Катасонова Елена. Переступая грань

   Через пять минут Женя уже сидел за столом и работал. Он хорошо знал это давно не посещавшее его состояние духа, когда строчки ложатся сами собой, одна фраза влечет за собой другую, и четко вырисовывается связь времен. Болезнь и смерть Леры прервали работу над монографией - иногда казалось, что навсегда, - но после долгого перерыва словно прорвало плотину, идеи хлынули, как из запруды, и Женя наслаждался свободой, легкостью изложения, возвращением к любимому предмету, бегством из плена Надиной фирмы.
   Мысль о Наде только мелькнула, когда раздался звук гонга - Женя отмахнулся от него, как от мухи, - и пропала, утонув в работе. "В конце концов, для мужчины это самое главное..."
   До обеда его деликатно не беспокоили. А к обеду, наработавшись и проголодавшись, Женя спустился сам.
   - Вроде бы звучал гонг? - спросил, наклоняясь к Наде, целуя ее в макушку.
   Надя подняла голову, взглянула так благодарно, что Женя смутился: "Мало же ей надо..."
   - Звучал, - подтвердила она, и глаза ее светились мягким светом. Часа три назад.
   - Я работал, - объяснил Женя.
   - Я поняла, - уважительно сказала Надя и вдруг прижалась губами к его руке.
   Ни разу не видел Женя такой Нади! Жесткая, быстрая, ироничная, она была теперь совсем другой - домашней и ласковой.
   - Не зови свою Валю, - попросил он.
   - Хорошо, - послушно согласилась Надя, встала и пошла на кухню, принесла на подносе буженины, ветчины, сыра, а к ним красного вина и кофейник с кофе.
   Они пообедали молча, спокойно, как давно живущие вместе супруги. Надя мирно хозяйничала, а Женя наслаждался отдыхом, поглядывая на нее, только сейчас открывшуюся. "Просто у нее так сложилось: все сама да сама. Станешь, пожалуй, жесткой", - подумал он и виновато погладил Надину руку.
   И она снова схватила ее, прижала к лицу, и он почувствовал на своей руке слезы.
   - Ты только меня не бросай, - всхлипывала, задыхаясь, Надя. - Можем жить так, а хочешь - сразу поженимся! Все здесь будет твоим!
   Уж лучше бы она этого не говорила! Словно кипятком обожгло Женю. Он резко встал, отбросил от себя Надю.
   - Покупаешь, да? Поэтому и привезла? За кого же ты меня принимаешь?
   - А нищим, значит, быть лучше? - сузила глаза Надя. - Воспитали вас в нищете...
   - Кого, интересно, "вас"?
   - Ну, нас. Но я-то из советского дерьма выбралась и тебя, глядишь, вытащу.
   - А меня тащить никуда не надо, - прошипел Женя. - Я уж сам как-нибудь.
   Он встал и заходил по комнате, повернувшись спиной к Наде. Они ссорились опять-таки как супруги - с такой же внутренней яростью, - и Надя была ему странно близка, как когда-то была близка Лера, когда в молодости они бранились и бушевали по пустякам. Но тут речь шла о самом главном.
   - Ладно, хватит, - опомнился Женя, подошел к окну и невидяще уставился на волшебное царство черемухи.
   - Пошли погуляем, - обняла его сзади Надя.
   - Пошли, - смущенно согласился Женя.
   И они отправились наслаждаться весной...
   Вечером он опять работал, и в этом просторе, на свежем воздухе, с полной свободой от быта - есть незаметная и неслышная Валя и какой-то там еще Сергей, есть машина, шофер, и не надо ломать себе голову, как добираться до города, есть, черт побери, на все это деньги - честные, не ворованные, заработанные нелегким трудом, - писалось легко, плодотворно, и мысль, что так может быть до конца его дней, возникала снова и снова.
   Он гнал ее прочь, а она возвращалась на мягких лапах, и наконец Женя устал бороться - да и наработался всласть! - спрятал рукопись и, закинув руки за голову, отдался своим думам. "Мне уже здорово за пятьдесят, и я остался совсем один. Но мужчина один жить не может, нужна жена - и не просто женщина, а хозяйка. А какая Таня хозяйка? Для нее самое главное - ее больные и клиника, мама и дочка, и она привыкла в быту жить кое-как. У Нади же - никого, кроме меня, и простая справедливость требует..." Женя встал, подошел к бару, налил себе кока-колы. "Какая там справедливость! сморщился он и осушил залпом стакан. Речь идет об остатке жизни!" Он швырнул пластмассовый стаканчик в корзину для бумаг, захлопнул дверцу бара. Щемящее чувство утраты охватило его: "А как же любовь? Господи, почему мы любим не того, кого надо? Перед собой ведь не притворишься..." Женя бухнулся на тахту. Что уж там... Он любит Таню и не любит, хоть умри, хозяйку этого шикарного дома. Надя выгонит его сейчас же, если он уйдет к Тане, сбросит со своего корабля назад, в нищету. Что может он предложить Тане? Только себя, со своей жалкой институтской зарплатой. Нет, невозможно! Она сама ему, когда опомнится, не простит.
   Женя встал, подошел к столу, открыл томик Волошина.
   Я слышу вашими ушами,
   Я вижу вашими глазами,
   Звук вашей речи на устах,
   Ваш робкий жест в моих руках.
   Он решительно захлопнул книжку. Никаких стихов! Они растравляют душу. И в конце концов, есть жестокая проза жизни, а стихи - воспарение духа... Ничего он не скажет Тане. Проводит в Крым и попробует, каково ему с Надей. Имеет же он право выбора? Оно от века дано мужчине.
   - Можно? - стукнула в дверь Надя.
   - Заходи, заходи, - заторопился Женя. - Садись. А я только закончил работать.
   Надя не садилась. Она стояла и смотрела, улыбаясь, на Женю. В руке у нее был маленький телефон - "мобильник", как его все называют.
   - С праздником!
   Надя протянула мобильник Жене.
   - Что ты, зачем? - смутился он.
   - Бери, бери, оплачен надолго. Это чтоб ты у меня не потерялся.
   Нечто похожее на угрозу мелькнуло в ее глазах. "Что чувствуешь ты к этой женщине? - спросил себя Женя, и пришлось признаться: - Тревогу, смешанную со страхом".
   - Нет, - решительно сказал он. - Такие игрушки не для меня... И такие подарки - тоже, - добавил он, помолчав.
   - Как хочешь, - неожиданно быстро сдалась Надя и небрежно сунула мобильник в карман серых брюк. - Погуляем?
   Гуляли молча, делая вид, что любуются цветущей черемухой, изредка перебрасываясь короткими фразами и опять замолкая надолго. "Что бы такое сказать? - маялся Женя. - С Таней говорили часами, а о чем, и не вспомнить". "Надо привязать его к себе, - думала Надя. - Не деньгами - так домом, не домом - так сексом... Да, не любит - себя-то что уж обманывать? хотя в постели прямо пылает. Но это от новизны ощущений, ненадежно это, некрепко... Ну и пусть, - внезапно ожесточилась Надя. - Первый муж любил, да и ладно. Второго буду любить я!" Она обняла Женю, заглянула в лицо. Шепнула таинственно, со значением:
   - Пошли-ка баиньки, а?
   7
   Таня собиралась в Крым. Бесплатная почти путевка оказалась еще какой платной: в который раз поднялись цены на билеты, и рубли наши никому в Крыму были уже не нужны. Только доллары! А где их взять?
   - Как - где? - засмеялся Сергей. - Меняй!
   - Было бы что, - призадумалась Таня.
   Сотню торжественно преподнесла мама. Еще на две Таня поменяла рубли. Достаточно? Нет? На юг ведь сколько ни возьми, все равно мало.
   Таня делилась своими тревогами с мамой.
   - У вас же санаторий с питанием, - утешала мама. - Вы же не "дикари".
   - Оно конечно, - неуверенно соглашалась Таня.
   Сашка от радости вертелась волчком. Купила купальник - "Да он что, из золота?" - всплеснула руками бабушка, - подстриглась по последней моде, стирала, гладила, любовно складывала стопочкой свои вещички.
   - Возьмите, девочки, теплое, - волновалась Марина Петровна. - Июнь в Крыму бывает холодным.
   - А май - еще холоднее, - смеялась Саша: путевки были с двадцатого мая.
   Шестнадцатого, в день получки, Таню ждал хорошо организованный начальством сюрприз - премия "за внедрение научных исследований в клиническую практику".
   - Здорово! - обрадовалась Таня. - Так кстати!
   - Тугрики всегда кстати, - посмеивался довольный Сергей. - Беги меняй!
   Во всей этой суете глухая печаль не покидала Таню: они почти не виделись с Женей. Из командировки он вернулся каким-то странным, хотя выглядел хорошо: посвежел и даже загорел немного.
   - Ты как из дома отдыха, - пошутила Таня, и он вспыхнул, зарделся, забормотал нечто невнятное.
   "Что это с ним?" - мельком подумала Таня, но, как это случалось часто в последнее время, ни о чем не спросила.
   Звонил Женя по-прежнему каждый день, но и звонки его казались Тане теперь принужденными: он словно бы отмечался. "Я уеду, и все у нас кончится", - в минуты прозрения думала Таня, но, как все влюбленные, на самом деле в такое не верила, вообразить себе этого не могла. Жене сама не звонила: это казалось ей унизительным. "Хорошо, что он не едет с нами, думала Таня. - В качестве кого представила бы я его Саше? Она, конечно, знает, что мы с ним друзья, но тут совсем другое дело. А у нее как раз переходный возраст..."
   - Что-то ты похудела, Таня.
   Марина Петровна с тревогой смотрела на дочь: в последнее время ей Таня не нравилась.
   - Вот и хорошо! - бодро откликалась Таня. - А то все мы, русские, толстяки и толстухи.
   - Про тебя-то уж этого никак не скажешь.
   - Вот и хорошо! - повторяла Таня, и глаза ее были такими несчастными, что Марина Петровна первой отводила взгляд.
   "Родненькая моя! Тебя кто-то обидел? Поверь, все пройдет!" - мысленно уговаривала дочку Марина Петровна, но молчала, не решаясь заговорить первой.
   За два дня до отъезда Таня проснулась в пять, словно ее кто толкнул: "Я должна ему позвонить". Зачем, для чего, что скажет, Таня не знала. Но больно стучало сердце, коченели ноги, ломило виски, и неотвязная мысль, что она позвонит - и все наконец разрешится, не давала покоя. Что "все", Таня тоже не знала. Она старалась прогнать совершенно ненужную мысль, пыталась заснуть, думать о неотложных делах - все было тщетно. "Почему мне так страшно? - спрашивала себя Таня. - Почему я боюсь набрать номер его телефона? Что, собственно, значит этот звонок?" И чем сильнее билось сердце и ломило виски, тем больше нервничала и сердилась на себя Таня. "Это потому, что в тот раз снял трубку Денис, - уверяла она себя, - и Женя обиделся. Но теперь Денис переселился к Люде, так почему я не могу..."
   Промаявшись до восьми, не в силах уже выносить боль в висках и биение сердца, Таня дрожащей рукой набрала давно известный ей номер.
   - Да-да?
   Женский голос ответил изысканно-светски и немного сонно, разнеженно. Ошеломленная Таня, как обжегшись, бросила трубку. "Да что ж это я? прижала она руку к сердцу. - Наверное, просто ошиблась номером, не туда попала". Она посидела немного, с боязнью, как на врага, глядя на телефон. Потом посмотрела на руки - пальцы дрожали и были холодными, как неживые.
   Второй раз Таня набирала номер очень медленно, четко, вращала диск, проговаривая про себя каждую цифру.
   - Слушаю, - издевательски ответил тот же голос.
   - Доброе утро, - помертвев, зачем-то сказала Таня. На том конце хмыкнули. - Позовите, пожалуйста, Женю.
   - Он в ванной. - Неведомая женщина улыбалась. - Позвоните через десять минут.
   Таня положила трубку, посидела, глядя на часики, ровно десять минут. Секундная стрелка, подрагивая, бодро скакала по мелким делениям. "Не звони больше, не надо! - предупреждающе стучало внутри. - Еще можно ничего не знать точно, убедить себя, что ошиблась..." Но разве в такие минуты слушаем мы голос разума?
   - Але, Женя? - чужим, низким голосом сказала Таня.
   - Танечка! - неестественно бурно обрадовался Женя и тут же встревожился. - Что-то случилось?
   - Почему - случилось? - деревянно переспросила Таня.
   - Так рано... - смущенно объяснил Женя.
   - Я хотела спросить, нет ли у тебя кипятильника? - Будто не Таня, а кто-то другой говорил за нее. - На море он, знаешь, нужен.
   - Конечно, есть! - с энтузиазмом воскликнул Женя. - Приду провожать принесу.
   - А кто эта женщина - та, что сняла трубку? - без всякого перехода, так же, на одной ноте, спросила Таня.
   У Жени упало сердце. Тишина в трубке сказала Тане больше всяких слов, но она еще на что-то надеялась.
   - Какая женщина? - после мгновенной запинки зазвучал жалкий голос Жени. - Я здесь один. - Он отвечал каким-то блеющим, дребезжащим фальцетом. - Ты, наверное, не туда попала...
   - Правда? Нет, правда? - Бурная радость волной хлынула в измученное сознание. Какое счастье! Но внезапное озарение перечеркнуло его. - Знаешь, я ведь звонила дважды, - проталкивая слова через сухое, как наждачная бумага, горло, с трудом проговорила Таня. - Попросила тебя, и мне велели позвонить через десять минут...
   Как чуткий метроном, уловил Женя ее сомнения и тут же ими воспользовался.
   - Понимаешь, - оживленно заговорил он (Надя все еще была в ванной), бывают очень странные совпадения. Просишь к телефону какого-нибудь Сергея Сергеевича, начинаешь с ним деловой разговор, и только через пять минут выясняется, что это совсем другой Сергей Сергеевич...
   И даже не эти наговоренные им глупости, а та же фальшивая интонация уничтожила последние сомнения Тани.
   - Женечка, не надо! - Рыдания вырвались внезапно и бурно. - Не надо унижать друг друга! Мы так много пережили вместе!
   - Да, пережили, - промямлил совершенно раздавленный Женя. - Прости, я положу трубку. Мне что-то плохо...
   "Он не может больше со мной говорить!" Таня, как змею, отшвырнула трубку, рыдая, рухнула на диван. А там, на другом конце Москвы, белый как мел Женя в отчаянии смотрел на розовую, благоухающую дезодорантом Надю, вышедшую из ванной. Ее влажные волосы блестели, губы улыбались, и вся она, сияющая, отмытая, в голубом халате, приближалась к нему победительницей.
   Она нарочно задержалась в ванной, чтобы та, другая, обо всем спросила и во всем убедилась. "Ничо, переживет, - с усмешкой подумала Надя, глядя на мертвенно-белое лицо Жени. - А ты как думал? Сидеть на двух стульях? Ну уж нет, соколик, я тебе - не Лера". Но ненависть в его глазах погасила радость победы.
   - Ты чего? - внезапно оробев, подошла к Жене Надя.
   Она хотела ласково и прощающе потрепать Женю по волосам, но он отшатнулся, как от удара.
   - Не трогай меня! - истерически закричал он. - Ты зачем?.. Почему?.. В чужом доме не снимают трубки!
   - В чужом? - удивленно подняла брови Надя, и лицо ее, с этими высоко поднятыми бровями, стало вдруг глуповатым. - А разве мы друг другу чужие?
   - Нет... Да... Теперь да, чужие! Это ты нарочно, нарочно...
   - А как же, - неожиданно и спокойно согласилась Надя. - Ведь я понимаю: Лерочка наша все хворала, а ты - здоровый мужик. Кто осудит? Все правильно. Но теперь у тебя есть я, пора обрывать прежние связи. - Она уселась в кресло, положила, как всегда, ногу на ногу. - Ну, иди ко мне, улыбнулась Жене. - Рвать всегда трудно, я понимаю.
   Женя, оцепенев, смотрел на эту лютую бабу, развалившуюся в его кресле, низводящую его любовь к Тане до уровня пошлой связи, простой физиологической потребности.
   - Уходи, - сдавленно сказал он и, стараясь подавить в себе гнев и отчаяние, повторил тихо: - Уходи, пожалуйста. Я не могу тебя видеть.
   "Батюшки, какие мы нежные", - усмехнулась про себя Надя.
   - Уйду, уйду, не волнуйся.
   "А здорово получилось с этим звонком!"
   Надя поднялась с кресла, замедленными движениями, еще на что-то надеясь, стала снимать халат. Но Женя отвернулся, как только пальцы ее коснулись пуговиц. "Что ж, подождем: пусть побесится", - не веря в непоправимость случившегося, сказала себе Надя, натянула узкие брюки, надела итальянскую, цвета маренго, блузу, купленную на Пушкинской, в одном из самых дорогих бутиков, щелкнула замком элегантной сумочки, вынимая сиреневую губную помаду и пудреницу.
   Она давала время одуматься, но проклятый Женька все так же стоял спиной. Хотелось подскочить к этому несносному дураку, дубасить кулаками упрямую, прямую спину, кричать, плакать, заставить наконец повернуться. Но умная Надя ничего такого не сделала, а сказала нарочито спокойно и буднично:
   - Жду завтра в девять. Пора кое-что обсудить. Эти поборы, черт бы их побрал... Придется, как видно, поменять название: вроде новая фирма первый год без налогов.
   - Я не приду, - глухо сказал Женя, и это было решением.
   - Придешь, - уверенно протянула Надя, хотя внутри что-то екнуло. Пораскинешь мозгами и придешь, как миленький. - Хотелось добавить: "Куда ты денешься?" - но Надя вовремя прикусила язык.
   Женя так и не повернулся, пока она не ушла, и бросился к телефону сразу, как только за Надей закрылась дверь.
   - Ну, как ты там? - спросил обессиленно и безлично, не решаясь, не смея назвать Таню по имени.
   В ответ послышался тихий плач.
   - Зачем она сняла трубку? - сквозь слезы спросила Таня. Как будто это было самым главным!
   Она плакала так обреченно и говорила совсем не о том, к чему был готов Женя.
   - Она думала, что звонят с фирмы, - растерянно ответил он и в то же мгновение понял, что своим ответом признал существование той, другой.
   - Вот как? - по-детски всхлипнула Таня. - Значит, ей уже звонят к тебе домой?
   - Это совсем не то, что ты думаешь! - сбросив проклятое, непонятное оцепенение, стал защищаться Женя. - Мы просто вместе работаем.
   - И поэтому она у тебя ночует? - вздохнула Таня.
   "Нет, так ничего не выйдет", - понял Женя и попросил - робко, приниженно, умирая от жалости к Тане, ее беспомощным, детским слезам:
   - Можно к тебе приехать?
   Он обнимет ее и скажет, что любит. Он попросит простить и забыть. И не нужно будет ничего объяснять!
   - Нет, что ты! - испуганно сказала Таня. - Мне так страшно...
   - Почему страшно? - не понял Женя.
   И она сказала нечто чудовищное, невозможное:
   - Страшно видеть тебя.
   - А кипятильник? - ухватился за соломинку Женя.
   - У меня есть, - призналась Таня. - Наверное, я что-то чувствовала... Потому и позвонила.
   - Танечка, - взмолился Женя, - не надо...
   Но его больше не слушали.
   - Знаешь, что это такое? - задумчиво, уже не плача, сказала Таня и ответила сама себе: - Это потрясение, шок. Придется его пережить.
   - Танечка, не надо! - снова взмолился Женя. - Ведь мы любим друг друга? - с надеждой и страхом добавил он.
   - Мне поможет брезгливость, - не ответив на самый главный вопрос, сказала Таня и повесила трубку.
   "Нет, - покачал головой Женя, - так просто люди не расстаются. Она не понимает самого главного, единственного: мы любим друг друга. Все они, женщины, даже самые умные, не знают природу мужчины, и в этом общая наша беда..." Если бы кто-нибудь напомнил сейчас Жене его собственное решение, принятое на даче у Нади, он бы с негодованием от этого чудовищного решения отмахнулся. Он ходил по комнате и говорил с Таней. "Надо было сразу, как только умерла Лера, сделать предложение, - мелькнуло в гудящей, больной голове. - Да, но вертелась же эта Надя..." Женя сморщился, как от боли, и снова бросился к телефону.
   Он звонил и звонил - домой, в поликлинику, в больницу, к Марине Петровне, - но так и не смог поймать Таню. "У меня только два дня, лихорадочно соображал он. - Откуда она поедет на море? Наверное, от мамы: ведь там ее дочка. Номер поезда я знаю, а вот номер вагона... Ничего, встану у самого первого, перехвачу. Но что можно сказать при Саше? Трудно... Да и времени, может, не будет. Значит, надо объясниться сейчас..."
   И Женя помчался к Тане. Долгой дороги он попросту не заметил: механически пересел с автобуса на метро, механически перешел в метро на знакомую линию. Воспоминания обрушились с такой силой, что, казалось, вот-вот раздавят его. Он даже не вспоминал, он видел их первую встречу и то, как провожал Таню на дачу, а потом маялся в Олимпийке, как она печалилась на его плече, а он целовал ее дивные волосы и мокрые, русалочьи глаза. Картины пережитого вместе мелькали все быстрее, стремительнее.
   - Эй, дядя, куда ты лезешь? - оттолкнул его от края платформы парень в белом берете. - Жить надоело?
   Но Женя даже не понял, что лез под поезд.
   Уже отцвела черемуха, распустилась сирень. Традиционные майские холода стояли в Москве, хорошо хоть без ливней. "Надо было надеть куртку..." Это была единственная посторонняя мысль - она мелькнула, пропала, и Женя опять погрузился в полуявь-полусон.
   Как это все случилось? Ну да, он предал Леру, потому что полюбил Таню так сильно, как любят только раз в жизни. Зачем же тогда появилась Надя? Женя внезапно остановился - он был уже на проспекте Мира, - и на него с разбегу налетела немолодая женщина с тяжелыми сумками.
   - Пьяный, что ли? - с усталой досадой сказала она и потащила свою тяжелую, каждодневную ношу дальше.
   И ее не заметил и не услышал Женя. "Может, Надежда меня заставила, приворожила? Сейчас много пишут об этом, а у нее глаза - как угли..." Женя остановился, покрутил головой - сбрендил он нешто? - и ринулся к знакомому до боли подъезду. Мысли путались в голове, мешались, кружили, и помочь ему могла только Таня.
   - Ну, хватит, - решительно сказала Марина Петровна. - Поревела, и будет. Все они - кобели, только одни дворняги, а другие породистые. Вот и вся между ними разница. А если серьезно, такими, полигамными, создала их природа - врачу следовало бы знать. Иначе обезлюдела бы Земля. Поди умойся: скоро Сашка придет.
   - Мама, - простонала Таня, - но ведь это любовь!
   - Тогда прости и забудь.
   - Да как же забыть, мама?
   Марина Петровна с жалостью посмотрела на дочь.
   - Ну-у-у, я не знаю, - протянула она. - Мудрые женщины как-то вот забывают. Но то - мудрые. Мы-то другой породы: несчастные мы гордячки.
   - Нет, - сказала Таня. - Никто ничего не забывает. Прощают - может быть, но забывают - нет.
   - Наверное, - подпершись совершенно по-бабьи, согласилась с ней Марина Петровна.
   Она тяжело встала, подошла к Тане, погладила свою не очень счастливую дочку по голове, и Таня со страхом увидела, как постарела, сдала за последний год мама.
   - Прости, - прижала она к щеке мамину руку. - Вечно я со своими проблемами.
   - А к кому же тебе идти? - благодарно улыбнулась за эту мимолетную ласку Марина Петровна. Она придвинула стул, села рядом. - Все пройдет, доченька, - сказала с непривычной для нее нежностью. - Конечно, сейчас тебе в это не верится, но помнишь кольцо царя Соломона? "И это пройдет..."
   - Если все проходит, то что остается, мама?
   Таня уже успокоилась - боль ушла глубоко внутрь - и смотрела на маму доверчиво и с надеждой, как в детстве.
   - Остается твоя работа - ты ею серьезно увлечена, - остаются глубокие, признанные коллегами знания, а еще - природа, музыка, книги, друзья. И самое главное - дочь, твое продолжение. Ну, и я тоже. Пока...
   Качая седой головой, мама задумалась.
   - Не говори так, мамочка, - погладила ее руку Таня.
   - Это жизнь, - философски сказала мама. - И знаешь что, предоставь все ее течению. Как будет - так будет. Так просто люди не расстаются.
   Слышал бы ее сейчас Женя! Ведь и он был в этом уверен.
   - Но я им брезгую, мама! Как представлю...
   - А ты не представляй: скорее пройдет. Если любишь, пройдет и брезгливость... Хорошо, кстати, что ты уезжаешь.
   - Почему?
   - Посмотришь на все, что случилось, другими глазами, издалека. Подумаешь о себе и о нем под шум волн. Поплаваешь, укрепишь нервы. Двадцать дней на море - это целая жизнь, совсем не то, что двадцать дней в Москве: пролетают, как одно мгновение. И потом море - всегда радость.
   Хлопнула дверь, влетела Саша.
   - Ой, мамка! Как здорово! А чего это вы в темноте сидите? А ужинать есть чего?
   - Там, на кухне.
   - А вы?
   - Мы поели.
   Напевая что-то сумбурное, Саша скрылась в кухне. Марина Петровна встала, зажгла свет.
   - Останешься у нас? Оставайся! Что тебе там делать одной? И - ни-ни при Сашке: дочь не должна видеть свою мать несчастной - ни здесь, ни на море, понятно?
   Перед Таней стояла уже совсем другая, строгая мама, и она послушно кивнула.
   - Эх, деточка, - снисходительно улыбнулась Марина Петровна. - У тебя такая прелестная дочь, а ты - о каком-то Жене...
   Она недоуменно пожала плечами.
   - Звонок! - испуганно встрепенулась Таня. - Если он, то меня здесь нет!
   - Само собой, - успокоила Таню мама и пошла к телефону. На полдороге остановилась. - А может, лучше бы встретиться, объясниться?
   - Нет, нет! - замахала сразу задрожавшими руками Таня. - Я не могу его видеть!
   И это, конечно, был Женя. И ему было сказано, что Тани здесь нет.
   8
   Время и впрямь относительно. За двое суток до отъезда Тани, за два дня и две ночи мучительных, тяжелых раздумий, болезненного стыда и жгучего взрыва любви - такой нестерпимой она была лишь в начале их связи - Женя прожил целую жизнь. И в этой новой, второй жизни открылись все ошибки первой; и он оплакивал бедную, родную Леру, умолял о прощении Надю - как же она глубоко несчастна! - ужасался той пропасти, в какую летел, бездумно и безответственно - ведь он чуть не предал то единственно важное, ради чего пришел в этот мир - науку, - а главное, молил о понимании Таню.
   Напрасно прождав ее у подъезда серого, безликого и, теперь казалось, враждебного дома, прошагав по ледяной, гудящей зловеще и монотонно под суровым северным ветром Москве свои законные два километра (так поздно в Олимпийке автобусы не ходили, а машин, как назло, не было), он свалился с температурой под сорок - то ли от простуды, то ли от нервного потрясения и лежал на диване, укрывшись ватным одеялом, потому что - а как же! подгадав к холодам, выключили на целые три недели горячую воду и до осени отопление, а он весь дрожал, и его кидало то в жар, то в холод. В институт, собравшись с силами, все-таки позвонил.