Катасонова Елена. Переступая грань

   - Отпустил свою Люду одну на море, а теперь маешься, - поддразнил сына Женя.
   - Не одну, а с подругой, - обиженно возразил Денис. - Вы же не дали мне денег!
   - Так откуда ж! - вместе воскликнули Женя с Лерой. - Мы же не новые русские!
   - Люда - тоже, - заступился за невесту Денис, потому что для интеллигенции, хоть и голодной, почти нищей, словосочетание это было все равно оскорбительным.
   - Но папа у нее - банкир, - все-таки напомнил Женя, хотя и жалел уже о вырвавшихся словах.
   Сын заразительно расхохотался, и, глядя на него, засмеялась, еще не зная, чему смеется, Лера.
   - Вы что? - вытаращил на них глаза Женя.
   - Пап, - хохотал Денис, - мы с Пашкой зашли в Дом литераторов, а там, в вестибюле, "Литературные перекрестки".
   - Какие еще перекрестки?
   - Ну, юмор. И такие стишата: "Пускай в ресторанах гуляют банкиры. Мы знаем: пройдет их пора! Лети, голубь мира, вперед, голубь мира! Ни пуха тебе, ни пера!"
   Теперь засмеялся и Женя.
   - Ты только Люде своей эти стихи не читай, - посоветовал он сыну.
   - Да я уж прочел, - снова расхохотался Денис. - Она их даже переписала. Для отца.
   - Ну знаешь, - развел руками Женя.
   - Что бы ты понимал! - закричал в ответ Денис. - У вашего поколения совершенно нет чувства юмора!
   - А он разве не нашего поколения? - напомнил сыну Женя. - Ты плавки-то не забудь.
   - Не забуду!
   - Не скучай, - чмокнула мужа в щеку Лера. - Во вторник вернемся. В среду наш неутомимый труженик приступает к трудовой деятельности. - Она шутливо взлохматила сыну волосы. - Смотри не проторгуйся! А то потом не расплатишься.
   - Не проторгуюсь, - уверенно пробасил Денис. - Даром, что ли, околачиваюсь в Плешке?
   Так все они - Денис со товарищи - полунасмешливо, но любовно называли Институт экономики, потому что носил он имя первого российского марксиста, меньшевика Плеханова. Большевики хоть и презрели экономические его заветы, имя все-таки сохранили. Тем более что он вовремя, еще в восемнадцатом, умер, до репрессий не дожил.
   - Значит, не поедешь? - в последний раз спросил Денис у отца.
   - Ни за что! - твердо ответил Женя. - Я поеду в библиотеку.
   - Такая жара... - протянул, сдаваясь, Денис.
   Нет, не понимал он упорства отца! И Лера не понимала, удивлялась наивно: отчего это Женя неизменно отказывается? А он ей не говорил. Да и нечего было сказать, ничего конкретного. Ну, нравился он когда-то Наде, проводил, польщенный, раза два до дому, но не поцеловал даже - уж очень она к нему липла, да и ноги кривые, а кривых ног Женя терпеть не мог! Ничего, вообще говоря, не было сказано, никаких шагов он не делал, Надя была даже свидетельницей на свадьбе, но поражения своего - ее вежливо, молча отвергли - не забыла. На несколько лет пропала и возникла снова в подругах у Леры, когда с Лерой сравнялась: вышла замуж, да еще так удачно - за военного переводчика, со званием, выездного... Правда, толстого и с одышкой, но выездного! Тогда-то и появилась - нарядная, умело подкрашенная, с сувенирами из далеких стран, загорелая и похорошевшая, даже, можно сказать, интересная. Вроде и ноги уже не были такими кривыми...
   Простодушная Лера охотно к старой дружбе вернулась, а Женя все время чувствовал некое напряжение рядом с Надей, незримые токи, исходившие от нее, особенно когда умер муж, в чине уже подполковника. Перенапрягся на Ближнем Востоке в год очередного кризиса: сутками пропадал у радистов, переговариваясь с нашими боевыми летчиками. Наконец общими усилиями огонь, опасно тлевший в нефтяном регионе, удалось погасить; Веня прилетел в Москву передохнуть, и на второй же день его хватил обширный инсульт. Увезли вечером, Наде велели прийти утром, а утром его уже не было - ничего не смогли сделать!
   Что творилось с Надей!.. Страшно вспомнить. Она и теперь еще от удара этого до конца не оправилась. Лера и теперь часами ее утешает - чаще по телефону, а Женя при редких встречах ловит на себе негодующий, горький и гневный взгляд черных глаз.
   Нет, эта шикарная, двухэтажная дача - с камином, сауной, комнатами для гостей - не для него. Да и хочется, если честно, побыть одному, в пустой квартире, да и в самом деле пора съездить в Ленинку: не хватает кое-чего для законченной почти работы.
   Но теперь Жене казалось, что он предчувствовал встречу с Таней.
   5
   Олимпийская деревня создавалась, о чем как раз и говорило ее название, для Олимпиады. Той самой, позорно провалившейся, нагло совпавшей с вводом советских войск в дружественный Афганистан. А ведь во времена олимпиад с древности наоборот - прекращались войны, останавливались, а не зачинались сражения. Наверху неужели никто не знал этих священных заповедей? Ведь кроме малограмотных - у руля - маразматиков, были же референты - целый аппарат молодых, энергичных, знающих! Должно быть, боялись...
   Это было началом конца: дряхлеющая империя давала свой последний бой. Ей оставалось жить еще десять лет - мгновение для истории.
   Короче - сорвали власти Олимпиаду: уважающие себя спортсмены отказались приехать. Уважающие себя страны бойкотировали Московские игры. Пустой стояла деревня. Пустой была запертая на время игр Москва; заполненными лишь на треть - стадионы. Вяло продавались дорогостоящие сувениры - Палех, Гжель, авторские расписные подносы, украинские шали. Разовые стаканчики, кофе и сливки в финских крохотных упаковках и прочие для советского человека диковины можно было купить даже в привокзальном буфете. Огромные убытки понесла страна вместо ожидаемой прибыли. И потому спешно стали распродавать в Олимпийской деревне квартиры. И даже отдали часть очередникам.
   - Должно же и нам когда-нибудь повезти, - философски сказала Лера. Подумать только, трехкомнатная! - Она обняла мужа. - Одна - тебе за степень.
   - Вообще-то кандидатскую они не очень считают, - честно признался Женя. - Но это уж институт постарался. Наши бились, как львы!
   - Да, в институте тебя уважают, - заметила Лера.
   - Это потому, что я такой умный! - похвалил себя Женя и обнял, и закружил по комнате в коммуналке тогда еще тоненькую и легкую Леру.
   - Только очень уж далеко, - вздохнула, высвобождаясь из его рук, Лера. - Край света...
   - Одно из двух! - Женя даже обиделся. - Или коммуналка, но в центре, или...
   Лера не дала ему закончить.
   - Нет, нет, нет! - воскликнула она возбужденно. - Хватит с нас коммуналок! А к расстоянию мы привыкнем.
   И они действительно скоро привыкли: были ведь еще молодыми, подвижными. А красота вокруг сияла какая! Новые высокие дома, лес, синевший вдали, и птицы заливаются по утрам... У себя, в центре, они и не знали, что где-то еще в Москве поют птицы! И - все под рукой: детский сад, магазины, прачечная, химчистка... Да и разве сравнить их отдельную, светлую, свеженькую квартиру с тем убожеством в коммуналке, где они прожили столько лет?
   На радость обоим в местных школах требовались учителя практически по всем предметам, и Леру встретили радостно, взяли охотно, несмотря на маленького Дениса: энергичная, молодая, но уже со стажем, да еще из известной, престижной школы. А Женя приноровился к длинной дороге на обе работы, и она ему даже нравилась: можно было читать вволю, тем более что "Юго-Западная" была конечной и, забившись в угол, почти всегда удавалось сидеть.
   В новой квартире впервые в жизни у них появилась спальня. Общая, конечно, с Дениской, но настоящая спальня, с широкой тахтой и детской кроваткой. Да еще осталось место для шкафа! По утрам Лера царственным жестом набрасывала на тахту цветастое шелковое покрывало, вспоминая, как скатывала и прятала в бабушкин комод постели - там, в коммуналке, - чтобы днем сидеть на диване, на котором ночью спали.
   А еще у Жени был теперь кабинет - с новым письменным столом (сам выбирал!), книжными застекленными полками и диваном для отдыха и раздумий. Тем самым, на котором провели они столько дней и ночей... Вначале он суеверно боялся, что в этом непривычном комфорте ему будет плохо работаться (по той же причине Женя долго боялся купить пишущую машинку), но, к радостному его изумлению, работалось хорошо, и казалось, лет через пять-шесть он так же легко, как кандидатскую, напишет и защитит докторскую диссертацию. Другое дело, что докторская как-то не получилась - он много писал и печатался, даже в "Вопросах истории", но больше в прессе, много преподавал, хорошо зарабатывал, и докторская, за которую надо было сесть основательно, все отринув, уплывала куда-то вдаль, а потом и вовсе стала ненужной - ни институту, ни обновленному постсоветскому обществу.
   А квартиру свою Женя любил, особенно кабинет, в котором так славно писалось! Вот странно: оказалось, что духовным ценностям материальные не помеха, если, конечно, не посвятить жизнь, как Надя, какой-нибудь даче.
   Женя отпер дверь, вошел в пустую квартиру. Хорошо! Он поставил на плиту чайник и встал под душ. Господи, до чего хочется к Тане! Щекочущие струйки, сбегавшие по телу, спровоцировали желание. Удивленный, немного сконфуженный, а больше гордый собой, стоял он под душем, пока пронзительный свист чайника не вытащил его из ванной.
   - Да ладно тебе, рассвистелся, - сказал чайнику Женя, переставляя его на другую конфорку. - Вот купим тефалевый - тот сам отключается, - а ты вопишь на весь дом!
   Женя напился чаю, прошел к себе в кабинет и уселся за стол. Выкладки, сделанные в библиотеке, послушно превращались в текст. Женя любил этот процесс, когда фразы сами вели за собой, и сверкала нежданно-негаданно оригинальная мысль, выводы послушно выстраивались в стройный ряд, а он их только записывал. Интересно, какая тема у Тани? Нужно спросить.
   Мысль о Тане, мелькнув, пропала, но вообще-то Таня все время была рядом с ним. Он и писал сейчас для нее, ей стараясь понравиться, хотя, разумеется, ничего из написанного не собирался показывать, он и спорил как будто с ней, как когда-то спорил с Лерой, вгрызаясь в исторические реалии, он старался сделать в ее отсутствие максимум, сдать работу точно в срок, в понедельник - она была плановой, - чтобы освободить для них обоих время. К вечеру работа была закончена.
   - Завтра перечитаю и напечатаю, - устало потянулся Женя: сказалась бессонная ночь.
   Он не любил компьютерного набора, тем более что девочки в институте ляпали ошибки, немыслимые для прежнего, разогнанного машбюро, и потому все свои работы печатал сам на старенькой "Оптиме" - ему охотно разрешили взять институтскую машинку домой.
   - Да кому они теперь нужны? - сказал добрейший Иван Федорович, начальник АХО. - Все сидят за компьютерами. Только вот как дотащите?
   - А я с Пал Палычем договорился, - ответил Женя. - У него "Жигули".
   - Ну-ну...
   Так у Жени появилась уже электрическая машинка - последнее слово доперестроечной техники, - служившая теперь верой и правдой. Первая, купленная к кандидатской, покорно стояла в углу.
   Спать Женя завалился в десять, уснул мгновенно, и всю ночь ему снилась Таня. Проснулся в шесть от ослепительного, бьющего в глаза солнца. "Еще целый день... Нет, больше!" Ведь он увидит Таню лишь вечером... Хорошо, что у него есть работа. Хорошо, что она есть всегда, а теперь, когда открылись архивы - не все, но многие, - ее более чем достаточно.
   Его всегда поражали не старые еще мужчины, игравшие во дворе в домино, пожилые, но не старушки, женщины, сидевшие рядком на лавочке у подъезда и провожавшие каждого входившего-выходившего внимательным взглядом. Неужели и он когда-нибудь таким станет? Нет, никогда, ни за что! Даже если доживет до ста лет. В истории неизменно остаются неизведанные глубины, до которых хочется докопаться, и когда-нибудь появится в его доме компьютер с выходом в Интернет, и все самое свежее, интересное будет у него под рукой. Петька вон готовит абитуриентов к экзаменам и купил компьютер. Обещал найти кого-нибудь для него.
   - Занимайся своей наукой, - решительно сказала Лера. - Уроки давать буду я.
   Мысль о Лере смутила. Во вторник она вернется, и что тогда? Хорошо хоть не в понедельник! Никогда Женя не жил двойной жизнью - так, мелкие интрижки на море, гаснувшие в Москве после двух-трех звонков. Да ему никто всерьез и не нравился. С Лерой спали все реже и равнодушнее; он уж думал, что как мужчина идет к финалу, и вдруг... "Какая женщина мне досталась!" задыхаясь от изумления, благодарности судьбе, подумал Женя. Нет, Таню он не отдаст. "Ведь это любовь? - спросил он себя, заранее зная ответ. - Да, любовь. Только бы она мне поверила и меня не бросила! Придется сказать про Леру - нельзя не сказать. Придется объяснить: это совсем другое..."
   Так думал Женя, пока одевался, завтракал и садился перечитывать им написанное. И весь день ему работалось азартно и споро, как во времена юности, потому что он ждал Таню, ее возвращения с дачи. "Мама и дочка..." Мужа, теперь уже ясно, нет. "Какая женщина мне досталась! - снова подумал Женя. - Да еще свободная. Ужасно, если б ее кто касался!" Невыносимая ревность полоснула по сердцу, и это тоже было впервые: Женя искренне считал себя неревнивым, да он и был таким! Но сейчас при одной только мысли, что мог быть муж, кровь бросилась в голову, мучительно заболел затылок. "Но ведь его нет, - сказал себе Женя. - Чего же ты сходишь с ума?.. Это потому, что люблю, - понял он, и ему стало страшно и радостно. - Скорей бы она приехала. Скорей бы ей все сказать!"
   6
   Метель улеглась так же внезапно, как и возникла. Когда Таня вышла на улицу, снег уже был вязким и мокрым, под ногами хлюпало какое-то месиво, и в который раз Таня порадовалась, что купила себе ботинки на толстой резной подошве, да еще так дешево, можно сказать, задаром, хоть и новые, но в "секонд-хэнде".
   - Что за зима такая? Две недели до Нового года, а опять слякоть...
   У мамы, как всегда, было тепло, вкусно и радостно.
   - Ты - как?
   - А ты?
   - А Сашка?
   - По английскому пять. Остальные похуже.
   Сашка - худенькая, нескладная, стремительно из всего выраставшая, вихрем налетела на мать, обняла, закружила по комнате.
   - А у нас будет бал. Бал, бал, бал!
   - Да знаю я, знаю, - смеясь, отбивалась Таня. - Ты бы лучше подумала о контрольных.
   - Нет, - отчаянно замотала головой Сашка. Темные, как у матери, волосы разлетелись в стороны, словно сдутые ветром. - Лучше - о бале! - Она так заразительно расхохоталась, что, не выдержав, засмеялись и мама, и бабушка. - Внимание! - торжественно объявила Сашка. - Через пять минут выйдет королева бала!
   Она скрылась в своей - крохотной, но своей! - комнатке ("Только не заходите!") и возникла снова - в белом, на чехле, платье с широким атласным поясом, завязанным пышным бантом на талии, сзади. Встала перед мамой и бабушкой, не зная, куда девать руки, угловатая и смущенная, с чуть наметившейся грудью, длинноногая, как жеребенок. Зеленовато-синие Танины глаза вопросительно смотрели на мать. Марина Петровна с тем же выражением ведь она покупала материю, шила! - переводила взгляд с дочери на внучку.
   - Ну как? - вместе спросили они.
   - Здорово! - похвалила Таня. - Ох, мамочка, что бы я без тебя делала?
   - Да уж, да уж, - посмеивалась Марина Петровна, радуясь дочке и внучке и что так угодила с платьем.
   Таня принялась разгружать две огромные сумки. Чего там только не было!
   - О Господи, - всплеснула руками Марина Петровна. - И куда это ты всего навезла? Как в старые времена...
   - Да, времена другие, - согласилась с матерью Таня. - Все есть! Но зато вот-вот взлетят к Новому году цены. Они и так растут каждый день, а уж к празднику-то... Как у вас, кстати, с деньгами?
   - Нормально! - дружно ответили Саша с бабушкой и засмеялись, переглянувшись.
   "Значит, уже купили подарки", - поняла Таня.
   - Тут я привезла немного, - сказала она. - Выдали за консультации.
   - Мне - тоже, - сдержанно сообщила Марина Петровна.
   Она гордилась тем, что, несмотря на инфляцию и вообще трудности, у нее не переводилась частная практика, и дело было не только в деньгах, больше в признании: диагностом Марина Петровна была превосходным, в Кунцеве ее знали давно, и цепочка - от отца к сыну, от матери к дочке и даже внукам не прерывалась. Ну разве можно при таком раскладе переезжать? Да ни за какие коврижки!..
   - Кончится тем, что перееду я, - после очередных уговоров и споров говорила Таня.
   - Ага, ты моложе, - смеялась мама. - А больницу и поликлинику мы тебе подберем.
   - А мои больные? - самолюбиво напоминала Таня.
   - Ничего, и здесь породнишься, - уверенно обещала мама.
   "Откуда в ней столько радости? - удивлялась Таня. - Ведь их поколению еще как досталось! Может, как раз поэтому? Что все ужасное - в прошлом?" Таня вдруг засмеялась.
   - Ты чего? - удивилась Марина Петровна.
   - Помнишь, что в прошлом году выдала Сашка? - продолжая смеяться, спросила Таня.
   - Да она много чего выдавала...
   - Шла на экзамен, отчаянно трусила, ты ее, как могла, успокаивала, а она - в ответ: "Да-а-а, бабушка, тебе-то хорошо: у тебя все в прошлом..."
   - Так и сказала? - улыбнулась Марина Петровна. - Что ж, как ни странно, в чем-то она права: много проблем решено, отпало - учеба, поиски места в жизни, всякие там страсти...
   Таня покосилась на дочь. Саша, не замечая вокруг ничего, кроме своего отражения, не отрывала восхищенного взгляда от зеркала.
   - Ты имеешь в виду любовь? - осторожно спросила Таня.
   - Плотскую, - уточнила мама.
   - Но это же высшее счастье, - неуверенно возразила Таня.
   - Высшее счастье - любовь вообще. - Марина Петровна смотрела на дочь серьезно и даже строго; обе знали, о чем идет речь. - Вот вспомнишь мои слова, когда появится у тебя внук или внучка. Такую любовь пока ты не знаешь.
   - Почему? - обиделась Таня и взглянула на Сашу.
   - Да, конечно, - поняла этот ее взгляд Марина Петровна. - Но у тебя пока еще много другого, а с годами... Впрочем, увидишь...
   Она осеклась: Саша уже не смотрела в зеркало, а переводила взгляд с матери на бабушку - с любопытством, недоумением.
   - Эй ты, ушки на макушке, - весело затормошила дочь Таня. - Хватит красоваться! Снимай-ка платье, буду гладить.
   Саша не очень охотно скрылась в своей комнате, оставив на всякий случай дверь приоткрытой - как что интересное, так ее изгоняют! - но мама с бабушкой уже замолчали. "Эх, жизнь!" - вздохнула Саша и вышла в джинсах и свитере; бальное платье было перекинуто через руку.
   Таня любовно и тщательно гладила платье, думая о Саше и маме и о себе - их неразрывной близости и огромном, в полтора часа, расстоянии, их разделявшем, - потом повесила платье на плечики на дверцу шкафа, и все сели обедать. И так уютно, тепло и покойно было втроем, что Таня, вспомнив разговор с Женей, почувствовала нечто вроде угрызения совести: наговорила черт знает что - и печально-то ей, одиноко, - а стоило перешагнуть порог отчего дома, как все ее терзания рассыпались в прах. Мама, такая родная каждая морщинка, каждый волосок серебряных, забранных старинным гребнем волос, и прожитые годы - в глазах; тонконогий жеребенок Сашка, вся любопытство, порыв и радость; и тихонько постукивают на стене бабушкины часы, а рядом висит та самая фотография, которую хорошо, что не сняли.
   Напившись чаю и прибрав со стола, Таня сидела, обняв Сашеньку, на диване и смотрела на фотографию, вполуха слушая маму.
   - В школе делают прививки от гриппа, - говорила Марина Петровна. - Но я решила, не надо. Покапаем деринат, будем мазать нос оксолином.
   - Деринат - слишком серьезно, - возразила, встрепенувшись, Таня. - Ты же знаешь: он действует на клеточном уровне. Может, не стоит?
   - Стоит! - решительно заявила Марина Петровна. - Дважды в день, две недели, не больше. А грипп в этом году тяжелый.
   - Он у нас каждый год тяжелый, - вздохнула Таня. - Ну его, в самом деле. Лучше скажите: что вы ждете на Новый год?
   Ей не успели ответить, потому что зазвонил телефон. Женя... Таня говорила сдержанно и чуть-чуть напряженно: знала, что к ее словам прислушиваются. Да, скоро уедет, будет к восьми на "Киевской". Показалось ей или нет, что дочка с бабушкой погрустнели? Наверное, показалось. Они же знали, что она вот-вот уедет, так не все ли равно с кем?
   - Грипп, Танечка, ожидается в конце января, - сказала мама, провожая Таню. - Ну, да ты знаешь: циркуляры разосланы по всем поликлиникам.
   - Нас тоже уговаривают сделать прививки, - сообщила уже на пороге Таня.
   - Даже не думай! - всполошилась Марина Петровна. - Я-то знаю им цену! Ты тогда была еще маленькой, а я - участковым врачом, и гулял тут у нас гонконгский грипп. Поддалась по молодости на уговоры - в основном за тебя боялась, - и что же? Дней через пять заболела, да как! Страшно вспомнить... Купи лучше и ты деринат и не забывай потреблять мою смесь: каждый день - по столовой ложке.
   - Два врача в доме - это уж слишком! - крикнула из комнаты Саша. Мам, пока! Дед Мороз обещал мне роликовые коньки! Не забудь ему передать!
   - А он и так тебя слышит, - засмеялась Таня и поцеловала маму.
   Женя ждал, как всегда, у обменного пункта, на переходе.
   - Ну, как твои? - спросил, обнимая Таню.
   Дома наврал с три короба, чтоб подольше остаться у Тани - аж вспотел от вранья, - но Лере, кажется, было все равно: после школы ездила к ученикам в разные концы Москвы, очень устала.
   - Постарайся, когда вернешься, не разбудить, - только и сказала она. А то я потом полночи не сплю.
   Женя быстро взглянул на нее. Бледное лицо печально, под глазами круги.
   - Ты слишком много работаешь, - сказал он. - Откажись хоть от Митино: это же черт знает где!
   - Но именно там мне платят в валюте, - вздохнув, напомнила Лера, и Женя умолк.
   - Ужинать будешь? - спросила Лера, и он неожиданно рассердился.
   - Я же сказал: отмечается монография Пал Палыча. Чем-нибудь же накормят!
   - Ах да, извини...
   Это "извини" совсем его доконало. И он чувствовал себя последней свиньей, когда брился и принимал душ, надевал свежую рубашку, выстиранную и отутюженную Лерой, освежался одеколоном, похлопывая себя ладонями по щекам. Уходил едва ли не на цыпочках, не посмев заглянуть в кухню, где гремела кастрюлями Лера в ожидании неизменно голодного сына. "И когда только он женится! - подумал в раздражении Женя. - В двадцать лет рано, конечно, но Лере насколько было бы легче!"
   На улице было влажно и зябко. Здесь, на холмах, дуло, казалось, со всех сторон. Женя поднял воротник куртки. "Все, забудь! - приказал он себе. - На время забудь". Но все-таки не посмел зайти в магазин - вдруг столкнется нос к носу с Денисом? - купил все на "Юго-Западной", у метро: вино, какой-то заморский кекс, а еще - мандарины и ананас. И даже мороженое. "В конце концов, ведь и я зарабатываю... Не могу же я приехать на Рождество, пусть католическое, с пустыми руками..." Так оправдывался он перед собой, но бледное лицо Леры все стояло перед глазами и исчезло только на "Киевской", когда он, волнуясь, ждал Таню.
   Она была радостной, оживленной, яркие глаза блестели, от утренней печали не осталось и следа, но вместо того чтоб обрадоваться, Женя почему-то расстроился.
   - Так как там твои? - снова спросил он, словно это было для него самым главным.
   - Прекрасно! - весело ответила Таня и принялась рассказывать, как смешно и трогательно выглядит дочка в бальном платье, как здорово она знает английский - они там даже пьесу поставили! - как хорошо все у мамы: пока есть пациенты, она всегда будет чувствовать себя... ну не то чтобы молодой, но уж точно - не старой. И нужной, необходимой!
   - А разве ты и внучка - этого мало? - с непонятным самому себе раздражением возразил Женя.
   - Ей - мало! - гордясь матерью, улыбнулась Таня. Она не чувствовала, не понимала его! - Да и мне без моих больных тоже было бы скучно.
   - А ты обо мне вспоминала? - продолжал раздражаться Женя. - Только честно!
   - Честно? - прищурилась Таня.
   Они уже ехали к ней. Стояли в переполненном, как всегда, вагоне, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели друг другу в глаза.
   - Честно! - с вызовом подтвердил Женя, и сердце бешено, больно заколотилось.
   - Если честно, то нет, - улыбаясь, призналась Таня.
   - Почему?
   У Жени даже голос сел от обиды.
   - Не знаю, - пожала плечами Таня. И тут же ей стало жаль этого глупого, родного, любимого Женьку. - Вспоминать - это когда забываешь, тронула она его за рукав. - А я о тебе помню всегда.
   Она легонько коснулась пальцами его щеки, но Женя ласки не принял. Он отстранился от Тани - насколько позволяли стоявшие слева и справа, спереди, сзади, вокруг пассажиры - и замолчал отчужденно. Грохотал, покачиваясь на стыках, вагон, входили-выходили люди, толкая Женю, сердясь на него, потому что, защищая от толчков Таню, он занимал непозволительно много места. Под этот грохот, бесконечное перемещение людских потоков разве можно было объясниться, что-то понять? Оба молчали, Таня недоуменно на Женю поглядывала, и заговорили они только на улице. Первым начал мириться Женя.
   - Понимаешь, - торопился объяснить он, - ты со мной всегда, днем и ночью, я повернут к тебе одной, и что бы ты ни говорила, ты прекрасно знаешь, что это так! А ты...
   - А что я?
   - У тебя отлично, просто великолепно организована жизнь. - Он вдруг понял это с ужаснувшей его отчетливостью. - В ней есть место дочке и маме, твоим больным и твоим научным исследованиям, консультациям и подругам и... мне. Может быть, именно в такой последовательности.
   Таня искоса взглянула на Женю. Снова валил мокрый снег, и поэтому он снял очки, сунул в карман хрупкие стеклышки, и теперь, без очков, глаза его казались странно беспомощными, мокрое от снега лицо - растерянным и печальным, серая заячья шапка была вся в снегу. Господи, какой родной, какой бесконечно любимый! Таня остановилась и остановила Женю. Варежкой стряхнула снег с его куртки.
   - А ты бы хотел, чтобы я дни и ночи страдала? - упрекнула она его.