Герристен, я потребовала от Карлоса развода. Он отказался. Но в течение
недель, последовавших за нашей разлукой, я продолжала настаивать, и наконец,
изрядно надоев ему, я добилась согласия. Заверив меня в том, что это простая
процедура, Карлос снова отвез меня в Тихуану к тому же самому чиновнику,
который поженил нас менее года назад, и сказал ему, что на этот раз хочет
развестись. Отведя старика в сторону, Карлос объяснил ситуацию и попросил
его подготовить бумаги для развода, которые мы тут же и подписали. Карлос
заплатил, сказал мне, что развод будет действителен сразу после того, как
бумаги будут законным образом оформлены, и мы вернулись в Лос-Анджелес.
Осенью и зимой того года Карлос стал уделять еще больше времени своей
полевой работе. Именно в тот период, по его словам, он познакомился с
Мескалито - с Силой, Учителем и Защитником в пейоте. Карлос обсуждал с доном
Хуаном встречу с Мескалито, принявшим форму собаки, которая лаяла, боролась
и играла с Карлосом - хороший знак. Он пишет, что к августу 1961 года у него
установились очень хорошие отношения с доном Хуаном, но его первые набеги в
магический мир его индейца часто оставляли его в меланхолии. Было что-то
необъятное во всей системе; ритуал был очень сложным, и это все больше и
больше тяготило Карлоса. Большую часть свободного от учебных занятий времени
он отдавал полевой работе. Мы почти никогда ке виделись, и только от друзей
он узнал, что я вышла за Герристена вскоре после того, как мы расстались, и
что я беременна.
Он много думал обо мне в то лето, спрашивая себя, действительно ли его
работа с индейцами настолько важна, чтобы потерять меня. В те времена Карлос
старался проводить каждый уик-энд в пустыне, и тем не менее он решил не
уезжать из Лос-Анджелеса в уик-энд после его первого опыта с пейотом, потому
что я могла родить в любой момент. И я родила - в субботу 12 августа в
Голливудской Пресвитерианской Мемориальной Больнице. Я смутно помню, как
Кар-лос навещал меня в больнице в центре города после рождения К. Дж.
Через пару лет Карлос поразил меня новостью: мы на самом деле не были
разведены! Мексиканский развод был фокусом, который должен был успокоить
меня, пока он занимался своей полевой работой. Он намеревался сказать мне об
этом рано или поздно. Откуда ему было знать, что я уеду к Адриану Герристену
почти сразу же? Откуда?
Сидя рядом со мной, Карлос объяснил мне, что мы по-прежнему законно
женаты, и, более того, предъявил свои отцовские права на ребенка. Я была
ошеломлена. Голова пошла кругом. Только спустя недели это дошло до меня, и
только через месяцы мы трое - Карлос, Адриан Герристен и я - достигли
какого-то понимания ситуации. Положение было более чем щекотливое, это было
проклятьем для моего образа мыслей, и потребовался почти год приездов
Карлоса в мою новую квартиру на Доэни-драйв, чтобы мое отношение к этому
начало меняться. С самого начала Карлос сильно привязался к К. Дж., которого
называл своим духовным сыном. Он с наслаждением следил за ростом маленького
К. Дж. В десять месяцев К. Дж. уверенно ходил, а затем и заговорил. Карлос
начал брать мальчика в университетский городок и знакомить со студентами и
другими своими друзьями. Когда же кто-нибудь неизбежно замечал, что у К. Дж.
светлые волосы и голубые глаза, он пожимал плечами и говорил, что мальчик -
плод его рецессивных генов. Карлос никогда не упоминал обо мне. Матерью,
говорил он, была женщина из Скандинавии, которая жила где-то за пределами
городка, женщина, которая по описанию похожа на Джиб Эдварде, с которой он
был знаком в Лос-Анджелесе до встречи со мной.
Мейган помнит эту историю, как и миссис Липтон, которая работала
секретарем в издательстве "Юниверсити оф Калифорния Пресс", в подвале
библиотеки Пауэлл в УКЛА. Она вспоминает, как Карлос несколько раз приводил
К. Дж. в офис, когда обсуждались условия издания его первой книги. Но
разговоры о его личной жизни обычно кончались, когда он упоминал о
скандинавской матери и о мальчике, которого он называл Карлтоном Джереми
Кастанедой. Кар-лосу также пришлось подписать бумагу, где он присягнул, что
является отцом ребенка. Интересно, что там он назвал себя студентом,
родившимся в Перу.
"Причина, по которой я люблю чочо (так Карлосу нравилось называть
Карлтона Джереми Кастанеду), состоит в том, что он несет и будет нести твое
отражение, - сказал он мне однажды вечером. - Я надеюсь научить его и
работать с ним, и осуществить с ним все, что я надеялся осуществить с
тобой". Карлос мог быть экспансивным и впечатляющим, когда хотел, но
действительно имел в виду именно это, когда обещал посвятить свою полевую
работу К. Дж. Этой стороны Карлоса я никогда не замечала: любящий отец,
который по-настоящему заботился о К. Дж. Я знала льстеца, заискивающего
лгуна, но этот, души не чающий в К. Дж., часами играющий с ним дома или
берущий его в студенческий городок, был для меня нов. Он, казалось, никогда
не был так доволен, как во время встреч с К. Дж. В реальной жизни К. Дж.
давал ему некий определенный центр и имел определенное значение. В своих
книгах Карлос туманно называет его "мой маленький мальчик", тот, кто стал
последней связью в его извилистой аллегории, последней ниточкой между ним и
реальным миром, которую необходимо было разорвать, чтобы стать магом.
В то время, когда происходило все это, дон Хуан, по словам Карлоса,
мягко высказался о необходимости избавления от привязанностей. Он объяснил,
что ученичество Карлоса будет включать в себя процесс "стирания личной
истории", подразумевающий разрыв всех связей с общепринятым реальным миром.
В декабре индеец велел ему обрезать кусочек за кусочком свое прошлое, пока
наконец у него не останется ни истории, ни связей, ни ограничений - пока он
не станет абсолютно свободным ощущающим существом, движущимся в постоянном
состоянии присутствия. Как только создаешь туман вокруг прошлого, сказал дон
Хуан, широко открывается будущее, таинственное, глубоко волнительное.
Конечно, это было то, что Карлос и так делал в течение многих лет, хотя
и по другим причинам и на низшем уровне. Карлос обнаружил, что люди имеют
совершенно определенные представления о вас и о том, как вы действуете, и он
знал, что когда это происходит, то устаешь до невозможности от их
предубеждений и желаний. Индеец говорил о том, что необходимо создать туман
и потеряться в нем, и никто не сможет ничего сказать о вас с уверенностью.
По совету дона Хуана, надо начинать с простых вещей, с деталей личных
ежедневных дел, например со встреч, а затем переходить к изменению фона,
личных отношений. Хосе Бракамонте назвал Карлоса лжецом, но дон Хуан
говорит, что лишь те, у кого есть личная история, могут лгать. И он говорил
нечто большее, нечто, выходившее за рамки представлений Карлоса, что нет
никаких биологических императивов и что рассказы о семье и о родине
"эмоционально" правдивы, даже если факты не соответствовали истине - старый
индеец говорил, что не бывает императивов. Это была самая серьезная магия, и
она требовала отказа от родственников, близких друзей и от К. Дж. Я говорю
об отказе от К. Дж., потому что, если бы Карлос вступил в отношения
"отец-сын", ему пришлось бы обещать то, чего он не мог выполнить: перестать
ходить на свидания, давать любовь, которую он не имел права давать.
В поле Карлос узнал о трех психотропных растениях, помогающих выдернуть
человека из колеи обычного восприятия: о пейоте и его силе Мескалито; о
дурмане и его возможности дать союзника; о грибах Psilocybe mexicana, весьма
похожих на ту "плоть богов", которая подарила "несказанные видения" Уоссону
в Южной Мексике примерно за шесть лет до того. Союзником, о котором говорил
дон Хуан, было совсем не психотропное растение, а сила, которую можно
использовать как помощника или советчика или как источник энергии. Союзник
был бесформенным и мог принимать почти любую форму в зависимости от
способностей восприятия посвящаемого.
Везде были духи, знаки и разные силы. Но Карлос писал о них в
классическом смысле - как о части древней системы верований курандеро, и,
таким образом, все дело получило такую представительную основу, до которой Э
СП-магии, экспериментам с грибами Пухарича и прочей оккультной братии было
далеко.
Когда Карлос рассказал дону Хуану о белом соколе у себя дома в
Кахамарке и о том, как не смог заставить себя выстрелить в него, дон Хуан
кивнул и заверил его в том, что он поступил правильно. Птица была знаком, и
Смерть Карлоса предостерегла его от выстрела. Смерть и трансформация
представляют собой важные магические идеи. Смерть -это сущность, советчик,
который стучится, когда время истекло, наблюдатель, который уравнивает все,
сводя до бренного уровня. О том, что смерть всегда грозит своим стуком,
говорит древнее правило, и Карлос писал, что именно дон Хуан научил его
всегда жить с таким ощущением.
Большая таинственность окружала также идею трансформации. В ноябре 1961
года Карлос уехал из студенческого городка и отправился домой к дону Хуану,
что стало уже обыкновением для выходных. Он нашел невестку дона Хуана,
мексиканку из Юкатана, которая вправляла ему вывихнутую лодыжку. Он упал,
или, как он сказал, его толкнула женщина, ла Каталина, могучая колдунья. По
утверждению дона Хуана она превратилась в черного дрозда. Карлос сначала
отнесся к этому скептически, но все-таки стал слушать. Способность ла
Каталины превращаться не была чем-то новым для брухо, которые давно
научились превращению из человека в животное и верили, что душа может
отделяться от физического тела и совершать путешествия. Всего в нескольких
милях от родного городка Карлоса Кастанеды в районе Укаяли в Восточном Перу
индейцы конибо-шипбо говорят, что для души шамана после принятия аяхуаски
обычно свойственно покидать тело в виде птицы. Индейцы амахуаска на востоке
перуанской Монтаньи говорят то же самое, как и десятки других племен,
например сапаро в Восточном Эквадоре, сиона в Колумбии и кампа в Перу.
Поэтому дон Хуан был лишь одним из длинной цепи шаманов, передающих знание о
даре полета. В какой-то момент даже сам Карлос взлетел.
Карлос писал, что б июля 1963 года он натер пастой из дурмана все свое
тело и, передвигаясь огромными пружинистыми шагами по пустыне, мощным
эластичным толчком вдруг оторвался от земли, оказавшись в воздухе, в
огромной багровой пустоте мексиканского неба. По его словам, он дико
промчался по воздуху, прижав руки к бокам и откинув назад голову. Карлос
пишет, что якобы именно дон Хуан первым провел связь между дурманом и
пониманием полета индейцами яки. Но на самом деле один из друзей Карлоса,
антрополог Майкл Харнер, а не дон Хуан впервые упомянул при нем о том, что
читал что-то, как яки мажут себе живот этим составом, чтобы "получать
видения". Эта идея заинтриговала Харнера, и в 1961 году он принял аяхуаску с
индейцами конибо из Восточного Перу. Поэтому он просил Карлоса проверить
возможность того, что мазь из дурмана является для яки аналогом аяхуаски.
Все это было новостью для Карлоса, когда Харнер однажды упомянул об этом в
студенческом городке, но через шесть лет Карлос не только изучил отчеты о
таком ритуале, но и сам принял в нем участие. В своей первой книге он дал
длинный подробный рассказ о полете под воздействием мази из дурмана, о
которой рассказал ему, посоветовал и от начала до конца приготовил для него
его собственный дон Хуан.
Карлосу было ясно, что из этого может получиться отличная книга. Он
чувствовал, что подошел к... этому... ближе, чем когда-либо любой другой
антрополог или фармацевт, ближе чем старина Людвиг Левин со своими
исследованиями дурмана или Уэстон Лабарр со своим пейотным культом, или даже
его друг Майк Харнер с аяхуаской. Но единственная проблема заключалась в
том, что у него не было денег. Ему нужно было время для того, чтобы
заниматься научной работой и писать; собрать все свое воображение и яркость
и вложить в полевые заметки и страницы, написанные после занятий в
библиотеке, но учеба и работа отнимали у него это время. Он хотел
обеспечивать всехм необходимым К. Дж., закончить аспирантуру и продолжать
свою работу в пустыне, но недостаток денег затруднял это. "Он умирал от
голода", - вспоминает Мейган. Он нанялся работать таксистом, а затем клерком
в магазине спиртных напитков. Карлос прекрасно знал, что может составить
такую глубокую и оригинальную монографию, такую тонкую смесь искусства и
антропологии, что весь факультет просто ахнет. Но сможет ли он сделать это,
- оставалось под вопросом.
Осенью 1963 года Карлос взял с собой на выходные К. Дж. Я часто
разрешала ему брать К. Дж. на несколько дней, и они вдвоем уходили домой к
Карлосу или в УКЛА, где обедали в студенческом клубе и обходили
многочисленных членов факультета и приятелей-студентов. Но эти выходные были
не такими. Когда он вернулся с К. Дж, через три дня, то сказал мне, что
вместе с ним навещал своего индейского друга в пустыне. Он рассказал дону
Хуану о своем чочо, которого очень любил, и подробно поведал обо всем, что,
он надеется, мальчик совершит в будущем. Но он беспокоился из-за денег.
Карлос надеялся устроить К. Дж. в частную школу, где ему будут уделять много
индивидуального внимания, и он получит лучшее возможное образование. И тогда
зашел разговор о стирании личной истории и о том, как это скажется на его
отношениях с К. Дж.
Карлос сказал мне, что дон Хуан выслушал все это, выслушал все его
надежды и опасения, а потом кивнул и улыбнулся. Он взглянул вниз на К. Дж.,
который возился в пыли. "Не волнуйся о вороненке, - сказал индеец. - Не
имеет значения, где он и что делает. Он станет тем, чем ему предопределено
стать".
И что это была за картина! Здесь были дон Хуан, Карлос Кастанеда и
двухлетний Карлтон Джереми Кастанеда, сидящие на корточках в пустыне с этой
странной живописной неогалактической короной, возвышающейся надо всем.
Карлос был поглощен некой интеллектуальной битвой между индульгированием в
обычном мире и ценностями Отдельной Реальности, а его брухо отвечал на все
так же, как и всегда, совершенным, кратким заключением - "Он станет тем, чем
ему предопределено стать. Ну, конечно же!"
Однажды, когда К. Дж. было два года, он был вместе с Карлосом в УКЛА,
и, стоя на ступеньках Хейнз-Холла, мальчик сказал: "Посмотри на Солнце. Оно
старое и слабое. Завтра утром оно будет молодым и красивым".
Это были настолько невинные, почти первобытные восприятие и слова, что
они привели Карлоса в восторг, и он рассказал мне об этом в тот же вечер. Он
был изумлен примерно год спустя, когда я рассказала ему, как однажды днем мы
ехали с К. Дж. по автостраде Сан-Диего, как вдруг он зажал уши руками и
потребовал выключить музыку, звучавшую по радио. По его словам, это та самая
музыка, "которая играла, когда они убивали германцев". Как бы это ни
объяснялось, Карлос начал говорить о К. Дж. как, может быть, об оперяющемся
калифорнийском брухо или что-то в этом роде.
Интересно, что замечание К. Дж. о молодом и старом Солнце, об умирающем
Солнце, по-видимому, попало в одну из книг Карлоса - "Путешествие в
Икстлан". Только написано об этом не в точности так, как это произошло. В
книге об этом говорит дон Хуан, а не Карлтон Джереми.
В "Путешествии в Икстлан" дон Хуан и Карлос вдвоем сидели как-то
вечером и наблюдали за сверкающим заходом Солнца, который, казалось,
воспламенил землю, как костер. Затем они забрались на вершину скалы
вулканического происхождения и заговорили о закате, который дон Хуан назвал
знаком, личным знаком для Карлоса, творением ночи. По собственному опыту
дона Хуана знаком всегда было молодое Солнце, но для Карлоса это было именно
умирающее Солнце, пробивавшееся сквозь низкие облака, чтобы ярко вспыхнуть в
свои последние мгновения.
Ясно, что часть этого разговора была импровизацией, но "дон Хуан"
реален. Это был реальный индеец, кто-то, к кому Карлос действительно ездил.
Как только Кастанеда начал излагать все это на бумаге, дон Хуан из его книг
стал иным созданием - могучей, всезнающей конструкцией, собранной из равных
частей реального индейца, чистого воображения Кастанеды, библиотечных
исследований и десятков разговоров и опыта с такими людьми, как К. Дж., я
сама, Майк Харнер, коллеги из УКЛА, его дедушка и другие.
16
"В поле" дон Хуан учил Карлоса практическим техникам и философии,
открывая свой огромный запас шаманских тайн. Например, "скашивание глаз",
которое Карлос описывает как способ постепенно заставить свои глаза
воспринимать два различных и отдаленных образа. Это равносильно тому, чтобы
видеть два различных устройства мира, два восприятия мира, или, может быть,
это все время и были два разных мира. С помощью этой техники нужно было
определить тонкие перемены в окружении, слабые различия, не видимые
нормальным зрением, привязанным к единственному взгляду на мир. Поэтому
когда дон Хуан стал говорить о сумерках как о трещине между мирами, он имел
в виду, что все важное происходит между двумя различными восприятиями мира.
Наряду со "скашиванием глаз" Карлос говорит о том, что узнал о
неделании, процессе забывания стандартных различий, таких, как, скажем,
"галька" в противоположность "булыжник? или дерево на фоне неба. Идея
заключалась в том, чтобы просто позволить двигаться великому Потоку. Этот
процесс должен помочь уничтожить социализацию, вернуться к первобытному
восприятию и пониманию того, что время, движение, цвет и различия
пространства и тени представляют собой одно и то же. Действительное значение
имела остановка мира, с помощью которой достигается то, что брухо и маги
Южной Америки достигают посредством дурмана и аяхуаски, то есть видение.
Но иногда весь этот магический жаргон начинает через некоторое время
оказывать анестезирующее действие. Все это сводилось к подтверждению старой
банальности о том, что вещи редко являются тем, чем они кажутся. В "Учении"
говорится, что мир, представляющий собой реальность здравого смысла,
является результатом социального соглашения, и единственная возможность
приблизиться к реальным вещам -это отбросить объяснения и предположения,
ограничивающие наше видение. По сути дон Хуан говорил о феноменологии, что
было интересно потому, что это была та область, к которой Карлос начал
тянуться в УКЛА, в основном благодаря своему профессору Харольду Гарфинкелю,
одному из ведущих национальных феноменологов. Если говорить упрощенно,
Гарфинкель учил тому, что социализация - это процесс, при котором каждого
индивидуума убеждают согласиться с общепринятыми описаниями, в
действительности определяющими ограничения реального мира. Он имел в виду,
что люди обычно приходят к соглашению о реальности и истинности чего-либо,
поэтому оно и становится таковым, видение немногих случайных шизофреников,
кататоников и детей с аутическим мышлением в счет не идет.
Как аспирант, Карлос нашел себя, приняв в стенах университета цель
более изощренной феноменологии. Он даже читал и обсуждал с доном Хуаном
некоторые места из "Идей" немецкого феноменолога Эдмунда Гуссерля. Один из
учеников Гуссерля, зная об интересе Карлоса, дал ему кусок черного дерева,
который когда-то лежал на письменном столе Гуссерля. По словам Карлоса, он
передал его дону Хуану. Карлос вспоминал, как старый индеец любовно
рассматривал его, совсем как Гуссерль поколением раньше, А потом дон Хуан
положил его среди своих драгоценных предметов силы, применяемых для
прорицания. Замечательно, не правда ли, что пресс-папье одного из ведущих
феноменологов столетия совершило как бы путешествие вспять во времени,
оказавшись, благодаря шаманскому буму, объектом магии мексиканских пустынь.
Одновременно с полевой работой среди индейцев Кар-лос изучал
традиционных академистов, таких, как Талькотт Парсонс и философ-лингвист
Людвиг Виттгенштейн. Он начал применять классические термины к феноменам
мира дона Хуана.
"Я начал понимать магию в терминах мысли Талькотта Парсонса о глоссах,
- говорит Карлос. - Глосс - это совокупная система восприятия и языка.
Например, эта комната является глоссом. Мы собрали в общую массу серию
изолированных восприятии - пол, потолок, окно, лампы, ковры и т. д. - и
сделали из них единое целое. Но нам пришлось научиться точно так же собирать
мир. Ребенок прощупывает мир с помощью немногих уже заложенных мнений, пока
не научится видеть все в соответствии с общепринятыми описаниями. Мир
представляет собой соглашение. Система глоссирования отчасти напоминает
хождение. Нам приходится учиться ходить, но, научившись, мы пользуемся при
ходьбе лишь одним способом. Нам приходится учиться видеть и говорить, но,
научившись, мы подчиняемся синтаксису языка и образу восприятия, который он
содержит".
Работа в университете дала ему новый язык и понимание в подходе к
результатам его полевой работы, но в языке были ограничения. Карлос говорит,
что однажды читал дону Хуану фрагмент из Виттгенштейна. Старик только
рассмеялся.
"Твой друг Виттгенштейн слишком крепко затянул петлю у себя на шее, так
что уже никуда не может двигаться".
17
В конце каждого года дон Хуан вместе с Карлосом готовили "дымок",
завершая цикл собирания и хранения компонентов грибной смеси. Об этой
процедуре, по словам Карло-са, он узнал в первый год своего ученичества, а в
декабре 1962 года он сам прошел через весь цикл. В следующем декабре настало
время начинать цикл снова.
Тайная курительная смесь, изготавливаемая по требовательному ритуалу,
включает в качестве важнейшего элемента мелкие грибы Psilocybe mexicana.
Первый раз он курил ее 26 декабря 1963 года из тонкой деревянной трубки,
которую дал ему дон Хуан. Сидя в желтом, мутном неярком свете керосиновой
лампы в доме дона Хуана в Соноре, Карлос зажег смесь в трубке угольком из
печки и, почти не сознавая этого, начал соскальзывать в наркотическое
состояние. Дым изменил его осознание перспективы, горячего и холодного, и
сквозь закрытые веки он уставился на огоньки света на кроваво-красном поле,
а затем на мощный поток лиц и декораций, мелькавших и проносившихся в одном
безумном, головокружительном движении. Вдруг его подняло в воздух и с
ужасной скоростью пронесло сквозь атмосферу, а затем медленно, словно лист
на ветру, раскачивающийся из стороны в сторону, как игрушечный конь-качалка,
он опустился на землю.
После этого он проспал два дня, а когда наконец проснулся, индеец не
был расположен говорить об этом. Дон Хуан только сказал, что грибы мягко
преобразили его. Они дали ему возможность оставить тело и парить. Именно это
и произошло с Карлосом, или, по крайней мере, он это так ощущал. Дон Хуан
объяснил, что в реальности так или иначе существует все, что человек
чувствует.
Если смотреть в корень, это все одно и то же. Не важно, видение ли это
перуанского Скользящего Потока или Отдельной Реальности дона Хуана, потому
что они идентичны:
то же восприятие всем телом всего и то же понимание мира без
интерпретации - просто чистое течение взаимосвязанного мира. Это знал
Виттгенштейн. Это знал Хаксли. Когда Джоун Догерти встретилась с Карлосом
Кастанедой в первый раз весной 1962 года, на нее большее впечатление оказал
его спокойный серьезный характер, чем его горячее желание довести до конца
свою работу с индейцами. Он редко говорил об этом проекте. Обычно он говорил
о К. Дж. или о самой Джоун. Я тогда еще очень интересовалась астрологией и
психическими феноменами, но Карлоса интересовали совершенно другие вещи.
Джоун не задавала много вопросов и не принуждала Карлоса говорить о
том, о чем он, по-видимому, не был склонен говорить. Вот почему Карлосу было
так удобно с ней, а также потому, что она интересовалась изобразительным
искусством и скульптурой. Она нарисовала маслом пару клоунов для спальни К.
Дж., и Карлос, глядя на них однажды днем у меня дома в Беверли-Хиллс,
признался, что хотел бы иметь больше времени для занятий искусством.
"У него были очень глубокие чувства, - говорит Джоун. - В нем
заключалось гораздо больше, чем можно было увидеть. Казалось, он все знает,
казалось, у него есть шестое чувство. При разговоре с ним казалось, что все
программируется на компьютере. Он вбирал в себя все, любую тему. Он
анализировал не то, что вы говорили, а то, что вы имели в виду. Временами
оставалось только удивляться, не прикидывается ли он. Казалось, во всех
событиях, даже самых незначительных, он видел какой-то смысл".
Когда в 1961 году Джоун сказала нам с Карлосом, что выходит замуж,
Карлос, кажется, удивился почему-то. Несколько дней он ничего не говорил об
этом. А потом после того, как были получены все поздравления, он сказал, что
очень обрадован этой новостью. Это выглядело так, словно ему нужно было все
серьезно обдумать, словно он должен был рассмотреть все последствия, прежде
чем высказать свое мнение.
"Ты будешь хорошей матерью", - сказал он ей торжественно. Так и
получилось. Высшая добродетель. Карлос ценил то, что Джоун никогда не
ставила под сомнение его честность. Она никогда не закатывала глаза, если он
говорил о каком-то мелком событии и придавал ему огромный смысл, как будто
он видел все не так, как все. Она верила ему, и он ценил это. Карлос в любом
недель, последовавших за нашей разлукой, я продолжала настаивать, и наконец,
изрядно надоев ему, я добилась согласия. Заверив меня в том, что это простая
процедура, Карлос снова отвез меня в Тихуану к тому же самому чиновнику,
который поженил нас менее года назад, и сказал ему, что на этот раз хочет
развестись. Отведя старика в сторону, Карлос объяснил ситуацию и попросил
его подготовить бумаги для развода, которые мы тут же и подписали. Карлос
заплатил, сказал мне, что развод будет действителен сразу после того, как
бумаги будут законным образом оформлены, и мы вернулись в Лос-Анджелес.
Осенью и зимой того года Карлос стал уделять еще больше времени своей
полевой работе. Именно в тот период, по его словам, он познакомился с
Мескалито - с Силой, Учителем и Защитником в пейоте. Карлос обсуждал с доном
Хуаном встречу с Мескалито, принявшим форму собаки, которая лаяла, боролась
и играла с Карлосом - хороший знак. Он пишет, что к августу 1961 года у него
установились очень хорошие отношения с доном Хуаном, но его первые набеги в
магический мир его индейца часто оставляли его в меланхолии. Было что-то
необъятное во всей системе; ритуал был очень сложным, и это все больше и
больше тяготило Карлоса. Большую часть свободного от учебных занятий времени
он отдавал полевой работе. Мы почти никогда ке виделись, и только от друзей
он узнал, что я вышла за Герристена вскоре после того, как мы расстались, и
что я беременна.
Он много думал обо мне в то лето, спрашивая себя, действительно ли его
работа с индейцами настолько важна, чтобы потерять меня. В те времена Карлос
старался проводить каждый уик-энд в пустыне, и тем не менее он решил не
уезжать из Лос-Анджелеса в уик-энд после его первого опыта с пейотом, потому
что я могла родить в любой момент. И я родила - в субботу 12 августа в
Голливудской Пресвитерианской Мемориальной Больнице. Я смутно помню, как
Кар-лос навещал меня в больнице в центре города после рождения К. Дж.
Через пару лет Карлос поразил меня новостью: мы на самом деле не были
разведены! Мексиканский развод был фокусом, который должен был успокоить
меня, пока он занимался своей полевой работой. Он намеревался сказать мне об
этом рано или поздно. Откуда ему было знать, что я уеду к Адриану Герристену
почти сразу же? Откуда?
Сидя рядом со мной, Карлос объяснил мне, что мы по-прежнему законно
женаты, и, более того, предъявил свои отцовские права на ребенка. Я была
ошеломлена. Голова пошла кругом. Только спустя недели это дошло до меня, и
только через месяцы мы трое - Карлос, Адриан Герристен и я - достигли
какого-то понимания ситуации. Положение было более чем щекотливое, это было
проклятьем для моего образа мыслей, и потребовался почти год приездов
Карлоса в мою новую квартиру на Доэни-драйв, чтобы мое отношение к этому
начало меняться. С самого начала Карлос сильно привязался к К. Дж., которого
называл своим духовным сыном. Он с наслаждением следил за ростом маленького
К. Дж. В десять месяцев К. Дж. уверенно ходил, а затем и заговорил. Карлос
начал брать мальчика в университетский городок и знакомить со студентами и
другими своими друзьями. Когда же кто-нибудь неизбежно замечал, что у К. Дж.
светлые волосы и голубые глаза, он пожимал плечами и говорил, что мальчик -
плод его рецессивных генов. Карлос никогда не упоминал обо мне. Матерью,
говорил он, была женщина из Скандинавии, которая жила где-то за пределами
городка, женщина, которая по описанию похожа на Джиб Эдварде, с которой он
был знаком в Лос-Анджелесе до встречи со мной.
Мейган помнит эту историю, как и миссис Липтон, которая работала
секретарем в издательстве "Юниверсити оф Калифорния Пресс", в подвале
библиотеки Пауэлл в УКЛА. Она вспоминает, как Карлос несколько раз приводил
К. Дж. в офис, когда обсуждались условия издания его первой книги. Но
разговоры о его личной жизни обычно кончались, когда он упоминал о
скандинавской матери и о мальчике, которого он называл Карлтоном Джереми
Кастанедой. Кар-лосу также пришлось подписать бумагу, где он присягнул, что
является отцом ребенка. Интересно, что там он назвал себя студентом,
родившимся в Перу.
"Причина, по которой я люблю чочо (так Карлосу нравилось называть
Карлтона Джереми Кастанеду), состоит в том, что он несет и будет нести твое
отражение, - сказал он мне однажды вечером. - Я надеюсь научить его и
работать с ним, и осуществить с ним все, что я надеялся осуществить с
тобой". Карлос мог быть экспансивным и впечатляющим, когда хотел, но
действительно имел в виду именно это, когда обещал посвятить свою полевую
работу К. Дж. Этой стороны Карлоса я никогда не замечала: любящий отец,
который по-настоящему заботился о К. Дж. Я знала льстеца, заискивающего
лгуна, но этот, души не чающий в К. Дж., часами играющий с ним дома или
берущий его в студенческий городок, был для меня нов. Он, казалось, никогда
не был так доволен, как во время встреч с К. Дж. В реальной жизни К. Дж.
давал ему некий определенный центр и имел определенное значение. В своих
книгах Карлос туманно называет его "мой маленький мальчик", тот, кто стал
последней связью в его извилистой аллегории, последней ниточкой между ним и
реальным миром, которую необходимо было разорвать, чтобы стать магом.
В то время, когда происходило все это, дон Хуан, по словам Карлоса,
мягко высказался о необходимости избавления от привязанностей. Он объяснил,
что ученичество Карлоса будет включать в себя процесс "стирания личной
истории", подразумевающий разрыв всех связей с общепринятым реальным миром.
В декабре индеец велел ему обрезать кусочек за кусочком свое прошлое, пока
наконец у него не останется ни истории, ни связей, ни ограничений - пока он
не станет абсолютно свободным ощущающим существом, движущимся в постоянном
состоянии присутствия. Как только создаешь туман вокруг прошлого, сказал дон
Хуан, широко открывается будущее, таинственное, глубоко волнительное.
Конечно, это было то, что Карлос и так делал в течение многих лет, хотя
и по другим причинам и на низшем уровне. Карлос обнаружил, что люди имеют
совершенно определенные представления о вас и о том, как вы действуете, и он
знал, что когда это происходит, то устаешь до невозможности от их
предубеждений и желаний. Индеец говорил о том, что необходимо создать туман
и потеряться в нем, и никто не сможет ничего сказать о вас с уверенностью.
По совету дона Хуана, надо начинать с простых вещей, с деталей личных
ежедневных дел, например со встреч, а затем переходить к изменению фона,
личных отношений. Хосе Бракамонте назвал Карлоса лжецом, но дон Хуан
говорит, что лишь те, у кого есть личная история, могут лгать. И он говорил
нечто большее, нечто, выходившее за рамки представлений Карлоса, что нет
никаких биологических императивов и что рассказы о семье и о родине
"эмоционально" правдивы, даже если факты не соответствовали истине - старый
индеец говорил, что не бывает императивов. Это была самая серьезная магия, и
она требовала отказа от родственников, близких друзей и от К. Дж. Я говорю
об отказе от К. Дж., потому что, если бы Карлос вступил в отношения
"отец-сын", ему пришлось бы обещать то, чего он не мог выполнить: перестать
ходить на свидания, давать любовь, которую он не имел права давать.
В поле Карлос узнал о трех психотропных растениях, помогающих выдернуть
человека из колеи обычного восприятия: о пейоте и его силе Мескалито; о
дурмане и его возможности дать союзника; о грибах Psilocybe mexicana, весьма
похожих на ту "плоть богов", которая подарила "несказанные видения" Уоссону
в Южной Мексике примерно за шесть лет до того. Союзником, о котором говорил
дон Хуан, было совсем не психотропное растение, а сила, которую можно
использовать как помощника или советчика или как источник энергии. Союзник
был бесформенным и мог принимать почти любую форму в зависимости от
способностей восприятия посвящаемого.
Везде были духи, знаки и разные силы. Но Карлос писал о них в
классическом смысле - как о части древней системы верований курандеро, и,
таким образом, все дело получило такую представительную основу, до которой Э
СП-магии, экспериментам с грибами Пухарича и прочей оккультной братии было
далеко.
Когда Карлос рассказал дону Хуану о белом соколе у себя дома в
Кахамарке и о том, как не смог заставить себя выстрелить в него, дон Хуан
кивнул и заверил его в том, что он поступил правильно. Птица была знаком, и
Смерть Карлоса предостерегла его от выстрела. Смерть и трансформация
представляют собой важные магические идеи. Смерть -это сущность, советчик,
который стучится, когда время истекло, наблюдатель, который уравнивает все,
сводя до бренного уровня. О том, что смерть всегда грозит своим стуком,
говорит древнее правило, и Карлос писал, что именно дон Хуан научил его
всегда жить с таким ощущением.
Большая таинственность окружала также идею трансформации. В ноябре 1961
года Карлос уехал из студенческого городка и отправился домой к дону Хуану,
что стало уже обыкновением для выходных. Он нашел невестку дона Хуана,
мексиканку из Юкатана, которая вправляла ему вывихнутую лодыжку. Он упал,
или, как он сказал, его толкнула женщина, ла Каталина, могучая колдунья. По
утверждению дона Хуана она превратилась в черного дрозда. Карлос сначала
отнесся к этому скептически, но все-таки стал слушать. Способность ла
Каталины превращаться не была чем-то новым для брухо, которые давно
научились превращению из человека в животное и верили, что душа может
отделяться от физического тела и совершать путешествия. Всего в нескольких
милях от родного городка Карлоса Кастанеды в районе Укаяли в Восточном Перу
индейцы конибо-шипбо говорят, что для души шамана после принятия аяхуаски
обычно свойственно покидать тело в виде птицы. Индейцы амахуаска на востоке
перуанской Монтаньи говорят то же самое, как и десятки других племен,
например сапаро в Восточном Эквадоре, сиона в Колумбии и кампа в Перу.
Поэтому дон Хуан был лишь одним из длинной цепи шаманов, передающих знание о
даре полета. В какой-то момент даже сам Карлос взлетел.
Карлос писал, что б июля 1963 года он натер пастой из дурмана все свое
тело и, передвигаясь огромными пружинистыми шагами по пустыне, мощным
эластичным толчком вдруг оторвался от земли, оказавшись в воздухе, в
огромной багровой пустоте мексиканского неба. По его словам, он дико
промчался по воздуху, прижав руки к бокам и откинув назад голову. Карлос
пишет, что якобы именно дон Хуан первым провел связь между дурманом и
пониманием полета индейцами яки. Но на самом деле один из друзей Карлоса,
антрополог Майкл Харнер, а не дон Хуан впервые упомянул при нем о том, что
читал что-то, как яки мажут себе живот этим составом, чтобы "получать
видения". Эта идея заинтриговала Харнера, и в 1961 году он принял аяхуаску с
индейцами конибо из Восточного Перу. Поэтому он просил Карлоса проверить
возможность того, что мазь из дурмана является для яки аналогом аяхуаски.
Все это было новостью для Карлоса, когда Харнер однажды упомянул об этом в
студенческом городке, но через шесть лет Карлос не только изучил отчеты о
таком ритуале, но и сам принял в нем участие. В своей первой книге он дал
длинный подробный рассказ о полете под воздействием мази из дурмана, о
которой рассказал ему, посоветовал и от начала до конца приготовил для него
его собственный дон Хуан.
Карлосу было ясно, что из этого может получиться отличная книга. Он
чувствовал, что подошел к... этому... ближе, чем когда-либо любой другой
антрополог или фармацевт, ближе чем старина Людвиг Левин со своими
исследованиями дурмана или Уэстон Лабарр со своим пейотным культом, или даже
его друг Майк Харнер с аяхуаской. Но единственная проблема заключалась в
том, что у него не было денег. Ему нужно было время для того, чтобы
заниматься научной работой и писать; собрать все свое воображение и яркость
и вложить в полевые заметки и страницы, написанные после занятий в
библиотеке, но учеба и работа отнимали у него это время. Он хотел
обеспечивать всехм необходимым К. Дж., закончить аспирантуру и продолжать
свою работу в пустыне, но недостаток денег затруднял это. "Он умирал от
голода", - вспоминает Мейган. Он нанялся работать таксистом, а затем клерком
в магазине спиртных напитков. Карлос прекрасно знал, что может составить
такую глубокую и оригинальную монографию, такую тонкую смесь искусства и
антропологии, что весь факультет просто ахнет. Но сможет ли он сделать это,
- оставалось под вопросом.
Осенью 1963 года Карлос взял с собой на выходные К. Дж. Я часто
разрешала ему брать К. Дж. на несколько дней, и они вдвоем уходили домой к
Карлосу или в УКЛА, где обедали в студенческом клубе и обходили
многочисленных членов факультета и приятелей-студентов. Но эти выходные были
не такими. Когда он вернулся с К. Дж, через три дня, то сказал мне, что
вместе с ним навещал своего индейского друга в пустыне. Он рассказал дону
Хуану о своем чочо, которого очень любил, и подробно поведал обо всем, что,
он надеется, мальчик совершит в будущем. Но он беспокоился из-за денег.
Карлос надеялся устроить К. Дж. в частную школу, где ему будут уделять много
индивидуального внимания, и он получит лучшее возможное образование. И тогда
зашел разговор о стирании личной истории и о том, как это скажется на его
отношениях с К. Дж.
Карлос сказал мне, что дон Хуан выслушал все это, выслушал все его
надежды и опасения, а потом кивнул и улыбнулся. Он взглянул вниз на К. Дж.,
который возился в пыли. "Не волнуйся о вороненке, - сказал индеец. - Не
имеет значения, где он и что делает. Он станет тем, чем ему предопределено
стать".
И что это была за картина! Здесь были дон Хуан, Карлос Кастанеда и
двухлетний Карлтон Джереми Кастанеда, сидящие на корточках в пустыне с этой
странной живописной неогалактической короной, возвышающейся надо всем.
Карлос был поглощен некой интеллектуальной битвой между индульгированием в
обычном мире и ценностями Отдельной Реальности, а его брухо отвечал на все
так же, как и всегда, совершенным, кратким заключением - "Он станет тем, чем
ему предопределено стать. Ну, конечно же!"
Однажды, когда К. Дж. было два года, он был вместе с Карлосом в УКЛА,
и, стоя на ступеньках Хейнз-Холла, мальчик сказал: "Посмотри на Солнце. Оно
старое и слабое. Завтра утром оно будет молодым и красивым".
Это были настолько невинные, почти первобытные восприятие и слова, что
они привели Карлоса в восторг, и он рассказал мне об этом в тот же вечер. Он
был изумлен примерно год спустя, когда я рассказала ему, как однажды днем мы
ехали с К. Дж. по автостраде Сан-Диего, как вдруг он зажал уши руками и
потребовал выключить музыку, звучавшую по радио. По его словам, это та самая
музыка, "которая играла, когда они убивали германцев". Как бы это ни
объяснялось, Карлос начал говорить о К. Дж. как, может быть, об оперяющемся
калифорнийском брухо или что-то в этом роде.
Интересно, что замечание К. Дж. о молодом и старом Солнце, об умирающем
Солнце, по-видимому, попало в одну из книг Карлоса - "Путешествие в
Икстлан". Только написано об этом не в точности так, как это произошло. В
книге об этом говорит дон Хуан, а не Карлтон Джереми.
В "Путешествии в Икстлан" дон Хуан и Карлос вдвоем сидели как-то
вечером и наблюдали за сверкающим заходом Солнца, который, казалось,
воспламенил землю, как костер. Затем они забрались на вершину скалы
вулканического происхождения и заговорили о закате, который дон Хуан назвал
знаком, личным знаком для Карлоса, творением ночи. По собственному опыту
дона Хуана знаком всегда было молодое Солнце, но для Карлоса это было именно
умирающее Солнце, пробивавшееся сквозь низкие облака, чтобы ярко вспыхнуть в
свои последние мгновения.
Ясно, что часть этого разговора была импровизацией, но "дон Хуан"
реален. Это был реальный индеец, кто-то, к кому Карлос действительно ездил.
Как только Кастанеда начал излагать все это на бумаге, дон Хуан из его книг
стал иным созданием - могучей, всезнающей конструкцией, собранной из равных
частей реального индейца, чистого воображения Кастанеды, библиотечных
исследований и десятков разговоров и опыта с такими людьми, как К. Дж., я
сама, Майк Харнер, коллеги из УКЛА, его дедушка и другие.
16
"В поле" дон Хуан учил Карлоса практическим техникам и философии,
открывая свой огромный запас шаманских тайн. Например, "скашивание глаз",
которое Карлос описывает как способ постепенно заставить свои глаза
воспринимать два различных и отдаленных образа. Это равносильно тому, чтобы
видеть два различных устройства мира, два восприятия мира, или, может быть,
это все время и были два разных мира. С помощью этой техники нужно было
определить тонкие перемены в окружении, слабые различия, не видимые
нормальным зрением, привязанным к единственному взгляду на мир. Поэтому
когда дон Хуан стал говорить о сумерках как о трещине между мирами, он имел
в виду, что все важное происходит между двумя различными восприятиями мира.
Наряду со "скашиванием глаз" Карлос говорит о том, что узнал о
неделании, процессе забывания стандартных различий, таких, как, скажем,
"галька" в противоположность "булыжник? или дерево на фоне неба. Идея
заключалась в том, чтобы просто позволить двигаться великому Потоку. Этот
процесс должен помочь уничтожить социализацию, вернуться к первобытному
восприятию и пониманию того, что время, движение, цвет и различия
пространства и тени представляют собой одно и то же. Действительное значение
имела остановка мира, с помощью которой достигается то, что брухо и маги
Южной Америки достигают посредством дурмана и аяхуаски, то есть видение.
Но иногда весь этот магический жаргон начинает через некоторое время
оказывать анестезирующее действие. Все это сводилось к подтверждению старой
банальности о том, что вещи редко являются тем, чем они кажутся. В "Учении"
говорится, что мир, представляющий собой реальность здравого смысла,
является результатом социального соглашения, и единственная возможность
приблизиться к реальным вещам -это отбросить объяснения и предположения,
ограничивающие наше видение. По сути дон Хуан говорил о феноменологии, что
было интересно потому, что это была та область, к которой Карлос начал
тянуться в УКЛА, в основном благодаря своему профессору Харольду Гарфинкелю,
одному из ведущих национальных феноменологов. Если говорить упрощенно,
Гарфинкель учил тому, что социализация - это процесс, при котором каждого
индивидуума убеждают согласиться с общепринятыми описаниями, в
действительности определяющими ограничения реального мира. Он имел в виду,
что люди обычно приходят к соглашению о реальности и истинности чего-либо,
поэтому оно и становится таковым, видение немногих случайных шизофреников,
кататоников и детей с аутическим мышлением в счет не идет.
Как аспирант, Карлос нашел себя, приняв в стенах университета цель
более изощренной феноменологии. Он даже читал и обсуждал с доном Хуаном
некоторые места из "Идей" немецкого феноменолога Эдмунда Гуссерля. Один из
учеников Гуссерля, зная об интересе Карлоса, дал ему кусок черного дерева,
который когда-то лежал на письменном столе Гуссерля. По словам Карлоса, он
передал его дону Хуану. Карлос вспоминал, как старый индеец любовно
рассматривал его, совсем как Гуссерль поколением раньше, А потом дон Хуан
положил его среди своих драгоценных предметов силы, применяемых для
прорицания. Замечательно, не правда ли, что пресс-папье одного из ведущих
феноменологов столетия совершило как бы путешествие вспять во времени,
оказавшись, благодаря шаманскому буму, объектом магии мексиканских пустынь.
Одновременно с полевой работой среди индейцев Кар-лос изучал
традиционных академистов, таких, как Талькотт Парсонс и философ-лингвист
Людвиг Виттгенштейн. Он начал применять классические термины к феноменам
мира дона Хуана.
"Я начал понимать магию в терминах мысли Талькотта Парсонса о глоссах,
- говорит Карлос. - Глосс - это совокупная система восприятия и языка.
Например, эта комната является глоссом. Мы собрали в общую массу серию
изолированных восприятии - пол, потолок, окно, лампы, ковры и т. д. - и
сделали из них единое целое. Но нам пришлось научиться точно так же собирать
мир. Ребенок прощупывает мир с помощью немногих уже заложенных мнений, пока
не научится видеть все в соответствии с общепринятыми описаниями. Мир
представляет собой соглашение. Система глоссирования отчасти напоминает
хождение. Нам приходится учиться ходить, но, научившись, мы пользуемся при
ходьбе лишь одним способом. Нам приходится учиться видеть и говорить, но,
научившись, мы подчиняемся синтаксису языка и образу восприятия, который он
содержит".
Работа в университете дала ему новый язык и понимание в подходе к
результатам его полевой работы, но в языке были ограничения. Карлос говорит,
что однажды читал дону Хуану фрагмент из Виттгенштейна. Старик только
рассмеялся.
"Твой друг Виттгенштейн слишком крепко затянул петлю у себя на шее, так
что уже никуда не может двигаться".
17
В конце каждого года дон Хуан вместе с Карлосом готовили "дымок",
завершая цикл собирания и хранения компонентов грибной смеси. Об этой
процедуре, по словам Карло-са, он узнал в первый год своего ученичества, а в
декабре 1962 года он сам прошел через весь цикл. В следующем декабре настало
время начинать цикл снова.
Тайная курительная смесь, изготавливаемая по требовательному ритуалу,
включает в качестве важнейшего элемента мелкие грибы Psilocybe mexicana.
Первый раз он курил ее 26 декабря 1963 года из тонкой деревянной трубки,
которую дал ему дон Хуан. Сидя в желтом, мутном неярком свете керосиновой
лампы в доме дона Хуана в Соноре, Карлос зажег смесь в трубке угольком из
печки и, почти не сознавая этого, начал соскальзывать в наркотическое
состояние. Дым изменил его осознание перспективы, горячего и холодного, и
сквозь закрытые веки он уставился на огоньки света на кроваво-красном поле,
а затем на мощный поток лиц и декораций, мелькавших и проносившихся в одном
безумном, головокружительном движении. Вдруг его подняло в воздух и с
ужасной скоростью пронесло сквозь атмосферу, а затем медленно, словно лист
на ветру, раскачивающийся из стороны в сторону, как игрушечный конь-качалка,
он опустился на землю.
После этого он проспал два дня, а когда наконец проснулся, индеец не
был расположен говорить об этом. Дон Хуан только сказал, что грибы мягко
преобразили его. Они дали ему возможность оставить тело и парить. Именно это
и произошло с Карлосом, или, по крайней мере, он это так ощущал. Дон Хуан
объяснил, что в реальности так или иначе существует все, что человек
чувствует.
Если смотреть в корень, это все одно и то же. Не важно, видение ли это
перуанского Скользящего Потока или Отдельной Реальности дона Хуана, потому
что они идентичны:
то же восприятие всем телом всего и то же понимание мира без
интерпретации - просто чистое течение взаимосвязанного мира. Это знал
Виттгенштейн. Это знал Хаксли. Когда Джоун Догерти встретилась с Карлосом
Кастанедой в первый раз весной 1962 года, на нее большее впечатление оказал
его спокойный серьезный характер, чем его горячее желание довести до конца
свою работу с индейцами. Он редко говорил об этом проекте. Обычно он говорил
о К. Дж. или о самой Джоун. Я тогда еще очень интересовалась астрологией и
психическими феноменами, но Карлоса интересовали совершенно другие вещи.
Джоун не задавала много вопросов и не принуждала Карлоса говорить о
том, о чем он, по-видимому, не был склонен говорить. Вот почему Карлосу было
так удобно с ней, а также потому, что она интересовалась изобразительным
искусством и скульптурой. Она нарисовала маслом пару клоунов для спальни К.
Дж., и Карлос, глядя на них однажды днем у меня дома в Беверли-Хиллс,
признался, что хотел бы иметь больше времени для занятий искусством.
"У него были очень глубокие чувства, - говорит Джоун. - В нем
заключалось гораздо больше, чем можно было увидеть. Казалось, он все знает,
казалось, у него есть шестое чувство. При разговоре с ним казалось, что все
программируется на компьютере. Он вбирал в себя все, любую тему. Он
анализировал не то, что вы говорили, а то, что вы имели в виду. Временами
оставалось только удивляться, не прикидывается ли он. Казалось, во всех
событиях, даже самых незначительных, он видел какой-то смысл".
Когда в 1961 году Джоун сказала нам с Карлосом, что выходит замуж,
Карлос, кажется, удивился почему-то. Несколько дней он ничего не говорил об
этом. А потом после того, как были получены все поздравления, он сказал, что
очень обрадован этой новостью. Это выглядело так, словно ему нужно было все
серьезно обдумать, словно он должен был рассмотреть все последствия, прежде
чем высказать свое мнение.
"Ты будешь хорошей матерью", - сказал он ей торжественно. Так и
получилось. Высшая добродетель. Карлос ценил то, что Джоун никогда не
ставила под сомнение его честность. Она никогда не закатывала глаза, если он
говорил о каком-то мелком событии и придавал ему огромный смысл, как будто
он видел все не так, как все. Она верила ему, и он ценил это. Карлос в любом