Киз Грегори. Исчисление ангелов

   – И, господин капитан, простите меня… но еще Богу.
   – Богу?! И ты что думаешь, что Всемогущему Богу есть дело до твоей бороды? Хм. Ты что, и в самом деле так думаешь? Ты что, жить без нее не можешь? Или Бог от тебя отвернется по причине отсутствия у тебя бороды?
   Андроков совсем смешался:
   – Сударь, так то ж старый русский обычай. А священник говорит, что мы должны держаться обычаев наших отцов и дедов.
   – Патриарх, капитан, страдает оттого, что он не царь, а священники слезы горькие льют, что их в губернаторы не пожаловали. И вот когда ты слушаешься их и поступаешь так, как они тебе велят, то делаешься пешкой в их игре. Ты глупо себя ведешь. Все эти старые обычаи держат нас в темноте, на задворках Европы. И попам выгодно держать людей в темноте, потому что темными и забитыми куда как легче управлять.
   Мышцы лица опять предательски дернулись, и он замолчал, чтобы вздохнуть поглубже.
   – Послушай меня, дурачина, – снова заговорил Петр. – Ты думаешь, твоя борода – пустяк? Ты отпустил ее и тем самым просто выказал свое благочестие? Но это не так. Твоя борода сделала тебя моим врагом. Это Богу безразлично, есть у тебя борода или нет, а царю России это не безразлично. В моих глазах это означает, что ты вступил в сговор со староверами, которые до сих пор оплакивают стрельцов. Ну а стрельцов-то ты, конечно же, помнишь. Тоже мне, возомнили, что они лучше царя знают, как надо управлять страной. Неужели ты был совсем несмышленышем и не видел, как летели их отрубленные головы?
   У Андрокова вконец сдали нервы, он потупился, не в силах выдержать взгляд царя.
   – Видел, ваше величество, – пробормотал он. – Мой отец водил меня смотреть казнь.
   – Ну, вот и хорошо. А теперь послушай меня, капитан Илья Михайлович, у меня есть к тебе вопрос поважнее предыдущего.
   – Слушаю, господин капитан.
   – В этом нет ничего страшного, – сказал Петр, кладя на стол кожаный футляр. Он открыл его, внутри лежала бритва. – Скажи мне, чего ты желаешь: жить и служить России или отправиться к стрельцам в ад?
   Капитан расправил плечи и снова поднял глаза на Петра:
   – Я не трус, господин капитан.
   – Так я и не говорю, что ты трус. Я, кажется, спросил тебя совершенно о другом, вот и хочу на то, другое, услышать твой ответ.
   Капитан помолчал, затем кивнул:
   – Я ошибку совершил, господин капитан, простите мне мою бороду.
   – Ну, хватит, – мрачно сказал Петр, поднимаясь с кресла. Андроков напряженно наблюдал, как царь взял в руки блестящее лезвие и направился к нему.
   Петр был хорошим плотником, а вот цирюльником – увы, и к концу процедуры лезвие сделалось красным от крови. Петр отошел в сторону, полюбоваться плодами своего труда, на лице его отразилось удовлетворение. Порадовало его и то, что за все время бритья Андроков не издал ни единого звука.
   – Вот теперь хорошо, – сказал он, вытирая окровавленную бритву. – Но если ты отрастишь хоть двухдневную щетину, я сбрею ее вместе с твоей головой. Ты понял меня?
   – Да, господин капитан.
   – А сейчас можешь идти.
   Андроков поднялся. Из порезов, оставленных на его лице царской бритвой, сочилась кровь. Но теперь у него не было бороды, и царь торжествовал. За Андроковым закрылась дверь. Петр подошел к шкафу, достал откупоренную бутылку бренди, налил и выпил. В животе сразу сделалось тепло, а оттуда тепло стало медленно растекаться по всему телу.
   Староверы снова набирали силу, он больше не мог закрывать на это глаза. Вот уже несколько лет он все собирался упразднить главенствующее положение патриарха, но разразившаяся небесная катастрофа смешала планы. А затем начались сражения и полностью поглотили его внимание. Сейчас же он понимал, что промедление обернулось его ошибкой. Когда офицеры, которым он безусловно доверял, начали отпускать бороды, эта ошибка стала очевидной.
   – Я слишком долго воевал, – пробормотал он, – слишком долго.
   – Великий царь, делай то, что должен делать, – прошептал голос.
   Петр налил себе еще бренди, его тяжелый взгляд остановился на янтарного цвета жидкости. Он редко видел ифрита наяву, но говорил с ним довольно часто.
   – Мой долг, – сказал он, – вернуться назад, к своему народу. Если я отвернусь от него надолго, староверы повыползают из своих нор и, как ядовитые змеи, начнут жалить меня.
   – Но, великий царь, зимы становятся все холоднее и холоднее. Северные районы превратились в необитаемую снежную пустыню.
   – Мои философы изобрели новые алхимические печи, которые будут обогревать людей в самых холодных районах. Что касается меня, то я никогда не покину Санкт-Петербург, а это вселяет надежду и веру в мой народ. Наука поможет нам переносить суровые зимы, наука и российское везение, но не война.
   – Но народ должен что-то есть. На мерзлой земле пшеница не растет.
   – Мне это известно, – кивнул Петр. – Но сейчас у нас есть Польша, Богемия, и в эту самую минуту, когда мы с тобой беседуем, мои войска занимаются объединением Франции. И в этих странах похолодало, но русские крестьяне смогут выращивать зерно на этих землях. После Венеции я со своими воздушными кораблями навещу Францию и быстро закончу там все дела. И я на время остановлюсь. У меня есть выходы к морям, порты, заключен союз с турецким султаном. Но больше всего меня радует то, что я наконец-то уберу с дороги этого проклятого шведского короля, что все время путается у меня под ногами.
   – Но, великий царь, зимы будут из года в год все холоднее и холоднее.
   – Ты что, оракулом сделался? – закричал Петр.
   – Нет, великий царь, но нам известны те науки, о которых вы, люди, даже не знаете.
   Царь покачал головой.
   – Прежде чем затевать новую войну, я должен дать своим солдатам возможность отдохнуть и залечить раны. Нам нужен отдых. И я не могу подставлять спину старообрядцам. Вы, обитатели эфира, многое знаете, но вы не знаете, что значит быть царем.
   – Знаем, и даже больше, чем ты думаешь. Я могу помочь тебе со старообрядцами.
   – Что? – удивился Петр.
   – Каждый раз, когда ты видишь мой внешний облик, ты чувствуешь неловкость.
   – Да, потому что ты похож на святого.
   «Я бы сказал – подумал Петр про себя, – ты им прикидываешься».
   В самый первый раз ифрит предстал перед ним в облике ангела, но Петр никогда не верил, что он ангел. А после того как наука дала точное определение природы его «друзей», он стал называть их ифритами. Однако он понимал, что называет их этим именем еще и потому, чтобы не принимать их ни за ангелов, ни за святых. Но более всего пугала его мысль, что староверы могут оказаться правы все, что он, Петр, делал, было неправильно, ложно.
   – Продолжай, – проворчал царь.
   – Когда я в первый раз пришел к тебе, я назвался ангелом, – сказал ифрит. – И я не обманывал тебя, потому что так я назывался в прошлом.
   – Я догадался об этом.
   – Я являюсь тебе в облике ангела или святого не потому, что мне гак вздумалось, и не потому, что я боюсь испугать тебя своим настоящим обликом. Все значительно проще. Когда-то давным-давно твой народ ошибочно воспринимал нас за святых посланников вашего Бога. В действительности же наш внешний облик не похож на ваши иконописные лики. Это они на нас похожи.
   – Я начинаю понимать, – вздохнул Петр. Он почувствовал, что где-то в глубине души исчезло напряжение. Ну конечно же, староверы, эти легковерные глупцы, ошибались на их счет. – Но как это может помочь мне?
   – Допустим, что святые вновь появятся на земле. Допустим, что они совершат парочку чудес, которые так любит народ.
   – До меня уже доходили слухи о таких явлениях, – сказал Петр с некоторой подозрительностью в голосе. Он потихоньку начал изучать эти явления, подозревая, что творение «чудес» не обошлось без использования научных устройств.
   – Эти слухи не мы распускали, – заверил его ифрит, – но если бы мы этим занялись, то побеспокоились бы о том, чтобы святые говорили только то, что сам царь пожелал бы сказать.
   Петр нахмурился.
   – Это хорошая мысль, – согласился он. – Но я не хочу играть на суеверии народа, он от этого разумнее не станет, напротив, еще глубже утонет в беспросветной глупости.
   – Люди очень медленно меняются, великий царь. Но если ты хочешь взять верх над староверами, то ты должен победить их в этом поединке их же собственным оружием.
   Петр почувствовал, как по его лицу вновь пробежала судорога.
   – Действуйте, но только очень осторожно, – сказал он, – очень осторожно. Староверы и так уже утверждают, что я во власти нечистого. Если откроется, что под личиной вновь явившихся «святых» прячутся лишь мои бесовские слуги.
   – Ни один человек, чьи глаза видят святого, не станет думать, что перед ним сам дьявол, – перебил его ифрит. – Никто не захочет мириться с мыслью, что его одурачили. Уж что-что, а эта человеческая черта нам очень хорошо известна.
   – Важно знать, – тихо сказал Петр, – что они предпримут, когда поймут, что их одурачили.
   – Здесь не о чем беспокоиться, великий царь. Мы не будем спешить, коль ты того не хочешь, и мы будем в точности исполнять твою волю. Я не утверждаю, что мы изучили человеческую природу так же хорошо, как и ты.
   Петр вздохнул, допил бренди и встал. Его ждали неотложные дела.
   – Спасибо за совет, ифрит. Как всегда, он дельный. Возможно, тебе даже удастся лучше понять человека, потому что ты сам не человек.
   – Великий царь, ты льстишь мне.
   – Не думаю. А теперь позволь откланяться.
   – Я приду потом, великий царь.
   Но, выйдя из каюты, Петр чувствовал – это чувство никогда его не покидало, – что ифрит всегда и повсюду его сопровождает. И он не мог понять, раздражает его это постоянное присутствие или, напротив, успокаивает.
 
   – Вы не сказали, что мы сразу же должны будем вступить в бой. – Адриана сквозь дымок, поднимавшийся над чашкой горячего кофе, посмотрела прямо в глаза Василисы Каревой.
   – То, что нас ожидает в Венеции, нельзя в полном смысле назвать боем, – ответила Василиса. – Разве существует такое оружие, которое может с земли достать наши корабли?
   – А как же вы планируете взять город? – спросила Креси. Она сидела за небольшим столиком, опершись на него локтями, опустив подбородок на сцепленные пальцы рук. – В Праге, насколько я поняла, у вас были силы, которые на земле поддерживали вашу воздушную атаку. В Венеции, кажется, все обстоит иначе. Наземные войска не успеют подойти туда одновременно с прибытием воздушных кораблей, да и в любом случае на входе в город им пришлось бы преодолевать довольно большой участок воды. Это наталкивает на мысль, что кораблям придется там приземлиться, чтобы высадить солдат.
   Слабая улыбка скользнула по лицу Каревой:
   – В Праге мы вынуждены были действовать предельно осторожно. Не стоит забывать, что там в то время находился сэр Исаак Ньютон со своим учеником, и они могли преподнести нам какой-нибудь неприятный сюрприз. К счастью, этого не случилось. Но вы очень проницательны, мадемуазель. Как только Венеция прекратит сопротивление – или мы заставим ее это сделать огнем с воздуха, – корабли приземлятся и высадят войска. Но наш корабль останется в воздухе, уверяю вас, на безопасной высоте. Прага была хорошо защищена, и все же мы не потеряли там ни одного корабля. Венеция вообще не имеет никакой защиты. Надеюсь, я рассеяла все ваши сомнения и страхи?
   Креси позволила себе слегка улыбнуться:
   – Мой опыт подсказывает, что неожиданный поворот событий и есть суть войны.
   Карева рассмеялась:
   – Это есть суть самой жизни, мадемуазель.
   – У моего мальчика еще слишком мало жизненного опыта, – язвительно заметила Адриана. – Я бы хотела, чтобы он подольше задержался на земле.
   – Вы считаете, что были в большей безопасности, когда плутали по незнакомым землям в окружении одичавших солдат?
   – Нет, не были.
   – Ну, вот видите, поэтому я советую вам не воспринимать нашу маленькую кампанию в Венеции как некое опасное предприятие, угрожающее вашим жизням.
   – Как это следует понимать?
   – Пока царь выказывает вам свое расположение. Но в дальнейшем оно будет зависеть от ваших действий. Если в предстоящем сражении вы покажете свое стремление и свою способность помогать нам в достижении…
   – Я думаю, что мы воздержимся от какого-либо участия в предстоящем сражении, – нахмурившись, сказала Креси.
   – Конечно, вы будете находиться над разворачивающимися на земле событиями и в совершенной безопасности. Но вы должны будете сыграть свою роль в тех великих свершениях, которые мы взялись осуществлять. Я со своей стороны заставлю всех подвластных мне malakimслужить этому великому делу. Вы… – Она на мгновение замолчала, и Адриана пыталась разгадать то выражение, что промелькнуло на ее лице и тут же исчезло. Было ли это восхищение или ревность? – Наши войска все никак не могут успокоиться, – вновь заговорила Карева, – после того, как вы остановили ту первую атаку. Даже я не могу разгадать, как вам это удалось. Но если бы вы могли сделать нечто подобное для нас в Венеции, это было бы вашим первым шагом в завоевании истинного расположения царя.
   – Понимаю, – осторожно сказала Адриана, поставив на стол чашку с кофе. Казалось, целую вечность она не пила сей божественный напиток. – Благодарю вас за совет, мадемуазель Карева. Обещаю вам хорошенько его обдумать.
   – Я очень на это надеюсь. Я была бы рада, если бы по прибытии в Венецию вы действовали со мной заодно.
 
   Спустя несколько часов после того, как ушла Карева, раздался стук в дверь.
   – Кто там? – спросила Адриана.
   – Это я, Эркюль, – послышался приглушенный голос.
   – О! – с некоторой горечью воскликнула Адриана. Она даже перестала ждать его. – Креси…
   Креси понимающе кивнула:
   – Знаю, знаю. У меня дела на час-другой, мне надо отлучиться.
   – Спасибо, – сказала Адриана, беря ее за руку.
   Креси прямо посмотрела на нее, и легкое сострадание мелькнуло в ее глазах. Она наклонилась и поцеловала Адриану в лоб.
   – Все хорошо, – сказала она твердо.
   С этими словами она открыла дверь и прошла мимо Эркюля, даже не взглянув на него.
   Он посмотрел ей вслед, подняв брови, и удивленно пожал плечами, затем окинул взглядом каюту.
   – Вы неплохо устроились, – заметил он.
   – Да, – ответила Адриана.
   Она подошла к нему, очень осторожно взяла его за подбородок, повернула его голову к себе и прижалась губами к его губам. Он страстно ответил на ее поцелуй, она на секунду оторвала губы, чтобы и ее не захватила та же страстная волна желания. Она желала не столько плотского удовлетворения, сколько ощутить тепло человеческого тела, забыться в ритме движений, дарующих наслаждение.
   Он легонько отстранил ее, когда она начала расстегивать его камзол.
   – Что? В чем дело? – спросила она, заглядывая в его глаза, вдруг сделавшиеся очень серьезными.
   – Я вызвался при высадке войск возглавить один из отрядов, но я думаю, ты должна благословить на это дело наших ребят.
   – Эркюль, в какую глупость ты ввязываешься?!
   Он тяжело вздохнул, отошел к иллюминатору и уставился в него:
   – Мне нужно что-то срочно предпринять, чтобы доказать царю свою благонадежность. В противном случае…
   – Так, понятно. С тобой Карева успела поговорить.
   – Адриана, тебе подвластны те силы, которые мне недоступны, которые я не понимаю. Твою пользу и значимость невозможно не признать. Я же – простой солдат, один из очень многих.
   – Если я в безопасности, то и тебе ничего не угрожает, – сказала Адриана.
   Он нахмурился:
   – Быть при тебе сторожевой собакой или попугаем, который передает твои приказы охраняющим тебя солдатам? Я претендую на большее, моя дорогая. Я должен быть смелым и самостоятельным, чтобы найти себе достойное место при царе.
   – Какая и кому будет польза от тебя, Эркюль, если ты погибнешь?
   Он повернулся и посмотрел на нее тяжелым пристальным взглядом.
   – Я и об этом подумал, и это не имеет значения.
   – А мы? Мы тоже не имеем значения?
   – Да, Адриана, мы… Что говорит тебе твое сердце обо мне? Ты любишь меня?
   – Это несправедливо, Эркюль. Раньше мы никогда не заводили с тобой разговор о любви. Что влекло тебя ко мне? Разве любовь? Я думаю, что нет.
   – Да, вначале это была не любовь, – признался он. – Наверное, не любовь. Но теперь я чувствую ее в своем сердце. А что ты чувствуешь?
   В груди у нее все сжалось, и она едва смогла выговорить:
   – Защиту и поддержку. Счастье. Я нашла очень, очень дорогого мне друга.
   Он кивнул и вновь отвернулся к облакам, плывущим за стеклом иллюминатора.
   – Но не любовь? – грустно произнес он.
   – Но откуда я могу знать, что такое любовь? – воскликнула Адриана. – И почему ты завел этот разговор как раз перед самоубийством?
   – Ты совсем не веришь в меня.
   – Эркюль, я верю в тебя. Но все, кто любил меня… и особенно те, кого любила я, оставляют меня.
   – Николас не оставлял тебя. Он умер, чтобы ты жила. – Эркюль усмехнулся. – Так же жертвует ради тебя и Креси.
   – Не надо ревновать меня к Креси.
   – Она же меня ревнует. А это верный признак, что нужно обменяться любезностями.
   – Достаточно, Эркюль д'Аргенсон. Вы зашли слишком далеко.
   Он горько рассмеялся:
   – Боюсь, что да. И поверь, чувствую, что совершил глупость. Я всегда считал себя кавалером и искусным любовником, в каком-то смысле даже распутником, и вот я сам попался в сети…
   – Попался в сети? – Адриану его слова так возмутили, что она перешла на крик. Она сделала усилие, чтобы успокоиться и прийти в себя. – Уверяю вас, мсье, вас никто не залавливал в сети, и подозреваю, никакой любви вы ко мне не питаете. Вы и я вместе преодолевали трудности, чтобы выжить. И в объятиях друг друга мы искали только ощущение жизни, и мы его находили. Вы приняли это за любовь, но как только несчастья будут позади, как только наступит мир и покой и у вас появятся время и возможности ухаживать за другими женщинами, вы переменитесь ко мне.
   – Я так и знал, что ты не веришь мне.
   – Боже мой, да ты искажаешь смысл моих слов! – выкрикнула Адриана.
   Он опустил голову и долго так стоял.
   – Простите, мадемуазель. Я не то сказал.
   Она овладела собой, подошла к нему и робко взяла его за руку.
   – Не делай этого, Эркюль. Я достаточно люблю тебя, чтобы испытать боль, увидев тебя мертвым.
   Он повернулся к ней.
   – Я должен думать о своей судьбе, – сказал он. – У меня нет твоей любви, поэтому я должен думать о своем продвижении по службе.
   – Обманщик! Ты бы думал о своей карьере независимо от того, люблю я тебя или нет.
   Он улыбнулся так, словно его рот искривился от боли:
   – Ты хорошо меня знаешь. Но сомневаешься, люблю ли я тебя.
   – Хватит говорить на эту тему, – остановила его Адриана. – Больше ни слова.
   – Хорошо, не буду, если ты не будешь пытаться отговорить меня от участия в сражении.
   – Думаю, я сказала все, что могла.
   – В таком случае, мадемуазель, позвольте откланяться.
   – Ты приходил только ради того, чтобы сообщить о своих планах? Когда ты меня целовал, мне так не казалось.
   – Виной тому ваши чары, мадемуазель, я теряю разум, когда вижу вас.
   – В таком случае, может быть, вам его стоит потерять сейчас?
   Он печально усмехнулся:
   – Кем-то было сказано, что только разум отличает человека от животного. Зачем же вы просите меня превратиться в животное?
   – Не навсегда, всего лишь на один час.
   – Я думал, вы рассердились на меня.
   – Рассердилась и продолжаю сердиться.
   – Ну, тогда…
   – Это будет вашим наказанием, – просто сказала Адриана. – Когда ты найдешь смерть, к которой так глупо стремишься, я хочу, чтобы ты, отправляясь в ад, пожалел еще и об этом.
   – Мадемуазель… – начал он, а она стала расстегивать камзол, затем рубашку, прижалась губами к его обнаженной груди. – Мадемуазель! – повторял он, но уже совсем другим голосом.
   Она перешла к пуговицам на его бриджах.
   – О Боже, – простонал он, – как ужасен твой гнев!
   Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза.
   – Вы едва вкусили его, – выдохнула Адриана и толкнула его на постель.
   Она одним движением скинула через голову свободное платье, подаренное ей Каревой, и всем телом прижалась к нему, испытав настоящий шок, когда ее грудь коснулась его груди, мурашки побежали по коже. Она покрывала его поцелуями, пока он стаскивал с себя через голову наполовину расстегнутый камзол.
   – Адриана… – шептал он.
   Она замерла.
   – Только не говори о любви! – предупредила она. – Тебе позволено только отрицать, что ты любишь меня.
   – Я… я… – Он уже не мог говорить.
   Она целовала его, поднимаясь все выше и выше, пока не коснулась губами мочки его уха.
   – Говори, что не любишь меня, – прошептала она. – Говори.
   – Мадам, – проговорил он, задыхаясь, – я буду презирать вас, если вы будете продолжать.
   – Повтори еще раз, – попросила Адриана.
   – Ненавижу тебя.
   – Хорошо, очень хорошо.
   Наконец она нашла забвение, погрузившись в размеренный ритм движения тел и набирающую силу страсть. Но потом, когда Эркюль поцеловал ее и ушел той дорогой, которую он сам себе выбрал, она вдруг обнаружила, что не чувствует радости от намерения продолжать свой путь в одиночестве. И тогда она сделала то, чего уже давно не делала: она сложила перед собой ладони и принялась молить Бога, чтобы он сохранил Эркюля, не отнял у него жизнь в предстоящем сражении. Она открыла для себя, что верит в то, что Бог услышит ее, но не верит, что Он исполнит ее просьбу. Взволнованная, она устремила взгляд через иллюминатор на небо. Невидимое солнце, клонясь к закату, кроваво-красным светом залило облака и, уходя, медленно отдавало землю во власть мертвенно-серых сумерек.

7
Диван

   Бен придирчивым взглядом осматривал свое отражение в зеркале, проверяя, ладно ли сидит на нем заморская одежда. Голубой халат с шитым золотом цветочным узором очень нравился ему и цветом, и рисунком, но он на нем как-то некрасиво топорщился. И шаровары его смешили. А шапку он вообще решил не надевать, а держать в руках. Во-первых, потому что она выглядела совершенно глупо в сочетании с турецким костюмом, а во-вторых, потому, что он совершенно не знал турецкого этикета – перед кем снимать головной убор, а перед кем и не обязательно.
   Еще несколько раз поправив на себе одеяние, Бен наконец пожал плечами, размышляя, что подумал бы его отец, завидев, как он вертится и прихорашивается перед зеркалом. Что бы он о нем подумал? Неужели из всего того, чему учил его родитель, он позабыл все? Неужели за три года он успел скромность, честь и доброту променять на тщеславие, лицемерие и гордыню? Что же осталось от сына Джошуа Франклина? Осталось ли в нем хоть что-нибудь достойное отцовского уважения, если, конечно, отец еще жив?
   Бен в последний раз взглянул в зеркало, и на мгновение ему показалось, что незнакомец в зеркале скривил рот и небрежно усмехнулся. Бена затрясло от неприятного ощущения, и ему захотелось бежать прочь. Бостон, который был городом из какой-то другой жизни, чем-то далеким и несуществующим, вдруг стал реальностью, а вся его восточная одежда и все восточное убранство комнаты превратились в призрачный мираж.
   Но он придал лицу суровое выражение и отогнал неприятные мысли и видения. Бен любил своего отца, и было время, когда он уважал его. Но отец жил примитивной жизнью, руководствовался той философией, которую еще как-то можно было стерпеть в старые добрые времена, но сегодня такой не место, особенно она чужда тем, кто стремится к процветанию. Совершенно очевидно, что смирение – это не то наследство, которое следует принимать от своих родителей, и Бог – если он вообще существует – не следит пристальным взглядом за Беном Франклином с одной лишь целью – наградить его за добродетель или наказать за прегрешения. В те дни, когда он так стремился быть добродетельным, причинял людям больше зла, нежели добра. Сейчас он уже хорошо знал, что чувство здорового эгоизма по сравнению с притворным намерением творить добро куда более привлекательная и честная вещь и к тому же менее опасная для окружающих.
   Он очень хотел спасти Лондон, но ему это не удалось – что ж, видно, это было не в его власти. Он очень хотел спасти Прагу, но и это ему не удалось – пусть так. Он начал было помышлять о том, чтобы спасти Венецию, но потом эта мысль показалась ему совершеннейшей глупостью. Чего же он хочет на самом деле? Хочет по-настоящему?
   И Бен понял. Наконец честно признался самому себе, чего он желает: заполучить тетради Ньютона и Ленку, а потом на одном из английских кораблей убраться куда-нибудь подальше отсюда. И это не его забота, что станет с Ньютоном, с Венецией, с Карлом Двенадцатым. Его это совершенно не касается. Он с Робертом и Ленкой, в безопасности, полном здравии и в придачу с его талантами и способностями, очень скоро обустроятся и заживут на славу. Пусть все прочие идеалисты с благими намерениями роют могилы себе и ближнему. Он улыбнулся, потому что незнакомец в зеркале вновь стал самим собой. И они вместе с этим отражением удивились и порадовались его мудрым рассуждениям и виду зрелого мужчины.
   Не успел он отойти от зеркала, как в комнату вошел Карл. Король выглядел измученным, хотя и был в чистом кафтане синего цвета с желтой отделкой.
   – Как поживаете, мой друг? – спросил король.
   – Не так уж… э-э-э… плохо, ваше величество, – ответил Бен.
   – Хорошо. Вы должны быть на совете. У меня есть для вас более подходящий костюм, я пришлю его вам, чтобы вы могли произвести подобающее впечатление.