Александра за рукав рубашки так резко, что тот был вынужден снова сесть на стул.
   - Это Алексашка-то Благословенный? - закричал он, топорща в разные стороны свои бакенбарды. - Он спаситель России? Да это мы спасители! Мы кровь свою проливали за Родину! Вот я, например, при Лейпциге погнался за одним французским кирасиром. Он от меня наутек, я - за ним, все ближе, ближе! Стреляю из карабина - надо же, попал, да только пуля от его кирасы отскочила, как горошина!
   - Надо же! - поразился кто-то.
   - Я не отстаю. Вынул из ольстры* ((сноска. Приседельная кобура.)) пистолет, прицелился, палю - и снова пуля в кирасу попадает. Эка жалость! Ну, думаю, не уйдешь ты от меня! Коня пришпорил, нагнал и саблей поверх кирасы рублю по шее - срезал начисто, как сбрил! И поверите ль, сей обезглавленынй французик ещё сто саженей проскакал в седле, точно какой-нибудь петух, который и без головы бегать может! Так что, друг мой Вася, вот кто супостатов бил, а не Алексашка твой! Да и ты, если был под Лейпцигом со своими егерями, из-за кустов палил да, наверное, ещё и плохо попадал!
   Уланы загоготали довольные тем, что в их компании находится такой славный рубака. Все офицеры были молодыми, и никто из них не то что не попал в заграничный поход, но и на просторах России по малолетству сражаться с французами не поспел. И никто из них не знал, что рубака Севрюгин о сражении под Лейпцигом только слышал, поскольку в военную службу поступил лишь в четырнадцатом году да только в чинопроизводстве продвинулся довольно скоро. Александр тоже смотрел на штабс-ротмистра с удовольствием, совсем не обидясь на него за егерей, стрелявших из кустов. Он видел в бравом офицере те черты, которых не доставало в жизни ему самому: смелости, резкости, прямоты, и скоро Севрюгин уже сидел рядом с Александром, подливая рома в "Васину" кружку, не забывая между тем и своей. Один из уланов забренчал на гитаре и высоко затянул сильным, но чуть хрипловатым тенорком:
   Ах, уланы мы, уланы, пики острые у нас!
   Нам ли ворогов бояться, нам ли ворогов бояться,
   Пусть боятся девки нас!
   И все дружно подхватили, повторив дважды последнюю строчку, которой, как видно, все очень дорожили как отражающей самое главное качество кавалеристов. А гитарист, воодушевленный поддержкой, продолжил:
   Страху мы на них напустим, если нападем зараз!
   Без боязни нападем мы, без боязни нападем мы,
   Пусть боятся девки нас!
   Но не успел ещё вступить хор, как Севрюгин вскочил на ноги, подбежал к гитаристу, вырвал из его рук инструмент и швырнул его в угол с такой силой, что две или три струны с печальным звоном лопнули и повисли над декой с витиеватыми вырезами.
   - Все, едем, едем! - заорал он, как шальной, округлив мутные, осоловевшие глаза. Ноздри его хищно раздувались, а красивые белые и крупные зубы были оскалены. - К Ганне едем! В корчму её Ах, каких девулек приведет она к нам, а сама-то Ганка - ах, хороша, добра! Спереди - два арбуза, а сзади - огромная такая тыква! Ну просто не бабешка, а бахча какая-то на ногах! Ром туда возьмем, а впрочем не надо рому - денег, денег захвачу! И ты, Васька, с нами поедешь! Увидишь, как уланы гуляют, это не ваши пехтуровские посиделки с институтками, с альбомами, фортепьянами, канарейками! Музыкантов позовем, евреев! Там в сельце знатные есть музыканты, а тебе, голубь ты мой, несмотря на то, что плешив да тих, как пономарь, я такую жидовочку подыщу, такую Суламифь, какой сам царь Давид не пробовал! Как головня горящая всю неделю опосля её лобзаний огнем осветиться будешь, не потухнешь! Ну, едешь?!
   Александр, глядя с восхищением на обнимавшего его Севрюгина, поцеловал штабс-ротмистра от всего сердца и, едва держась на ногах, опираясь на офицера, твердо сказал:
   - Еде с тобой, Федя! Велю сейчас же коляску закладывать! Пошли денщика к моему Илюхе!
   - Трифаа-а-н! - завопил Севрюгин. - Беги, шельма, на квартиру их высокоблагородия да вели кучеру тройку запрягать! Пусть к моему дому через полчаса подгоняет! Только уж, любезный Вася, не Илюха твой кучером у тебя сегодня будет, а я, штабс-ротмистр третьего Украинского уланского полка Федор Степаныч Севрюгин!
   ... На тройке они мчались в ночи, и Александру казалось, что звезды, испещрившие черный бархат небесного шатра, крутились в беленом танце. Голова кружилась от выпитого рома и от быстрой езды, коляска то и дело подпрыгивали на ухабах, но Севрюгин, как заправский ямщик, приподняв локти, все торопил и торопил лошадей. Рядом с ним на облучке сидел какой-то улан, качавшийся так, что Александр боялся за него - вот-вот упадет в придорожную канаву. Рядом с Александром сидели ещё два кавалериста, то и дело передававших друг другу бутылку рома, из которой порой прихлебывал и Александр, а в ногах у него примостился улан-тенор, не забывший прихватить гитару, и, наигрывая на четырех оставшихся струнах, пел что-то удалое, молодецкое. На душе у Алекандра было так хорошо, так вольготно! Он смутно представлял, куда мчатся они, но был уверен, что там, впереди, его ждет что-то совсем необыкновенное, неизведанное, то, что было заказано для него, государя, в его минувшей, оставшейся где-то позади жизни.
   Влетели на окраину какого-то села, и тут Севрюгин, произнеся длинное и громкое "тпру-у-у", резко натянул вожжи, и тройка остановилась, да так резко, что левая пристяжная даже упала на передние подогнувшиеся ноги.
   - Все, приехали! - соскочил с облучка Севрюгин. - Покидай-ка карету, господа!
   Поднялись по ступенькам высокого крылечка большого дома с освещенными оконцами. Каждый в полной форме, в киверах, при саблях. Севрюгин ногою отворил дверь, и Александр очутился в большой, но по-крестьянски убранной комнате. В комнате - столы, за столами - бородатые люди в армяках домотканного сукна. В сторону вошедших офицеров повернули испуганные лица. Севрюгин же, выхватив из ножек саблю, стал вращать клинок над головой, неистово крича:
   - А ну вон отсюда нехристи вшивые, христопродавцы, не то всех в капусту посеку! Пшли, пшли отсюда, али не видите, что господа уланы кутить приехали?!
   Люди, тихо и смирно сидевшие до этого с кружками пива, с нехитрой снедью, мигом повскакивали из-за столов, с искаженными от страха лицами, хватая шапки, метнулись к выходу, и тут же их и след простыл. Зато откуда-то из глубины комнаты, покачивая на ходу крутыми бедрами, выплыла толстая молодая женщина с головой, обвязанной нарядным платком. Да и одета она была хоть и по-крестьянски, но празднично, а подходила к офицерам с широкой, сладкой улыбкой на красивом, но порочном лице.
   - Ах, шо за гарнесиньки уланчики, да что ладные хлопчики! Да хиба ж треба гам робыть! Уси люди злякались да от вас погибли!
   Вместо ответа Севрюгин шагнул к корчмарше, резко обнял её и крепко поцеловал в яркие, точно облитые вишневым соком губы.
   - Ганна! - сказал он, нацеловавшись вдоволь. - Тикай сейчас же за самыми ладными дивчинами. Одна нога здесь - другая там! Еще и музыкантов, скрипачей зови - уланы нынче бамферфлюхтер затеяли. Грошай у меня, Ганна, точно вшей на нищем. За все плачу по-княжески!
   Александр, находившийся все время в каком-то возбужденно-восторженном состоянии, смотрел на все, что происходило потом, сквозь пелену тумана. Когда уж под утро возвращались в его коляске в полковую слободку, вспоминал, как явились музыканты, как заныли, запели скрипки, загудел контрабас, помнил, что он много пил, целовал уланов, говорил, что лучше их в е г о армии нет, пел, танцевал и корчмаршей Ганной, целовал её, сорвал ей за пазуху ассигнации и серебро, много говорил по-французски. А потом, когда пришли "дивчата", он сразу выбрал одну из них, черноокую и гибкую, как лоза, отплясывал и с нею, удивляясь про себя, как ловко он умеет выделывать такие замысловатые кренделя в танце, которого никогда не только не пробовал танцевать, но даже и не видел. Помнил, что черноокая, обжигая его своим колдовским взглядом, потянула его куда-то, в какой-то коридор или сени, в полной темноте провела в комнату, где пахло чем-то незнакомым. Вспоминал, как упали они с ней вместе на что-то жесткое, наверно, на пол, и он больно ошибся. Но то, что происходило после, он не мог вспоминать без восторга, смешанного, однако, со стыдом. Нет, он не стыдился и тогда, когда живя в Царском Селе, навистывая арию из "Волшебной флейты", походной спокойного, уверенного в себе человека шел между аккуратно подстриженных кустов парка в сторону Баболовского дворца, где ждала его обворожительная баронесса Вельо, полужеманница-полубесстыдница. Но то, что происходило с ним тогда, в темном чулане, обжигало его память восторгом и стыдом, потому что т а к о г о с ним не случилось никогда, со сколькими женщинами в прошлом ни встречался Александр.
   "ВЫ ПОСТУПИЛИ МОНСТРЮОЗНО!"
   ... Его разбудило щекотание и противное гудение - мухи летали рядом с его лицом, садились на щеку и ползали по ней. Попытался приподнять голову, чтобы понять, где он находится, но не сумел - точно пудовая гиря была привязана к голове, и болела она так, будто он свалился с лошади и ударился о камень.
   "Да где же я? - с трудом соображал Александр. - Неужели все там же, в корчме, у Ганны?" Но не разбитую, пухлую корчмаршу увиде Александр, а Севрюгина. Штабс-ротмистр сидел за столом, стоявшем у оконца, в накинутой на плечи шинели. Волосы его и бакенбарды хоть и были всклокочены, но офицер был чрезвычайно серьезн и совсем непьян. Листы бумаги лежали перед ним, стояла чернильница. Севрюгин, лицо которого украшали очки, щелка костяшками больших счетов, хмурился, кусал кончик разлохмаченного гусиного пера, что-то чиркал в толстой тетради. Услышав, что Александр зашевелился, повернулся в его сторону всем телом, мрачно сказал:
   - Ага, изволили пробудиться. А ты, брат, того, проказник из забубенных оказался. Ишь, как куролесил-то вчера у Ганки. Скрипку еврейскую сломал, пытаясь на ней играть, Глашку в укромные апартаменты поволок, точно древний римлянин сабинянку, опосля коляску свою заблевал. Ну да ты не думай, я не в укор тебе сие говорю - уланы таких, как ты очень даже уважают. Напрасно вначале институтку из себя корчил...
   Александру вдруг стало так стыдно, что захотелось поскорее укрыться с головой шинелью, которой он был накрыт.
   "Это я, государь, помазанник, так безобразничал вчера - в ужасе подумал он. - Нет, нет, просто из меня вылезло все то, что я раньше так тщательно от всех скрывал. Так неужели же я по природе своей столь дурной человек?"
   - Ах, как голова болит! - со стоном произнес Александр.
   - Голова?! - отчего-то с немалой радостью воскликнул Севрюгин и закричал: - Трифон, ирод окаянный, ты в сенях?
   - Здеся, вашесыкородь, - донесся голос денщика.
   - Баранину холодную мелко нашинкуй да огурцы соленые таким же манером. Все залей рассолом крепким да господину капитану подай немедля с рюмкой рома!
   - Сей минут исполню! - откликнулся денщик, и скоро расторопный Трифон уже нес к постели Александра все нужное для его срочного выздоровления.
   Как ни противен Александру был запах рома и острого кушанья, он, чтобы не обидеть хозяина, выпив рюмку, принялся черпать из миски баранину и огурцы, и к удивлению заметил, что силы вновь вливаются в него, будто их источник на самом деле содержался в этом варварском блюде.