Кемпбелл Роберт. Расчудесный Хуливуд

   – Но кому продал его Янгер? И как это произошло?
   – Просто продал за наличные каким-то приезжим, а верней, проезжим.
   Вставь такой сюжет в книгу, вставь такой сюжет в кинокартину – и никто не поверит тебе, подумал Свистун. Он вспомнил слова, сказанные ему однажды Канааном: "Ребенка от шести до четырнадцати, мальчика или девочку, могут доставить прямо тебе к порогу, не задавая никаких вопросов, и делай с ним, что хочешь. И стоит это удовольствие две с половиной штуки".
   – А откуда они приехали? – спросил Свистун.
   – Из Центральной или Южной Америки. Из Мексики. Из Азии. Проезжая на восток Штатов. Украли или купили за наличные.
   Свистун взял еще один кусок ростбифа. Она бросилась ему в ноги, умоляя о пощаде. А если отдаешь себя на суд другому, едва ли ты собираешься через час после этого лечь с ним в постель. Она превратила его в конфидента, в плечо, на которое можно опереться, в доброго дядюшку. Превратила его в настоящего отца, взамен оказавшегося никуда не годным.
   Женщинам кажется, будто с возлюбленным нужно обращаться именно так: кормить его старыми историями, исповедоваться перед ним в былых грехах, проверяя глубину его понимания, нежность его души, силу его чувств. Свистун, однако же, относился к этому совершенно по-другому.

Глава шестая

   Каждый день на протяжении пятнадцати с половиной лет он просыпался под оглушительный звонок, ранним утром пробуждавший его ото сна и лишавший тем самым единственного утешения.
   Каждую ночь он лежал на нижней койке двухъярусных нар, глазея на верхнюю, на которой спал какой-нибудь уголовник. В последнее время это был грязный итальяшка по имени Мачелли. И, глазея, он мысленно восстанавливал череду событий, заставивших его очутиться в таком дерьме.
   Ему говорили, что он убил и зверски искромсал трех женщин. Его осудили, его приговорили, его заперли в эту клетку. Вспоминая последний вечер, проведенный в трактире "У Бадди", он так и не мог вспомнить, что отправился с Глэдис Трейнор на задворки и перерезал ей горло ножом для резки линолеума, который предъявили в качестве вещественного доказательства. Его личный нож. Он помнил о том, как сопротивлялся при аресте, когда полицейские вломились к нему и поволокли наружу, из собственного дома, из собственной спальни, в которой, забившись в дальний угол, тряслась от ужаса его беременная жена. Позже он сказал, что решил, будто в дом к нему вломились грабители или насильники, но ему возразили: с какой стати грабители стали бы вламываться в дом, в котором нечего украсть? С какой стати насильники заинтересовались бы женщиной, которая вот-вот родит?
   Лучше всего он запомнил вкус горького пива на губах, когда его вывели из похмельного сна мужские крики, Фэй не оказалось в постели, и он рванулся за пистолетом к брюкам, валявшимся на полу. Владение незарегистрированным огнестрельным оружием впоследствии сработало против него. Обвинение подчеркнуло, что тем самым лишний раз доказывается его агрессивность. А он и дотянуться-то до пистолета не успел. На него навалились со всех сторон, принялись орать что-то прямо в уши, заломили руки, а он так и не понял, какого черта все это должно значить.
   Да что там, его и потом подстерегало множество всяких сюрпризов. А может, если хорошенько задуматься – или, наоборот, перестать думать, – то все это нельзя было назвать сюрпризами.
   Когда эти женщины в зале суда начали одна за другой рассказывать, как он соблазнил их, а потом обобрал. Можно подумать, что они живут на переломе пятидесятых, когда женщины носили юбку по Щиколотку, не посещали питейных заведений и трепетали накануне каждой менструации. С ума сойти, Даже Шарлотта, давая свидетельские показания, превратила его в самого настоящего дьявола. Шарлотта, плясавшая голой перед всем мужским населением Нового Орлеана и перед половиной гостей города. И кто знает, скольким из них она успела дать?
   И может, ничего удивительного не было и в том, что Уиллард Эверли, рассказывая об их совместном детстве на холмах в Кентукки, не вспомнил ничего другого, кроме того, что видел, как десяти– или одиннадцатилетний Дюйм потрошил лягушек по методе, преподанной ему родным отцом. В результате чего он и предстал человеком, способным убивать и потрошить женщин.
   А потом началась вся эта история со змеями. Плясал ли он, держа в обеих руках по пригоршне живых гадюк? Плясал ли до тех пор, пока не свалился с ног от усталости? Да нет, знаете ли, ответил он, лет десять ничего, кроме рок-н-ролла, не танцую. В зале поднялся смех, но сказал-то он это совершенно серьезно. Заговаривается ли он порою, говорит ли в исступлении на не знакомых ему языках? Не утверждал ли он, что является проповедником истинной веры, ниспосланным Господом к девственницам, чтобы показать им путь в царствие небесное? И происходило ли это по всему юго-востоку страны? И происходило ли так часто, что его ублюдками кишмя кишит земля между Атлантой и Новым Орлеаном?
   Он этого не подтверждал, хотя и не отрицал тоже. Женщины в зале суда и присяжные заседательницы ядовито посматривали на него как на человека, которому наплевать на весь слабый пол за вычетом тех ситуаций, когда ему охота потрахаться. Хотя известно, что любопытство и неудовлетворенный интерес затаскивают женщин под одеяло куда верней, чем сладкие слюни. И происходит это каждый Божий день, кроме разве что воскресенья.
   Сперва его одновременно и удивляло, и не удивляло, что Фэй не торопится к нему на тюремное свиданье. Когда его схватили и повезли в кутузку, ей до начала схваток оставались, может, всего несколько часов. Ну, а потом, ясное дело, восстановительный период. Да и куча хлопот. Но все-таки следовало бы ей раньше или позже явиться. Чтобы он полюбовался на нее. Потому что если он кого-нибудь когда-нибудь и любил, то только ее. Иначе с какой стати было бы ему на ней жениться – своих неприятностей мало, что ли? Денег у нее таких, о которых стоило бы говорить, не было, да и ее шансы превратиться в кинозвезду были близки к нулю. По меньшей мере, могла бы принести показать ребенка, чтобы он увидел своего отпрыска.
   По меньшей мере, могла бы позвонить ему по телефону или написать письмо, чтобы он не чувствовал себя настолько отрезанным от внешнего мира.
   Ни одна женщина не имеет права обращаться с такой жестокостью с мужиком, с которым спала в одной постели, с которым трахалась, от которого завела ребенка. Когда появляется общий ребенок, мужчина и женщина становятся не просто мужем и женой. Они становятся семьей. Становятся кровными родственниками. А кровь гуще, чем вода, и является самыми прочными узами на свете.
   Ладно, итак, он навеки возненавидел ее за то, что она от него отвернулась и даже не показала ему их общего мальчика.
   Но самым главным сюрпризом он потом уже, задним числом, счел посещение зала для свиданий Полом Хобби.
   Он ведь практически не знал этого человека и никак не был связан с ним, разве что оказывал ему пару раз услуги возле пляжной виллы, закалывал козочек, чтобы приготовить барбекю, да еще однажды мерился силой рук с ним и с Боливией в трактире "У Бадди". Ну и, понятно, пошумел по пьяной лавочке.
   Он вспомнил, что эти двое однажды попросили его сплясать для них так, как у себя на холмах он плясал со змеями. Среди зрителей оказалась женщина в серебряном халате с причудливыми черными знаками на спине. Под халатом на ней ничего не было. А еще он смутно припоминал, не зная, было ли это на самом деле или ему пригрезилось, что они дали ему денег и заставили раздеться и оттрахать ее сверху, пока она лежала, вминаясь спиной в песок пляжа.
   Пусть даже так, но когда Хобби внезапно появился в зале для свиданий и поведал, как ему жаль, что у Дюйма такие неприятности, и пообещал как следует позаботиться о Фэй и о малыше, это оказалось истинно дружеской заботой со стороны совершенно чужого человека, тогда как люди, называвшие себя друзьями Дюйма, повели себя прямо наоборот.
   – Хобби сказал, что, зная Дюйма как независимо мыслящего гордого человека, презирающего любые проявления благотворительности, принес ему на подпись бумагу, предоставляющую самому Хобби право использовать данное дело в любой угодной ему форме – хоть в литературе, хоть в кино. А за это он обещает поддерживать Фэй и ребенка и держать остаток средств на отдельном счету на тот случай, когда (если) Дюйм выйдет на свободу.
   Хобби сказал, чтобы Дюйм не обращал внимания на то, что пишут про него в газетах. Мол, он самый настоящий преступник с взрывным темпераментом и непредсказуемым поведением, знакомый с огнестрельным оружием и особо искусный в обращении с холодным, оказавший сопротивление при аресте, наставив пушку на офицеров полиции, – при том, что беременная жена оказалась на линии огня, и так далее…
   Мол, он житель гор с особыми предпочтениями и повадками применительно к женщинам.
   В некоторых газетах писали, что Дюйм похож на мифического Пана, и называли его Языческим Убийцей. Что волосы у него смахивают на лисью шерсть и стоят дыбом.
   «Топорно вытесанная челюсть. Веки на глазах практически отсутствуют. Разрез глаз – азиатский; темные глаза со своеобразным маслянистым блеском, как лакированная кожа. Маленькие уши без мочек, прижатые к черепу. Твердая и прямая верхняя губа, переносица усеяна колючками, нижняя губа – мягкая и чувственная, как у женщины. Общий вид человека, превращающегося в животное, или животного, превращающегося в человека. Красавцем не назовешь, но, согласно показаниям свидетельниц, обладает бесспорной мужской привлекательностью».
   Хобби нанял этого репортера, чтобы тот написал книгу. Нью-йоркских издателей рукопись не заинтересовала и была в конце концов выпущена – причем сразу в мягкой обложке – в захудалом издательстве захудалого городка Сан-Фернандо-Валлей. Книга была озаглавлена "Убийства в Лягушачьей Яме". Успеха она не имела и сгинула бесследно. Возможно, просто именно в то время рынок оказался перенасыщен продукцией такого рода. Может, никто не понял потенциальных возможностей этой истории применительно к телевидению. Да и сам Хобби раздумал снимать картину.
   Он вновь посетил Янгера и сообщил ему, что все его попытки разыскать Фэй и вручить ей деньги ничего не принесли, потому что она вместе с малышом бесследно исчезла.
   Что ж, подумал тогда Дюйм, хочешь верь, хочешь не верь, какая разница. Есть деньги у Фэй или нет, ему стало теперь наплевать, а его собственные шансы на освобождение были ничтожно малы.
   С тех пор он больше не видел Хобби и ничего не слышал о нем.
   Янгер был тугодумом, но вовсе не идиотом. Ему было ясно, что никто ничего просто так не делает. Режиссеру было от него что-то нужно, однако дельце не выгорело, только и всего. Должно быть, он Фэй и искать-то не стал. Засранцы из Голливуда всегда говорят что-нибудь в таком роде, потому что доброе слово и кошке приятно, а не стоит оно ни гроша.
   Он задумался о проклятом ноже для резки линолеума. Именно это вещественное доказательство, должно быть, и оказалось решающим, именно оно убедило присяжных в том, что Дюйм и впрямь убил этих трех женщин, сколько он ни объяснял им, что потерял нож за пару недель до предполагаемого убийства. Во всяком случае, ему казалось, что он его потерял. В камере ему иногда снилось, где и как потерял он нож, но, проснувшись, он никогда не мог вспомнить деталей.
   И вот он лежит, ломая себе голову надо всем этим. Как будто плывет в тумане. И знает, что этот итальяшка из Нью-Йорка, этот Мачелли пялится на него во все глаза.
   – Чего ты пялишься на меня, Мачелли?
   – Я не пялюсь.
   – Думаешь, я не вижу, что пялишься?
   – Просто думаю, каково тебе покажется на воле.
   Дюйм и не подумал улыбнуться, но когда он произнес: "Да уж", по голосу можно было предположить, будто он ухмыляется во весь рот.
   – А чем собираешься заняться на воле?
   – Буду вести себя как положено. Устроюсь мыть машины. Пойду на вечерние курсы, а потом стану автомехаником. Я так просто не пропаду.
   – Нет, что ты собираешься делать на самом деле?
   Янгер наконец повернулся лицом к сокамернику и тюремным шепотом сообщил:
   – Во-первых, напьюсь. Затем возьму бабу и затрахаю до полусмерти. Затем разыщу жену и спрошу, почему она не навещала меня, почему она меня, на хер, бросила. А потом поищу тех сукиных детей, которые меня подставили, и поквитаюсь с ними за пятнадцать лет на нарах.

Глава седьмая

   Они лежали на кровати, но не в кровати – в спальне у Свистуна, в его шатком домике, нависшем над дорогой на Кахуэнгу. Не под простынями. Не голые. Просто лежали на неразобранной постели, разувшись, но не раздевшись, откинув головы на подушки, уставившись в потолок и переговариваясь вполголоса в ленивых лучах заката.
   – Почему же ты не вернулась пораньше? – спросил он.
   Она промолчала.
   – Почему ты не вернулась после того, как Нигера упрятали окончательно?
   – Я же тебе рассказывала.
   – Расскажи еще раз.
   – Я разонравилась городу, а город разонравился мне.
   – А не из-за меня? Я хочу сказать: не из-за того, как я глядел на тебя в зале суда, не зная, что сказать?
   – Нет. Этот суд уничтожил меня. Мысль о том, с каким мерзавцем я жила, меня раздавила. Вот почему я так и не смогла полюбить своего ребенка.
   – Ты опять плачешь? – спросил он, хотя ни рыданий, ни всхлипов не услышал. А лица ее Свистуну не было видно в частично затененной комнате. -Если ты не хочешь говорить об этом…
   – Я и не говорить об этом тоже не могу, – ответила она. – Может быть, если бы я выговорилась как следует сразу после того, как все произошло, я бы не пристрастилась к бутылке.
   Он крякнул так, словно его сильно ударили по животу.
   – Мне не перед кем было выговориться, вот я и стала пьяницей. Я понимала, что я нужна своему малышу, а все равно стала.
   – Я тебя слушаю.
   – Мне постоянно хотелось рассказать кому-нибудь всю историю, потому что я надеялась, что мне смогут помочь понять ее. Я хочу сказать, я же прибыла сюда, полная надежд, одержимая великими планами, и втюрилась в обыкновенного горца, так, по крайней мере, мне тогда казалось, в обыкновенного горца с необыкновенными глазами.
   Он лежал рядом с ней, практически не соприкасаясь, одержимый желанием, какого не испытывал уже давно, – желанием раздеть эту женщину, раздеть Фэй и привлечь ее к себе хотя бы для того, чтобы убедиться, что их тела могут реагировать Друг на друга с прежней остротой. Ему хотелось прикоснуться к ней, положить руку ей на бедро, на грудь, на живот, но он понимал, что она обидится, Даже рассердится. Обвинит его в бесчувственности – хотя он как раз и чувствовал, что ей хочется этого не меньше, чем ему самому, – скажет, что после столь длительной разлуки у него по-прежнему на уме лишь одно. После столь чудесного свидания и воссоединения. Затем она обрушит на него свою ярость – если не всю, то хотя бы ее часть, – потому что, как справедливо утверждает Боско, если тебе некого ненавидеть, то можешь – пусть только на секунду – возненавидеть кого угодно, лишь бы в этой вспышке сгорела хотя бы малость твоих страданий и обид.
   – Можешь ничего не рассказывать, если тебе самой не хочется, – сказал он. – Хочешь пропустить со мной по пятой?
   Она повернула голову на подушке, желая заглянуть ему в глаза. "Пропустить по пятой" было выражением из слэнга Общества анонимных алкоголиков. Оно означало предельно искреннюю исповедь одного алкоголика перед другим. Без комментариев со стороны слушателя. Без советов. Без поисков оправдания. Просто рассказывать человеку лучше, чем рассказывать то же самое глухой стене.
   – Ты состоишь в клубе? – спросила она.
   – Уже десять лет. Десять лет ни единой капли.
   – О Господи, Сэм, нам обоим пришлось нелегко, верно ведь?
   Он перекатился на бок и поцеловал ее. Она не разжала губ и уж тем более не коснулась его языком. Выглядело это так, словно они внезапно вспомнили о том, что когда-то были любовниками, и страшно расстроились из-за того, что не могут вновь стать таковыми.
   – Сейчас я расскажу тебе об этом, – сказала она. – О том, о чем чуть было не рассказала в ресторане. О ночи, когда я опустилась на самое дно. Строго говоря, это было в ночь на Рождество.
   А это почти всегда случается на Рождество, подумал Свистун. Самые скверные дни для практикующих пьяниц и находящихся на просушке алкоголиков.
   – Четыре года назад. Я была одна-одинешенька в занюханной гостинице из тех, куда пускают без вещей. В отцовский дом меня не приняли. Сына со мной не было – и я даже не знала, где он находится. Весу во мне было восемьдесят фунтов. Кожа, кости и немного волос. Я валялась на кровати, я была отчаянно голодна, и мне страшно хотелось выпить, но я была слишком слаба, чтобы подняться, выйти и сделать то, что требуется, чтобы заработать на это. Кое-как я добралась до двери номера и открыла ее. В коридоре никого не было. Я могла поклясться в том, что во всей гостинице нет ни единой живой души. Меня охватила паника. Мне начало казаться, будто я в могиле, будто я и в самом деле уже умерла. Умерла – и вот такой мне назначили ад. Грязный, пустой отель, где никто тебе воды не подаст, а сама напиться не можешь.
   Я уже чуть было не заорала, как вдруг услышала, как открылась, а потом вновь закрылась дверь дальше по коридору. Я подошла к своей двери и приоткрыла ее. И увидела мужчину, идущего по направлению ко мне, на ходу надевая пальто. На голове у него была шляпа.
   Свистун не спрашивал о том, для чего ему пересказывают все эти детали. Он понимал, как много значат для нее эти детали. Это была реальность кошмара, привидевшегося наяву.
   – Я кашлянула и он посмотрел в мою сторону. Улыбнулся, однако продолжил путь. Затем, должно быть, остановился и пошел назад, потому что уже миг спустя он сунул голову в проем моей двери.
   – Что-нибудь случилось? – спросил он. – Плохо себя чувствуете?
   – Я начала нести какую-то чушь. Будто я только что проснулась, прилетев сюда из Майами, чтобы преподнести сестре сюрприз на рождественские каникулы, – и на месте узнала, что она уехала в свой охотничий домик. Так что, когда я приду в себя, мне надо будет сложить вещи и отправиться на автобусе в верховья штата на семейное торжество.
   – Я сказала, что с его стороны мило заглянуть и осведомиться о моих делах. Он ответил, а как же, по-моему, следует поступать порядочным людям, Рождество там или не Рождество. Но как раз в Рождество люди должны особенно заботиться о ближнем. Он сейчас в разъезде с семьей, и он понимает, каково это, быть в полном одиночестве. Не с кем поговорить, посмеяться, не с кем перекусить, может быть, самую малость выпить.
   – Кто из нас кого дурачил? Я была уверена в том, что у него нет никакой семьи, и он думал про меня то же самое. Я понимала, что это за человек, и он понимал, что я за человек. Парочка обыкновенных подонков.
   – Я сказала, что угостила бы его стаканчиком по случаю Рождества, только у меня ничего нет, а он сказал, что сможет, наверное, раздобыть бутылку на первом этаже. И вот он отправился за бутылкой и вернулся с целой пинтой. Мы выпили, мне малость полегчало. Я почувствовала, что щеки у меня заполыхали. Я попросила его отвернуться, пока я пройду в неотгороженную ванную и сполосну лицо, да и причесаться ведь не мешает. Когда я вернулась, он уже снял пальто и пиджак и уселся на кровать. Мы пропустили еще по стаканчику, а потом занялись сексом. Он даже не снял носков, и от них скверно пахло. После того как мы позабавились, для него отпала необходимость притворяться. Но человеком он оказался чрезвычайно порядочным. Оставил мне все, что оставалось в бутылке, и выложил на ночной столик две десятки.
   Внезапно она умолкла. Свистун понимал, что история на этом не заканчивается. Что страшное еще только впереди.
   – И знаешь что? – Она состроила гримаску комедиантки, выступающей перед зрителями в кабаре. – Я так низко ценила себя, я с такой готовностью пошла на эту сделку, что уговорила его забрать одну из десяток обратно.
   – Ты плачешь?
   – Не из-за этого Рождества. А из-за всех, которые я провела в разлуке с сыном. Сейчас мне кажется, что я избавилась от него чуть ли не нарочно.
   – А ты когда-нибудь предпринимала попытки разыскать его? – спросил Свистун.
   – Да, я его искала.
   – А где?
   – У старика Янгера остался спичечный коробок от тех людей, которым он продал Джона.
   – Как это?
   – Там, на холмах, когда покупаешь табак, спички к нему не прилагаются. И, в отличие от города, их нельзя купить на каждом углу. Там обычно прикуривают от керосиновой лампы. А старику понадобилось раскурить трубку – вот те люди и отдали ему коробок.
   – Ион продержал его полгода?
   – Он отдал его Сью-Сью, двенадцатилетней девчушке, и я бы не удивилась, узнав, что она отблагодарила его на свой лад. Так или иначе, она его сохранила. Это был красивый коробок, покрытый фольгой. Она держала в нем иголки и булавки. Так и поступают дети, особенно дети с холмов, у которых практически нет красивых вещей и игрушек.
   – И что же значилось на коробке?
   – Королевский мотель в Джонсон-сити. Я отправилась туда, но на этом моя удача и кончилась. Мне сказали, что регистрационные карточки хранят лишь в течение трех месяцев. Я покрутилась там какое-то время в расчете сама не знаю на что, а потом уехала.
   – Я поищу твоего мальчика.
   И он вновь поцеловал ее. На этот раз она открыла рот.
   – Но как? Ведь прошло столько времени?
   – Есть вещи, которые можно сделать, есть места, куда следует заглянуть. Никаких обещаний давать не стану, но, если смогу, я его разыщу.
   И он вновь поцеловал ее.
   – Я понимаю, что я у тебя в постели, но я на такое при первом свидании не соглашаюсь.
   Фэй постаралась, чтобы сказанное прозвучало шуткой.
   Он сунул ей руку под юбку.
   – А я ничего и не жду.
   Она принялась возиться с ремнем его брюк.
   – Ждешь, не ври, – сказала она. – Да и я тоже жду.
   А дальше они даже не успели как следует раздеться.

Глава восьмая

   Боско был по-прежнему на дежурстве.
   – Где твой сменщик? – спросил Свистун.
   – Всегда в пути. Я вижу его только, когда прибывает поезд из Чикаго, а происходит это лишь трижды в неделю… Шутка. Понятия не имею, где он. Да и не все ли равно? Какие у меня могут быть дела?.. Хочешь кофе?
   – Яичницу с ветчиной и кофе.
   – Ты во что-то впутался.
   – С чего ты взял?
   – Ты никогда не завтракаешь, если во что-нибудь не впутаешься.
   – Тебя не проведешь. Всевидящий Боско. И всезнающий.
   – И за словом в карман не лезущий, – добавил Боско.
   – В каком смысле?
   – Не делай этого.
   – О чем ты?
   – Не вороши остывший пепел.
   – А можно обойтись без философских сентенций? Давай выкладывай, что у тебя на уме.
   – Ты уже не тот, что прежде, поверь мне на слово. Столкнешься на улице с этим Сэмом и даже не узнаешь его. И уж наверняка он тебе не понравится. И то же самое относится и к Фэй.
   – Погоди-ка, Боско. Не такой уж я идиот. Я понимаю, что Фэй не восемнадцать, да и она меня за двадцатипятилетнего не держит.
   – Ладно, так куда же ты собираешься?
   – В Кентукки.
   – А что за дела у тебя в Кентукки?
   – Там у Фэй пропал сын.
   – И когда же это случилось?
   – В последний раз она видела его одиннадцать лет назад. А ее знакомые в последний раз видели его четыре года назад.
   – Позволь мне убедиться в том, что я не ослышался. Ты отправляешься на поиски парня, пропавшего четыре года назад, не так ли?
   – Совершенно верно.
   – И как ты оцениваешь собственные шансы? Один против двадцати миллионов, так примерно? Или один против ста миллионов?
   Свистун, ничего не ответив, посмотрел на стеклянную дверь кофейни.
   – Боишься, что нас подслушают?
   – Жду Фэй. Она должна заехать за мной и отвезти меня в аэропорт.
   – Ну, хорошо, допустим, один шанс против двухсот тысяч. И этого для тебя достаточно, чтобы начать колесить по всей стране?
   – Хватит о шансах. Ты что, решил на старости лет стать букмекером? Ты ведь читал истории про братьев и сестер, разлученных во младенчестве и вновь нашедших друг друга сорок лет спустя. О матерях, которым удалось разыскать сына или дочь, и наоборот.
   – Это случается редко. Ты ведь сам понимаешь.
   – Ну, хорошо, редко так редко.
   – Ладно, согласен. Такое действительно случается. Но ты семью потами умоешься в ходе таких поисков.
   – А завтрака ты мне так и не приготовишь? Что ж, придется перекусить в аэропорту.
   Боско отошел приготовить ему яичницу. Вернулся, поджарив ее на скорую руку, принес и кофе.
   – Может, Свистун, ты ее только расстроишь.
   – В каком смысле?
   – Попусту обнадежив.
   – А вот и Фэй.
   Свистун выскользнул из-за столика.
   – Прикажешь позаботиться о твоей машине? О твоем доме? – спросил Боско.
   – Фэй позаботится.
   Свистун выскочил на улицу и отправился к своему видавшему виду «шевроле», за рулем которого сидела женщина.
   Боско присел за столик и принялся есть только что приготовленную яичницу.
   – Появляется женщина, – пробормотал он с набитым ртом, – и диета идет к чертовой матери.

Глава девятая

   Они не захотели называть его Кентукки, хотя именно это имя пришлось бы ему по вкусу. Звали его Джоном, но сам он предпочитал Кентукки. Иногда он называл себя Дэном. В именах и прозвищах заключена особая магия. Он сообщил всем и каждому, что его зовут Кентукки, но они начали называть его Котлетой. Ничего себе прозвище для уличного главаря и громилы!