Страница:
— Выходит, обвёл ты всевышнего вокруг пальца, — сделал вывод Гибат.
— Наверно, сидит сейчас и удивляется: как же, мол, так, я растил для Ястафыя, а жнёт Вагап… Развеселил Вагап соседей, давно они так не смеялись.
С неба светит жёлтое солнце, под его лучами пожелтевшие листья сияют золотом. И горы издали кажутся золотыми, явившимися из сказок. Лишь сосняки и ельники не изменили своего обличья, они — точно зелёные заплаты на жёлтой рубахе.
Дни стоят ясные, тихие. Но когда едешь по лесу, на тебя непрерывно падают, кружась, листья. При малейшем дуновении ветра в лесу начинается жёлтый буран. Колеи дороги набиты опавшими листьями; смешавшись с грязью, они налипают на колёса огромными ошмётками.
Хлеб давно уже убран с полей, обмолочен. У людей победней, не имеющих закромов, но собравших какой-никакой урожай, зерно ссыпано в лубочные короба, кадки, сделанные из полых древесных стволов, и припрятано в летних кухнях. Нивы щетинятся стерней, на межах чернеет бурьян. По опустевшим полям бродит скот, облепленный репьями; гривы у лошадей — как куски войлока, им словно бы подвесили вместо хвостов тяжёлые торбы.
Население Ташбаткана, освободившись от полевых работ, занялось привычными осенними промыслами. Вся детвора с утра толчётся у Пруда утонувшей кобылы. Шумно стало на берегу пруда. Самая горячая работа теперь — здесь: надо скорей содрать всё мочало с отмоченного лубья.
Мальчишки волоком оттаскивают мокрое мочало на пожухлую траву для просушки и наперегонки бегут назад, к берегу. Рукава у них засучены, штанины подвёрнуты до колен, — якобы берегут одежду, — но и рубашонки, и штаны сплошь измазаны вонючей слизью.
Гурьба подростков увивается возле старика Адгама, тот багром вытаскивает из пруда лубки, и ребята тут же подхватывают их. Им весело: старик балагурит, похваливает самых ловких, а ребята и рады стараться.
Время от времени, притомившись, старик присаживается передохнуть на груду полубков. Ребятня тоже переводит дух. Но отдых недолог — опять закипает работа.
Прискакал к пруду верхом Ахмади-ловушка. Не сходя с седла, подбодрил мальчишек: мол, старайтесь, усердие вам во благо. Мальчишки забегали ещё быстрей. Невдомёк им, что больше пятнадцати-двадцати копеек за день, как бы ни усердствовали, не получат.
Ахмади уехал. Вскоре и ребята гурьбой отправились в аул обедать. На пруд опустилась тишина. Старик Адгам разжёг возле шалаша костёр, подвесил над огнём закопчённый чайник…
Хусаина с Ахсаном дома ждала печальная новость: мать слегла. Она не смогла даже вскипятить самовар, велела похлебать в летней кухне катык.
Ей стало невмоготу за станком, когда ткала холст. И до этого уже с десяток дней она недомогала, жаловалась на головную боль, но продолжала прясть, готовила основу полотна, лишь изредка позволяя себе короткую передышку. «Оставила бы пока работу, раз болит голова, зачем так надрываться?»— говорил ей несколько раз Вагап. «Да ведь у ребят одежда больно уж обветшала, хочу вот скорей наткать и шить им обновки», — отвечала мать.
Рубахи у Хусаина и Ахсана в самом деле износились донельзя, особенно за последние дни, когда они работали у пруда. Парнишки не щадили ни себя, ни одежду, таскали лубки и драли мочало, стараясь обогнать сверстников: хотелось им заработать как можно больше денег.
Мать перед тем, как лечь, через силу прибрала у станка, чтоб ничто не путалось у ребят под ногами. Основу свернула, челнок, цевки сложила в деревянную плошку и сунула под нары. Но станок оставила на месте, намереваясь доткать холстину, как только немного полегчает.
— Вот тут сверлит и сверлит, а потом как будто иголка втыкается, — пожаловалась она, показывая на лоб.
Прошёл день, другой, а болезнь не отступала. Мать всё время надрывно постанывала, совсем перестала есть — лишь иногда сделает глоточек чаю или айрана. И прежде-то она была худощавая, а теперь и вовсе высохла, остались кожа да кости, лицо стало мертвенно бледным, глаза глубоко запали.
Позвали к больной знахарку, бабку Хадию.
— Мозги у неё, наверно, сдвинулись с места, мозги, — высказала предположение бабка.
Обвязав голову больной мочальной ленточкой, знахарка сделала углём метки против её ушей и носа. Сняв ленточку, сравнила расстояния между метками.
— Да, мозги сдвинуты, — уже твёрдо заключила бабка и принялась постукивать кулаком по голове, и без того раскалывавшейся от боли: якобы возвращала мозги на старое место. Затем крепко обмотала голову влажным платком и велела полежать так некоторое время.
Однако боль не утихала.
Бабка Хадия и нашёптывала, и прикладывала ко лбу и макушке больной нагретый у очага обломок кирпича — ничто не помогало.
Пришедшие проведать соседку старухи наперебой предлагали известные им средства против боли. Одна посоветовала приложить ко лбу больной шкурку крота, другая — закутать ей голову шкурой только что зарезанной козы. Дескать, средство это проверенное: такой-то, заболев, тем и вылечился.
Следуя совету, Вагап зарезал одну из трех своих коз. Да, оказалось, бестолку.
Хусаин с Ахсаном, возвращаясь с пруда, поймали несколько землероек. Испытали и их шкурки. Но мать мучилась по-прежнему. Не помогла и шкура чёрной кошки. Прикладывали ко лбу больной лопухи, поили отваром корней девясила и раствором заговорённой соли, а ей от этого становилось только хуже.
Бабка Хадия решилась на крайнюю меру, пошла на сделку с нечистой силой: набив старое дырявое ведро ветошью, поколдовала над ним и, выйдя за аул, закинула ведро в Болото утонувшего камня. Видимо, злой дух, терзавший женщину, должен был последовать за бабкиным подарком, но колдовство не принесло больной облегчения.
— Вот тут что-то копошится и колет, — стонала она, приложив руку ко лбу.
Бабку Хадию осенила новая догадка.
— Черви у неё, должно быть, там завелись. Надо ей голову в горячем пару подержать. Овцы вот так же головой маются из-за червей…
Бабка попросила принести пустой батман из-под дёгтя. Чего другого у Вагапа, может, и не нашлось бы, а уж пустых посудин у него была полна летняя кухня. Принёс. Бросив в батман горстку белены и залив её крутым кипятком из самовара, знахарка поставила посудину под голову больной так, чтобы горячий пар шёл ей прямо в ухо. Бабка Хадия была уверена, что черви, коль они завелись в голове, одуреют от ядовитого пара и запаха дёгтя и вылезут через ухо наружу.
Горячий пар в самом деле немного помог больной. Она вспотела и заснула. Но едва остыл пот — проснулась, опять приложила руку ко лбу:
— Уф, головушка моя!..
…На рассвете Вагап разбудил сыновей, спавших во дворе на навесе.
— Вставайте, дети, вставайте! — произнёс он необычно мягко и тут же ушёл куда-то.
Хусаин с Ахсаном долго потирали глаза, отгоняя сон. Наконец спустились по приставной лестнице вниз. Ополоснули лица, полив воды друг другу из помятого латунного кумгана, стоявшего на крыльце. Ещё ничего не подозревая, вошли в дом, потянулись к висевшему у дверей полотенцу и вдруг замерли: на краешке нар в скорбных позах, молитвенно сложив руки, сидели две старухи — бабка Хадия и соседка, жена Шамсетдина. Неестественно вытянувшись вдоль нар, в странной неподвижности лежала мать. На её лицо был накинут замызганный платок.
Ребята недоуменно переглянулись, ещё не осознав случившегося, но уже смутно догадываясь, что произошло несчастье.
Вошёл следом Вагап, сказал дрожащим голосом:
— Ваша мать умерла…
Ребят оглушили эти негромко сказанные слова, лица у обоих мгновенно побелели. Хусаин, чтобы не разрыдаться дома, слепо шагнул в сени, ушёл во двор. Ахсан, тоненько взвыв, метнулся за братом.
Они молча плакали, забившись в угол летней кухни.
Пришёл отец, сказал ласково:
— Поешьте… Вон в том батмане, должно быть, катык…
Но до еды ли им было в такой час!
Глава одиннадцатая
Если кто и ждал его с ещё большим нетерпением, так это была Фатима. Она уже давным-давно, таясь от матери, отнесла узелок со своими вещами к Салихе и теперь вся была во власти радостного ожидания. Глядя на неё, радовалась и Салиха.
О любви Сунагата и Фатимы в ауле догадывались их сверстники. Но с уходом парня на завод разговоры об этом заглохли. А о том, что Сунагат должен вернуться и увести девушку с собой, знала только его тётка.
Сунагат обещал вернуться через месяц. Месяц минул, пошёл второй, а его всё нет. Салиха с Фатимой высчитывали дни и надеялись: вот-вот приедет…
Между тем по аулу разнеслась весть: Усман-бай хочет высватать Фатиму для Талхи. И всё больше людей подтверждало достоверность этой новости.
То, что Сунагат и Фатима потянулись друг к другу, что они встречались, не было секретом и для Талхи. Летом он не раз вскипал от злости, но сказать что-либо Сунагату не посмел. Уход соперника на завод развязал ему руки, Талха осмелел и, чтобы остудить чувство Фатимы, пустил по аулу неприятные для неё слухи. Слухи разносил не он сам, нашлись люди, готовые оказать ему услугу. И пошли по Ташбаткану разговоры:
— А этот-то, Сунагат, оказывается, женатый. На заводе марью в жёны взял.
— И, может, не одну. Там ведь их — хоть пруд пруди.
— А всё прикидывался холостым, обманщик.
— И ещё на Фатиме будто бы обещал жениться.
— Как же, женится, верь этому зимогору!
— Пустобрёх, вот кто он.
— Да разве Фатима пойдёт за такого!
Дошли эти разговоры до Фатимы, полоснули по сердцу, хотя она им и не поверила. А что до Салихи, так, услышав ложь, она тут же старалась развеять её. Только одно ей было не под силу — встать поперёк пути Усман-бая, решившего, по утверждению молвы, взять себе в невестки суженую Сунагата.
Впрочем, сам Усман-бай о решении, которое ему приписывалось, узнал чуть ли не последним в ауле.
Однажды женщины заговорили о будто бы готовящемся сватовстве при Факихе. Факиха, не долго думая, обронила:
— Что ж тут такого, если и посватаются? Исстари живёт обычай сватать девушек.
Из этого можно было вывести, что она против Талхи ничего не имеет.
Слова её незамедлительно довели до жены Усман-бая. Та улучила удобный момент, заговорила с мужем о женитьбе сына:
— Чем искать где-то, надо взять да женить его на этой Фатиме. Ахмади с Факихой готовы вытолкать дочь из дому. Наверно, много не запросят. Брать невестку из чужого селения гораздо хлопотнёй.
— Это верно, — согласился Усман-бай. — Что ж, коли она тебе по душе, понравится и мне.
Обрадованная его согласием, жена принялась расхваливать Фатиму:
— Девушка на диво работящая, за что ни возьмётся — всё умеет, хозяйство Факихи она и ведёт. К тому же красивая лицом, статью удалась…
Не прошло и недели после этого разговора, как Усман-бай созвал в гости ближайшую родню. Целью сбора было — посоветоваться относительно предстоящего сватовства.
— Позвал я вас на совет по важному делу, — сказал он после мясного, перед тем, как подали чай. — Ежели Ахмади сочтёт нас людьми, равны ми себе, думаю нынче породниться с ним. Как вы на это посмотрите?
Усман-бай умолк, ожидая ответа. Раздались одобрительные возгласы:
— Хуп! Хуп!
Собравшиеся нашли, что дом для сватовства выбран удачно. При этом сестра Усман-бая вставила, что никаких сомнений в равенстве не должно быть.
— Чем таким может похвастать Ахмади, чего нет у тебя?
— Да-да, — подхватил старший брат, — всего у вас поровну. У него двенадцать коров с приплодом, семь-восемь упряжных лошадей — у тебя столько же. Коли в чём он превосходит, так в том лишь, что на пчельнике у него на несколько ульев больше…
Талха и Фатима в разговоре ни разу не были упомянуты, будто речь шла о судьбе кукол, которыми под окнами играют девчонки, а жизнь прожить под одной крышей предстояло Усман-баю и Ахмади.
На следующее утро Усман-бай зазвал к себе Мырзахана, решив послать его на предварительные переговоры: для такого дела у него, как говорится, крылья всегда врастопырку и хвост торчком, человек он дошлый, острослов и балагур, к тому же водится с Ахмади.
Мырзахан принял поручение охотно, поскольку всякого рода посредничество стало его ремеслом. Расторопности ему не занимать: одна нога — здесь, другая — там…
Вечером, когда сгустились сумерки, Мырзахан отправился на переговоры. Фатима заметила, как он торопливо подошёл к их дому и прошёл в горницу. В руке у Мырзахана — посох, одна штанина заправлена в шерстяные носки, другая — выпущена. Так ходят сватать. «По мою голову!»— сразу догадалась девушка. Её бросило в жар и тут же — в холод.
Войти в горницу она не осмелилась, да ей, пожалуй, и не разрешили бы — там, задёрнув занавески, при свете лампы Мырзахан, Ахмади, и Факиха сели пить чай.
Фатима вышла во двор, прокралась вдоль забора к окну горницы, чтобы подслушать разговор родителей с поздним гостем. Но звучал он так, будто говорили, сунув головы в бочку, — слова сливались в непонятное бормотание, изредка прерываемое смехом. Смех убедил её в правильности догадки и привёл в отчаянье: «Всё… пропала моя головушка!»
Она не стала больше вслушиваться, выбралась, хватаясь за забор, обратно, прошла в другую половину дома и накинула на дверь крючок.
«Сговорились… сговорились… — стучала в висках кровь. — Кабы не сговорились — не смеялись бы…»
Она присела к окошку и долго сидела так, ничего не видя, трудно дыша.
За окном темно, о стёкла бьётся ветер, надрывая душу противным воем. Рядом безмятежно спит сестрёнка, а Фатиме и одиноко, и горько, и жутко.
«Сунагат… Сунагат… Почему не пришёл, почему?..»
Летние встречи с ним всплывают в памяти Фатимы смутными виденьями. Въявь ли это было, не приснилось ли? Нет, нет, не приснилось: Фатима помнит всё, что он говорил, и его взгляд, и улыбку, и его волненье, и как стучало его сердце тогда, когда он обещал вернуться.
«Почему он не вернулся? А может быть, он сейчас как раз в пути, идёт за мной? Даже завтра ещё не поздно… У меня всё наготове. Долго ли достать из сундука узелок! И через горы, через лес — не догнали бы нас и не скоро нашли. А потом никто уже не смог бы разлучить нас. Сунагат! Нет, чувствую — не придёт. Что делать, что мне делать?.. Не вини меня, Сунагат. Я по-прежнему люблю тебя и буду любить вечно. Но ты не пришёл, ты сам виноват. Моя обида так велика, но я всё равно люблю тебя! Ах, как болит сердце!..»
Фатима заплакала, уронив голову на подоконник. Старалась плакать молча, чтобы не услышала, не проснулась сестрёнка, но комок, подступивший к горлу, мучил её, и порой она уже не могла сдержать рыданья.
От слёз как будто стало немного легче на душе. Фатима прилегла рядом с сестрёнкой, попыталась заснуть, но сон не шёл. В голове роились всё те же мысли. «Сунагат… Сунагат… Почему не пришёл?.. И завтра ещё не поздно…. Успеем… Сегодня посватались, так ведь не завтра же свадьба. Наверно, с неделю ещё пройдёт…»
За печью завёл нудную свою песню сверчок. Фатиме, одолеваемой горькими мыслями, стало невыносимо тягостно. Казалось, тьма давила, девушка металась в постели, стараясь сбросить с себя эту тяжесть.
Снаружи подёргали дверь, послышался голос матери:
— Фатима! Переляг в горницу. Багау позвал нас на ужин, мы уходим, и братьев твоих дома нет…
«Кто ж в полночь собирает гостей? Должно быть, пошли советоваться», — горько усмехнулась девушка и, выждав некоторое время, перешла в горницу.
А в доме Багау-бая в самом деле были гости. Они давно уже собрались и истомились в ожидании запоздавшего Ахмади — из-за него не подавали ужин.
Поели — попили, стали расходиться. Ахмади придержал за рукав Шагиахмета: мол, не спеши, посидим ещё за самоваром.
Но дело было не в чае. Ахмади сообщил о желании Усман-бая женить Талху на Фатиме. Три брата-богатея неторопливо обсудили, приемлем ли для них такой сват…
Утром Фатима забежала к Салихе, поделилась, заливаясь слезами, своими догадками.
— Сегодня, наверно, придут, обо всём договорятся. Атай вчера ходил к дяде Багау, советовался…
Подняла полные слёз глаза, взглядом спрашивая, что же теперь делать.
Салиха не знала, что и сказать. Посетовала на Сунагата:
— Не пришёл… Ну надо же — до сих пор не пришёл! Займётся чем-нибудь, так обо всём на свете забывает. Весь в отца своего покойного.
Её слова ничуть не утешили девушку. Фатима долго ещё не могла унять слёз, сидела, закрыв лицо руками. Наконец, немного успокоившись, снова взглянула на Салиху.
— Нет, Салиха-апай! Ни за что я не выйду замуж за этого… за постылого… Пускай хоть убьют — не выйду. — И, приглушив голос, добавила: — Уйду к Сунагату, на завод. Отыщу как-нибудь…
Салиху не удивило столь смелое решение. Она лишь заметила, что лучше всего отправиться в путь верхом с каким-нибудь мальчишкой — пригонит лошадь обратно.
— Нет, пойду одна, пешком, — возразила девушка. — Почувствую погоню — спрячусь в лесу…
Вечером Фатима отпросилась у матери ночевать к Салихе. Ничего необычного в этом не было: Самигулла в отъезде, в таких случаях женщины, чтобы не оставаться на ночь в одиночестве, приглашают «в товарищи» соседок. Факиха разрешила, тем более, что дочь просилась не одна, а с сестрёнкой.
А Салиха ещё днём приготовила узелок с вещами Фатимы…
Фатима уже ушла из дому, когда к Ахмади вновь явился посланец Усман-бая. Настроение у него было приподнятое: надеялся, что на сей раз вернётся к Усман-баю с ясным ответом; Ахмади, конечно, уже посоветовался с братьями, сегодня скажет, какой калым назначает за дочь, и он, Мырзахан, заснует между двумя домами, улаживая всякие предсвадебные дела. Его хлопоты, разумеется, будут вознаграждены и той, и другой стороной. Такие услуги людьми ценятся. Вот и сейчас Ахмади с Факихой встретили его приветливо, усадили его с собой ужинать.
За едой Мырзахан, мастер переливать из пустого в порожнее, весело толковал о всяких пустяках, шёл к главному вопросу кружными путями. Наконец, будто бы к слову пришлось, справился о калыме. И подскочил, как ужаленный: Ахмади преспокойно ответил, что говорить о калыме нет нужды — дочь свою за Талху он не выдаст. Тут же и благовидное объяснение дал. Мол, неразумно держать её всю жизнь под боком, в своём ауле. Женщина на одном конце аула посудой звякнет — на другом конце слышно. В жизни всякое может случиться. Свёкор ли, муж ли её обидит, а ты уже знаешь. А то, глядишь, и сама к отцу с матерью жаловаться прибежит.
— Выдать замуж, так куда-нибудь подальше, откуда не прибежит. Чтоб не видно её было и не слышно. Чтоб канула, как камень — в воду.
Такую вот отговорку придумал Ахмади. Для Мырзахана. И, стало быть для всего аула — Мырзахан разнесёт.
А Усман-бай, коли аллах наделил его хоть каплей сообразительности, должен сам догадаться, почему получил от ворот поворот. Слишком быстро запамятовал он, как готовили встречу губернатору, как после сходки чуть не вцепился в горло Ахмади и во всеуслышание назвал его род воровским. Ахмади оскорбления не забыл, не забыли и его братья.
Мырзахан понуро побрёл к Усман-баю. Тот, выслушав его сообщение, пришёл в ярость.
— Ладно! Пусть любуется своей дочерью до самой её старости! Ишь ты, невидаль какую вы растил! От ханского сына, наверно, сватов ждёт. Как же, дождётся! Л-ловушка!..
Силился Усман-бай принять равнодушный вид, но не удалось ему это. Слишком сильно была уязвлена его гордость. Заметался по горнице, громко понося Ахмади. Выкричался — полегчало.
Ахмади в этот вечер посмеивался. А наутро… Наутро исчезла его дочь, ушедшая ночевать к Салихе.
Аклима пришла домой одна.
— А где сестра? — спросила мать.
— Так она ж ушла, не разбудив меня!
— Бэй-бэй! Что-то она дома не показывалась. По аулу, что ли, шляется? Пойду-ка, поищу, — решила Факиха.
Первым делом заглянула к Салихе. Та прикинулась удивлённой:
— Она ж чуть свет домой отправилась!
Факиха исходила аул вдоль и поперёк. Побывала в доме Шагиахмета, в доме Багау, спрашивала у встречавшихся на улице женщин и подружек дочери, не видели ль они Фатиму. Нет, никто не видел…
Гариф в это время сидел, подогнув босые ноги под себя, на нарах, блаженно потягивал из блюдца чай. Жена его, случайно глянув в окошко, воскликнула:
— Там люди какие-то! Никак к нам приехали?
Гариф, кряхтя, обернулся к окошку всем тучным телом — толстая, заплывшая жиром шея у него не поворачивалась. Убедившись, что в самом деле кто-то подъехал к воротам, он торопливо сполз с нар. Надел бешмет, поправил на груди огромную бляху, сунул босые ноги в калоши. Бросил жене:
— Начальники приехали. Прибери тут, живо!
Жена бегом вынесла в другую половину дома самовар, собрала посуду, свернула скатерть.
Староста заспешил к воротам.
— Здрастуй, ваше болгародие Гыргорий Миколаис! Айдук! — почти пропел он, протянув руку пожилому жандарму.
— Здорово, здорово, Гариф Закирыч!
Гариф, почтительно пожав руку и другому гостю, жандарму помоложе, распахнул ворота. Всадники въехали во двор, спешились. Гариф крикнул работника, велел принять коней.
Он крутился возле приезжих, как кот возле миски с горячей кашей. Введя их в дом, подобострастно помог снять верхнюю одежду, бережно повесил фуражки с кокардами на лосиный рог, прибитый к стене. Откуда только прыть такая взялась — прямо-таки слетел во двор за кумганом и тазом, полил господам жандармам на руки.
— Айдук, проходите, садитесь! — суетился Гариф, указывая на нары. На его лице застыла угодливая улыбка, а голос выдавал смущение.
Староста понимал, что русским непривычно сидеть на нарах, но ничего лучше предложить не мог.
Жандармы, не снимая сапог, сели на нары с краю, а затем устроились полулёжа, подложив под локти подушки.
Тем временем перед ними появилась скатерть, на скатерти — четвертная бутыль с медовухой.
— Редко заглядываете в наши края, Гыргорий Миколаис, — попенял Гариф, разливая медовуху в чайные чашки.
— Всё дела, дела… Дел много…
— Ну, гости дорогие, пока подоспеет еда, утолим маленько жажду. Будьте здоровы! — проговорил староста и выглохтал первую чашку сам.
Жандармы переглянулись и тоже выпили.
Дальше дело пошло совсем весело. Глядь — уже бутыль пуста. Гариф сходил в другую половину дома, снова наполнил её. Медовуха была выдержанная, крепкая; гости захмелели, рожи стали красные, как кирпичи. Хозяин сделал было поползновение ещё раз наполнить бутыль, но старый жандарм — по фамилии Стрельников, давний знакомый Гарифа решительно повёл рукой: всё, будет, пока что довольно.
— У господина Богомолова весьма важное дело, — заговорил Стрельников, покрутив сивый ус. — Господин Богомолов надеется на тебя как на старосту. Ты должен помочь, ибо поддержание порядка в этой округе в наших с тобой общих интересах…
Жандарм, названный Богомоловым, — теперь он сидел, выпрямившись, на краю нар, — взял лежавшую рядом кожаную папку, раскрыл её, пошелестел бумагами и строго спросил:
— Известен ли в… ауле некий Сунагат Аккулов?
Это были первые слова, которые староста услышал от него: ни при встрече, ни при угощении Богомолов не проронил ни звука. Голос у него, оказалось, такой скрипучий, что удивлённый Гариф сидел некоторое время, разинув рот, не сразу ответил на вопрос.
— Как же, как же! — спохватился он, наконец. — Сунагат нам известен. Только аллах ведает, где этот зимогор околачивается.
— То есть, как — аллах ведает? — прикрикнул вдруг жандарм. — Должны знать, что он работал на стекольном заводе!
— Да, вроде бы так, — неуверенно подтвердил слегка струхнувший староста. — Он, ваше болгародие, сиротой рос. Отец давно помер, мать опять вышла замуж. Вот он и отбился от аула. А нынче летом приходил в гости…
— К кому приходил? У него здесь есть родственники?
— Есть дядья, отцовы братья. И езнэ, муж, стало быть, тётки. Сызмала Сунагат жил у езнэ. Летом к нему же, аккурат, приходил.
— Доставь-ка мне сюда этого самого езнэ, дядьев тоже!
Гариф живо выскочил к воротам, послал первого попавшегося на глаза мальчишку за десятским, десятского — за Самигуллой, Адгамом и Вагапом.
Десятский вскоре привёл всех троих. И Самигулла, и старики растерялись, недоуменно переглянулись, услышав от старосты, что вызваны по приказу жандарма.
Богомолов допрашивал их по отдельности. Но Адгам и Вагап чуть ли не слово в слово сообщили одно и то же: Сунагат приходится им племянником, мальчишкой он остался без отца и, когда мать вышла замуж за гумеровца, не ужился с отчимом, поэтому поселился у Самигуллы, потом ушёл на завод, пас там у купца скот, жил в работниках, пока купец был жив, а коль скоро хозяин, значит, помер, — нанялся на завод.
— Всё это мне известно, — морщился Богомолов. — А приходил он нынешним летом к вам?
— Приходил, как же не прийти к родным! Но жил он у Самигуллы.
— Где он сейчас?
— Кто? Самигулла?
— Да не о Самигулле я спрашиваю, болван! Где Сунагат?
— На заводе, должно быть. Порядком уже времени прошло, как отправился обратно на завод.
Самигулла к сказанному дядьями Сунагата ничего нового не добавил. Лишь подтвердил: да, шурин был летом в ауле, прожил недели три и снова ушёл туда, где работает.
— Он у тебя жил?
— У меня.
— О чём вы с ним разговаривали?
— Так, ни о чём таком особенном. Да и когда было разговаривать-то? Я с рассвета до темна — в лесу, он — с погодками своими. Вечерами уходил на игры…
— Наверно, сидит сейчас и удивляется: как же, мол, так, я растил для Ястафыя, а жнёт Вагап… Развеселил Вагап соседей, давно они так не смеялись.
4
На покрытых лесами горах летние краски сменились осенними.С неба светит жёлтое солнце, под его лучами пожелтевшие листья сияют золотом. И горы издали кажутся золотыми, явившимися из сказок. Лишь сосняки и ельники не изменили своего обличья, они — точно зелёные заплаты на жёлтой рубахе.
Дни стоят ясные, тихие. Но когда едешь по лесу, на тебя непрерывно падают, кружась, листья. При малейшем дуновении ветра в лесу начинается жёлтый буран. Колеи дороги набиты опавшими листьями; смешавшись с грязью, они налипают на колёса огромными ошмётками.
Хлеб давно уже убран с полей, обмолочен. У людей победней, не имеющих закромов, но собравших какой-никакой урожай, зерно ссыпано в лубочные короба, кадки, сделанные из полых древесных стволов, и припрятано в летних кухнях. Нивы щетинятся стерней, на межах чернеет бурьян. По опустевшим полям бродит скот, облепленный репьями; гривы у лошадей — как куски войлока, им словно бы подвесили вместо хвостов тяжёлые торбы.
Население Ташбаткана, освободившись от полевых работ, занялось привычными осенними промыслами. Вся детвора с утра толчётся у Пруда утонувшей кобылы. Шумно стало на берегу пруда. Самая горячая работа теперь — здесь: надо скорей содрать всё мочало с отмоченного лубья.
Мальчишки волоком оттаскивают мокрое мочало на пожухлую траву для просушки и наперегонки бегут назад, к берегу. Рукава у них засучены, штанины подвёрнуты до колен, — якобы берегут одежду, — но и рубашонки, и штаны сплошь измазаны вонючей слизью.
Гурьба подростков увивается возле старика Адгама, тот багром вытаскивает из пруда лубки, и ребята тут же подхватывают их. Им весело: старик балагурит, похваливает самых ловких, а ребята и рады стараться.
Время от времени, притомившись, старик присаживается передохнуть на груду полубков. Ребятня тоже переводит дух. Но отдых недолог — опять закипает работа.
Прискакал к пруду верхом Ахмади-ловушка. Не сходя с седла, подбодрил мальчишек: мол, старайтесь, усердие вам во благо. Мальчишки забегали ещё быстрей. Невдомёк им, что больше пятнадцати-двадцати копеек за день, как бы ни усердствовали, не получат.
Ахмади уехал. Вскоре и ребята гурьбой отправились в аул обедать. На пруд опустилась тишина. Старик Адгам разжёг возле шалаша костёр, подвесил над огнём закопчённый чайник…
Хусаина с Ахсаном дома ждала печальная новость: мать слегла. Она не смогла даже вскипятить самовар, велела похлебать в летней кухне катык.
Ей стало невмоготу за станком, когда ткала холст. И до этого уже с десяток дней она недомогала, жаловалась на головную боль, но продолжала прясть, готовила основу полотна, лишь изредка позволяя себе короткую передышку. «Оставила бы пока работу, раз болит голова, зачем так надрываться?»— говорил ей несколько раз Вагап. «Да ведь у ребят одежда больно уж обветшала, хочу вот скорей наткать и шить им обновки», — отвечала мать.
Рубахи у Хусаина и Ахсана в самом деле износились донельзя, особенно за последние дни, когда они работали у пруда. Парнишки не щадили ни себя, ни одежду, таскали лубки и драли мочало, стараясь обогнать сверстников: хотелось им заработать как можно больше денег.
Мать перед тем, как лечь, через силу прибрала у станка, чтоб ничто не путалось у ребят под ногами. Основу свернула, челнок, цевки сложила в деревянную плошку и сунула под нары. Но станок оставила на месте, намереваясь доткать холстину, как только немного полегчает.
— Вот тут сверлит и сверлит, а потом как будто иголка втыкается, — пожаловалась она, показывая на лоб.
Прошёл день, другой, а болезнь не отступала. Мать всё время надрывно постанывала, совсем перестала есть — лишь иногда сделает глоточек чаю или айрана. И прежде-то она была худощавая, а теперь и вовсе высохла, остались кожа да кости, лицо стало мертвенно бледным, глаза глубоко запали.
Позвали к больной знахарку, бабку Хадию.
— Мозги у неё, наверно, сдвинулись с места, мозги, — высказала предположение бабка.
Обвязав голову больной мочальной ленточкой, знахарка сделала углём метки против её ушей и носа. Сняв ленточку, сравнила расстояния между метками.
— Да, мозги сдвинуты, — уже твёрдо заключила бабка и принялась постукивать кулаком по голове, и без того раскалывавшейся от боли: якобы возвращала мозги на старое место. Затем крепко обмотала голову влажным платком и велела полежать так некоторое время.
Однако боль не утихала.
Бабка Хадия и нашёптывала, и прикладывала ко лбу и макушке больной нагретый у очага обломок кирпича — ничто не помогало.
Пришедшие проведать соседку старухи наперебой предлагали известные им средства против боли. Одна посоветовала приложить ко лбу больной шкурку крота, другая — закутать ей голову шкурой только что зарезанной козы. Дескать, средство это проверенное: такой-то, заболев, тем и вылечился.
Следуя совету, Вагап зарезал одну из трех своих коз. Да, оказалось, бестолку.
Хусаин с Ахсаном, возвращаясь с пруда, поймали несколько землероек. Испытали и их шкурки. Но мать мучилась по-прежнему. Не помогла и шкура чёрной кошки. Прикладывали ко лбу больной лопухи, поили отваром корней девясила и раствором заговорённой соли, а ей от этого становилось только хуже.
Бабка Хадия решилась на крайнюю меру, пошла на сделку с нечистой силой: набив старое дырявое ведро ветошью, поколдовала над ним и, выйдя за аул, закинула ведро в Болото утонувшего камня. Видимо, злой дух, терзавший женщину, должен был последовать за бабкиным подарком, но колдовство не принесло больной облегчения.
— Вот тут что-то копошится и колет, — стонала она, приложив руку ко лбу.
Бабку Хадию осенила новая догадка.
— Черви у неё, должно быть, там завелись. Надо ей голову в горячем пару подержать. Овцы вот так же головой маются из-за червей…
Бабка попросила принести пустой батман из-под дёгтя. Чего другого у Вагапа, может, и не нашлось бы, а уж пустых посудин у него была полна летняя кухня. Принёс. Бросив в батман горстку белены и залив её крутым кипятком из самовара, знахарка поставила посудину под голову больной так, чтобы горячий пар шёл ей прямо в ухо. Бабка Хадия была уверена, что черви, коль они завелись в голове, одуреют от ядовитого пара и запаха дёгтя и вылезут через ухо наружу.
Горячий пар в самом деле немного помог больной. Она вспотела и заснула. Но едва остыл пот — проснулась, опять приложила руку ко лбу:
— Уф, головушка моя!..
…На рассвете Вагап разбудил сыновей, спавших во дворе на навесе.
— Вставайте, дети, вставайте! — произнёс он необычно мягко и тут же ушёл куда-то.
Хусаин с Ахсаном долго потирали глаза, отгоняя сон. Наконец спустились по приставной лестнице вниз. Ополоснули лица, полив воды друг другу из помятого латунного кумгана, стоявшего на крыльце. Ещё ничего не подозревая, вошли в дом, потянулись к висевшему у дверей полотенцу и вдруг замерли: на краешке нар в скорбных позах, молитвенно сложив руки, сидели две старухи — бабка Хадия и соседка, жена Шамсетдина. Неестественно вытянувшись вдоль нар, в странной неподвижности лежала мать. На её лицо был накинут замызганный платок.
Ребята недоуменно переглянулись, ещё не осознав случившегося, но уже смутно догадываясь, что произошло несчастье.
Вошёл следом Вагап, сказал дрожащим голосом:
— Ваша мать умерла…
Ребят оглушили эти негромко сказанные слова, лица у обоих мгновенно побелели. Хусаин, чтобы не разрыдаться дома, слепо шагнул в сени, ушёл во двор. Ахсан, тоненько взвыв, метнулся за братом.
Они молча плакали, забившись в угол летней кухни.
Пришёл отец, сказал ласково:
— Поешьте… Вон в том батмане, должно быть, катык…
Но до еды ли им было в такой час!
Глава одиннадцатая
1
Салиха ждала Сунагата, вечерами вслушивалась в тишину. «Нет его и нет», — бормотала она себе под нос.Если кто и ждал его с ещё большим нетерпением, так это была Фатима. Она уже давным-давно, таясь от матери, отнесла узелок со своими вещами к Салихе и теперь вся была во власти радостного ожидания. Глядя на неё, радовалась и Салиха.
О любви Сунагата и Фатимы в ауле догадывались их сверстники. Но с уходом парня на завод разговоры об этом заглохли. А о том, что Сунагат должен вернуться и увести девушку с собой, знала только его тётка.
Сунагат обещал вернуться через месяц. Месяц минул, пошёл второй, а его всё нет. Салиха с Фатимой высчитывали дни и надеялись: вот-вот приедет…
Между тем по аулу разнеслась весть: Усман-бай хочет высватать Фатиму для Талхи. И всё больше людей подтверждало достоверность этой новости.
То, что Сунагат и Фатима потянулись друг к другу, что они встречались, не было секретом и для Талхи. Летом он не раз вскипал от злости, но сказать что-либо Сунагату не посмел. Уход соперника на завод развязал ему руки, Талха осмелел и, чтобы остудить чувство Фатимы, пустил по аулу неприятные для неё слухи. Слухи разносил не он сам, нашлись люди, готовые оказать ему услугу. И пошли по Ташбаткану разговоры:
— А этот-то, Сунагат, оказывается, женатый. На заводе марью в жёны взял.
— И, может, не одну. Там ведь их — хоть пруд пруди.
— А всё прикидывался холостым, обманщик.
— И ещё на Фатиме будто бы обещал жениться.
— Как же, женится, верь этому зимогору!
— Пустобрёх, вот кто он.
— Да разве Фатима пойдёт за такого!
Дошли эти разговоры до Фатимы, полоснули по сердцу, хотя она им и не поверила. А что до Салихи, так, услышав ложь, она тут же старалась развеять её. Только одно ей было не под силу — встать поперёк пути Усман-бая, решившего, по утверждению молвы, взять себе в невестки суженую Сунагата.
Впрочем, сам Усман-бай о решении, которое ему приписывалось, узнал чуть ли не последним в ауле.
Однажды женщины заговорили о будто бы готовящемся сватовстве при Факихе. Факиха, не долго думая, обронила:
— Что ж тут такого, если и посватаются? Исстари живёт обычай сватать девушек.
Из этого можно было вывести, что она против Талхи ничего не имеет.
Слова её незамедлительно довели до жены Усман-бая. Та улучила удобный момент, заговорила с мужем о женитьбе сына:
— Чем искать где-то, надо взять да женить его на этой Фатиме. Ахмади с Факихой готовы вытолкать дочь из дому. Наверно, много не запросят. Брать невестку из чужого селения гораздо хлопотнёй.
— Это верно, — согласился Усман-бай. — Что ж, коли она тебе по душе, понравится и мне.
Обрадованная его согласием, жена принялась расхваливать Фатиму:
— Девушка на диво работящая, за что ни возьмётся — всё умеет, хозяйство Факихи она и ведёт. К тому же красивая лицом, статью удалась…
Не прошло и недели после этого разговора, как Усман-бай созвал в гости ближайшую родню. Целью сбора было — посоветоваться относительно предстоящего сватовства.
— Позвал я вас на совет по важному делу, — сказал он после мясного, перед тем, как подали чай. — Ежели Ахмади сочтёт нас людьми, равны ми себе, думаю нынче породниться с ним. Как вы на это посмотрите?
Усман-бай умолк, ожидая ответа. Раздались одобрительные возгласы:
— Хуп! Хуп!
Собравшиеся нашли, что дом для сватовства выбран удачно. При этом сестра Усман-бая вставила, что никаких сомнений в равенстве не должно быть.
— Чем таким может похвастать Ахмади, чего нет у тебя?
— Да-да, — подхватил старший брат, — всего у вас поровну. У него двенадцать коров с приплодом, семь-восемь упряжных лошадей — у тебя столько же. Коли в чём он превосходит, так в том лишь, что на пчельнике у него на несколько ульев больше…
Талха и Фатима в разговоре ни разу не были упомянуты, будто речь шла о судьбе кукол, которыми под окнами играют девчонки, а жизнь прожить под одной крышей предстояло Усман-баю и Ахмади.
На следующее утро Усман-бай зазвал к себе Мырзахана, решив послать его на предварительные переговоры: для такого дела у него, как говорится, крылья всегда врастопырку и хвост торчком, человек он дошлый, острослов и балагур, к тому же водится с Ахмади.
Мырзахан принял поручение охотно, поскольку всякого рода посредничество стало его ремеслом. Расторопности ему не занимать: одна нога — здесь, другая — там…
Вечером, когда сгустились сумерки, Мырзахан отправился на переговоры. Фатима заметила, как он торопливо подошёл к их дому и прошёл в горницу. В руке у Мырзахана — посох, одна штанина заправлена в шерстяные носки, другая — выпущена. Так ходят сватать. «По мою голову!»— сразу догадалась девушка. Её бросило в жар и тут же — в холод.
Войти в горницу она не осмелилась, да ей, пожалуй, и не разрешили бы — там, задёрнув занавески, при свете лампы Мырзахан, Ахмади, и Факиха сели пить чай.
Фатима вышла во двор, прокралась вдоль забора к окну горницы, чтобы подслушать разговор родителей с поздним гостем. Но звучал он так, будто говорили, сунув головы в бочку, — слова сливались в непонятное бормотание, изредка прерываемое смехом. Смех убедил её в правильности догадки и привёл в отчаянье: «Всё… пропала моя головушка!»
Она не стала больше вслушиваться, выбралась, хватаясь за забор, обратно, прошла в другую половину дома и накинула на дверь крючок.
«Сговорились… сговорились… — стучала в висках кровь. — Кабы не сговорились — не смеялись бы…»
Она присела к окошку и долго сидела так, ничего не видя, трудно дыша.
За окном темно, о стёкла бьётся ветер, надрывая душу противным воем. Рядом безмятежно спит сестрёнка, а Фатиме и одиноко, и горько, и жутко.
«Сунагат… Сунагат… Почему не пришёл, почему?..»
Летние встречи с ним всплывают в памяти Фатимы смутными виденьями. Въявь ли это было, не приснилось ли? Нет, нет, не приснилось: Фатима помнит всё, что он говорил, и его взгляд, и улыбку, и его волненье, и как стучало его сердце тогда, когда он обещал вернуться.
«Почему он не вернулся? А может быть, он сейчас как раз в пути, идёт за мной? Даже завтра ещё не поздно… У меня всё наготове. Долго ли достать из сундука узелок! И через горы, через лес — не догнали бы нас и не скоро нашли. А потом никто уже не смог бы разлучить нас. Сунагат! Нет, чувствую — не придёт. Что делать, что мне делать?.. Не вини меня, Сунагат. Я по-прежнему люблю тебя и буду любить вечно. Но ты не пришёл, ты сам виноват. Моя обида так велика, но я всё равно люблю тебя! Ах, как болит сердце!..»
Фатима заплакала, уронив голову на подоконник. Старалась плакать молча, чтобы не услышала, не проснулась сестрёнка, но комок, подступивший к горлу, мучил её, и порой она уже не могла сдержать рыданья.
От слёз как будто стало немного легче на душе. Фатима прилегла рядом с сестрёнкой, попыталась заснуть, но сон не шёл. В голове роились всё те же мысли. «Сунагат… Сунагат… Почему не пришёл?.. И завтра ещё не поздно…. Успеем… Сегодня посватались, так ведь не завтра же свадьба. Наверно, с неделю ещё пройдёт…»
За печью завёл нудную свою песню сверчок. Фатиме, одолеваемой горькими мыслями, стало невыносимо тягостно. Казалось, тьма давила, девушка металась в постели, стараясь сбросить с себя эту тяжесть.
Снаружи подёргали дверь, послышался голос матери:
— Фатима! Переляг в горницу. Багау позвал нас на ужин, мы уходим, и братьев твоих дома нет…
«Кто ж в полночь собирает гостей? Должно быть, пошли советоваться», — горько усмехнулась девушка и, выждав некоторое время, перешла в горницу.
А в доме Багау-бая в самом деле были гости. Они давно уже собрались и истомились в ожидании запоздавшего Ахмади — из-за него не подавали ужин.
Поели — попили, стали расходиться. Ахмади придержал за рукав Шагиахмета: мол, не спеши, посидим ещё за самоваром.
Но дело было не в чае. Ахмади сообщил о желании Усман-бая женить Талху на Фатиме. Три брата-богатея неторопливо обсудили, приемлем ли для них такой сват…
Утром Фатима забежала к Салихе, поделилась, заливаясь слезами, своими догадками.
— Сегодня, наверно, придут, обо всём договорятся. Атай вчера ходил к дяде Багау, советовался…
Подняла полные слёз глаза, взглядом спрашивая, что же теперь делать.
Салиха не знала, что и сказать. Посетовала на Сунагата:
— Не пришёл… Ну надо же — до сих пор не пришёл! Займётся чем-нибудь, так обо всём на свете забывает. Весь в отца своего покойного.
Её слова ничуть не утешили девушку. Фатима долго ещё не могла унять слёз, сидела, закрыв лицо руками. Наконец, немного успокоившись, снова взглянула на Салиху.
— Нет, Салиха-апай! Ни за что я не выйду замуж за этого… за постылого… Пускай хоть убьют — не выйду. — И, приглушив голос, добавила: — Уйду к Сунагату, на завод. Отыщу как-нибудь…
Салиху не удивило столь смелое решение. Она лишь заметила, что лучше всего отправиться в путь верхом с каким-нибудь мальчишкой — пригонит лошадь обратно.
— Нет, пойду одна, пешком, — возразила девушка. — Почувствую погоню — спрячусь в лесу…
Вечером Фатима отпросилась у матери ночевать к Салихе. Ничего необычного в этом не было: Самигулла в отъезде, в таких случаях женщины, чтобы не оставаться на ночь в одиночестве, приглашают «в товарищи» соседок. Факиха разрешила, тем более, что дочь просилась не одна, а с сестрёнкой.
А Салиха ещё днём приготовила узелок с вещами Фатимы…
Фатима уже ушла из дому, когда к Ахмади вновь явился посланец Усман-бая. Настроение у него было приподнятое: надеялся, что на сей раз вернётся к Усман-баю с ясным ответом; Ахмади, конечно, уже посоветовался с братьями, сегодня скажет, какой калым назначает за дочь, и он, Мырзахан, заснует между двумя домами, улаживая всякие предсвадебные дела. Его хлопоты, разумеется, будут вознаграждены и той, и другой стороной. Такие услуги людьми ценятся. Вот и сейчас Ахмади с Факихой встретили его приветливо, усадили его с собой ужинать.
За едой Мырзахан, мастер переливать из пустого в порожнее, весело толковал о всяких пустяках, шёл к главному вопросу кружными путями. Наконец, будто бы к слову пришлось, справился о калыме. И подскочил, как ужаленный: Ахмади преспокойно ответил, что говорить о калыме нет нужды — дочь свою за Талху он не выдаст. Тут же и благовидное объяснение дал. Мол, неразумно держать её всю жизнь под боком, в своём ауле. Женщина на одном конце аула посудой звякнет — на другом конце слышно. В жизни всякое может случиться. Свёкор ли, муж ли её обидит, а ты уже знаешь. А то, глядишь, и сама к отцу с матерью жаловаться прибежит.
— Выдать замуж, так куда-нибудь подальше, откуда не прибежит. Чтоб не видно её было и не слышно. Чтоб канула, как камень — в воду.
Такую вот отговорку придумал Ахмади. Для Мырзахана. И, стало быть для всего аула — Мырзахан разнесёт.
А Усман-бай, коли аллах наделил его хоть каплей сообразительности, должен сам догадаться, почему получил от ворот поворот. Слишком быстро запамятовал он, как готовили встречу губернатору, как после сходки чуть не вцепился в горло Ахмади и во всеуслышание назвал его род воровским. Ахмади оскорбления не забыл, не забыли и его братья.
Мырзахан понуро побрёл к Усман-баю. Тот, выслушав его сообщение, пришёл в ярость.
— Ладно! Пусть любуется своей дочерью до самой её старости! Ишь ты, невидаль какую вы растил! От ханского сына, наверно, сватов ждёт. Как же, дождётся! Л-ловушка!..
Силился Усман-бай принять равнодушный вид, но не удалось ему это. Слишком сильно была уязвлена его гордость. Заметался по горнице, громко понося Ахмади. Выкричался — полегчало.
Ахмади в этот вечер посмеивался. А наутро… Наутро исчезла его дочь, ушедшая ночевать к Салихе.
Аклима пришла домой одна.
— А где сестра? — спросила мать.
— Так она ж ушла, не разбудив меня!
— Бэй-бэй! Что-то она дома не показывалась. По аулу, что ли, шляется? Пойду-ка, поищу, — решила Факиха.
Первым делом заглянула к Салихе. Та прикинулась удивлённой:
— Она ж чуть свет домой отправилась!
Факиха исходила аул вдоль и поперёк. Побывала в доме Шагиахмета, в доме Багау, спрашивала у встречавшихся на улице женщин и подружек дочери, не видели ль они Фатиму. Нет, никто не видел…
2
В Ташбаткан прискакали два жандарма, придержали коней у ворот старосты.Гариф в это время сидел, подогнув босые ноги под себя, на нарах, блаженно потягивал из блюдца чай. Жена его, случайно глянув в окошко, воскликнула:
— Там люди какие-то! Никак к нам приехали?
Гариф, кряхтя, обернулся к окошку всем тучным телом — толстая, заплывшая жиром шея у него не поворачивалась. Убедившись, что в самом деле кто-то подъехал к воротам, он торопливо сполз с нар. Надел бешмет, поправил на груди огромную бляху, сунул босые ноги в калоши. Бросил жене:
— Начальники приехали. Прибери тут, живо!
Жена бегом вынесла в другую половину дома самовар, собрала посуду, свернула скатерть.
Староста заспешил к воротам.
— Здрастуй, ваше болгародие Гыргорий Миколаис! Айдук! — почти пропел он, протянув руку пожилому жандарму.
— Здорово, здорово, Гариф Закирыч!
Гариф, почтительно пожав руку и другому гостю, жандарму помоложе, распахнул ворота. Всадники въехали во двор, спешились. Гариф крикнул работника, велел принять коней.
Он крутился возле приезжих, как кот возле миски с горячей кашей. Введя их в дом, подобострастно помог снять верхнюю одежду, бережно повесил фуражки с кокардами на лосиный рог, прибитый к стене. Откуда только прыть такая взялась — прямо-таки слетел во двор за кумганом и тазом, полил господам жандармам на руки.
— Айдук, проходите, садитесь! — суетился Гариф, указывая на нары. На его лице застыла угодливая улыбка, а голос выдавал смущение.
Староста понимал, что русским непривычно сидеть на нарах, но ничего лучше предложить не мог.
Жандармы, не снимая сапог, сели на нары с краю, а затем устроились полулёжа, подложив под локти подушки.
Тем временем перед ними появилась скатерть, на скатерти — четвертная бутыль с медовухой.
— Редко заглядываете в наши края, Гыргорий Миколаис, — попенял Гариф, разливая медовуху в чайные чашки.
— Всё дела, дела… Дел много…
— Ну, гости дорогие, пока подоспеет еда, утолим маленько жажду. Будьте здоровы! — проговорил староста и выглохтал первую чашку сам.
Жандармы переглянулись и тоже выпили.
Дальше дело пошло совсем весело. Глядь — уже бутыль пуста. Гариф сходил в другую половину дома, снова наполнил её. Медовуха была выдержанная, крепкая; гости захмелели, рожи стали красные, как кирпичи. Хозяин сделал было поползновение ещё раз наполнить бутыль, но старый жандарм — по фамилии Стрельников, давний знакомый Гарифа решительно повёл рукой: всё, будет, пока что довольно.
— У господина Богомолова весьма важное дело, — заговорил Стрельников, покрутив сивый ус. — Господин Богомолов надеется на тебя как на старосту. Ты должен помочь, ибо поддержание порядка в этой округе в наших с тобой общих интересах…
Жандарм, названный Богомоловым, — теперь он сидел, выпрямившись, на краю нар, — взял лежавшую рядом кожаную папку, раскрыл её, пошелестел бумагами и строго спросил:
— Известен ли в… ауле некий Сунагат Аккулов?
Это были первые слова, которые староста услышал от него: ни при встрече, ни при угощении Богомолов не проронил ни звука. Голос у него, оказалось, такой скрипучий, что удивлённый Гариф сидел некоторое время, разинув рот, не сразу ответил на вопрос.
— Как же, как же! — спохватился он, наконец. — Сунагат нам известен. Только аллах ведает, где этот зимогор околачивается.
— То есть, как — аллах ведает? — прикрикнул вдруг жандарм. — Должны знать, что он работал на стекольном заводе!
— Да, вроде бы так, — неуверенно подтвердил слегка струхнувший староста. — Он, ваше болгародие, сиротой рос. Отец давно помер, мать опять вышла замуж. Вот он и отбился от аула. А нынче летом приходил в гости…
— К кому приходил? У него здесь есть родственники?
— Есть дядья, отцовы братья. И езнэ, муж, стало быть, тётки. Сызмала Сунагат жил у езнэ. Летом к нему же, аккурат, приходил.
— Доставь-ка мне сюда этого самого езнэ, дядьев тоже!
Гариф живо выскочил к воротам, послал первого попавшегося на глаза мальчишку за десятским, десятского — за Самигуллой, Адгамом и Вагапом.
Десятский вскоре привёл всех троих. И Самигулла, и старики растерялись, недоуменно переглянулись, услышав от старосты, что вызваны по приказу жандарма.
Богомолов допрашивал их по отдельности. Но Адгам и Вагап чуть ли не слово в слово сообщили одно и то же: Сунагат приходится им племянником, мальчишкой он остался без отца и, когда мать вышла замуж за гумеровца, не ужился с отчимом, поэтому поселился у Самигуллы, потом ушёл на завод, пас там у купца скот, жил в работниках, пока купец был жив, а коль скоро хозяин, значит, помер, — нанялся на завод.
— Всё это мне известно, — морщился Богомолов. — А приходил он нынешним летом к вам?
— Приходил, как же не прийти к родным! Но жил он у Самигуллы.
— Где он сейчас?
— Кто? Самигулла?
— Да не о Самигулле я спрашиваю, болван! Где Сунагат?
— На заводе, должно быть. Порядком уже времени прошло, как отправился обратно на завод.
Самигулла к сказанному дядьями Сунагата ничего нового не добавил. Лишь подтвердил: да, шурин был летом в ауле, прожил недели три и снова ушёл туда, где работает.
— Он у тебя жил?
— У меня.
— О чём вы с ним разговаривали?
— Так, ни о чём таком особенном. Да и когда было разговаривать-то? Я с рассвета до темна — в лесу, он — с погодками своими. Вечерами уходил на игры…