Адам Смит, писатель, однажды в Нью-Йорке натолкнулся на дубля Карлоса.
Желая познакомиться с Кастанедой, Смит пришел в нью-йоркский офис "Саймон
энд Шустер" и начал подниматься по лестнице, потому что понял, что Карлос
старается не пользоваться лифтами. Через пару пролетов он натолкнулся на
кого-то, кто вполне мог бы сойти за Кастанеду: невысокий смуглый человек. И
он попытался завязать разговор об огромном вкладе Карлоса в антропологию и о
том, что его книги позволяют не просто читать об опыте, но по-настоящему
переживать его. Все время, пока он говорил, Карлос, кивая головой, быстро
спускался по лестнице. Смит упомянул Виттгенштейна, но это тоже не
сработало. Почти в самом низу лестничной клетки у вестибюля Смита неожиданно
озарило. Он только что прочитал о том, как дон Хуан рассказывал своему
ученику о самом трудном достижении - о создании своего дубля. Это была
странная и древняя релятивистская концепция, это дело с созданием двойника,
поэтому Смит полушутя спросил человека, не является ли он на самом деле
дублем Карлоса Кастанеды.
Человек остановился. Он кивнул головой и ответил "Да". Затем его лицо
растянулось в широкой ухмылке, он вышел в вестибюль и растворился в толпе.
О том, чтобы по собственной воле создавать дубля, Карлос думал годами.
Еще до того, как он написал об этом в своей четвертой книге, "Сказки о
силе", Кастанеда разыгрывал такие маленькие психологические шутки над
людьми.
В феврале 1973 года Карлос ездил в Нью-Йорк поговорить со своим
издателем об этой книге и пригласил меня провести с ним несколько дней. Я не
видела Карлоса годами и была удивлена, заметив некоторую полноту под темным
костюмом и пальто. В остальном он был тот же - та же широкая улыбка, та же
шляпа, та же очаровательная болтовня.
Мы взяли такси до отеля "Дрэйк" и пообедали в ресторане. Мы заказали по
бифштексу, но если я пила вино, то Карлос заказал горячий чай - никаких
коктейлей, вина и вообще спиртных напитков. Я хотела поговорить о книге
"Путешествие в Икстлан", которую только что прочитала, но Карлос отказался.
Он нервно и суетливо переходил от одной идеи к другой. После того, как мы
вернулись в его номер, он все время расхаживал по комнате, то выглядывая в
окно, то подходя к двери, то роясь в одном из своих чемоданов. Сбитая с
толку, я присела в углу в украшенное броскими цветами кресло с изогнутой
спинкой. Я наблюдала за его волнением с тихим раздражением.
Карлос достал из своего костюма серебряную ручку, набор карандашей и
несколько иностранных монет и дал их мне для К. Дж., затем он нагнулся,
схватил потрепанный чемодан и подтолкнул его ко мне, извиняясь за то, что
края погрызла собака его друга. Его он тоже хотел подарить своему чочо.
Я решила принять душ. Когда я закончила, он по-прежнему был там, прыгая
между кроватями и разговаривая по телефону. И он до поздней ночи продолжал
названивать разным людям в Штатах и в Мексике, то разговаривая с каким-то
профессором где-то в Калифорнии, то со своим редактором, то с Майклом
Харнером. То он говорил по-английски, то по-испански, болтаясь на своем
конце провода в своеобразном пассивном дрейфе. Когда я засыпала, он набирал
номер в Оахаке или еще где-то.
На следующий день было еще хуже. Карлос превратился в совершенного
диктатора, все время приказывая мне, так что я наконец заявила, что сниму
номер в "Коммодоре". Я собрала вещи, вышла из комнаты и вошла в лифт. Карлос
пошел за мной, и пока мы спускались, наставлял меня следить за тем, чтобы К.
Дж. получил хорошее образование и регулярно посещал дантиста, и выговаривал
мне за то, что я позволяла ему гонять на мотоцикле по грязным дорогам
Западной Вирджинии. Он продолжал в том же духе до самого вестибюля, пока я
не вспылила. "О'кей, Наполеон! О'кей!" - закричала я. Он дал мне
неподписанный банковский чек на 5000 долларов для К. Дж.
Карлос смиренно поднял руки. "Послушай, я хотел бы скорее увидеть моего
чочо. Может быть, я смогу взять его в Калифорнию или, может быть, на
несколько недель в Южную Америку". Я рассеянно кивнула головой. "И скажи
ему, что Наполеон передает привет".
Когда я вернулась домой в Чарльстон в Западной Вирджинии, то подала на
развод. Я хотела сделать это в течение многих лет. У меня было чувство, что
мы могли бы поправить положение и снова жить вместе, но уик-энд в Нью-Йорке
подтвердил, что это безнадежно. Мне не нравилось, что я не знаю, замужем ли
я официально, и поэтому я решила разорвать это окончательно. Только в
октябре мне удалось поговорить с ним по телефону, и он сказал, что удивлен
известием о разводе. Я пожаловалась на его странное отношение и поведение в
Нью-Йорке.
Затем была долгая пауза, как будто Карлос отошел от телефона. Наконец
он попросил меня повторить все о его поведении в Нью-Йорке, что я и сделала.
Карлос выслушал, а потом серьезно признался, что совершенно сбит с толку.
- Я не был в Нью-Йорке в отеле "Дрэйк" в феврале, - сказал он.- и я не
встречался там с тобой.
Я не была расположена говорить об этом: "Ну ладно, я знаю, что была в
Нью-Йорке и провела ночь с кем-то, похожим на тебя, но, как я сказала, он
действительно вел себя не так, как Карлос, которого я знала всегда".
"Нет, я серьезно, Мэгги. Я не был в Нью-Йорке в феврале". Он говорил
чрезвычайно серьезным голосом.
Я призадумалась на мгновение и удивилась, зачем бы ему врать о чем-либо
подобном. Кто-то там был, это несомненно. Но как бы там ни было, что это за
странная шизофрения? И вдруг меня озарило -какой удивительный новый уровень
предложил он всем. Какой новый чудесный трюк.
Теперь нельзя больше просто встретить таинственного мистера Кастанеду,
поймать его в ресторане, позвонить ему и так далее. Нет, отныне и впредь в
его аппарате есть новая уловка. Даже если кому-то и удастся где-нибудь
поймать Карлоса и поговорить с ним подробно, что достаточно трудно, нет
абсолютно никакой уверенности, что это действительно был он. Теперь их было
двое, двойники, дубли, делая одного реального еще более недоступным, чем
раньше. Мистер Метафизик! Он снова выбил у меня почву из-под ног!
25
Хлопанье вороньих крыльев... К. Дж. всегда возвращает его в скучный мир
бюргеров. Карлос изо всех сил старается отпустить мальчика. Но он также
пишет об индейцах, которые действительно существуют в своих ботинках и с
ремешками для длинных кривых ножей, щурясь из своих удивительно сморщенных
глазных впадин, как на цветной иллюстрации в "Нэйшнл джиогрэфик" иди еще
где-нибудь. Они действительно имеют эти любопытные синкретические верования,
которые Карлосу пришлось познать и понять, по крайней мере, до некоторой
степени. Все это есть в его книгах, и поначалу он был довольно аккуратен,
стараясь точно излагать все это. Конечно, он всегда вставлял много от себя в
свои книги, и истина в том, что они никогда не были чисто антропологическими
и никогда не задумывались как таковые. В конце концов, разве Уолтер
Гольдшмидт, постоянно проживающий в УКЛА корифей, не назвал в своем
блестящем введении "Учение" этнографическим и аллегорическим? Разве старик
не употребил слова аллегория, как бы говоря, что Карлос смешивает здесь
определенные уровни?
Поэтому ни для кого не было секретом, что какая-то часть материала в
книгах Карлоса является абсолютно подлинным фактом реального мира, тогда как
другая предположительно имеет чуть более субъективный характер. С самого
начала Карлос занимался тем, что соединял эти маленькие истории, эти
заключения, реальный опыт, полученный в пустыне, сны и подлинные диалоги с
десятками информаторов -переплетая все в одно целое с деталями своего
довольно светского лос-анджелесского образа жизни. Он писал о К. Дж. с
самого начала -фактически, посвятил книгу ему - и поэтому, когда ему стало
ясно, что он должен прекратить свою безумную любовь к мальчику, он начал
думать о разлуке метафорически. У него это превратилось в одержимость, это
мучило его в снах, и, когда он наконец сел заканчивать "Сказки о силе", это
доминировало в настроении. Разрыв с К. Дж. стал необходим - в том смысле,
что содействовал его преображению из ученика в человека знания.
Никто не обращал внимания, что в журнальных статьях это появлялось
повсюду. Правдивость книг Кастанеды была весьма проблематичной, и в
средствах массовой информации целые месяцы не утихала полемика по этому
поводу. Когда Пол Райзман, антрополог из Карлтон-Колледжа, написал
благоприятный отзыв обо всех трех книгах для "Нью-Йорк тайме букс ревью",
писательница Джойс Кэрол Оутс откликнулась на него письмом, в котором
подвергла работу Кастанеды сомнению как слишком гладко и совершенно
построенную, чтобы описывать подлинные события. Он придал порядок реальному
миру, внес в него романический импульс и безупречные диалоги, и у госпожи
Оутс появились подозрения. Одну из первых действительно длинных журнальных
статей написал Джон Уоллис для "Пентхауза". Это был длинный рассказ о
преподавании Карлоса в КУЙ, основанный на записях, сделанных во время
занятий, и копиях диссертации, которые сделали Роузи, Расе и другие. Когда
журнал "Сайколоджи тудэй" захотел опубликовать беседу с Кастанедой, Карлос
нарушил давнишнее правило, разрешив Сэму Кину записать на магнитофон
разговор о доне Хуане, шаманизме и феноменологии. По рекомендации Неда
Брауна Карлос дал несколько интервью непосредственно перед выходом
"Путешествия в Икстлан". Неожиданно его имя появилось повсюду - в "Харперс",
"Нью-Йорк тайме", "Роллинг Стоун", "Виллидж войс", внезапно появились
десятки статей, отзывов, бесед и мнений о главе нового мистицизма. Но они
имели один и тот же недостаток: все они ловили Кастанеду на словах, и, таким
образом, апокрифические книги стали просто частью мифологии.
Когда репортер журнала "Тайм" начал задавать вопросы о Сесаре и Сусане,
о Перу и прочих элементах его биографии, Карлос понял, что игра началась. В
своих поисках репортер "Тайм" раскопал членов семьи Арана, живущих в Лиме.
Они не имели известий от Карлоса в течение многих лет и были отчасти
удивлены, услышав о его успехах в Штатах. Сесар дал репортеру фотографию
Карлоса, сделанную по окончании ЛАОК, которую семья получила в писыле 13 лет
назад. Таким образом, журнал получил некое доказательство, которое
противоречило версии Кастанеды о жизни в Бразилии среди теток и
интеллектуалов. Они имели реальные улики, и Карлос знал об этом. Это был
самый зловещий знак для того, кто стер личную историю, и потому, сидя с
репортершей из "Тайм" высоко над Малибу на месте магов, Карлос Кастанеда
ухмылялся, глядя на океан, и становился неземным.
"Просить меня подтвердить мою жизнь, выдавая биографические
подробности, - это все равно что использовать науку для того, чтобы
обосновать магию, - сказал он. - Это лишает мир его магии и превращает всех
нас в дорожные столбы с табличками".
Подробная история Кастанеды появилась в журнале "Тайм" 5 марта 1973
года. На страницах этой биографической статьи постоянно цитируются критики и
сторонники, каждый из которых имеет свое собственное мнение о существовании
дона Хуана и о ценности работы Карлоса. Пересказывается его собственная
туманная история о жизни в Бразилии и Аргентине, а затем и в Голливуде.
Используя иммиграционные записи, школьные документы и информацию, полученную
от семейства Арана, журнал установил, что реальный Кастанеда родился на
Рождество 1925 года не в Бразилии, а в Перу, в несколько более скромной
среде, и получил образование в Кахамарке и Лиме, а не в Бразилии и Италии.
Статья произвела настоящий переполох в УКЛА.
"Я знаю, легко говорить после случившегося, но, когда я в первый раз
встретил Карлоса и позднее, он говорил мне, что происходит из Бразилии,
оттуда уехал в Италию, затем в Аргентину, а оттуда в Штаты. Были кое-какие
особенности, которые я все время отмечал в его манерах и которые постоянно
твердили мне: "Перу", и я не знал почему, -говорит Дуг Шарон. - И я говорил,
что это потому, что он латиноамериканец, а у латиноамериканцев много общего.
Но, когда появилась эта статья в "Тайм", она удивила меня, но тогда я сел и
задумался над этим. И я сказал, что эти подозрения оказались правильными, в
конце концов".
Вскоре после выхода статьи Джим Квебек натолкнулся в студенческом
городке на Карлоса и его подружку Нэнни. Карлос казался в замешательстве
из-за оборота, который приняла эта полемика. Нэнни была как всегда
общительна и трещала о том, как она собирается сменить профилирующую
дисциплину с социологии на журналистику, о чем она говорила и раньше, но что
при данных обстоятельствах было особенно странно. Здесь был Карлос
Кастанеда, молча стоявший, глуповато улыбавшийся и смотревший вниз на свои
ботинки, - а Нэнни все продолжала распространяться о дисциплине, которая
угрожала разрушить уже пошатнувшееся доверие к Карлосу. Было забавно видеть
его в смущении. Ясно, что он не хотел говорить о статье в журнале, но Квебек
и не настаивал. У него давно выработалось терпимое безразличие к абсолютной
истине историй Карлоса. Откровение о том, что тот был не из Бразилии, а из
Перу, не стало большим потрясением. Квебек подозревал что-то такое с тех
пор, как однажды, зная о том, что Карлос был родом из Южной Америки,
попросил его немного помочь с португальским языком. Карлос наотрез
отказался. Он закрыл уши руками и сказал, что этого языка он не желает
слышать.
Это было странно. Бразильцы говорят по-португальски. Язык же, которого
они не хотят слышать, - испанский, на котором Карлос говорил все время.
Статья в "Тайм" помогла прояснить несообразности.
"Он не хотел говорить о Бразилии, потому что ничего не знал о ней, -
говорит Квебек, - и не хотел говорить о Перу, потому что знал слишком
много".
Пародии на Кастанеду стали появляться в нью-йоркских газетах и
журналах. Великий Страх снова царил в Хейнз-Холле, и бушевали споры среди
академистов, критиков и друзей, у каждого из которых было свое особое
понимание того, о чем писал Кастанеда.
Люди, писавшие писыла в "Нью-Йорк тайме букс ревью", казалось, хотели
распять его на соноранской равнине. Джойс Кэрол Оутс открыто называла его
книги мистификацией. Старые коллеги в УКЛА смотрели на него с подозрением.
Мистификация. Мошенник. Бог мой, что ему было делать? Карлос пока
больше не давал интервью и ограничил свои визиты в университет посещениями,
связанными с получением докторской степени. Он избрал Мейгана, Гарфинкеля,
доктора Филипа Ныомана и еще двоих в свою приемную комиссию. Необходимо было
выполнить целый ряд условий, сдать письменные и устные экзамены и так далее.
Большая часть скучного предварительного материала, требования по владению
языком не беспокоили его, пока статья "Тайм" не поколебала его позиции.
Когда Мейган спросил его, на каком языке он говорил в детстве - он заявил,
что жил в Бразилии и говорил по-итальянски, научившись по ходу дела
португальскому и испанскому. Это был бюрократический вопрос - не личный, -
поэтому, когда Карлос сдал экзамен по языку, Мейган был удовлетворен. Его на
самом деле не волновало, в каком порядке Карлос учил языки, главное, что он
знал их.
Письменный экзамен был посвящен стандартной антропологии, прямолинейной
науке в традиционном гольдшмидтовском варианте, и он сдал его без проблем. В
качестве диссертации он взял свою третью книгу, слегка отредактировав ее, но
незначительно, по сравнению с изданием, которое заняло свое место как третий
отдельный выпуск саги о доне Хуане. От начала до конца, когда Великий Страх
царил той весной 1973 года, Мейган оставался его самым верным союзником в
комитете.
Мейган, бывший, в общем-то, посторонним, поскольку его предметом была
археология, а не более утонченная область этнометодологической антропологии,
- только старый сварливый Клемент Мейган преданно оставался на стороне
Карлоса. Ему часто приходилось защищать все дело дона Хуана от града
насмешек со стороны более скептических коллег.
Той весной, когда стало широко известно, что Карлос вот-вот получит
докторскую степень, раздраженная университетская клика пошла в атаку на
главную часть работы, которая им казалась настолько же близкой к подлинной
антропологии, как научно-фантастические статьи Азимова - к традиционной
науке. По единодушному мнению собравшихся в комнате отдыха в Хейнз-Холле,
Кастанеду следовало бы вытолкать в грубую толпу, к молодой элите с ее
модными недопеченными идеями о культурной антропологии.
Вы бы видели этих стариканов, проведших по 15 лет в нижнем слое
позднего докембрийского периода, сидящих вокруг стола и решающих, достиг ли
Карлос Кастанеда какого-нибудь реального научного прогресса. Они обсуждали
все эти проблемы методологии в работе Карлоса и невозможность точного
копирования. Они сидели вокруг желтых поливиниловых столиков и изучали
субъективный аспект этой работы, в котором он возвращался к идее 30-х гг., к
гуманистическому направлению в антропологии. В конце 1950-х общественные
науки в целом и антропология в частности обратились к форме количественного
анализа, которая в общем считалась прогрессивной и заслуживающей уважения.
Общественные науки никогда не достигали точности химии или физики, но с
увеличением применения проверок и статистического анализа они приближались к
тому, что некоторым ученым казалось реальностью. Идея заключалась в том,
чтобы проникнуть в черный ящик мозга, и инструментом стали цифры и точный
анализ.
И когда все уже приспосабливались к этому, вдруг появился Карлос
Кастанеда с многочисленными последователями и влиянием, разрушающим все и
возвращающим маятник к мягкотелому гуманизму 1930-х годов. Более того, он
делал это с таким изяществом, с такой стремительностью. Он стал таким
популярным... и совершенно естественно, что старые пердуны выражали свое
недовольство тем, что Хейнз-Холл превратился в настоящий сумасшедший дом,
где разыгрывается эта проклятая комедия со всеми этими людьми, сидящими на
корточках вдоль стен на втором этаже и постоянно спрашивающими, где Карлос,
постоянно снующими вокруг в надежде увидеть его и переброситься с ним хотя
бы парой слов.
И тут были не просто студенты антропологии с калифорнийским загаром на
лицах, полученным в горах Санта-Моники. Здесь были студенты философского и
инженерных факультетов, слушатели подготовительных медицинских курсов,
действительно странный подбор интеллектуальной публики - как тот парень из
Питтсбурга, семь дней добиравшийся сюда "автостопом", чтобы только взглянуть
на него.
Не то чтобы клеветники с отделения завидовали Карлосу, но многие из них
судили по своей собственной научной жизни, протекавшей в пыльных и затхлых
библиотеках и увенчанной почтенной седой анонимностью. Они знали и
канцелярскую работу, и бюрократию, и все то дерьмо, через которое необходимо
пройти, и бесконечное политическое маневрирование без разбора в средствах
ради положения. И они слышали все о преподавании Карлоса в Ирвине и о том,
что аудитория все время была битком набита людьми, сидевшими на корточках
вдоль стен и вокруг кафедры, и хиппи, и молоденькими девушками, и настоящими
студентами, теснившимися повсюду с эвристическим огнем в широко раскрытых и
сверкающих глазах. Имея возможность выбора, кто бы не хотел этого? Кто же из
них не мечтал о том, чтобы пересечь границу запретной территории, на которой
о вас говорят на коктейльных вечеринках в Нью-Йорке и развешивают плакаты с
вашими словами в сельских домиках на тихоокеанском побережье в Британской
Колумбии. Кто не думал о прелестных девушках, приходящих в своих линялых
джинсах и коротеньких маечках на ваши занятия, с прекрасными карими глазами,
готовых запереться с вами, чтобы предложить вам... все. Кто бы отказался от
этого?
Но кто же и позволит все это? И той весной в среде
профессорско-преподавательского состава начали исподтишка нести всякий вздор
с намерением не позволить Карлосу Кастанеде получить докторскую степень в
УКЛА. Их аргументы основывались все на той же почве: методология и
достоверность.
Не все старались очернить Карлоса. Среди преподавательского состава у
него имелись сторонники. Мейган был самым горячим среди них, защищая, как
мог, Карлоса перед редакционной коллегией, в частных разговорах и в приемной
комиссии. Как оказалось, комиссия - Мейган, Фил Ньюман, все они - полностью
поддержала Карлоса, и это было важно, потому что именно комиссия имеет дело
со студентом, принимает ответственность за него и выступает в его интересах
перед преподавательским составом. Если она полностью поддерживает студента,
то никто в отделении уже не обсуждает этот вопрос, несмотря на оговорки
отдельных людей. Когда кто-либо в комнате отдыха ставил под сомнение
законность находок Карлоса, Мейган бросался на его защиту.
"Карлос сам находится между различными культурами. И его информатор
тоже". Это было одно из его самых твердых мнений о Карлосе, и он не жалел
слов. "В данном случае это один из ключей, которому не уделяется должного
внимания. Таково мое мнение, судя по тому, что я слышал об информаторе,
который частично относится к яки, частично к юма и родители которого
представляли две различные культурные традиции и который сам жил в двух
разных культурных традициях по обе стороны границы. Он вынужден был
утверждаться среди господствующего здесь класса белых англосаксонских
протестантов и господствующего класса испанских католиков в Мексике, которые
сами по себе представляют совершенно различные культурные группы. Они
совершенно по-разному смотрят на мир. Плюс еще то обстоятельство, что он
имел связи по всей стране. Я лично думаю, что Карлос и его информатор
поладили потому, что смогли понять друг друга. Они - люди интеллектуального
склада и пытались совместными усилиями разобраться с миром, понять его. Это,
несомненно, относится к Карлосу и его информатору. Его информатор делал это,
накапливая в себе запас силы, знаний разного рода, почерпнутых в разных
местах, но все - в рамках надежной шаманской традиции. Я считаю это одной из
причин, почему их отношения сложились удачно. Два человека столкнулись с
одними и теми же интеллектуальными проблемами, а именно: как сопоставить все
это, будучи окруженными самыми разнообразными чуждыми культурами. И у них
это получилось".
Так излагал Мейган свою идею о том, что Карлос с доном Хуаном были
родственными душами в чуждом мире. Не для всех эта идея Мейгана была
убедительной, и они считали, что дон Хуан и Карлос близки так потому, что
это просто один и тот же человек. В конце концов, он ведь солгал комиссии,
что жил в Бразилии и в детстве говорил по-итальянски. Мейган только улыбался
на это.
"Карлос является человеком, который принадлежит одновременно нескольким
культурам. Он не относится к типичным белым англосаксонским протестантам. Он
рос в мире, где ему приходилось иметь дело с множеством разнообразных
культур, действующих на различных уровнях. Он сказал, что, будучи ребенком,
жил в Бразилии и говорил по-итальянски. Поскольку он знает все эти языки, то
это просто бюрократический вопрос. Написанное в "Тайм" было новостью для
меня. Оценивая его, я полагался на то, что он говорил об антропологии, а уж
в этом-то я мог ему верить".
Комиссия поверила этому, и той же весной ее члены подписали все
необходимые бумаги о присвоении Карлосу докторской степени. После выхода его
диссертации в виде книги "Путешествие в Икстлан" он стал миллионером.
Важной новостью в этой книге стало то, что Кастанеда больше не
пользовался психотропными растениями. Наркотические средства, занимавшие
столь важное место в его первой книге и способствовавшие его популярности, в
третьей книге не играли совершенно никакой роли. Он объяснял все это своим
студентам в Ирвине - что растения не являются средством для достижения цели,
но лишь методом для того, чтобы освободиться от хватки западного
рационализма. Но это стало новостью для читателей, ожидавших более глубоких
психотропных опытов в продолжение "Отдельной реальности". В действительности
лишь последние три главы можно было назвать настоящим продолжением. Первые
20 страниц были отведены под материал, который, по словам Карлоса, не вошел
в предыдущие книги, потому что тогда показался неуместным.
Прежде всего, это было описание техники и философии, а не психотропных
средств.
Возобновив свое ученичество у дона Хенаро, непревзойденного акробата,
Карлос почувствовал, что приближается к постижению урока. Пока еще урок этот
был пространным и туманным, но по существу речь шла о личной силе и
независимости, о полном познании своего я и о том, как разорвать все оковы.
26
"Я работаю над этой книгой и пока еще не закончил ее, - сказал мне
Карлос по телефону. - Утром я возвращаюсь в Мексику. Она называется "Сказки
о силе". Но я не знаю, будет очень тяжело писать. Никак не выходит. Мне
нужно опять туда поехать".
Я перенесла трубку к другому уху. "Где ты работаешь? - спросила я. - В
Оахаке?"
"Да, поэтому не пытайся связаться со мной, пока я не вернусь". Я
упомянула о бумагах для развода, и Карлос сказал: "Может быть, все устроится
очень быстро, и я смогу разобраться с деньгами и заплатить нотариусу. Я хочу
отделаться от всех людей. Они просто изводят меня".
Желая познакомиться с Кастанедой, Смит пришел в нью-йоркский офис "Саймон
энд Шустер" и начал подниматься по лестнице, потому что понял, что Карлос
старается не пользоваться лифтами. Через пару пролетов он натолкнулся на
кого-то, кто вполне мог бы сойти за Кастанеду: невысокий смуглый человек. И
он попытался завязать разговор об огромном вкладе Карлоса в антропологию и о
том, что его книги позволяют не просто читать об опыте, но по-настоящему
переживать его. Все время, пока он говорил, Карлос, кивая головой, быстро
спускался по лестнице. Смит упомянул Виттгенштейна, но это тоже не
сработало. Почти в самом низу лестничной клетки у вестибюля Смита неожиданно
озарило. Он только что прочитал о том, как дон Хуан рассказывал своему
ученику о самом трудном достижении - о создании своего дубля. Это была
странная и древняя релятивистская концепция, это дело с созданием двойника,
поэтому Смит полушутя спросил человека, не является ли он на самом деле
дублем Карлоса Кастанеды.
Человек остановился. Он кивнул головой и ответил "Да". Затем его лицо
растянулось в широкой ухмылке, он вышел в вестибюль и растворился в толпе.
О том, чтобы по собственной воле создавать дубля, Карлос думал годами.
Еще до того, как он написал об этом в своей четвертой книге, "Сказки о
силе", Кастанеда разыгрывал такие маленькие психологические шутки над
людьми.
В феврале 1973 года Карлос ездил в Нью-Йорк поговорить со своим
издателем об этой книге и пригласил меня провести с ним несколько дней. Я не
видела Карлоса годами и была удивлена, заметив некоторую полноту под темным
костюмом и пальто. В остальном он был тот же - та же широкая улыбка, та же
шляпа, та же очаровательная болтовня.
Мы взяли такси до отеля "Дрэйк" и пообедали в ресторане. Мы заказали по
бифштексу, но если я пила вино, то Карлос заказал горячий чай - никаких
коктейлей, вина и вообще спиртных напитков. Я хотела поговорить о книге
"Путешествие в Икстлан", которую только что прочитала, но Карлос отказался.
Он нервно и суетливо переходил от одной идеи к другой. После того, как мы
вернулись в его номер, он все время расхаживал по комнате, то выглядывая в
окно, то подходя к двери, то роясь в одном из своих чемоданов. Сбитая с
толку, я присела в углу в украшенное броскими цветами кресло с изогнутой
спинкой. Я наблюдала за его волнением с тихим раздражением.
Карлос достал из своего костюма серебряную ручку, набор карандашей и
несколько иностранных монет и дал их мне для К. Дж., затем он нагнулся,
схватил потрепанный чемодан и подтолкнул его ко мне, извиняясь за то, что
края погрызла собака его друга. Его он тоже хотел подарить своему чочо.
Я решила принять душ. Когда я закончила, он по-прежнему был там, прыгая
между кроватями и разговаривая по телефону. И он до поздней ночи продолжал
названивать разным людям в Штатах и в Мексике, то разговаривая с каким-то
профессором где-то в Калифорнии, то со своим редактором, то с Майклом
Харнером. То он говорил по-английски, то по-испански, болтаясь на своем
конце провода в своеобразном пассивном дрейфе. Когда я засыпала, он набирал
номер в Оахаке или еще где-то.
На следующий день было еще хуже. Карлос превратился в совершенного
диктатора, все время приказывая мне, так что я наконец заявила, что сниму
номер в "Коммодоре". Я собрала вещи, вышла из комнаты и вошла в лифт. Карлос
пошел за мной, и пока мы спускались, наставлял меня следить за тем, чтобы К.
Дж. получил хорошее образование и регулярно посещал дантиста, и выговаривал
мне за то, что я позволяла ему гонять на мотоцикле по грязным дорогам
Западной Вирджинии. Он продолжал в том же духе до самого вестибюля, пока я
не вспылила. "О'кей, Наполеон! О'кей!" - закричала я. Он дал мне
неподписанный банковский чек на 5000 долларов для К. Дж.
Карлос смиренно поднял руки. "Послушай, я хотел бы скорее увидеть моего
чочо. Может быть, я смогу взять его в Калифорнию или, может быть, на
несколько недель в Южную Америку". Я рассеянно кивнула головой. "И скажи
ему, что Наполеон передает привет".
Когда я вернулась домой в Чарльстон в Западной Вирджинии, то подала на
развод. Я хотела сделать это в течение многих лет. У меня было чувство, что
мы могли бы поправить положение и снова жить вместе, но уик-энд в Нью-Йорке
подтвердил, что это безнадежно. Мне не нравилось, что я не знаю, замужем ли
я официально, и поэтому я решила разорвать это окончательно. Только в
октябре мне удалось поговорить с ним по телефону, и он сказал, что удивлен
известием о разводе. Я пожаловалась на его странное отношение и поведение в
Нью-Йорке.
Затем была долгая пауза, как будто Карлос отошел от телефона. Наконец
он попросил меня повторить все о его поведении в Нью-Йорке, что я и сделала.
Карлос выслушал, а потом серьезно признался, что совершенно сбит с толку.
- Я не был в Нью-Йорке в отеле "Дрэйк" в феврале, - сказал он.- и я не
встречался там с тобой.
Я не была расположена говорить об этом: "Ну ладно, я знаю, что была в
Нью-Йорке и провела ночь с кем-то, похожим на тебя, но, как я сказала, он
действительно вел себя не так, как Карлос, которого я знала всегда".
"Нет, я серьезно, Мэгги. Я не был в Нью-Йорке в феврале". Он говорил
чрезвычайно серьезным голосом.
Я призадумалась на мгновение и удивилась, зачем бы ему врать о чем-либо
подобном. Кто-то там был, это несомненно. Но как бы там ни было, что это за
странная шизофрения? И вдруг меня озарило -какой удивительный новый уровень
предложил он всем. Какой новый чудесный трюк.
Теперь нельзя больше просто встретить таинственного мистера Кастанеду,
поймать его в ресторане, позвонить ему и так далее. Нет, отныне и впредь в
его аппарате есть новая уловка. Даже если кому-то и удастся где-нибудь
поймать Карлоса и поговорить с ним подробно, что достаточно трудно, нет
абсолютно никакой уверенности, что это действительно был он. Теперь их было
двое, двойники, дубли, делая одного реального еще более недоступным, чем
раньше. Мистер Метафизик! Он снова выбил у меня почву из-под ног!
25
Хлопанье вороньих крыльев... К. Дж. всегда возвращает его в скучный мир
бюргеров. Карлос изо всех сил старается отпустить мальчика. Но он также
пишет об индейцах, которые действительно существуют в своих ботинках и с
ремешками для длинных кривых ножей, щурясь из своих удивительно сморщенных
глазных впадин, как на цветной иллюстрации в "Нэйшнл джиогрэфик" иди еще
где-нибудь. Они действительно имеют эти любопытные синкретические верования,
которые Карлосу пришлось познать и понять, по крайней мере, до некоторой
степени. Все это есть в его книгах, и поначалу он был довольно аккуратен,
стараясь точно излагать все это. Конечно, он всегда вставлял много от себя в
свои книги, и истина в том, что они никогда не были чисто антропологическими
и никогда не задумывались как таковые. В конце концов, разве Уолтер
Гольдшмидт, постоянно проживающий в УКЛА корифей, не назвал в своем
блестящем введении "Учение" этнографическим и аллегорическим? Разве старик
не употребил слова аллегория, как бы говоря, что Карлос смешивает здесь
определенные уровни?
Поэтому ни для кого не было секретом, что какая-то часть материала в
книгах Карлоса является абсолютно подлинным фактом реального мира, тогда как
другая предположительно имеет чуть более субъективный характер. С самого
начала Карлос занимался тем, что соединял эти маленькие истории, эти
заключения, реальный опыт, полученный в пустыне, сны и подлинные диалоги с
десятками информаторов -переплетая все в одно целое с деталями своего
довольно светского лос-анджелесского образа жизни. Он писал о К. Дж. с
самого начала -фактически, посвятил книгу ему - и поэтому, когда ему стало
ясно, что он должен прекратить свою безумную любовь к мальчику, он начал
думать о разлуке метафорически. У него это превратилось в одержимость, это
мучило его в снах, и, когда он наконец сел заканчивать "Сказки о силе", это
доминировало в настроении. Разрыв с К. Дж. стал необходим - в том смысле,
что содействовал его преображению из ученика в человека знания.
Никто не обращал внимания, что в журнальных статьях это появлялось
повсюду. Правдивость книг Кастанеды была весьма проблематичной, и в
средствах массовой информации целые месяцы не утихала полемика по этому
поводу. Когда Пол Райзман, антрополог из Карлтон-Колледжа, написал
благоприятный отзыв обо всех трех книгах для "Нью-Йорк тайме букс ревью",
писательница Джойс Кэрол Оутс откликнулась на него письмом, в котором
подвергла работу Кастанеды сомнению как слишком гладко и совершенно
построенную, чтобы описывать подлинные события. Он придал порядок реальному
миру, внес в него романический импульс и безупречные диалоги, и у госпожи
Оутс появились подозрения. Одну из первых действительно длинных журнальных
статей написал Джон Уоллис для "Пентхауза". Это был длинный рассказ о
преподавании Карлоса в КУЙ, основанный на записях, сделанных во время
занятий, и копиях диссертации, которые сделали Роузи, Расе и другие. Когда
журнал "Сайколоджи тудэй" захотел опубликовать беседу с Кастанедой, Карлос
нарушил давнишнее правило, разрешив Сэму Кину записать на магнитофон
разговор о доне Хуане, шаманизме и феноменологии. По рекомендации Неда
Брауна Карлос дал несколько интервью непосредственно перед выходом
"Путешествия в Икстлан". Неожиданно его имя появилось повсюду - в "Харперс",
"Нью-Йорк тайме", "Роллинг Стоун", "Виллидж войс", внезапно появились
десятки статей, отзывов, бесед и мнений о главе нового мистицизма. Но они
имели один и тот же недостаток: все они ловили Кастанеду на словах, и, таким
образом, апокрифические книги стали просто частью мифологии.
Когда репортер журнала "Тайм" начал задавать вопросы о Сесаре и Сусане,
о Перу и прочих элементах его биографии, Карлос понял, что игра началась. В
своих поисках репортер "Тайм" раскопал членов семьи Арана, живущих в Лиме.
Они не имели известий от Карлоса в течение многих лет и были отчасти
удивлены, услышав о его успехах в Штатах. Сесар дал репортеру фотографию
Карлоса, сделанную по окончании ЛАОК, которую семья получила в писыле 13 лет
назад. Таким образом, журнал получил некое доказательство, которое
противоречило версии Кастанеды о жизни в Бразилии среди теток и
интеллектуалов. Они имели реальные улики, и Карлос знал об этом. Это был
самый зловещий знак для того, кто стер личную историю, и потому, сидя с
репортершей из "Тайм" высоко над Малибу на месте магов, Карлос Кастанеда
ухмылялся, глядя на океан, и становился неземным.
"Просить меня подтвердить мою жизнь, выдавая биографические
подробности, - это все равно что использовать науку для того, чтобы
обосновать магию, - сказал он. - Это лишает мир его магии и превращает всех
нас в дорожные столбы с табличками".
Подробная история Кастанеды появилась в журнале "Тайм" 5 марта 1973
года. На страницах этой биографической статьи постоянно цитируются критики и
сторонники, каждый из которых имеет свое собственное мнение о существовании
дона Хуана и о ценности работы Карлоса. Пересказывается его собственная
туманная история о жизни в Бразилии и Аргентине, а затем и в Голливуде.
Используя иммиграционные записи, школьные документы и информацию, полученную
от семейства Арана, журнал установил, что реальный Кастанеда родился на
Рождество 1925 года не в Бразилии, а в Перу, в несколько более скромной
среде, и получил образование в Кахамарке и Лиме, а не в Бразилии и Италии.
Статья произвела настоящий переполох в УКЛА.
"Я знаю, легко говорить после случившегося, но, когда я в первый раз
встретил Карлоса и позднее, он говорил мне, что происходит из Бразилии,
оттуда уехал в Италию, затем в Аргентину, а оттуда в Штаты. Были кое-какие
особенности, которые я все время отмечал в его манерах и которые постоянно
твердили мне: "Перу", и я не знал почему, -говорит Дуг Шарон. - И я говорил,
что это потому, что он латиноамериканец, а у латиноамериканцев много общего.
Но, когда появилась эта статья в "Тайм", она удивила меня, но тогда я сел и
задумался над этим. И я сказал, что эти подозрения оказались правильными, в
конце концов".
Вскоре после выхода статьи Джим Квебек натолкнулся в студенческом
городке на Карлоса и его подружку Нэнни. Карлос казался в замешательстве
из-за оборота, который приняла эта полемика. Нэнни была как всегда
общительна и трещала о том, как она собирается сменить профилирующую
дисциплину с социологии на журналистику, о чем она говорила и раньше, но что
при данных обстоятельствах было особенно странно. Здесь был Карлос
Кастанеда, молча стоявший, глуповато улыбавшийся и смотревший вниз на свои
ботинки, - а Нэнни все продолжала распространяться о дисциплине, которая
угрожала разрушить уже пошатнувшееся доверие к Карлосу. Было забавно видеть
его в смущении. Ясно, что он не хотел говорить о статье в журнале, но Квебек
и не настаивал. У него давно выработалось терпимое безразличие к абсолютной
истине историй Карлоса. Откровение о том, что тот был не из Бразилии, а из
Перу, не стало большим потрясением. Квебек подозревал что-то такое с тех
пор, как однажды, зная о том, что Карлос был родом из Южной Америки,
попросил его немного помочь с португальским языком. Карлос наотрез
отказался. Он закрыл уши руками и сказал, что этого языка он не желает
слышать.
Это было странно. Бразильцы говорят по-португальски. Язык же, которого
они не хотят слышать, - испанский, на котором Карлос говорил все время.
Статья в "Тайм" помогла прояснить несообразности.
"Он не хотел говорить о Бразилии, потому что ничего не знал о ней, -
говорит Квебек, - и не хотел говорить о Перу, потому что знал слишком
много".
Пародии на Кастанеду стали появляться в нью-йоркских газетах и
журналах. Великий Страх снова царил в Хейнз-Холле, и бушевали споры среди
академистов, критиков и друзей, у каждого из которых было свое особое
понимание того, о чем писал Кастанеда.
Люди, писавшие писыла в "Нью-Йорк тайме букс ревью", казалось, хотели
распять его на соноранской равнине. Джойс Кэрол Оутс открыто называла его
книги мистификацией. Старые коллеги в УКЛА смотрели на него с подозрением.
Мистификация. Мошенник. Бог мой, что ему было делать? Карлос пока
больше не давал интервью и ограничил свои визиты в университет посещениями,
связанными с получением докторской степени. Он избрал Мейгана, Гарфинкеля,
доктора Филипа Ныомана и еще двоих в свою приемную комиссию. Необходимо было
выполнить целый ряд условий, сдать письменные и устные экзамены и так далее.
Большая часть скучного предварительного материала, требования по владению
языком не беспокоили его, пока статья "Тайм" не поколебала его позиции.
Когда Мейган спросил его, на каком языке он говорил в детстве - он заявил,
что жил в Бразилии и говорил по-итальянски, научившись по ходу дела
португальскому и испанскому. Это был бюрократический вопрос - не личный, -
поэтому, когда Карлос сдал экзамен по языку, Мейган был удовлетворен. Его на
самом деле не волновало, в каком порядке Карлос учил языки, главное, что он
знал их.
Письменный экзамен был посвящен стандартной антропологии, прямолинейной
науке в традиционном гольдшмидтовском варианте, и он сдал его без проблем. В
качестве диссертации он взял свою третью книгу, слегка отредактировав ее, но
незначительно, по сравнению с изданием, которое заняло свое место как третий
отдельный выпуск саги о доне Хуане. От начала до конца, когда Великий Страх
царил той весной 1973 года, Мейган оставался его самым верным союзником в
комитете.
Мейган, бывший, в общем-то, посторонним, поскольку его предметом была
археология, а не более утонченная область этнометодологической антропологии,
- только старый сварливый Клемент Мейган преданно оставался на стороне
Карлоса. Ему часто приходилось защищать все дело дона Хуана от града
насмешек со стороны более скептических коллег.
Той весной, когда стало широко известно, что Карлос вот-вот получит
докторскую степень, раздраженная университетская клика пошла в атаку на
главную часть работы, которая им казалась настолько же близкой к подлинной
антропологии, как научно-фантастические статьи Азимова - к традиционной
науке. По единодушному мнению собравшихся в комнате отдыха в Хейнз-Холле,
Кастанеду следовало бы вытолкать в грубую толпу, к молодой элите с ее
модными недопеченными идеями о культурной антропологии.
Вы бы видели этих стариканов, проведших по 15 лет в нижнем слое
позднего докембрийского периода, сидящих вокруг стола и решающих, достиг ли
Карлос Кастанеда какого-нибудь реального научного прогресса. Они обсуждали
все эти проблемы методологии в работе Карлоса и невозможность точного
копирования. Они сидели вокруг желтых поливиниловых столиков и изучали
субъективный аспект этой работы, в котором он возвращался к идее 30-х гг., к
гуманистическому направлению в антропологии. В конце 1950-х общественные
науки в целом и антропология в частности обратились к форме количественного
анализа, которая в общем считалась прогрессивной и заслуживающей уважения.
Общественные науки никогда не достигали точности химии или физики, но с
увеличением применения проверок и статистического анализа они приближались к
тому, что некоторым ученым казалось реальностью. Идея заключалась в том,
чтобы проникнуть в черный ящик мозга, и инструментом стали цифры и точный
анализ.
И когда все уже приспосабливались к этому, вдруг появился Карлос
Кастанеда с многочисленными последователями и влиянием, разрушающим все и
возвращающим маятник к мягкотелому гуманизму 1930-х годов. Более того, он
делал это с таким изяществом, с такой стремительностью. Он стал таким
популярным... и совершенно естественно, что старые пердуны выражали свое
недовольство тем, что Хейнз-Холл превратился в настоящий сумасшедший дом,
где разыгрывается эта проклятая комедия со всеми этими людьми, сидящими на
корточках вдоль стен на втором этаже и постоянно спрашивающими, где Карлос,
постоянно снующими вокруг в надежде увидеть его и переброситься с ним хотя
бы парой слов.
И тут были не просто студенты антропологии с калифорнийским загаром на
лицах, полученным в горах Санта-Моники. Здесь были студенты философского и
инженерных факультетов, слушатели подготовительных медицинских курсов,
действительно странный подбор интеллектуальной публики - как тот парень из
Питтсбурга, семь дней добиравшийся сюда "автостопом", чтобы только взглянуть
на него.
Не то чтобы клеветники с отделения завидовали Карлосу, но многие из них
судили по своей собственной научной жизни, протекавшей в пыльных и затхлых
библиотеках и увенчанной почтенной седой анонимностью. Они знали и
канцелярскую работу, и бюрократию, и все то дерьмо, через которое необходимо
пройти, и бесконечное политическое маневрирование без разбора в средствах
ради положения. И они слышали все о преподавании Карлоса в Ирвине и о том,
что аудитория все время была битком набита людьми, сидевшими на корточках
вдоль стен и вокруг кафедры, и хиппи, и молоденькими девушками, и настоящими
студентами, теснившимися повсюду с эвристическим огнем в широко раскрытых и
сверкающих глазах. Имея возможность выбора, кто бы не хотел этого? Кто же из
них не мечтал о том, чтобы пересечь границу запретной территории, на которой
о вас говорят на коктейльных вечеринках в Нью-Йорке и развешивают плакаты с
вашими словами в сельских домиках на тихоокеанском побережье в Британской
Колумбии. Кто не думал о прелестных девушках, приходящих в своих линялых
джинсах и коротеньких маечках на ваши занятия, с прекрасными карими глазами,
готовых запереться с вами, чтобы предложить вам... все. Кто бы отказался от
этого?
Но кто же и позволит все это? И той весной в среде
профессорско-преподавательского состава начали исподтишка нести всякий вздор
с намерением не позволить Карлосу Кастанеде получить докторскую степень в
УКЛА. Их аргументы основывались все на той же почве: методология и
достоверность.
Не все старались очернить Карлоса. Среди преподавательского состава у
него имелись сторонники. Мейган был самым горячим среди них, защищая, как
мог, Карлоса перед редакционной коллегией, в частных разговорах и в приемной
комиссии. Как оказалось, комиссия - Мейган, Фил Ньюман, все они - полностью
поддержала Карлоса, и это было важно, потому что именно комиссия имеет дело
со студентом, принимает ответственность за него и выступает в его интересах
перед преподавательским составом. Если она полностью поддерживает студента,
то никто в отделении уже не обсуждает этот вопрос, несмотря на оговорки
отдельных людей. Когда кто-либо в комнате отдыха ставил под сомнение
законность находок Карлоса, Мейган бросался на его защиту.
"Карлос сам находится между различными культурами. И его информатор
тоже". Это было одно из его самых твердых мнений о Карлосе, и он не жалел
слов. "В данном случае это один из ключей, которому не уделяется должного
внимания. Таково мое мнение, судя по тому, что я слышал об информаторе,
который частично относится к яки, частично к юма и родители которого
представляли две различные культурные традиции и который сам жил в двух
разных культурных традициях по обе стороны границы. Он вынужден был
утверждаться среди господствующего здесь класса белых англосаксонских
протестантов и господствующего класса испанских католиков в Мексике, которые
сами по себе представляют совершенно различные культурные группы. Они
совершенно по-разному смотрят на мир. Плюс еще то обстоятельство, что он
имел связи по всей стране. Я лично думаю, что Карлос и его информатор
поладили потому, что смогли понять друг друга. Они - люди интеллектуального
склада и пытались совместными усилиями разобраться с миром, понять его. Это,
несомненно, относится к Карлосу и его информатору. Его информатор делал это,
накапливая в себе запас силы, знаний разного рода, почерпнутых в разных
местах, но все - в рамках надежной шаманской традиции. Я считаю это одной из
причин, почему их отношения сложились удачно. Два человека столкнулись с
одними и теми же интеллектуальными проблемами, а именно: как сопоставить все
это, будучи окруженными самыми разнообразными чуждыми культурами. И у них
это получилось".
Так излагал Мейган свою идею о том, что Карлос с доном Хуаном были
родственными душами в чуждом мире. Не для всех эта идея Мейгана была
убедительной, и они считали, что дон Хуан и Карлос близки так потому, что
это просто один и тот же человек. В конце концов, он ведь солгал комиссии,
что жил в Бразилии и в детстве говорил по-итальянски. Мейган только улыбался
на это.
"Карлос является человеком, который принадлежит одновременно нескольким
культурам. Он не относится к типичным белым англосаксонским протестантам. Он
рос в мире, где ему приходилось иметь дело с множеством разнообразных
культур, действующих на различных уровнях. Он сказал, что, будучи ребенком,
жил в Бразилии и говорил по-итальянски. Поскольку он знает все эти языки, то
это просто бюрократический вопрос. Написанное в "Тайм" было новостью для
меня. Оценивая его, я полагался на то, что он говорил об антропологии, а уж
в этом-то я мог ему верить".
Комиссия поверила этому, и той же весной ее члены подписали все
необходимые бумаги о присвоении Карлосу докторской степени. После выхода его
диссертации в виде книги "Путешествие в Икстлан" он стал миллионером.
Важной новостью в этой книге стало то, что Кастанеда больше не
пользовался психотропными растениями. Наркотические средства, занимавшие
столь важное место в его первой книге и способствовавшие его популярности, в
третьей книге не играли совершенно никакой роли. Он объяснял все это своим
студентам в Ирвине - что растения не являются средством для достижения цели,
но лишь методом для того, чтобы освободиться от хватки западного
рационализма. Но это стало новостью для читателей, ожидавших более глубоких
психотропных опытов в продолжение "Отдельной реальности". В действительности
лишь последние три главы можно было назвать настоящим продолжением. Первые
20 страниц были отведены под материал, который, по словам Карлоса, не вошел
в предыдущие книги, потому что тогда показался неуместным.
Прежде всего, это было описание техники и философии, а не психотропных
средств.
Возобновив свое ученичество у дона Хенаро, непревзойденного акробата,
Карлос почувствовал, что приближается к постижению урока. Пока еще урок этот
был пространным и туманным, но по существу речь шла о личной силе и
независимости, о полном познании своего я и о том, как разорвать все оковы.
26
"Я работаю над этой книгой и пока еще не закончил ее, - сказал мне
Карлос по телефону. - Утром я возвращаюсь в Мексику. Она называется "Сказки
о силе". Но я не знаю, будет очень тяжело писать. Никак не выходит. Мне
нужно опять туда поехать".
Я перенесла трубку к другому уху. "Где ты работаешь? - спросила я. - В
Оахаке?"
"Да, поэтому не пытайся связаться со мной, пока я не вернусь". Я
упомянула о бумагах для развода, и Карлос сказал: "Может быть, все устроится
очень быстро, и я смогу разобраться с деньгами и заплатить нотариусу. Я хочу
отделаться от всех людей. Они просто изводят меня".