Страница:
— Ну до чего ж верно говоришь! — восхитился кто-то, и слушатели дружно засмеялись.
— А упряжь у него какая? — продолжал Рахмет. — Хомут — мочальный, шлея — тоже, уздечка, вожжи, кнут — всё мочальное. Или же возьмём, что он ест. Утром — чай, в обед — чай, вечером — пшённая похлёбка, всё та же вода. Вот при такой еде ещё и работай с утра до ночи…
— А по справедливости, — вступил в разговор Хисмат, — что башкирский бай, что русский — оба на одну колодку. Оба — как вороны. Друг другу глаз не выклюют, а что на бедняцкое счастье выпадет — тут же склюют.
— Это уж так.
— Праздник приходит, так и тот не для нас, бедолаг.
— Верно! Хоть за дровами, да отправит хозяин в праздничный день.
— А уразу [63] не смей нарушить, а?
— Не найдётся ли там, в посёлке, человек, который захочет нанять к себе таких, как мы?
— Хоть десять! Как раз таких там любят, только работай.
— Может, коль так, отправиться туда? — загорелся один из парней.
— А что нас тут держит? Хуже там не будет.
— Завтра я уйду на завод. Порасспрашиваю и через недельку сообщу вам, — пообещал Рахмет.
Сунагат, с интересом слушавший разговор взрослых, наконец, спохватился — передал приглашение и повёл гостя в дом Самигуллы. Оказалось, что Рахметова жена Гульниса уже ушла туда сама.
За едой и чаем, конечно, шла беседа о житьё-бытьё. Узнав, что гости намерены наутро уйти на завод, Самигулла огорчился:
— Пожили б у нас пару дней!
— Надо посуху дойти, — объяснил своё решение Рахмет. — Начнутся дожди — нам, пешим, нелегко будет до дому добраться.
Гульниса поддержала мужа:
— И так уж загостились…
Наутро, едва забрезжил рассвет, они тронулись в путь.
Уже за околицей аула их догнал запыхавшийся Сунагат.
— А ты куда, сват, так рано? — полюбопытствовал Рахмет, остановившись.
— С вами, на завод.
— Что ты там собираешься делать?
— Наймусь к кому-нибудь пастухом, — уверенно сказал парнишка.
Рахмет вопросительно взглянул на жену.
— Почему ж вчера об этом не сказал? — удивилась та.
— Да не знаю.
— Ладно, пусть идёт, — сказала Гульниса мужу и, обращаясь к Сунагату, спросила: — А вещей никаких, что ли, с собой не взял?
Сунагат показал узелок, который прятал до этого за спиной.
— Что же тогда мы здесь стоим? Пошли! — улыбнулся Рахмет.
Немного погодя он спросил:
— Тебе сколько лет?
— Четырнадцать.
— Ничего! И мне было только пятнадцать, когда я отправился в посёлок и нанялся в работники. Ты уже вон какой егет — любого жеребца оседлаешь. Пожалуй, пора тебе и невесту подобрать. Подберём?..
Рахмет был настроен на весёлый лад, всю дорогу шутил, подтрунивал над парнишкой. Сунагат лишь смущённо улыбался.
В деревне Кайраклы они ненадолго остановились, чтобы попить у добрых людей чаю. До завода добрались вечером, когда в посёлке уже доили коров.
В тот же вечер Рахмет попросил своего квартирного хозяина поспособствовать в устройстве Сунагата. Парнишка, мол, — сирота, значит, не избалован, скор на подъём, не ленив, ловок верхом на лошади…
Дня через три взял Сунагата в услужение местный торговец Егор Кулагин.
Поначалу пришлось ему пасти скот. У Кулагина, помимо всего прочего, было несколько дойных коров, да молодняк от них, да овцы, свиньи.
Поднимался парень на заре, угонял скот на пастбище и возвращался к закату солнца.
Оказалось, нелегко жить в работниках. Сунагат загрустил: «И с чего это Рахмет расхваливал русских баев?» — размышлял он.
Выходных дней у него не было. Правда, по субботам хозяйка посылала его в баню. А в воскресенье, когда другие отдыхали, Сунагат, как всегда, гнал скот пастись. И всё больше удивлялся, почему сват предпочёл посёлок аулу: что здесь хорошего? Ему ещё невдомёк было, что Рахмет уже пообтёрся на заводе, привык к здешней жизни.
Если б хоть воскресный день был свободен, — можно ж, накосив травы, держать скот в загоне, — Сунагат пошёл бы в гости к Рахмету. Посидели бы у ворот на лавочке, семечки полузгали. Вечером некоторые русские парии выходят на улицу с балалайками, а другие, взявшись с девушками за руки, пляшут, водят хоровод. Занятно было бы посмотреть на этот праздник.
Какие ещё бывают у русских праздники, Сунагат пока не знал.
К счастью, вскоре у него появились приятели — русские ребята, такие же, как он, пастухи. В жаркую пору дня они сгоняли скот к речке в тенёк, под деревья, а сами собирали ягоды, рыбачили. Потом разводили костёр, пекли в нём пойманную рыбу, рассказывали разные истории. Понемногу Сунагат стал понимать по-русски и даже начал вступать в разговор. Он часто путал значения слов, и приятелям было забавно слушать его. Они любопытствовали, как будет то или иное слово по-башкирски. Однажды они попросили Сунагата спеть башкирскую песню. Он не заставил уговаривать себя, спел на мотив песни «Аскапъямал» частушку.
— А теперь скажи по-русски, о чём ты пел, — потребовали мальчишки.
Сунагат перевёл:
— Петух кричит — заря стреляет [64], что ли? Окно открыла, платок машет — меня любит, что ли?
Приятели покатились со смеху.
— Кто ж тебе платком-то махал? — допытывались они.
— Ну, это в ауле так поют.
Ребятам понравилась забава, стали приставать: спой да спой ещё…
Как-то, заговорившись с дружками, Сунагат пригнал стадо домой чересчур поздно. Хозяйка побранила его:
— Ты, Сунагатка, о чём думаешь? Коров-то доить надо. Не мог пораньше пригнать?
— Жаркий пора корова лежит, только вечером траву ашает, — слукавил Сунагат. — Рано пришёл дык — молока мало…
— Верно говорит, — поддержал его хозяин. И Сунагат, уже забыв, что провинился, даже возгордился своей находчивостью.
Хоть и поздно вернулся, он должен был выполнить свои работы по двору. Обязанностей у него и вечером немало: дров наколоть и в дом занести; иногда — съездить, накосить зелени для скота, либо привезти воды в бочке. Да мало ли всяких дел в хозяйстве! Сам Егор Кулагин с дочкой целый день в лавке толчётся. А старший его сын Колька большей частью — в разъездах. Запрягает пару лошадей и гонит в Стерлитамак за товарами, а попутно везёт на тамошний завод закупленные отцом шкуры.
Иногда выезжал по торговым делам и хозяин, но его путь не заканчивался в Стерлитамаке, гнал он до Оренбурга, где у него было немало знакомых и жили старшие братья жены.
Спустя три года после того, как Сунагат нанялся к Кулагиным, Колька женился и отделился от отца. Егор сразу дал ему лошадь, чуть поздней — ещё одну. Колька отошёл от торговли, решил крестьянствовать. Стал летом хлебопашествовать, а зимой подряжался на заводе возить своими лошадьми всякие грузы: либо дрова, либо песок, либо готовое стекло — на пристань.
Младший сын Егора, Сунагатов ровесник Александр учился в Оренбурге. К отцовскому хозяйству никакого интереса он не проявлял, весь ушёл в учёбу. Говорили, что парень весьма способен.
Всё это отразилось и на жизни Сунагата. Пастушеские заботы с него спали — потребовался он хозяину для других дел. Была у Егора Кулагина и пахотная земля — вот её и поручил он парню. Сунагат весной вспахал поле, пробороновал, засеял, хозяин лишь указывал, что нужно сделать. Летом косили сено — Кулагин нанял для этого ещё двух работников. Так что Сунагат и дневал, и ночевал в поле или на лугу. Осенью — уборка хлеба. Лишь зимой парень вздохнул посвободней, теперь на нём оставалась только подвозка дров и сена. Хозяин несколько раз брал его в поездку в Стерлитамак, а однажды даже в Оренбург — ездить с товарами в одиночку опасался.
Наконец, осуществилась мечта Сунагата о свободном воскресном дне. Частенько и в праздники он сам мог распорядиться своим временем. Конечно, в такие дни он отправлялся в гости к Рахмету, который приобрёл домишко и жил теперь самостоятельно. Встречали парня радушно. Едва завидев его, Гульниса хваталась за самовар. Пили чай, отводили душу в неторопливых разговорах.
Но и зимой не все воскресенья оказывались свободными. Кулагин в случаях, когда сам должен был отлучиться, стал оставлять за прилавком Сунагата, и парень торговал до позднего вечера. Покупатели в большинстве своём — рабочие стекольного завода. Не каждый из них оказывался при деньгах, иные просили товар в долг. Сунагат рискнул — стал давать, записывая фамилии должников в тетрадочку. Он не знал, как отнесётся к этому хозяин, не сразу показал свой список — опасался гнева. Но показать пришлось.
— Это кто же записывал? — спросил хозяин.
— Я сам.
— Так ты разве ж умеешь писать?
— Умею.
— Кто научил?
— Санька.
— Вот как… — удивился Егор. — Что писать научился — хорошо. Но список этот мне не нравится. Больше не смей давать в долг.
А учил Сунагата хозяйский сын летом, когда приезжал из Оренбурга домой. Сверстники подружились и, уезжая осенью, уже с телеги, Александр крикнул то ли в шутку, то ли всерьёз:
— Ты мне пиши письма!
— Ладно, это можно! — пообещал Сунагат.
В Оренбург Александру отбили об этом телеграмму, но, во-первых, из-за распутицы, во-вторых, из-за разлива Белой на похороны приехать он не смог.
На дверь под вывеской «Бакалейная лавка Е. И. Кулагина» навесили замок, и дверь эта оказалась закрытой навсегда. Хозяйка попыталась уговорить старшего сына Николая продолжить отцовское дело, предлагала деньги, чтобы съездил за товарами в Стерлитамак, — тот отказался. Летом приехал на каникулы Александр. Мать подступилась к нему с тем же предложением. Хватит уже, дескать, учиться, надо ехать за товарами, открывать лавку. Заговорила даже о женитьбе. Александр ответил смехом. А потом сказал серьёзно:
— Нельзя мне, мама, бросать учёбу. Если я откажусь от науки и встану за прилавок торговать селёдкой, люди засмеют. В лицо мне наплюют. — И решительно заключил: — Не выйдет из меня купца.
Николай поддержал братишку: Санька уже совсем городским стал, пусть в городе и живёт.
Ничего другого хозяйке не оставалось, как распродать хозяйство. Продав и дом, и скот, она уехала с Александром в Оренбург.
Сунагат оказался не у дел. Ни кола у него, ни двора — куда податься? Пошёл за советом к Рахмету. Тот предложил было поискать ещё какого-нибудь богатея, но наниматься снова батраком Сунагату не хотелось.
— Нет, — сказал он, — пойду я лучше на завод. Там отработаешь свои часы, и сам себе — граф Чувалов. Как говорится, пусто брюхо, зато спокойно ухо.
— Это уж так… Тебе, одинокому, кругом вольная воля. Иди на завод, коль есть желание, — согласился Рахмет.
Сунагат нанялся на завод водоносом — таскать воду работающим у жаркой печи стекловарам и стеклодувам. Жалованья положили ему 15 копеек в день, что парня, никогда не имевшего денег, вполне удовлетворило. А поздней появился и приработок.
Бойкий и трудолюбивый новичок пришёлся по душе мастеру-стеклодуву Степану Ивановичу. Поскольку у Сунагата теперь выдавалось свободное время, мастер стал давать ему всякие мелкие поручения, а потом и к себе домой приглашать — дров наколоть или за свежей травой съездить. Степан Иванович крестьянским делом не занимался, но для выездов налегке держал лошадь. Сунагату такая работа была легче лёгкого, но за неё и пошла приплата.
Поднося воду распаренным у печи стекловарам, гамаям, баночникам, Сунагат с любопытством приглядывался к их работе. Со временем, осмелев, сам попробовал выдувать стекло, пока мастера пили воду и перекуривали. Но больше понравилось ему подавать на обжиг остывшие холявы. Это вызвало в нём смутное детское воспоминание: отец плетёт рогожу, а он подаёт отцу белые мочальные ленты. Впрочем, сходство это было слишком слабое. Тут, пожалуй, больше подходит сравнение подносчика холяв с челноком — инструментом ткача, разница только в том, что челнок сух и лёгок, а человек весь в поту, снуёт по знойному цеху, перенося тяжёлые стеклянные цилиндры.
Крепкому, мускулистому Сунагату и такая работа бы нипочём, однако Степан Иванович решил по-своему:
— Будешь трубочником, Сунагатка! — сказал он.
А коль мастер сказал, так тому и быть. Он волен взять себе подручным кого хочет. Конечно, у стеклодува-трубочника работа нелёгкая. Иные вон цепью к рабочему месту привязываются, чтобы не упасть на горячее стекло, когда дуют в трубку, багровея от натуги. Но Сунагат мог считать, что ему отчаянно повезло. Шутка ли: его заработок теперь возрастёт до 50—60 копеек в день, он станет настоящим заводским рабочим!
Гордость распирала его, а в голове роились мечтательные мысли. Он, конечно, сэкономит на еде, подкопит денег и купит, во-первых, хорошие сапоги, во-вторых, — приличные брюки. Словом, приоденется. А потом возьмёт отпуск и отправится в деревню — специально, чтобы показаться отчиму. Пусть Гиляж, по сути дела выставивший пасынка из дому, увидит: и без него не пропал человек…
Понемногу Сунагат вникал в подробности заводской жизни. Узнал, что принадлежит завод генералу Дашкову, который живёт в Петербурге, а здесь не появляется, лишь получает отсюда деньги, что на месте всё решается длинноносым управляющим Вилисом и лысым бухгалтером.
Появились у Сунагата новые приятели. С Хабибуллой он случайно познакомился на базаре. Выяснилось, что пришёл парень в поисках работы из аула Ситйылга.
— Так ты, выходит, земляк мой! — обрадовался Сунагат и дал совет попросить работу на заводе.
Хабибуллу взяли собирать битое стекло. Через год поставили к вагонетке подручным разгрузчика листового стекла. Жил Хабибулла у своих знакомых по аулу. Сунагат с ним подружился, они частенько по воскресеньям стали проводить время вместе.
Сблизился Сунагат и с Тимофеем Зайцевым — другим подручным Степана Ивановича. Прыткий, находчивый и остроумный Тимошка был общим любимцем. Здорово умел он высмеивать работавших на заводе чужеземцев. Это он дал мастеру Кацелю кличку Бем-Бем. Кличка, чем-то напоминавшая непонятное бормотание австрийца, прилипла к нему накрепко. Тимошка нахватался немецких и французских слов и даже вступал в пререкания с чужеземцами на их языке или разыгрывал их. Особенно невзвидел он Эмиля Зуммифа, приехавшего из Бельгии. Кто он по национальности, точно не знали. Утверждали, что фамилия у него немецкая, а говорит он и по-немецки, и по-французски, и ещё на каком-то бельгийском языке. Держал себя Зуммиф высокомерно, русских слов не употреблял. Впрочем, с рабочими он вообще не разговаривал. Если кто-нибудь обращался к Зуммифу с вопросом, он в ответ презрительно произносил единственное немецкое слово «унзинн» — «бессмыслица». Тимошка очень смешно передразнивал высокомерного иностранца: принимал его позу или изображал походку и небрежно ронял его любимое словечко. Тем и лишил Зуммифа фамилии, превратил его в Унзинна.
Товарищ по работе очень понравился Сунагату. Хотя Тимошке было уже под тридцать, они стали в конце концов неразлучными друзьями. Случалось, после получки и выпивали вдвоём. Тимошка рассказывал о Воскресенске, откуда он был родом. На Воскресенском заводе дело у него не заладилось, невзлюбило начальство острого на язык парня, вот он и перебрался сюда с матерью и сестрой.
Сунагат поначалу жил у Рахмета, который тоже работал на заводе у топки стекловаренной печи. Гульниса подрабатывала шитьём.
Таким образом, Сунагат вжился в рабочую среду, привык к ней и спустя два-три года после поступления на завод уже не представлял для себя иной жизни.
К лету у Сунагата подкопились деньжата. Он с самого начала стал отдавать свою получку Гульнисе, поскольку питались они из одного котла и продукты в лавке и на базаре покупала она. Он не заговаривал об экономии, стеснялся, но Гульниса сама сказала:
— Что остаётся от твоих денег, буду класть в сундук. Когда понадобятся, спросишь.
— Правильно, — одобрил Рахмет, — егету деньги нет-нет, да бывают нужны.
Вот так у него и скопились деньги. Перед тем, как отправиться в аул, он накупил гостинцев, в первую очередь для езнэ и тётки. К ним напрямик он и пришёл.
В прошлый раз Сунагат заглянул в Гумерово повидать мать. Но показавшись однажды Гиляжу и удовлетворив своё тщеславие — вот, мол, и без тебя не пропал, — Сунагат больше не хотел встречаться с отчимом, с этим барышником, который теперь вкупе с другими гумеровскими богатеями занимается поставкой мельничных жерновов в степные края. Сунагат выбился в люди сам, от Гиляжа нисколько не зависит, так что никакой нужды во встречах с ним нет. С другой стороны, невелико удовольствие — видеть сыновей Гиляжа. Ещё словно бы звучит в ушах Сунагата их злой крик: «Пришлый, недоносок, у тебя и земли-то нет!»
А вот Самигулла — человек душевный, готов вдребезги разбиться ради шурина. С ним и поговорить можно по душам. О чём угодно. К примеру, о девушках. Эта тема теперь для Сунагата была очень интересна.
Впрочем, встреча с Фатимой у речки повернула все его мысли к ней одной. Но именно о ней, как оказалось, с езнэ и не поговоришь. Мешало выдвинутое против Самигуллы вздорное обвинение в краже ахмадиевого буланого. Да ещё эта драка на сходе…
Глава шестая
— А упряжь у него какая? — продолжал Рахмет. — Хомут — мочальный, шлея — тоже, уздечка, вожжи, кнут — всё мочальное. Или же возьмём, что он ест. Утром — чай, в обед — чай, вечером — пшённая похлёбка, всё та же вода. Вот при такой еде ещё и работай с утра до ночи…
— А по справедливости, — вступил в разговор Хисмат, — что башкирский бай, что русский — оба на одну колодку. Оба — как вороны. Друг другу глаз не выклюют, а что на бедняцкое счастье выпадет — тут же склюют.
— Это уж так.
— Праздник приходит, так и тот не для нас, бедолаг.
— Верно! Хоть за дровами, да отправит хозяин в праздничный день.
— А уразу [63] не смей нарушить, а?
— Не найдётся ли там, в посёлке, человек, который захочет нанять к себе таких, как мы?
— Хоть десять! Как раз таких там любят, только работай.
— Может, коль так, отправиться туда? — загорелся один из парней.
— А что нас тут держит? Хуже там не будет.
— Завтра я уйду на завод. Порасспрашиваю и через недельку сообщу вам, — пообещал Рахмет.
Сунагат, с интересом слушавший разговор взрослых, наконец, спохватился — передал приглашение и повёл гостя в дом Самигуллы. Оказалось, что Рахметова жена Гульниса уже ушла туда сама.
За едой и чаем, конечно, шла беседа о житьё-бытьё. Узнав, что гости намерены наутро уйти на завод, Самигулла огорчился:
— Пожили б у нас пару дней!
— Надо посуху дойти, — объяснил своё решение Рахмет. — Начнутся дожди — нам, пешим, нелегко будет до дому добраться.
Гульниса поддержала мужа:
— И так уж загостились…
Наутро, едва забрезжил рассвет, они тронулись в путь.
Уже за околицей аула их догнал запыхавшийся Сунагат.
— А ты куда, сват, так рано? — полюбопытствовал Рахмет, остановившись.
— С вами, на завод.
— Что ты там собираешься делать?
— Наймусь к кому-нибудь пастухом, — уверенно сказал парнишка.
Рахмет вопросительно взглянул на жену.
— Почему ж вчера об этом не сказал? — удивилась та.
— Да не знаю.
— Ладно, пусть идёт, — сказала Гульниса мужу и, обращаясь к Сунагату, спросила: — А вещей никаких, что ли, с собой не взял?
Сунагат показал узелок, который прятал до этого за спиной.
— Что же тогда мы здесь стоим? Пошли! — улыбнулся Рахмет.
Немного погодя он спросил:
— Тебе сколько лет?
— Четырнадцать.
— Ничего! И мне было только пятнадцать, когда я отправился в посёлок и нанялся в работники. Ты уже вон какой егет — любого жеребца оседлаешь. Пожалуй, пора тебе и невесту подобрать. Подберём?..
Рахмет был настроен на весёлый лад, всю дорогу шутил, подтрунивал над парнишкой. Сунагат лишь смущённо улыбался.
В деревне Кайраклы они ненадолго остановились, чтобы попить у добрых людей чаю. До завода добрались вечером, когда в посёлке уже доили коров.
В тот же вечер Рахмет попросил своего квартирного хозяина поспособствовать в устройстве Сунагата. Парнишка, мол, — сирота, значит, не избалован, скор на подъём, не ленив, ловок верхом на лошади…
Дня через три взял Сунагата в услужение местный торговец Егор Кулагин.
* * *
Сунагат прожил у купца пять лет.Поначалу пришлось ему пасти скот. У Кулагина, помимо всего прочего, было несколько дойных коров, да молодняк от них, да овцы, свиньи.
Поднимался парень на заре, угонял скот на пастбище и возвращался к закату солнца.
Оказалось, нелегко жить в работниках. Сунагат загрустил: «И с чего это Рахмет расхваливал русских баев?» — размышлял он.
Выходных дней у него не было. Правда, по субботам хозяйка посылала его в баню. А в воскресенье, когда другие отдыхали, Сунагат, как всегда, гнал скот пастись. И всё больше удивлялся, почему сват предпочёл посёлок аулу: что здесь хорошего? Ему ещё невдомёк было, что Рахмет уже пообтёрся на заводе, привык к здешней жизни.
Если б хоть воскресный день был свободен, — можно ж, накосив травы, держать скот в загоне, — Сунагат пошёл бы в гости к Рахмету. Посидели бы у ворот на лавочке, семечки полузгали. Вечером некоторые русские парии выходят на улицу с балалайками, а другие, взявшись с девушками за руки, пляшут, водят хоровод. Занятно было бы посмотреть на этот праздник.
Какие ещё бывают у русских праздники, Сунагат пока не знал.
К счастью, вскоре у него появились приятели — русские ребята, такие же, как он, пастухи. В жаркую пору дня они сгоняли скот к речке в тенёк, под деревья, а сами собирали ягоды, рыбачили. Потом разводили костёр, пекли в нём пойманную рыбу, рассказывали разные истории. Понемногу Сунагат стал понимать по-русски и даже начал вступать в разговор. Он часто путал значения слов, и приятелям было забавно слушать его. Они любопытствовали, как будет то или иное слово по-башкирски. Однажды они попросили Сунагата спеть башкирскую песню. Он не заставил уговаривать себя, спел на мотив песни «Аскапъямал» частушку.
— А теперь скажи по-русски, о чём ты пел, — потребовали мальчишки.
Сунагат перевёл:
— Петух кричит — заря стреляет [64], что ли? Окно открыла, платок машет — меня любит, что ли?
Приятели покатились со смеху.
— Кто ж тебе платком-то махал? — допытывались они.
— Ну, это в ауле так поют.
Ребятам понравилась забава, стали приставать: спой да спой ещё…
Как-то, заговорившись с дружками, Сунагат пригнал стадо домой чересчур поздно. Хозяйка побранила его:
— Ты, Сунагатка, о чём думаешь? Коров-то доить надо. Не мог пораньше пригнать?
— Жаркий пора корова лежит, только вечером траву ашает, — слукавил Сунагат. — Рано пришёл дык — молока мало…
— Верно говорит, — поддержал его хозяин. И Сунагат, уже забыв, что провинился, даже возгордился своей находчивостью.
Хоть и поздно вернулся, он должен был выполнить свои работы по двору. Обязанностей у него и вечером немало: дров наколоть и в дом занести; иногда — съездить, накосить зелени для скота, либо привезти воды в бочке. Да мало ли всяких дел в хозяйстве! Сам Егор Кулагин с дочкой целый день в лавке толчётся. А старший его сын Колька большей частью — в разъездах. Запрягает пару лошадей и гонит в Стерлитамак за товарами, а попутно везёт на тамошний завод закупленные отцом шкуры.
Иногда выезжал по торговым делам и хозяин, но его путь не заканчивался в Стерлитамаке, гнал он до Оренбурга, где у него было немало знакомых и жили старшие братья жены.
Спустя три года после того, как Сунагат нанялся к Кулагиным, Колька женился и отделился от отца. Егор сразу дал ему лошадь, чуть поздней — ещё одну. Колька отошёл от торговли, решил крестьянствовать. Стал летом хлебопашествовать, а зимой подряжался на заводе возить своими лошадьми всякие грузы: либо дрова, либо песок, либо готовое стекло — на пристань.
Младший сын Егора, Сунагатов ровесник Александр учился в Оренбурге. К отцовскому хозяйству никакого интереса он не проявлял, весь ушёл в учёбу. Говорили, что парень весьма способен.
Всё это отразилось и на жизни Сунагата. Пастушеские заботы с него спали — потребовался он хозяину для других дел. Была у Егора Кулагина и пахотная земля — вот её и поручил он парню. Сунагат весной вспахал поле, пробороновал, засеял, хозяин лишь указывал, что нужно сделать. Летом косили сено — Кулагин нанял для этого ещё двух работников. Так что Сунагат и дневал, и ночевал в поле или на лугу. Осенью — уборка хлеба. Лишь зимой парень вздохнул посвободней, теперь на нём оставалась только подвозка дров и сена. Хозяин несколько раз брал его в поездку в Стерлитамак, а однажды даже в Оренбург — ездить с товарами в одиночку опасался.
Наконец, осуществилась мечта Сунагата о свободном воскресном дне. Частенько и в праздники он сам мог распорядиться своим временем. Конечно, в такие дни он отправлялся в гости к Рахмету, который приобрёл домишко и жил теперь самостоятельно. Встречали парня радушно. Едва завидев его, Гульниса хваталась за самовар. Пили чай, отводили душу в неторопливых разговорах.
Но и зимой не все воскресенья оказывались свободными. Кулагин в случаях, когда сам должен был отлучиться, стал оставлять за прилавком Сунагата, и парень торговал до позднего вечера. Покупатели в большинстве своём — рабочие стекольного завода. Не каждый из них оказывался при деньгах, иные просили товар в долг. Сунагат рискнул — стал давать, записывая фамилии должников в тетрадочку. Он не знал, как отнесётся к этому хозяин, не сразу показал свой список — опасался гнева. Но показать пришлось.
— Это кто же записывал? — спросил хозяин.
— Я сам.
— Так ты разве ж умеешь писать?
— Умею.
— Кто научил?
— Санька.
— Вот как… — удивился Егор. — Что писать научился — хорошо. Но список этот мне не нравится. Больше не смей давать в долг.
А учил Сунагата хозяйский сын летом, когда приезжал из Оренбурга домой. Сверстники подружились и, уезжая осенью, уже с телеги, Александр крикнул то ли в шутку, то ли всерьёз:
— Ты мне пиши письма!
— Ладно, это можно! — пообещал Сунагат.
* * *
На следующую осень хозяин выдал дочь замуж за сына табынского мельника. Уехала Настя в Табынск, и Кулагины, оставшиеся без помощницы, наняли служанку. Но, видно, покинуло счастье этот дом, всё пошло вкривь-вкось. Зимой Егор сильно простудился. Болезнь вроде было отступила, он поднялся на ноги, но к весне слёг опять и вскоре умер.В Оренбург Александру отбили об этом телеграмму, но, во-первых, из-за распутицы, во-вторых, из-за разлива Белой на похороны приехать он не смог.
На дверь под вывеской «Бакалейная лавка Е. И. Кулагина» навесили замок, и дверь эта оказалась закрытой навсегда. Хозяйка попыталась уговорить старшего сына Николая продолжить отцовское дело, предлагала деньги, чтобы съездил за товарами в Стерлитамак, — тот отказался. Летом приехал на каникулы Александр. Мать подступилась к нему с тем же предложением. Хватит уже, дескать, учиться, надо ехать за товарами, открывать лавку. Заговорила даже о женитьбе. Александр ответил смехом. А потом сказал серьёзно:
— Нельзя мне, мама, бросать учёбу. Если я откажусь от науки и встану за прилавок торговать селёдкой, люди засмеют. В лицо мне наплюют. — И решительно заключил: — Не выйдет из меня купца.
Николай поддержал братишку: Санька уже совсем городским стал, пусть в городе и живёт.
Ничего другого хозяйке не оставалось, как распродать хозяйство. Продав и дом, и скот, она уехала с Александром в Оренбург.
Сунагат оказался не у дел. Ни кола у него, ни двора — куда податься? Пошёл за советом к Рахмету. Тот предложил было поискать ещё какого-нибудь богатея, но наниматься снова батраком Сунагату не хотелось.
— Нет, — сказал он, — пойду я лучше на завод. Там отработаешь свои часы, и сам себе — граф Чувалов. Как говорится, пусто брюхо, зато спокойно ухо.
— Это уж так… Тебе, одинокому, кругом вольная воля. Иди на завод, коль есть желание, — согласился Рахмет.
Сунагат нанялся на завод водоносом — таскать воду работающим у жаркой печи стекловарам и стеклодувам. Жалованья положили ему 15 копеек в день, что парня, никогда не имевшего денег, вполне удовлетворило. А поздней появился и приработок.
Бойкий и трудолюбивый новичок пришёлся по душе мастеру-стеклодуву Степану Ивановичу. Поскольку у Сунагата теперь выдавалось свободное время, мастер стал давать ему всякие мелкие поручения, а потом и к себе домой приглашать — дров наколоть или за свежей травой съездить. Степан Иванович крестьянским делом не занимался, но для выездов налегке держал лошадь. Сунагату такая работа была легче лёгкого, но за неё и пошла приплата.
Поднося воду распаренным у печи стекловарам, гамаям, баночникам, Сунагат с любопытством приглядывался к их работе. Со временем, осмелев, сам попробовал выдувать стекло, пока мастера пили воду и перекуривали. Но больше понравилось ему подавать на обжиг остывшие холявы. Это вызвало в нём смутное детское воспоминание: отец плетёт рогожу, а он подаёт отцу белые мочальные ленты. Впрочем, сходство это было слишком слабое. Тут, пожалуй, больше подходит сравнение подносчика холяв с челноком — инструментом ткача, разница только в том, что челнок сух и лёгок, а человек весь в поту, снуёт по знойному цеху, перенося тяжёлые стеклянные цилиндры.
Крепкому, мускулистому Сунагату и такая работа бы нипочём, однако Степан Иванович решил по-своему:
— Будешь трубочником, Сунагатка! — сказал он.
А коль мастер сказал, так тому и быть. Он волен взять себе подручным кого хочет. Конечно, у стеклодува-трубочника работа нелёгкая. Иные вон цепью к рабочему месту привязываются, чтобы не упасть на горячее стекло, когда дуют в трубку, багровея от натуги. Но Сунагат мог считать, что ему отчаянно повезло. Шутка ли: его заработок теперь возрастёт до 50—60 копеек в день, он станет настоящим заводским рабочим!
Гордость распирала его, а в голове роились мечтательные мысли. Он, конечно, сэкономит на еде, подкопит денег и купит, во-первых, хорошие сапоги, во-вторых, — приличные брюки. Словом, приоденется. А потом возьмёт отпуск и отправится в деревню — специально, чтобы показаться отчиму. Пусть Гиляж, по сути дела выставивший пасынка из дому, увидит: и без него не пропал человек…
Понемногу Сунагат вникал в подробности заводской жизни. Узнал, что принадлежит завод генералу Дашкову, который живёт в Петербурге, а здесь не появляется, лишь получает отсюда деньги, что на месте всё решается длинноносым управляющим Вилисом и лысым бухгалтером.
Появились у Сунагата новые приятели. С Хабибуллой он случайно познакомился на базаре. Выяснилось, что пришёл парень в поисках работы из аула Ситйылга.
— Так ты, выходит, земляк мой! — обрадовался Сунагат и дал совет попросить работу на заводе.
Хабибуллу взяли собирать битое стекло. Через год поставили к вагонетке подручным разгрузчика листового стекла. Жил Хабибулла у своих знакомых по аулу. Сунагат с ним подружился, они частенько по воскресеньям стали проводить время вместе.
Сблизился Сунагат и с Тимофеем Зайцевым — другим подручным Степана Ивановича. Прыткий, находчивый и остроумный Тимошка был общим любимцем. Здорово умел он высмеивать работавших на заводе чужеземцев. Это он дал мастеру Кацелю кличку Бем-Бем. Кличка, чем-то напоминавшая непонятное бормотание австрийца, прилипла к нему накрепко. Тимошка нахватался немецких и французских слов и даже вступал в пререкания с чужеземцами на их языке или разыгрывал их. Особенно невзвидел он Эмиля Зуммифа, приехавшего из Бельгии. Кто он по национальности, точно не знали. Утверждали, что фамилия у него немецкая, а говорит он и по-немецки, и по-французски, и ещё на каком-то бельгийском языке. Держал себя Зуммиф высокомерно, русских слов не употреблял. Впрочем, с рабочими он вообще не разговаривал. Если кто-нибудь обращался к Зуммифу с вопросом, он в ответ презрительно произносил единственное немецкое слово «унзинн» — «бессмыслица». Тимошка очень смешно передразнивал высокомерного иностранца: принимал его позу или изображал походку и небрежно ронял его любимое словечко. Тем и лишил Зуммифа фамилии, превратил его в Унзинна.
Товарищ по работе очень понравился Сунагату. Хотя Тимошке было уже под тридцать, они стали в конце концов неразлучными друзьями. Случалось, после получки и выпивали вдвоём. Тимошка рассказывал о Воскресенске, откуда он был родом. На Воскресенском заводе дело у него не заладилось, невзлюбило начальство острого на язык парня, вот он и перебрался сюда с матерью и сестрой.
Сунагат поначалу жил у Рахмета, который тоже работал на заводе у топки стекловаренной печи. Гульниса подрабатывала шитьём.
Таким образом, Сунагат вжился в рабочую среду, привык к ней и спустя два-три года после поступления на завод уже не представлял для себя иной жизни.
* * *
И вот летом завод остановили на ремонт, стеклоделов распустили на два месяца. У Сунагата появилась возможность побывать в родном ауле. Прошлым летом ему удалось вырваться только на неделю, а за год до этого он провёл в ауле всего несколько дней. Естественно, что долгий отпуск обрадовал его. Теперь он мог вдоволь и погостить в Ташбаткане, и отдохнуть, и наговориться с дружками.К лету у Сунагата подкопились деньжата. Он с самого начала стал отдавать свою получку Гульнисе, поскольку питались они из одного котла и продукты в лавке и на базаре покупала она. Он не заговаривал об экономии, стеснялся, но Гульниса сама сказала:
— Что остаётся от твоих денег, буду класть в сундук. Когда понадобятся, спросишь.
— Правильно, — одобрил Рахмет, — егету деньги нет-нет, да бывают нужны.
Вот так у него и скопились деньги. Перед тем, как отправиться в аул, он накупил гостинцев, в первую очередь для езнэ и тётки. К ним напрямик он и пришёл.
В прошлый раз Сунагат заглянул в Гумерово повидать мать. Но показавшись однажды Гиляжу и удовлетворив своё тщеславие — вот, мол, и без тебя не пропал, — Сунагат больше не хотел встречаться с отчимом, с этим барышником, который теперь вкупе с другими гумеровскими богатеями занимается поставкой мельничных жерновов в степные края. Сунагат выбился в люди сам, от Гиляжа нисколько не зависит, так что никакой нужды во встречах с ним нет. С другой стороны, невелико удовольствие — видеть сыновей Гиляжа. Ещё словно бы звучит в ушах Сунагата их злой крик: «Пришлый, недоносок, у тебя и земли-то нет!»
А вот Самигулла — человек душевный, готов вдребезги разбиться ради шурина. С ним и поговорить можно по душам. О чём угодно. К примеру, о девушках. Эта тема теперь для Сунагата была очень интересна.
Впрочем, встреча с Фатимой у речки повернула все его мысли к ней одной. Но именно о ней, как оказалось, с езнэ и не поговоришь. Мешало выдвинутое против Самигуллы вздорное обвинение в краже ахмадиевого буланого. Да ещё эта драка на сходе…
Глава шестая
— Ахмади взял медведя!
— Который Ахмади?
— Бузрятчик.
— Иди ты! Правда, что ли? А как взял?
— Застрелил, говорит. Пулей — наповал.
— Атак! — удивился кто-то из слушавших этот разговор. — А мне только что говорили — ловушкой взял…
— Как бы ни взял — не всё ли равно?
Весть о том, что Ахмади убил медведя, взволновала ташбатканцев. Добычу привезли из лесу на волокуше поздно вечером, а утром все в ауле уже знали об этом. Ахмади соорудил посреди улицы треногу из жердей и подвесил медведя за шею на толстом аркане для всеобщего обозрения. У зверя из пасти вывалился язык, тусклые глаза были полузакрыты, передние лапы безвольно вытянуты вдоль туловища, а задние почти касались земли. И стар и млад спешили к дому Ахмади посмотреть на хищника. Мальчишки лупили на него глаза, раскрыв рты и беспрерывно шмыгая мокрыми носами. Девчонки помельче не решались подойти близко. Женщины, дабы не казаться откровенно любопытными, подходили с вёдрами на коромыслах — якобы, по пути за водой.
— Абау, какой вонючий! — воскликнула од на из них и прикрыла нос платком. Девчонки, глядя на неё, тоже прикрыли разинутые рты ладошками, чтобы, дескать, не вдыхать вонь.
Старики и мужчины средних лет похаживали вокруг треноги, заложив руки за спины. Для них зверь — не такое уж большое диво. Не раз видели медведей, когда косили сено, выгоняли дёготь или заготавливали луб. Иные и сами брали хищников — ставили ловушки, охотились с ружьём, выкуривали медведей зимой из берлог. Делается это так: отыскав берлогу, разжигают возле отдушины костёр. Одуревший от дыма зверь с рёвом выскакивает наружу и, перемахнув через костёр, ныряет в сугроб. А три-четыре человека с берданками уже наготове. Едва появится голова зверя из снега — раздаются выстрелы… Привозят медведя в аул и вот так же подвешивают к треноге, чтобы люди посмотрели.
Сегодня праздник — на ахмадиевой улице. Сегодня очередь Ахмади ходить с гордым видом. Весь аул разглядывает его добычу.
— Ай-бай! Крупная зверюга! — восхищаются люди.
— Да уж…
— Куда пуля-то угодила?
— Да вон — прямо в грудь, не видишь, что ли?
— А почему ж крови не видать?
— Он, наверно, бессердечный, вроде самого Ахмади: его режь — кровь не потечёт, — шутит старик Адгам.
Люди дружно смеются, потом опять осматривают добычу.
— Смотри-ка, шерсти вокруг раны нет.
— Видать, порохом опалило.
— Близко, значит, стрелял, прямо уткнул ружьё в грудь…
Самигулла смотреть медведя не пошёл. Сунагат не утерпел, но, подходя к дому Ахмади, чувствовал себя стеснённо, будто был в чём-то виноват. Успокоился, лишь оказавшись в кучке своих сверстников.
Он довольно долго простоял возле треноги, вполуха слушая разговор стариков. Откровенно сказать, пришёл он сюда не из-за медведя. Хоть издали увидеть Фатиму, её лицо, фигуру, походку"— вот на что он надеялся. Может быть, она отправится за водой или просто пройдёт по двору? Теперь ему постоянно хочется взглянуть на неё. Взглянет — на душе становится легко и радостно. Но проходит некоторое время, и вновь овладевает им неотступное желание увидеть Фатиму. «Почему это так получается? — думал Сунагат. — Ведь жил себе спокойно, а теперь не могу…»
Старики продолжали беседу возле подвешенного медведя, а Сунагат нет-нет, да поглядывал во двор Ахмади, на летнюю кухню. Там вроде бы кто-то есть: дверь открыта настежь, в очаге горит огонь. В самом деле, вскоре оттуда послышались отчётливые звуки — поскребли в котле. Сунагат придумал предлог — попросить воды напиться — и направился к летней кухне. Услышав его шаги, в проёме дверей показалась Фатима. Сунагата бросило в жар. Он постарался овладеть собой, но когда просил напиться, голос его дрогнул. Впрочем, девушка, только что оторвавшаяся от кухонных дел, не заметила его волнения.
— Выпей кумысу, если хочешь, — предложила она и, налив кумыс из батмана в деревянную чашу — тэгэс — протянула ему. Сунагат, пока пил, лишь раз бросил взгляд на Фатиму. Девушка улыбалась, ожидая, когда он допьёт и вернёт чашу.
— Кумыс у тебя прекрасный, как ты сама, — сказал Сунагат шутливым тоном.
Фатима чуточку покраснела.
— Насмехаешься… Не уродилась красавицей, что ж поделаешь…
— Какая может быть насмешка, если вправду красивая? Вот меня взять, так уж впрямь не повезло… Ну, спасибо за кумыс! — поблагодарил Сунагат, собираясь уходить.
— Кабы не повезло, не кружил бы марьям головы на своём заводе, — кольнула Фатима наобум, просто для того, чтобы подразнить парня.
— Кто тебе сказал? Небылица это, пустые слова.
— Сказали уж…
— Не то что с русскими, с башкирскими девушками разговаривать — и то я стесняюсь.
— Как же, застесняешься ты!
— Ладно, пойду, хуш [65] ! — заторопился Сунагат.
— Что так? Или дом ваш горит? — пошутила Фатима.
— Гореть-то не горит. Но люди не знай что могут подумать…
Сунагат пошёл со двора, не догадываясь, что скрывшаяся в летней кухне Фатима смотрит ему вслед через отдушину в стене. Он постоял ещё немного возле; подвешенного медведя. Постоял бы и дольше, но взрослые уже разошлись, а торчать среди ребятишек было неудобно.
Уходя, Сунагат взглянул в сторону летней кухни. Фатима опять стояла в проёме дверей. Она улыбнулась в ответ на его улыбку.
Радость не умещалась в груди Сунагата, рвалась наружу. Он чувствовал в своём сердце какую-то неуёмную силу, которой не мог придумать названия. Ему хотелось громко запеть. «Похоже, на Фатиму можно надеяться, — думал он. — Расположена она ко мне. Иначе не заговорила бы о том, что кружу головы заводским девчатам, не улыбнулась так…»
Самигулла смазывал во дворе телегу. Сунагату бы сейчас хоть намекнуть о распирающих его чувствах!
— Куда собираешься, езнэ? — спросил он, чтобы завязать разговор.
Но Самигулла, занятый делом, лишь буркнул в ответ:
— В лес, куда же ещё! У нас ведь всему начало — лубок да мочало…
А потом запряг лошадь и уехал.
Остался Сунагат во дворе один со своими мыслями и чувствами. А в мыслях — Фатима. Встретиться бы с ней наедине, поговорить! О чём будет разговор — ясного представления у него нет. Но главное — встретиться. Тётку, что ли, попросить, чтоб устроила встречу? Салихе это ничего не стоит. Может по-соседски позвать Фатиму: «Зайди-ка, помоги мне скроить для дочки платье». Только как ни с того ни с сего попросишь об этом? А если Фатима отвергнет его? Тогда хоть сквозь землю провались. Люди узнают — со стыда сгоришь. Пожалуй, он и так тётке с езнэ лишнего под хмельком сболтнул. Хорошо ещё, что они не приняли его слов всерьёз или не обратили на них особого внимания — больше к ним не возвращались.
Нет, он сам должен что-нибудь придумать для встречи с Фатимой. Встретиться так, чтобы никто не увидел, не догадался. И он — намёком ли, напрямик ли — скажет ей о своей любви…
С таким решением Сунагат отправился удить рыбу на Узяшты, к перекату, что как раз на задах Ахмадиева двора. Может быть, Фатима спустится к речке за водой? Конечно же, у него на уме была не рыба. Но, как нарочно, в это утро клёв был отличный. Приди он в самом деле рыбачить — рыба, наверно, не клевала бы. А тут — одна за другой, лишь успевай закидывать удочку.
— Который Ахмади?
— Бузрятчик.
— Иди ты! Правда, что ли? А как взял?
— Застрелил, говорит. Пулей — наповал.
— Атак! — удивился кто-то из слушавших этот разговор. — А мне только что говорили — ловушкой взял…
— Как бы ни взял — не всё ли равно?
Весть о том, что Ахмади убил медведя, взволновала ташбатканцев. Добычу привезли из лесу на волокуше поздно вечером, а утром все в ауле уже знали об этом. Ахмади соорудил посреди улицы треногу из жердей и подвесил медведя за шею на толстом аркане для всеобщего обозрения. У зверя из пасти вывалился язык, тусклые глаза были полузакрыты, передние лапы безвольно вытянуты вдоль туловища, а задние почти касались земли. И стар и млад спешили к дому Ахмади посмотреть на хищника. Мальчишки лупили на него глаза, раскрыв рты и беспрерывно шмыгая мокрыми носами. Девчонки помельче не решались подойти близко. Женщины, дабы не казаться откровенно любопытными, подходили с вёдрами на коромыслах — якобы, по пути за водой.
— Абау, какой вонючий! — воскликнула од на из них и прикрыла нос платком. Девчонки, глядя на неё, тоже прикрыли разинутые рты ладошками, чтобы, дескать, не вдыхать вонь.
Старики и мужчины средних лет похаживали вокруг треноги, заложив руки за спины. Для них зверь — не такое уж большое диво. Не раз видели медведей, когда косили сено, выгоняли дёготь или заготавливали луб. Иные и сами брали хищников — ставили ловушки, охотились с ружьём, выкуривали медведей зимой из берлог. Делается это так: отыскав берлогу, разжигают возле отдушины костёр. Одуревший от дыма зверь с рёвом выскакивает наружу и, перемахнув через костёр, ныряет в сугроб. А три-четыре человека с берданками уже наготове. Едва появится голова зверя из снега — раздаются выстрелы… Привозят медведя в аул и вот так же подвешивают к треноге, чтобы люди посмотрели.
Сегодня праздник — на ахмадиевой улице. Сегодня очередь Ахмади ходить с гордым видом. Весь аул разглядывает его добычу.
— Ай-бай! Крупная зверюга! — восхищаются люди.
— Да уж…
— Куда пуля-то угодила?
— Да вон — прямо в грудь, не видишь, что ли?
— А почему ж крови не видать?
— Он, наверно, бессердечный, вроде самого Ахмади: его режь — кровь не потечёт, — шутит старик Адгам.
Люди дружно смеются, потом опять осматривают добычу.
— Смотри-ка, шерсти вокруг раны нет.
— Видать, порохом опалило.
— Близко, значит, стрелял, прямо уткнул ружьё в грудь…
Самигулла смотреть медведя не пошёл. Сунагат не утерпел, но, подходя к дому Ахмади, чувствовал себя стеснённо, будто был в чём-то виноват. Успокоился, лишь оказавшись в кучке своих сверстников.
Он довольно долго простоял возле треноги, вполуха слушая разговор стариков. Откровенно сказать, пришёл он сюда не из-за медведя. Хоть издали увидеть Фатиму, её лицо, фигуру, походку"— вот на что он надеялся. Может быть, она отправится за водой или просто пройдёт по двору? Теперь ему постоянно хочется взглянуть на неё. Взглянет — на душе становится легко и радостно. Но проходит некоторое время, и вновь овладевает им неотступное желание увидеть Фатиму. «Почему это так получается? — думал Сунагат. — Ведь жил себе спокойно, а теперь не могу…»
Старики продолжали беседу возле подвешенного медведя, а Сунагат нет-нет, да поглядывал во двор Ахмади, на летнюю кухню. Там вроде бы кто-то есть: дверь открыта настежь, в очаге горит огонь. В самом деле, вскоре оттуда послышались отчётливые звуки — поскребли в котле. Сунагат придумал предлог — попросить воды напиться — и направился к летней кухне. Услышав его шаги, в проёме дверей показалась Фатима. Сунагата бросило в жар. Он постарался овладеть собой, но когда просил напиться, голос его дрогнул. Впрочем, девушка, только что оторвавшаяся от кухонных дел, не заметила его волнения.
— Выпей кумысу, если хочешь, — предложила она и, налив кумыс из батмана в деревянную чашу — тэгэс — протянула ему. Сунагат, пока пил, лишь раз бросил взгляд на Фатиму. Девушка улыбалась, ожидая, когда он допьёт и вернёт чашу.
— Кумыс у тебя прекрасный, как ты сама, — сказал Сунагат шутливым тоном.
Фатима чуточку покраснела.
— Насмехаешься… Не уродилась красавицей, что ж поделаешь…
— Какая может быть насмешка, если вправду красивая? Вот меня взять, так уж впрямь не повезло… Ну, спасибо за кумыс! — поблагодарил Сунагат, собираясь уходить.
— Кабы не повезло, не кружил бы марьям головы на своём заводе, — кольнула Фатима наобум, просто для того, чтобы подразнить парня.
— Кто тебе сказал? Небылица это, пустые слова.
— Сказали уж…
— Не то что с русскими, с башкирскими девушками разговаривать — и то я стесняюсь.
— Как же, застесняешься ты!
— Ладно, пойду, хуш [65] ! — заторопился Сунагат.
— Что так? Или дом ваш горит? — пошутила Фатима.
— Гореть-то не горит. Но люди не знай что могут подумать…
Сунагат пошёл со двора, не догадываясь, что скрывшаяся в летней кухне Фатима смотрит ему вслед через отдушину в стене. Он постоял ещё немного возле; подвешенного медведя. Постоял бы и дольше, но взрослые уже разошлись, а торчать среди ребятишек было неудобно.
Уходя, Сунагат взглянул в сторону летней кухни. Фатима опять стояла в проёме дверей. Она улыбнулась в ответ на его улыбку.
Радость не умещалась в груди Сунагата, рвалась наружу. Он чувствовал в своём сердце какую-то неуёмную силу, которой не мог придумать названия. Ему хотелось громко запеть. «Похоже, на Фатиму можно надеяться, — думал он. — Расположена она ко мне. Иначе не заговорила бы о том, что кружу головы заводским девчатам, не улыбнулась так…»
Самигулла смазывал во дворе телегу. Сунагату бы сейчас хоть намекнуть о распирающих его чувствах!
— Куда собираешься, езнэ? — спросил он, чтобы завязать разговор.
Но Самигулла, занятый делом, лишь буркнул в ответ:
— В лес, куда же ещё! У нас ведь всему начало — лубок да мочало…
А потом запряг лошадь и уехал.
Остался Сунагат во дворе один со своими мыслями и чувствами. А в мыслях — Фатима. Встретиться бы с ней наедине, поговорить! О чём будет разговор — ясного представления у него нет. Но главное — встретиться. Тётку, что ли, попросить, чтоб устроила встречу? Салихе это ничего не стоит. Может по-соседски позвать Фатиму: «Зайди-ка, помоги мне скроить для дочки платье». Только как ни с того ни с сего попросишь об этом? А если Фатима отвергнет его? Тогда хоть сквозь землю провались. Люди узнают — со стыда сгоришь. Пожалуй, он и так тётке с езнэ лишнего под хмельком сболтнул. Хорошо ещё, что они не приняли его слов всерьёз или не обратили на них особого внимания — больше к ним не возвращались.
Нет, он сам должен что-нибудь придумать для встречи с Фатимой. Встретиться так, чтобы никто не увидел, не догадался. И он — намёком ли, напрямик ли — скажет ей о своей любви…
С таким решением Сунагат отправился удить рыбу на Узяшты, к перекату, что как раз на задах Ахмадиева двора. Может быть, Фатима спустится к речке за водой? Конечно же, у него на уме была не рыба. Но, как нарочно, в это утро клёв был отличный. Приди он в самом деле рыбачить — рыба, наверно, не клевала бы. А тут — одна за другой, лишь успевай закидывать удочку.