Страница:
— Ой, я побегу, — заторопилась Фатима. — Получу у Салихи-енгэ подарок за радостную весть.
Но не хойенсе [38] было в её мыслях. Девушку обеспокоил Талха. И принесло же его, когда не надо! Теперь начнёт трепаться, что своими глазами видел Фатиму с Сунагатом у речки. Пойдут толки — рты не позатыкаешь.
Талха на сей раз ни в чём не был виноват, наехал случайно, но опять расстроил…
Сунагат смотрел вслед Фатиме, пока она не скрылась за домами. «Когда я уходил на завод, совсем ещё маленькая была. Как выросла! И похорошела… Совсем переменилась. Разговаривает смело…» — подумал он.
На краю аула ему встретился Зекерия. Крепко пожали друг другу руки.
— Тебя, туган [39], вовсе не узнать, — сказал Зекерия. — Как добрался?
— Не пожалуюсь.
— Это хорошо…
— Игры, оказывается, вы провели.
— Было дело. Здорово получилось. А тебе кто сказал?
— Да вот только что с Фатимой разговаривал.
— А-а-а… Ты гляди, как бы Талха не проведал про ваш разговор, — засмеялся Зекерия.
— А что ему проведывать, он сам нас видел. Приревнует, что ли?
— Может и приревновать, — ответил Зекерия, но распространяться об отношениях Талхи и Фатимы не стал. — К матери в Гумерово не заходил?
— Нет, прямиком сюда.
После смерти отца Сунагата его мать переехала в Гумерово — вышла замуж второй раз. Зекерия знал, что его приятель не любит встречаться с отчимом и сейчас направляется к тётке и езнэ [40].
— Самигулла-агай в эти дни вроде никуда не отлучался, — заметил Зекерия.
Они спустились вниз по улице к дому Самигуллы. Навстречу им из ворот выбежала девчушка, следом спешила Салиха. Обрадованная встречей, она всплакнула, вытирая слёзы уголком платка. Зекерия собрался было уходить, но Салиха настояла, чтоб и он зашёл в дом.
Самигулла всё ж оказался в отъезде, в лесу. Но уже вечерело, и он вот-вот должен был вернуться.
Вступив в юношеский возраст, Талха учуял, что судьба уготовила ему немалое богатство: дом из двух половин, крытый тёсом, амбары, сараи, полные всякой живности, пасека — всё достанется ему.
Однако Усман-бай, выдавая вторую дочь замуж в Гумерово, не поскупился на приданое. Вдобавок и в Ташбаткане, и в Гумерове, обсуждая новость, конечно, кое-что преувеличивали:
— Усман-бай за дочерью половину богатства отдал…
— Отдал, как же не отдать? Боится — две младшие без женихов засохнут.
Будущие богатства Талхи таяли, душа у него горела, а шутники поддразнивали его, то и дело плескали в пламя керосин:
— Если твой отец и этих дочерей так же проводит, что тебе останется?
Талха сносил злые шутки молча, но мимо уха они не пролетали, — парень, в конце концов, невзвидел своих сестёр, стал покрикивать на них:
— Дармоедки! Корову толком подоить не умеете. Хоть бы подвернулся какой-нибудь катаец — и без калыма отдать вас не жалко!
Вместо того чтобы приструнить сына, и Усман-бай, и его жена лишь посмеивались. А Талха расходился всё пуще, тем более что из-за сестёр его, девятнадцатилетнего, ещё и не думали женить. Усман-бай твёрдо придерживался обычая: пока не выдаст замуж дочерей, их младшему брату невесту не подберёт.
Наконец в самом деле нашёлся катаец, который высватал одну из сестёр, а затем и последнюю сбыли с рук в Гумерово.
Усман-бай с женой начали подумывать о невестке. Правда, пока что соображениями своими друг с другом не делились.
Мать Талхи, конечно, слышала, что сыну приглянулась Фатима, но поначалу особого значения этому она не придала. «Коль волею всевышнего привяжутся друг к дружке…» — вот и всё, что сказала по этому поводу. Но со временем мысль о Фатиме завладела ею. С отъездом дочерей вся работа по дому свалилась на неё, нужна была помощница. И апхын [41] постоянно твердила о том же.
Однажды у соседки за чаем жена Усман-бая неосторожно обронила:
— Даст бог, осенью у Ахмади дочь будем просить.
Имена парня и девушки не были названы, но тут яснее ясного, о ком и о чём шла речь.
Секрет, доверенный нескольким женщинам, — уже не секрет. Сказанное матерью достигло ушей Талхи. Он и до этого не скрывал, что имеет виды на Фатиму, а теперь вовсе осмелел. «Как мать сказала, так и будет. Отец всё равно перечить не станет…» — решил он. И встретив на улице сестрёнку Фатимы Аклиму, протянул ей конфетку:
— На-ка, свояченица!
Аклима, глупышка, прибежав домой, радостно сообщила старшим:
— Талха-агай дал мне гостинцу и назвал свояченицей!
Фатиму будто камнем по голове ударили. Еле хватило сил, чтобы побранить сестрёнку:
— Несёшь пустое! Он тебя разыграл.
Хорошо, что отца в это время не было дома, а то со стыда сгорела бы.
Магафура с Абдельхаком выходка Талхи возмутила. А вскоре им представился случай проучить нахала.
Они поехали на луг, в пойму Узяшты, чтобы обнести оградой стог сена, и встретились в уреме с Талхой, который возвращался в аул с накошенной для ожеребившейся кобылы травой. Талха не уступил дорогу встречным. Магафур, нарочно зацепив его телегу своей, порвал ему Тяж. Думал — поднимет шум, раскричится. Но Талха спрыгнул на землю, не проронив ни слова.
Магафур заставил свою лошадь попятиться, развёл сцепившиеся колёса и сам заорал:
— У тебя что — сучки вместо глаз? Не мог свернуть, дорогу уступить?
— У меня телега гружёная, у вас — пустая, должен бы ты уступить, — огрызнулся Талха, озабоченно глядя на порванный тяж.
Магафур прямо-таки взвился, подскочил к Талхе, не ожидавшему нападения, и так двинул кулаком в скулу, что тот кувыркнулся под телегу, ударился головой об окованное железом колесо. Благодарение судьбе — лошадь не тронулась с места, а то задавило бы парня.
Пока обалдевший Талха, выбравшись из-под телеги, пытался сообразить, что произошло, Магафур саданул снова. Талха на этот раз устоял и озверело кинулся на обидчика. Парни вцепились друг другу в воротники. Подоспел Абдельхак, дал Талхе подножку. Конопатый потерял равновесие, ворот его бешмета не выдержал, затрещал и наполовину оторвался. Тут уж Талха совсем озверел, рванул с телеги засунутую в траву косу. Быть бы большой беде, но Магафур изловчился: вывернул косу из рук противника, ударом о колено сломал её рукоять и закинул смертельно опасное орудие в урему. Затем, выхватив свой топор, окончательно вывел подводу Талхи из строя: перерубил второй тяж, чересседельник, гужи.
— Вот тебе! Вот тебе! — приговаривал Магафур, взмахивая топором. — Другой раз будешь поумней, уступишь дорогу…
Братья запрыгнули в телегу и с места в карьер погнали лошадь. Абдельхак, обернувшись, крикнул напоследок:
— Не забудь и мне конфетку дать!
Талха, услышав полный злорадства голос Абдельхака, вспомнил о «свояченице». «Вот оно что… — пробормотал он. — Ладно. Если нынче перепел жирует, на будущий год, говорят, жировать дергачу. Я ещё вам покажу!..»
Отъехав от места драки, Магафур предупредил братишку:
— Ты, парень, смотри у меня — держи язык за зубами. Ничего не видел, ничего не знаешь…
И запоздало раскаялся: «Гужи-то не надо было рубить…» Но тут же и оправдал себя: «Сам он виноват. С косой на человека надумал кидаться…»
Конечно, не схватись Талха за косу, Магафуру не пришло бы в голову браться за топор.
«То-то в последние дни конопатый не пристаёт», — сообразила Фатима.
Секретом она поделилась с Салихой, та — с Сунагатом. Сунагат на Талху зла не имел, но всё ж действия Магафура, отомстившего за оскорбление сестры, в душе одобрил. И при случае даже намекнул об этом Магафуру:
— Ты, оказывается, настоящий егет.
Магафур догадался, о чём речь, но ничего не сказал в ответ, лишь усмехнулся.
Глава третья
Спустя дня два-три из косяка исчез буланый скакун, пришедший на недавних скачках первым.
Обнаружил это Магафур, сказал в тревоге отцу:
— Буланый куда-то делся…
Ахмади воспринял сообщение спокойно.
— Наверно, к чужому косяку прибился. Надо искать.
Магафур отправился на поиски. Ходил по уреме, по лесу, сворачивая на конское ржание или звук ботала, спрашивал у встречных, не видели ль буланого — всё напрасно.
На следующий день продолжали поиски вдвоём с Абдельхаком. Направились дорогой на сырт. Шли, побрякивая боталом, надеялись: авось скакун услышит и сам навстречу выйдет. И в распадках, и поднимаясь в гору, внимательно рассматривали следы от копыт. В сырых местах их было много, но поди разберись, чьи кони наследили.
По сырту идти далеко не решились, побоялись нарваться на медведя и повернули обратно.
Искали день, второй, третий, но ничего, кроме «нет, не нашёлся», сказать отцу не могли. Ахмади рассердился, распушил их:
— Надейся на вас, дармоедов! Сыновей, называется, имею… Вот теперь выставите на сабантуе скакуна! Почему не следили за косяком? Разорять в лесу птичьи гнёзда вы горазды, а тут — безглазые. Э-эх! Связать вас, черноликих, одной верёвочкой да выпороть!..
В сердцах Ахмади наделил-таки сыновей подзатыльниками. Те мрачно молчали. А что тут скажешь?
Для Ахмади, который только входил в силу, привёл в порядок своё хозяйство и теперь стремился встать в ряд коренных богатеев аула, исчезновение буланого явилось немалой потерей. Сколько надежд было связано с резвым коньком! Победами на сабантуях скакун, несомненно, прославил бы хозяина. И вот надежды рухнули.
Ахмади и сам порасспрашивал, кого только мог, не попадался ли на глаза буланый двухлеток. Спрашивал у едущих на базар жителей горной стороны, спрашивал у знакомых гумеровцев, хотя буланый к их табунам прибиться не мог: земли аула и села на лето были разделены городьбой.
— Чужую скотину сразу бы приметили. Нет, не видали, — слышал Ахмади в ответ на свой вопрос.
— Не медведь ли его задрал? — высказал предположение кто-то.
— Не знаю, что и подумать, — сокрушался Ахмади. — Где уж только не искали! Если б задрал медведь, нашёлся бы скелет. Сказать — конокрад увёл, так в округе давно не слышно, чтоб воровство случалось.
— Хе-эй, не скажи! У вора на лбу не написано, что он вор. Поймал, заколол, следов не оставил — теперь посасывает казылык [42], — возражал собеседник.
— Вполне, вполне может быть. Злодей — он и есть злодей, — подтверждал другой. — Ему злодейство совершить проще, чем лицо ополоснуть…
— Не нашёлся твой буланый? — спросил Усман-бай.
— Нет. Пропал, как в воду канул, — вздохнул Ахмади.
— Должно быть, напоролся на чей-нибудь нож…
— Жалко. Прыткий был стригун, — посочувствовал Вагап.
— Да, по всему — отменный получился бы скакун. Такие скакуны появляются редко, — вступил в разговор Адгам. — Знаете ли вы историю Аласабыра? Нет? Вот послушайте, расскажу, как я её знаю…
…В минувшие времена, — начал свой рассказ старик Адгам, — в ауле Талгашлы жил человек по имени Бурук. Бедно жил, но был у него конь, такой быстроногий, что ни одного другого скакуна на сабантуях вперёд не пропускал. Бурук назвал его Аласабыром. Далеко разошлась молва об этом скакуне, даже казахи, живущие по Яику, знали о нём.
Однажды в год корунаванья, а по-нашему — когда царя на престол, значит, сажали, в Оренбург съехалось множество людей. На этом большом собрании были и казахи, и башкиры. На состязания отовсюду созвали борцов. Каждый род выставлял своего батыра и лучших коней.
Из наших мест решено было послать Аберяй-батыра. Но он, оказывается, по приказу Локман-кантона [43] в это время сидел в клети за недоимку. Видать, по бедности не смог уплатить денежный налог. Старики отправились к кантону, гвалт устроили: дескать, надо отпустить Аберяя на состязание. Локман согласился. Понятно, ежели батыр из его кантона одолеет всех остальных, и ему, Локману — слава. «Что ж, — говорит кантон, — надо выпустить его. Ну-ка, где там охранники, скажите, пусть выпустят». Побежали охранники отпирать клеть, да вот незадача: один из них уехал на яйляу и увёз ключ в кармане. Нет ключа. Как батыра выпустить? Кто-то из друзей Аберяя сообщил ему через дверь о приказе кантона, кто-то, вскочив на коня, поскакал на яйляу. Но Аберяй не стал дожидаться ключа. Приподнял угол сруба и вылез наружу, изумив народ своей силой.
Приводят Аберяй-батыра к Локману. «Вот, Абдерахим-мырза [44], — говорит батыру кантон, — мы тут со стариками постановили взять тебя с собой на собрание народа в Оренбург. Не посрами чести своего рода и своего кантона. Желаем тебе от журавля — крепости, от муравья — силы. Если на этом большом собрании положишь на лопатки всех батыров, арест с тебя сниму, вдобавок обещаю от себя жеребёнка…»
— Ну и?..
— Ну и, — продолжал рассказчик, — Аберяй, выслушав слова кантона, говорит: «Я-то займу первое место среди батыров, да ведь этого мало. Надо выиграть и байгу. Пускай старик Бурук из аула Талгашлы тоже поедет на своём Аласабыре. Такое моё условие, иначе я бороться не буду». Кантон тут же снарядил гонца в аул Талгашлы. Старик Бурук ответил, что по причине недомогания на скачки поехать не может, но, раз велел сам кантон, отправил с Аласабыром на собрание народа сына своего Зулькарная.
В Оренбурге Аласабыр сразу всем приглянулся. Хынсы, заранее осмотрев коней, которым предстояло участвовать в байге, объявили народу: «Есть тут конь с берегов Белой-реки. Ни один скакун не сможет обойти его».
Баи, владельцы других скакунов, услышав такую неприятную для себя новость, придумали хитрость и незадолго до начала байги пустили слух, будто она переносится на следующий день. Зулькарнай, доверчивая душа, услышав это, решил задать Аласабыру вволю овса и отправился на свою фатеру [45]. Аберяй, однако, разгадал хитрость баев, кинулся искать Зулькарная, а его нет как нет. Отыскали на фатере — сидит себе, кумыс попивает. Привели парня к кантону Локману. «Давай, пускай Аласабыра, байга начинается», — говорит тот. «Не побежит теперь, я его напоил и овса задал. Отяжелел конь», — отвечает Зулькарнай. Кантон в сердцах даже ногой топнул. Тут уж ничего не поделаешь, раз сам кантон требует: посадили на коня какого-то мальчишку, послали догонять остальных. Наказали: придерживай коня, а то запалится.
Скачки были назначены на двадцать вёрст. Как мальчишка-наездник ни натягивал недоуздок, Аласабыр сразу вырвался вперёд. Но на полпути закашлял, задохнулся, упал. Мальчишка с него кубарем покатился.
Полежал Аласабыр, отдышался, поднялся на ноги, встряхнулся и стрелой — за ушедшими вперёд скакунами, только пыль завихрилась.
Опять всех порядочно обогнал. И. один, без седока — на майдан.
Народ на майдане пришёл в изумление. Шумгам. «Чей скакун? Откуда? Какому роду принадлежит?» Зулькарнай же со стыда из-за такого происшествия с конём за спины спрятался. Аберяй-батыр поймал скакуна. Вывели на круг и Зулькарная. Одет был парень бедно, кое-как. Ещё больше застыдился, стоит возле коня — глаз не поднимет. А ему несут богатые подарки. Купцы из Бухары шею коня шелками обвивают. Другие купцы, приехавшие с Макарьевской ярмарки, кладут ему на спину штуки дорогих тканей. А уж денег народ к ногам Зулькарная накидал!.. Удивления достойный случай!
Уразумели баи, что это за клад — Аласабыр. Зачем, думают, бедному егету такой скакун. «Продай коня — пять других за него на выбор дам», — говорит Зулькарнаю один. «Я десять дам и отару овец», — говорит другой. Казаху что — у него кони, овцы бессчётные. Полна степь у него скота. Зулькарнай, недолго думая, взял да и продал Аласабыра. Простоват наш брат башкир, простоват! Обманули парня, а он радуется: косяк коней да отару овец домой пригнал. И старик Бурук обрадовался, с этого и разбогател.
Локман-кантон проморгал продажу Аласабыра. Когда узнал — было уже поздно. По этому поводу один хынсы сказал: «Аласабыр — не простой конь, а знак удачи. Башкиры не уберегли его, и теперь знак удачи переместился в казахскую степь. Однако в долине Агидели должен появиться скакун, который превзойдёт Аласабыра. Уберегут его башкиры — удача вернётся к ним. А до того времени их табуны не будут умножаться».
— Узнать бы родословную Аласабыра, — мечтательно произнёс кто-то из слушателей Адгама. — Откуда он происходит и где его потомки…
— Ай-хай, Ахмади-агай, не из этого ли роду-племени был твой буланый?.. — сказал Апхалик.
— Вполне возможно, — невесело ответил Ахмади.
Старик Адгам продолжал:
— Так вот, должен опять появиться в наших краях скакун — знак удачи. Да как его уберечь, если не умеют у нас дорожить конём? Его надо содержать, как следует. Уход за ним нужен. А у нас и сена вдосталь не накосят. Коня зимой в трескучий мороз бурьяном кормят, весной бедняга вынужден ильмовую кору грызть. Наши баи только и умеют чваниться, что у них полны загоны лошадей, а беречь — не берегут…
Это был явный намёк на Ахмади, но он сделал вид, будто сказанное его не касается.
— Да уж, — поддержал старика Адгама Гибат. — Конь без корма — не конь. Попробуй сам неделю без шурпы прожить — одолеет слабость. Так и тут…
— После шурпы и в ночном деле лицом в грязь не ударишь, — пошутил Апхалик. Молодёжь, как-то незаметно собравшаяся около стариков, отозвалась на его слова смехом.
— Гибат-агай знает, что говорит. Он силу шурпы сам проверял…
— А что, правда… — сказал Гибат, вызвав новый взрыв веселья.
— Ну, это дело молодое, — сказал Ахмади-кураист. — А вот Аласабыра жалко. Выходит, сами отдали…
— В ауле Талгашлы в загонах Батыргарея — потомство лошадей и овец, полученных за Аласабыра. Батыргарей — сын Зулькарная. И фамилия у них — не Зулькарнаевы ли? — заметил старик Адгам.
— Верно, — подтвердил Багау. — Батыргарей и Ахметгарей — сыновья Зулькарная.
— Да-да, — кивнул старик Адгам.
— А этот Аберяй, Аберяй-батыр… Чем у него дело кончилось? Боролся? — спросил Самигулла.
— Ещё как! — воскликнул старик Адгам. — Выходят, значит, на круг батыры, а он их одного за другим через плечо перекидывает. Много перекидал. Народ на майдане заволновался. Одни шумят — мол, пусть Аберяй малость передохнет. А баи и борцы из других мест твердят: нет, коли он батыр, пусть продолжает. Но большинство стояло за справедливость, понимало, что в такую жару человека можно до смерти запалить. «И батыру, — кричат люди, — нужен отдых». Вот с тех пор и живёт в народе поговорка: «И батыру нужен отдых».
Дали Аберяю отдохнуть. Несут ему еду и питьё. Тут тебе и жирная баранина, и конина, и казылык, и кумыс. Но от всего этого Аберяй-батыр отказался. Попросил принести взамен самовар чаю и каравай хлеба. Принесли большущий самовар и каравай с медный таз величиной. Аберяй заморил этим червячка и опять вышел бороться. Всех местных батыров переборол, остался только один — борец, будто бы приехавший из Турции.
Вот сошлись они. У турка тоже в руках сила есть. Долго боролись. Но свалил-таки Аберяй-батыр и его. Турок со стыда ушёл с майдана. А Аберяй-батыру вручили хобэ, и посыпались всякие другие подарки: и шёлков, и простых товаров навалили перед ним с добрую копну.
Но тут выступает группа людей и сообщает: «Только что прибыл батыр от калмыков, айда, Аберяй, борись с ним». И опять началась борьба. Силы вроде одинаковые, никто не может взять верх. Обхватив друг друга кушаками, обошли они по кругу весь майдан. После этого Абёряй-батыр вывел соперника на середину майдана, поднял, сжав кушаком, вверх, подержал немного и шмякнул оземь. У того, видать, шея вывихнулась — потерял сознание. На майдане поднялся великий шум. «Убил, убил! — кричат одни. — Зовите урядников, полицейских». — «Пусть не берётся, раз не может! Что заслужил, то получил!» — кричат другие. Подоспели полицейские. Тогда Аберяй-батыр, обратившись к народу, сказал: «Мы прошли вокруг всего майдана, и вы все увидели его лицо и повадки. Это вовсе не калмык, а давешний турок. Он переоделся и смазал лицо дёгтем. Я его перед этим уже положил на лопатки. Вы тому свидетели. Батыры собрались здесь для честного состязания, а не для обмана». Так сказал Аберяй-батыр. И народ вынес его с майдана на руках, — закончил свой рассказ старик Адгам.
— Стало быть, Аберяй-батыр провёл турка вокруг майдана нарочно, чтобы показать народу.
— Ловко же он его!
— Умен этот Аберяй, а?
— Да уж…
Слушатели оживлённо обсуждали рассказанную стариком Адгамом историю, только Ахмади думал о своём. Вторую часть рассказа он слушал вполуха, мысли его были заняты предсказанием хынсы о том, что в долине Агидели появится скакун, который превзойдёт Аласабыра. Не его ли буланый должен был стать таким скакуном?
Ахмади попытался мысленно проследить родословную пропавшего двухлетка. Происходит он от буланого жеребца с белыми бабками. Тоже в своё время неплохой был скакун. Когда состарился, его откормили и закололи. А от какого жеребца он произошёл? Нет, Ахмади этого не помнит. В человеческой родословной разобраться проще. Своих предков Ахмади знает до седьмого колена. Отец его — Сальман, деда звали Гильманом, прадеда — Вильданом, прапрадеда — Ногманом, дальше идут Байегет и Ишкул. Как звали Ишкулова отца — уже неведомо. Шестерых Ахмади знает не только поимённо, но где и чем они занимались, каким владели состоянием. Ногман, например, получил звание хорунжего, имел трех жён. У Гильмана насчитывалось до тысячи бортей. У Ишкула было много скота, зимой он жил в горах на хуторе, и то место до сир пор называют Ишкуловым хутором.
Ахмади знает и дедов-прадедов многих других жителей Ташбаткана. А вот куда уходят корни родового древа буланого? Лучше б — не к Аласабыру. Чтоб меньше было сожалений. Чего нет — о том и сожалений нет. «Но с другой стороны, — думает Ахмади, — всё ж узнать бы происхождение жеребца с белыми бабками. Может, след поведёт в Талгашлы. Кто знает…»
— Всё ли у тебя благополучно, Самигулла-кусты? Что вершим?
— Да дел больших не вершим. Как говорится, заслонившись от ветра лубками, затыкаю дыры в хозяйстве. Бедняк и заплатке рад.
— Телегу налаживаешь?
— Вот подушку переднюю и дрожину сменил.
— Ладно получилось.
— Надо бы колёса оковать, да шин нету.
— Может, у Демьяна в Сосновке есть?
— Спрашивал. Нету, говорит.
Самигулла приподнял оглобли, сравнил — одинаковы ли по длине. Окликнул хлопотавшую на летней кухне жену:
— Эй, самовар приготовь!
— Готов уже, — отозвалась Салиха и, отворачивая лицо от выдуваемой ветром золы, пронесла самовар в дом.
Самигулла врубил топор в чурбак у дровяницы, пригласил:
— Айда, Ахмади-агай, пару чашек чаю выпьем.
Ахмади приличия ради заартачился:
— Да нет, недосуг. Я по делу. Одолжи-ка, Самигулла-кусты, точильный круг.
— Точило никуда не денется, возьмёшь. Айда, зайдём…
Ахмади более не заставлял себя упрашивать. Войдя в дом, он продолжал разговор о точиле:
— Мальчишки придумали катать мой круг с горки вместо колёса, да и раскололи, окаянные…
Гостя усадили на нары, Салиха разлила чай.
— Видать, Ахмади-агай, худо о нас думаешь, — сказал Самигулла. — Приди чуть пораньше — поспел бы к шурпе [46]. Пригласить тебя по-соседски в гости никак не соберёмся. Надо бы, да нехватки мешают. Как говорится, мясо есть, так нет муки, мука появилась — мясо кончилось. Всё что-нибудь неладно. Эх, жизнь!..
— А сегодня живность, что ли, какую заколол?
— Не сам. Сват Вагап толику мяса дал. С кодасой [47], говорит, шурпы похлебайте.
— Стало быть, он заколол.
— Тоже не своё. У проезжих авзянских мужиков волк жеребёнка погрыз. Чтоб зря не пропал, Вагап его прирезал. Шкуру хозяевам отдал, а мясо ему оставили за два батмана дёгтю. Урысы же сами не едят конину.
— Вон оно как!.. — неопределённо сказал Ахмади и мельком оглядел горницу, принюхался: в доме в самом деле пахло варёной кониной.
Но не хойенсе [38] было в её мыслях. Девушку обеспокоил Талха. И принесло же его, когда не надо! Теперь начнёт трепаться, что своими глазами видел Фатиму с Сунагатом у речки. Пойдут толки — рты не позатыкаешь.
Талха на сей раз ни в чём не был виноват, наехал случайно, но опять расстроил…
Сунагат смотрел вслед Фатиме, пока она не скрылась за домами. «Когда я уходил на завод, совсем ещё маленькая была. Как выросла! И похорошела… Совсем переменилась. Разговаривает смело…» — подумал он.
На краю аула ему встретился Зекерия. Крепко пожали друг другу руки.
— Тебя, туган [39], вовсе не узнать, — сказал Зекерия. — Как добрался?
— Не пожалуюсь.
— Это хорошо…
— Игры, оказывается, вы провели.
— Было дело. Здорово получилось. А тебе кто сказал?
— Да вот только что с Фатимой разговаривал.
— А-а-а… Ты гляди, как бы Талха не проведал про ваш разговор, — засмеялся Зекерия.
— А что ему проведывать, он сам нас видел. Приревнует, что ли?
— Может и приревновать, — ответил Зекерия, но распространяться об отношениях Талхи и Фатимы не стал. — К матери в Гумерово не заходил?
— Нет, прямиком сюда.
После смерти отца Сунагата его мать переехала в Гумерово — вышла замуж второй раз. Зекерия знал, что его приятель не любит встречаться с отчимом и сейчас направляется к тётке и езнэ [40].
— Самигулла-агай в эти дни вроде никуда не отлучался, — заметил Зекерия.
Они спустились вниз по улице к дому Самигуллы. Навстречу им из ворот выбежала девчушка, следом спешила Салиха. Обрадованная встречей, она всплакнула, вытирая слёзы уголком платка. Зекерия собрался было уходить, но Салиха настояла, чтоб и он зашёл в дом.
Самигулла всё ж оказался в отъезде, в лесу. Но уже вечерело, и он вот-вот должен был вернуться.
* * *
Талха рос баловнем. У Усман-бая было четыре дочери, а сын один-единственный, к тому же кинья — последыш. Самую старшую сестру выдали замуж, когда Талха ещё мало что смыслил. Остальные ждали женихов долго.Вступив в юношеский возраст, Талха учуял, что судьба уготовила ему немалое богатство: дом из двух половин, крытый тёсом, амбары, сараи, полные всякой живности, пасека — всё достанется ему.
Однако Усман-бай, выдавая вторую дочь замуж в Гумерово, не поскупился на приданое. Вдобавок и в Ташбаткане, и в Гумерове, обсуждая новость, конечно, кое-что преувеличивали:
— Усман-бай за дочерью половину богатства отдал…
— Отдал, как же не отдать? Боится — две младшие без женихов засохнут.
Будущие богатства Талхи таяли, душа у него горела, а шутники поддразнивали его, то и дело плескали в пламя керосин:
— Если твой отец и этих дочерей так же проводит, что тебе останется?
Талха сносил злые шутки молча, но мимо уха они не пролетали, — парень, в конце концов, невзвидел своих сестёр, стал покрикивать на них:
— Дармоедки! Корову толком подоить не умеете. Хоть бы подвернулся какой-нибудь катаец — и без калыма отдать вас не жалко!
Вместо того чтобы приструнить сына, и Усман-бай, и его жена лишь посмеивались. А Талха расходился всё пуще, тем более что из-за сестёр его, девятнадцатилетнего, ещё и не думали женить. Усман-бай твёрдо придерживался обычая: пока не выдаст замуж дочерей, их младшему брату невесту не подберёт.
Наконец в самом деле нашёлся катаец, который высватал одну из сестёр, а затем и последнюю сбыли с рук в Гумерово.
Усман-бай с женой начали подумывать о невестке. Правда, пока что соображениями своими друг с другом не делились.
Мать Талхи, конечно, слышала, что сыну приглянулась Фатима, но поначалу особого значения этому она не придала. «Коль волею всевышнего привяжутся друг к дружке…» — вот и всё, что сказала по этому поводу. Но со временем мысль о Фатиме завладела ею. С отъездом дочерей вся работа по дому свалилась на неё, нужна была помощница. И апхын [41] постоянно твердила о том же.
Однажды у соседки за чаем жена Усман-бая неосторожно обронила:
— Даст бог, осенью у Ахмади дочь будем просить.
Имена парня и девушки не были названы, но тут яснее ясного, о ком и о чём шла речь.
Секрет, доверенный нескольким женщинам, — уже не секрет. Сказанное матерью достигло ушей Талхи. Он и до этого не скрывал, что имеет виды на Фатиму, а теперь вовсе осмелел. «Как мать сказала, так и будет. Отец всё равно перечить не станет…» — решил он. И встретив на улице сестрёнку Фатимы Аклиму, протянул ей конфетку:
— На-ка, свояченица!
Аклима, глупышка, прибежав домой, радостно сообщила старшим:
— Талха-агай дал мне гостинцу и назвал свояченицей!
Фатиму будто камнем по голове ударили. Еле хватило сил, чтобы побранить сестрёнку:
— Несёшь пустое! Он тебя разыграл.
Хорошо, что отца в это время не было дома, а то со стыда сгорела бы.
Магафура с Абдельхаком выходка Талхи возмутила. А вскоре им представился случай проучить нахала.
Они поехали на луг, в пойму Узяшты, чтобы обнести оградой стог сена, и встретились в уреме с Талхой, который возвращался в аул с накошенной для ожеребившейся кобылы травой. Талха не уступил дорогу встречным. Магафур, нарочно зацепив его телегу своей, порвал ему Тяж. Думал — поднимет шум, раскричится. Но Талха спрыгнул на землю, не проронив ни слова.
Магафур заставил свою лошадь попятиться, развёл сцепившиеся колёса и сам заорал:
— У тебя что — сучки вместо глаз? Не мог свернуть, дорогу уступить?
— У меня телега гружёная, у вас — пустая, должен бы ты уступить, — огрызнулся Талха, озабоченно глядя на порванный тяж.
Магафур прямо-таки взвился, подскочил к Талхе, не ожидавшему нападения, и так двинул кулаком в скулу, что тот кувыркнулся под телегу, ударился головой об окованное железом колесо. Благодарение судьбе — лошадь не тронулась с места, а то задавило бы парня.
Пока обалдевший Талха, выбравшись из-под телеги, пытался сообразить, что произошло, Магафур саданул снова. Талха на этот раз устоял и озверело кинулся на обидчика. Парни вцепились друг другу в воротники. Подоспел Абдельхак, дал Талхе подножку. Конопатый потерял равновесие, ворот его бешмета не выдержал, затрещал и наполовину оторвался. Тут уж Талха совсем озверел, рванул с телеги засунутую в траву косу. Быть бы большой беде, но Магафур изловчился: вывернул косу из рук противника, ударом о колено сломал её рукоять и закинул смертельно опасное орудие в урему. Затем, выхватив свой топор, окончательно вывел подводу Талхи из строя: перерубил второй тяж, чересседельник, гужи.
— Вот тебе! Вот тебе! — приговаривал Магафур, взмахивая топором. — Другой раз будешь поумней, уступишь дорогу…
Братья запрыгнули в телегу и с места в карьер погнали лошадь. Абдельхак, обернувшись, крикнул напоследок:
— Не забудь и мне конфетку дать!
Талха, услышав полный злорадства голос Абдельхака, вспомнил о «свояченице». «Вот оно что… — пробормотал он. — Ладно. Если нынче перепел жирует, на будущий год, говорят, жировать дергачу. Я ещё вам покажу!..»
Отъехав от места драки, Магафур предупредил братишку:
— Ты, парень, смотри у меня — держи язык за зубами. Ничего не видел, ничего не знаешь…
И запоздало раскаялся: «Гужи-то не надо было рубить…» Но тут же и оправдал себя: «Сам он виноват. С косой на человека надумал кидаться…»
Конечно, не схватись Талха за косу, Магафуру не пришло бы в голову браться за топор.
* * *
Дня через два-три Абдельхак под большим секретом рассказал сестре, как они возле Узяшты почти до бесчувствия избили Талху.«То-то в последние дни конопатый не пристаёт», — сообразила Фатима.
Секретом она поделилась с Салихой, та — с Сунагатом. Сунагат на Талху зла не имел, но всё ж действия Магафура, отомстившего за оскорбление сестры, в душе одобрил. И при случае даже намекнул об этом Магафуру:
— Ты, оказывается, настоящий егет.
Магафур догадался, о чём речь, но ничего не сказал в ответ, лишь усмехнулся.
Глава третья
1
В начале лета Ахмади решил выпустить своих лошадей на вольную пастьбу, оставив при себе лишь одну, для поездок налегке. Сыновья верхом, без сёдел, погнали косяк вверх по Узяшты и шугнули его к лесу — айда, гуляй.Спустя дня два-три из косяка исчез буланый скакун, пришедший на недавних скачках первым.
Обнаружил это Магафур, сказал в тревоге отцу:
— Буланый куда-то делся…
Ахмади воспринял сообщение спокойно.
— Наверно, к чужому косяку прибился. Надо искать.
Магафур отправился на поиски. Ходил по уреме, по лесу, сворачивая на конское ржание или звук ботала, спрашивал у встречных, не видели ль буланого — всё напрасно.
На следующий день продолжали поиски вдвоём с Абдельхаком. Направились дорогой на сырт. Шли, побрякивая боталом, надеялись: авось скакун услышит и сам навстречу выйдет. И в распадках, и поднимаясь в гору, внимательно рассматривали следы от копыт. В сырых местах их было много, но поди разберись, чьи кони наследили.
По сырту идти далеко не решились, побоялись нарваться на медведя и повернули обратно.
Искали день, второй, третий, но ничего, кроме «нет, не нашёлся», сказать отцу не могли. Ахмади рассердился, распушил их:
— Надейся на вас, дармоедов! Сыновей, называется, имею… Вот теперь выставите на сабантуе скакуна! Почему не следили за косяком? Разорять в лесу птичьи гнёзда вы горазды, а тут — безглазые. Э-эх! Связать вас, черноликих, одной верёвочкой да выпороть!..
В сердцах Ахмади наделил-таки сыновей подзатыльниками. Те мрачно молчали. А что тут скажешь?
Для Ахмади, который только входил в силу, привёл в порядок своё хозяйство и теперь стремился встать в ряд коренных богатеев аула, исчезновение буланого явилось немалой потерей. Сколько надежд было связано с резвым коньком! Победами на сабантуях скакун, несомненно, прославил бы хозяина. И вот надежды рухнули.
Ахмади и сам порасспрашивал, кого только мог, не попадался ли на глаза буланый двухлеток. Спрашивал у едущих на базар жителей горной стороны, спрашивал у знакомых гумеровцев, хотя буланый к их табунам прибиться не мог: земли аула и села на лето были разделены городьбой.
— Чужую скотину сразу бы приметили. Нет, не видали, — слышал Ахмади в ответ на свой вопрос.
— Не медведь ли его задрал? — высказал предположение кто-то.
— Не знаю, что и подумать, — сокрушался Ахмади. — Где уж только не искали! Если б задрал медведь, нашёлся бы скелет. Сказать — конокрад увёл, так в округе давно не слышно, чтоб воровство случалось.
— Хе-эй, не скажи! У вора на лбу не написано, что он вор. Поймал, заколол, следов не оставил — теперь посасывает казылык [42], — возражал собеседник.
— Вполне, вполне может быть. Злодей — он и есть злодей, — подтверждал другой. — Ему злодейство совершить проще, чем лицо ополоснуть…
* * *
На брёвнышках возле дома Ахмади старики коротали вечер за неторопливым разговором. Вышел к ним посидеть и хозяин дома.— Не нашёлся твой буланый? — спросил Усман-бай.
— Нет. Пропал, как в воду канул, — вздохнул Ахмади.
— Должно быть, напоролся на чей-нибудь нож…
— Жалко. Прыткий был стригун, — посочувствовал Вагап.
— Да, по всему — отменный получился бы скакун. Такие скакуны появляются редко, — вступил в разговор Адгам. — Знаете ли вы историю Аласабыра? Нет? Вот послушайте, расскажу, как я её знаю…
…В минувшие времена, — начал свой рассказ старик Адгам, — в ауле Талгашлы жил человек по имени Бурук. Бедно жил, но был у него конь, такой быстроногий, что ни одного другого скакуна на сабантуях вперёд не пропускал. Бурук назвал его Аласабыром. Далеко разошлась молва об этом скакуне, даже казахи, живущие по Яику, знали о нём.
Однажды в год корунаванья, а по-нашему — когда царя на престол, значит, сажали, в Оренбург съехалось множество людей. На этом большом собрании были и казахи, и башкиры. На состязания отовсюду созвали борцов. Каждый род выставлял своего батыра и лучших коней.
Из наших мест решено было послать Аберяй-батыра. Но он, оказывается, по приказу Локман-кантона [43] в это время сидел в клети за недоимку. Видать, по бедности не смог уплатить денежный налог. Старики отправились к кантону, гвалт устроили: дескать, надо отпустить Аберяя на состязание. Локман согласился. Понятно, ежели батыр из его кантона одолеет всех остальных, и ему, Локману — слава. «Что ж, — говорит кантон, — надо выпустить его. Ну-ка, где там охранники, скажите, пусть выпустят». Побежали охранники отпирать клеть, да вот незадача: один из них уехал на яйляу и увёз ключ в кармане. Нет ключа. Как батыра выпустить? Кто-то из друзей Аберяя сообщил ему через дверь о приказе кантона, кто-то, вскочив на коня, поскакал на яйляу. Но Аберяй не стал дожидаться ключа. Приподнял угол сруба и вылез наружу, изумив народ своей силой.
Приводят Аберяй-батыра к Локману. «Вот, Абдерахим-мырза [44], — говорит батыру кантон, — мы тут со стариками постановили взять тебя с собой на собрание народа в Оренбург. Не посрами чести своего рода и своего кантона. Желаем тебе от журавля — крепости, от муравья — силы. Если на этом большом собрании положишь на лопатки всех батыров, арест с тебя сниму, вдобавок обещаю от себя жеребёнка…»
— Ну и?..
— Ну и, — продолжал рассказчик, — Аберяй, выслушав слова кантона, говорит: «Я-то займу первое место среди батыров, да ведь этого мало. Надо выиграть и байгу. Пускай старик Бурук из аула Талгашлы тоже поедет на своём Аласабыре. Такое моё условие, иначе я бороться не буду». Кантон тут же снарядил гонца в аул Талгашлы. Старик Бурук ответил, что по причине недомогания на скачки поехать не может, но, раз велел сам кантон, отправил с Аласабыром на собрание народа сына своего Зулькарная.
В Оренбурге Аласабыр сразу всем приглянулся. Хынсы, заранее осмотрев коней, которым предстояло участвовать в байге, объявили народу: «Есть тут конь с берегов Белой-реки. Ни один скакун не сможет обойти его».
Баи, владельцы других скакунов, услышав такую неприятную для себя новость, придумали хитрость и незадолго до начала байги пустили слух, будто она переносится на следующий день. Зулькарнай, доверчивая душа, услышав это, решил задать Аласабыру вволю овса и отправился на свою фатеру [45]. Аберяй, однако, разгадал хитрость баев, кинулся искать Зулькарная, а его нет как нет. Отыскали на фатере — сидит себе, кумыс попивает. Привели парня к кантону Локману. «Давай, пускай Аласабыра, байга начинается», — говорит тот. «Не побежит теперь, я его напоил и овса задал. Отяжелел конь», — отвечает Зулькарнай. Кантон в сердцах даже ногой топнул. Тут уж ничего не поделаешь, раз сам кантон требует: посадили на коня какого-то мальчишку, послали догонять остальных. Наказали: придерживай коня, а то запалится.
Скачки были назначены на двадцать вёрст. Как мальчишка-наездник ни натягивал недоуздок, Аласабыр сразу вырвался вперёд. Но на полпути закашлял, задохнулся, упал. Мальчишка с него кубарем покатился.
Полежал Аласабыр, отдышался, поднялся на ноги, встряхнулся и стрелой — за ушедшими вперёд скакунами, только пыль завихрилась.
Опять всех порядочно обогнал. И. один, без седока — на майдан.
Народ на майдане пришёл в изумление. Шумгам. «Чей скакун? Откуда? Какому роду принадлежит?» Зулькарнай же со стыда из-за такого происшествия с конём за спины спрятался. Аберяй-батыр поймал скакуна. Вывели на круг и Зулькарная. Одет был парень бедно, кое-как. Ещё больше застыдился, стоит возле коня — глаз не поднимет. А ему несут богатые подарки. Купцы из Бухары шею коня шелками обвивают. Другие купцы, приехавшие с Макарьевской ярмарки, кладут ему на спину штуки дорогих тканей. А уж денег народ к ногам Зулькарная накидал!.. Удивления достойный случай!
Уразумели баи, что это за клад — Аласабыр. Зачем, думают, бедному егету такой скакун. «Продай коня — пять других за него на выбор дам», — говорит Зулькарнаю один. «Я десять дам и отару овец», — говорит другой. Казаху что — у него кони, овцы бессчётные. Полна степь у него скота. Зулькарнай, недолго думая, взял да и продал Аласабыра. Простоват наш брат башкир, простоват! Обманули парня, а он радуется: косяк коней да отару овец домой пригнал. И старик Бурук обрадовался, с этого и разбогател.
Локман-кантон проморгал продажу Аласабыра. Когда узнал — было уже поздно. По этому поводу один хынсы сказал: «Аласабыр — не простой конь, а знак удачи. Башкиры не уберегли его, и теперь знак удачи переместился в казахскую степь. Однако в долине Агидели должен появиться скакун, который превзойдёт Аласабыра. Уберегут его башкиры — удача вернётся к ним. А до того времени их табуны не будут умножаться».
— Узнать бы родословную Аласабыра, — мечтательно произнёс кто-то из слушателей Адгама. — Откуда он происходит и где его потомки…
— Ай-хай, Ахмади-агай, не из этого ли роду-племени был твой буланый?.. — сказал Апхалик.
— Вполне возможно, — невесело ответил Ахмади.
Старик Адгам продолжал:
— Так вот, должен опять появиться в наших краях скакун — знак удачи. Да как его уберечь, если не умеют у нас дорожить конём? Его надо содержать, как следует. Уход за ним нужен. А у нас и сена вдосталь не накосят. Коня зимой в трескучий мороз бурьяном кормят, весной бедняга вынужден ильмовую кору грызть. Наши баи только и умеют чваниться, что у них полны загоны лошадей, а беречь — не берегут…
Это был явный намёк на Ахмади, но он сделал вид, будто сказанное его не касается.
— Да уж, — поддержал старика Адгама Гибат. — Конь без корма — не конь. Попробуй сам неделю без шурпы прожить — одолеет слабость. Так и тут…
— После шурпы и в ночном деле лицом в грязь не ударишь, — пошутил Апхалик. Молодёжь, как-то незаметно собравшаяся около стариков, отозвалась на его слова смехом.
— Гибат-агай знает, что говорит. Он силу шурпы сам проверял…
— А что, правда… — сказал Гибат, вызвав новый взрыв веселья.
— Ну, это дело молодое, — сказал Ахмади-кураист. — А вот Аласабыра жалко. Выходит, сами отдали…
— В ауле Талгашлы в загонах Батыргарея — потомство лошадей и овец, полученных за Аласабыра. Батыргарей — сын Зулькарная. И фамилия у них — не Зулькарнаевы ли? — заметил старик Адгам.
— Верно, — подтвердил Багау. — Батыргарей и Ахметгарей — сыновья Зулькарная.
— Да-да, — кивнул старик Адгам.
— А этот Аберяй, Аберяй-батыр… Чем у него дело кончилось? Боролся? — спросил Самигулла.
— Ещё как! — воскликнул старик Адгам. — Выходят, значит, на круг батыры, а он их одного за другим через плечо перекидывает. Много перекидал. Народ на майдане заволновался. Одни шумят — мол, пусть Аберяй малость передохнет. А баи и борцы из других мест твердят: нет, коли он батыр, пусть продолжает. Но большинство стояло за справедливость, понимало, что в такую жару человека можно до смерти запалить. «И батыру, — кричат люди, — нужен отдых». Вот с тех пор и живёт в народе поговорка: «И батыру нужен отдых».
Дали Аберяю отдохнуть. Несут ему еду и питьё. Тут тебе и жирная баранина, и конина, и казылык, и кумыс. Но от всего этого Аберяй-батыр отказался. Попросил принести взамен самовар чаю и каравай хлеба. Принесли большущий самовар и каравай с медный таз величиной. Аберяй заморил этим червячка и опять вышел бороться. Всех местных батыров переборол, остался только один — борец, будто бы приехавший из Турции.
Вот сошлись они. У турка тоже в руках сила есть. Долго боролись. Но свалил-таки Аберяй-батыр и его. Турок со стыда ушёл с майдана. А Аберяй-батыру вручили хобэ, и посыпались всякие другие подарки: и шёлков, и простых товаров навалили перед ним с добрую копну.
Но тут выступает группа людей и сообщает: «Только что прибыл батыр от калмыков, айда, Аберяй, борись с ним». И опять началась борьба. Силы вроде одинаковые, никто не может взять верх. Обхватив друг друга кушаками, обошли они по кругу весь майдан. После этого Абёряй-батыр вывел соперника на середину майдана, поднял, сжав кушаком, вверх, подержал немного и шмякнул оземь. У того, видать, шея вывихнулась — потерял сознание. На майдане поднялся великий шум. «Убил, убил! — кричат одни. — Зовите урядников, полицейских». — «Пусть не берётся, раз не может! Что заслужил, то получил!» — кричат другие. Подоспели полицейские. Тогда Аберяй-батыр, обратившись к народу, сказал: «Мы прошли вокруг всего майдана, и вы все увидели его лицо и повадки. Это вовсе не калмык, а давешний турок. Он переоделся и смазал лицо дёгтем. Я его перед этим уже положил на лопатки. Вы тому свидетели. Батыры собрались здесь для честного состязания, а не для обмана». Так сказал Аберяй-батыр. И народ вынес его с майдана на руках, — закончил свой рассказ старик Адгам.
— Стало быть, Аберяй-батыр провёл турка вокруг майдана нарочно, чтобы показать народу.
— Ловко же он его!
— Умен этот Аберяй, а?
— Да уж…
Слушатели оживлённо обсуждали рассказанную стариком Адгамом историю, только Ахмади думал о своём. Вторую часть рассказа он слушал вполуха, мысли его были заняты предсказанием хынсы о том, что в долине Агидели появится скакун, который превзойдёт Аласабыра. Не его ли буланый должен был стать таким скакуном?
Ахмади попытался мысленно проследить родословную пропавшего двухлетка. Происходит он от буланого жеребца с белыми бабками. Тоже в своё время неплохой был скакун. Когда состарился, его откормили и закололи. А от какого жеребца он произошёл? Нет, Ахмади этого не помнит. В человеческой родословной разобраться проще. Своих предков Ахмади знает до седьмого колена. Отец его — Сальман, деда звали Гильманом, прадеда — Вильданом, прапрадеда — Ногманом, дальше идут Байегет и Ишкул. Как звали Ишкулова отца — уже неведомо. Шестерых Ахмади знает не только поимённо, но где и чем они занимались, каким владели состоянием. Ногман, например, получил звание хорунжего, имел трех жён. У Гильмана насчитывалось до тысячи бортей. У Ишкула было много скота, зимой он жил в горах на хуторе, и то место до сир пор называют Ишкуловым хутором.
Ахмади знает и дедов-прадедов многих других жителей Ташбаткана. А вот куда уходят корни родового древа буланого? Лучше б — не к Аласабыру. Чтоб меньше было сожалений. Чего нет — о том и сожалений нет. «Но с другой стороны, — думает Ахмади, — всё ж узнать бы происхождение жеребца с белыми бабками. Может, след поведёт в Талгашлы. Кто знает…»
2
По житейской надобности Ахмади заглянул к Самигулле. Тот у себя во дворе возился с телегой. Ахмади, как водится, отдал салям, справился о здоровье.— Всё ли у тебя благополучно, Самигулла-кусты? Что вершим?
— Да дел больших не вершим. Как говорится, заслонившись от ветра лубками, затыкаю дыры в хозяйстве. Бедняк и заплатке рад.
— Телегу налаживаешь?
— Вот подушку переднюю и дрожину сменил.
— Ладно получилось.
— Надо бы колёса оковать, да шин нету.
— Может, у Демьяна в Сосновке есть?
— Спрашивал. Нету, говорит.
Самигулла приподнял оглобли, сравнил — одинаковы ли по длине. Окликнул хлопотавшую на летней кухне жену:
— Эй, самовар приготовь!
— Готов уже, — отозвалась Салиха и, отворачивая лицо от выдуваемой ветром золы, пронесла самовар в дом.
Самигулла врубил топор в чурбак у дровяницы, пригласил:
— Айда, Ахмади-агай, пару чашек чаю выпьем.
Ахмади приличия ради заартачился:
— Да нет, недосуг. Я по делу. Одолжи-ка, Самигулла-кусты, точильный круг.
— Точило никуда не денется, возьмёшь. Айда, зайдём…
Ахмади более не заставлял себя упрашивать. Войдя в дом, он продолжал разговор о точиле:
— Мальчишки придумали катать мой круг с горки вместо колёса, да и раскололи, окаянные…
Гостя усадили на нары, Салиха разлила чай.
— Видать, Ахмади-агай, худо о нас думаешь, — сказал Самигулла. — Приди чуть пораньше — поспел бы к шурпе [46]. Пригласить тебя по-соседски в гости никак не соберёмся. Надо бы, да нехватки мешают. Как говорится, мясо есть, так нет муки, мука появилась — мясо кончилось. Всё что-нибудь неладно. Эх, жизнь!..
— А сегодня живность, что ли, какую заколол?
— Не сам. Сват Вагап толику мяса дал. С кодасой [47], говорит, шурпы похлебайте.
— Стало быть, он заколол.
— Тоже не своё. У проезжих авзянских мужиков волк жеребёнка погрыз. Чтоб зря не пропал, Вагап его прирезал. Шкуру хозяевам отдал, а мясо ему оставили за два батмана дёгтю. Урысы же сами не едят конину.
— Вон оно как!.. — неопределённо сказал Ахмади и мельком оглядел горницу, принюхался: в доме в самом деле пахло варёной кониной.