Клугер Даниэль. Четвертая жертва сирени

   Следующие полчаса мы провели, рассматривая книги в шкафах и на этажерках, обращая внимание только на трехвершковые. Увы, никаких плодов это занятие не принесло. Книг в магазине было множество, изданий требуемого размера и типа тоже оказалось немало, однако ни в одном из них — ни в начале, ни в конце книги — искомого списка опечаток не обнаружилось.
   — Зря мы с вами это затеяли, Николай Афанасьевич, — наконец сказал Владимир со вздохом, когда наши пальцы уже, казалось, онемели от перелистывания сотен страниц. — Не с того начали.
   — А с чего же, Володя, нам следовало начинать? — удивился я.
   — О! «С чего начать?» — это главный вопрос любого расследования. А ответ на него можно было бы обозначить как второе правило сыщика-любителя: «Не знаешь сам — обратись к специалисту».
   И он, к моему неодобрению, опять направился в сторону конторки, за которой вновь стоял невыносимый мною теперь Петр Тихонович.
   — Это вы где-нибудь вычитали? — спросил я Ульянова, когда мы огибали один из столов с книгами.
   — Нет, дорогой Николай Афанасьевич, это я только что придумал сам, — ответил Владимир.
   — Правило хорошее, спору нет, — согласился я. — Но почему же второе? И каково тогда первое правило?
   — А первое правило для любого дела одно — «Думай!», — твердо сказал Ульянов.
   Мы подошли к приказчику, Владимир — первым, я в арьегарде.
   — Скажите, любезный Петр Тихонович, — приступил Ульянов, — можете ли вы угадать, из какого издания изъята вот эта страница? — И он выложил на конторку листок с опечатками.
   — А тут и гадать нечего, — хмуро ответствовал Петр, бросив всего один взгляд на листок и затем искоса посмотрев на меня. Надо полагать, впечатление обо мне осталось у него весьма посредственное, равно как и у меня — о нем.
   — Как прикажете вас понимать? — недоуменно вскинул брови Ульянов.
   — Так и понимайте, что я гаданиями не занимаюсь. А опечатки эти — из романа господина Немировича-Данченко «Цари биржи», изданного Сувориным в Санкт-Петербурге года четыре назад. — Петр поднял глаза к потолку. — Да, верно, в 1886 году. Только этой книги у нас больше нет. Продана-с.
   Я, наверное, неосознанно издал какой-то возглас удивления, потому что приказчик непонимающе воззрился на меня. Однако аффектация Владимира была еще более сильной. На этот раз не я, а он хлопнул себя по лбу — причем не в сослагательном, а в самом изъявительном наклонении — и воскликнул:
   — Ну конечно же! И как я сразу ничего не понял, дурак?! Вот дурак так дурак!
   — Володя, вы о чем? Что вы такое говорите? — Я не на шутку обеспокоился.
   — Это я о себе, Николай Афанасьевич, конечно же, о себе. Идемте, я вам потом все расскажу. Огромное вам спасибо, Петр Тихонович, — обратился Ульянов к приказчику. — Вы нам очень помогли.
   Петр с достоинством поклонился.
   — Только скажите, как вам удалось так сразу опознать книгу всего лишь по одной страничке? — задал Владимир еще один вопрос.
   — Нет ничего сложного, господин Ульянов. Опыт, всего лишь опыт-с. И еще та самая книжная память. Я работаю у господина Ильина четыре года и за это время перевидал тысячи книг. Все они мне так или иначе знакомы — чтобы продать товар, нужно его знать. К тому же я сам из читателей: люблю, знаете ли, в свободное время книжками угощаться. Так что роман господина Немировича-Данченко я читал и эту страничку с опечатками хорошо помню. Есть там одна особенность…
   — Еще раз спасибо, Петр Тихонович, — перебил приказчика Ульянов. — Последний вопрос — если позволите, личного характера. Я свою фамилию вам всего лишь раз упомянул, и то вскользь, едва ли не час назад, а вы ее прекрасно запомнили. У вас не только книжная, но и обыкновенная память столь хороша?
   — На обыкновенную память тоже грех жаловаться, — ответил Петр, несколько смутившись. — А только и здесь книжная мемория пригодилась. Ваша фамилия мне давно знакома.
   — Это каким же образом? — удивился Владимир.
   — Литературная она, ваша фамилия, — пояснил приказчик. — Легко запоминается. Знаете роман Федора Михайловича Решетникова «Где лучше?».
   — Нет, признаться, не читал.
   — Рекомендую. Там у главного героя ваша фамилия и есть — Ульянов.
   И Петр еще раз с достоинством поклонился.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой появляется еще один поклонник господина Чернышевского

   Уже на улице Владимир объяснил мне причину своего возбуждения.
   — Непростительная невнимательность с моей стороны, дорогой Николай Афанасьевич, — сказал он с очень серьезным выражением лица. — Ведь эта книжка, «Цари биржи», у меня есть, я ее даже прочитал. А купил я сей романчик — кстати, очень неважнецкий, дрянной даже — не где-нибудь, а в этом самом магазине Ильина. Еще весной. И продала мне его не кто иная, как ваша дочь, Елена Николаевна.
   Я остановился посреди улицы, как электричеством ударенный.
   — Что я слышу, Володя?! Вы виделись весной с Аленушкой?! Но почему же вы об этом ни разу не обмолвились? Мне ведь как отцу это очень интересно и важно. Как она выглядела тогда, о чем говорила?
   — Ах, Николай Афанасьевич, встреча была всего одна, и то мимолетная. В середине марта это было, если я правильно помню. Я, конечно, встрече с Еленой Николаевной обрадовался, и она, по-моему, тоже была довольна со мной увидеться, только я тогда куда-то спешил, она же пребывала на службе, плюс ко всему Елена Николаевна теперь замужняя дама, словом, мы обменялись хорошими словами, договорились, что еще увидимся, когда я опять навещу магазин Ильина, однако, увы, я здесь больше так и не появился. До самого сегодняшнего дня. Вот и вся история…
   Мы вышли на улицу. Светлый день был еще в самом разгаре. Панская не зря считается средоточием самарской жизни. Народу вокруг было множество. Людская суета обычно тяжело действует мне на нервы, и я, наверное, снова возмечтал бы об удобном диване, возможности вытянуть ноги, в которых давно поселилась тоска, и рюмке рябиновки для бодрости духа, если бы не превышала все эти желания тревога о судьбе единственной моей дочери.
   Поколебавшись немного, я сказал:
   — А что, Володя, далеко ли отсюда до той улицы? Как ее назвала Настя? Полевая поперечная, кажется?
   — Признаться, я думаю о том же — не навестить ли нам господина Витренко? — мгновенно ответил Ульянов. — Полевая поперечная улица отсюда далековато, а от нашего дома на Почтовой вполне близко. Сокольничья прямо в нее и упирается. Так что надобно взять извозчика. Едем, Николай Афанасьевич, вы правы — времени у нас вовсе нет. Поговорим с Григорием, а уж от него прямо домой.
   Мы подозвали извозчика, уселись на крытое синим сукном сиденье пролетки и покатили прочь от Панской по Троицкой.
   Нужный нам дом мы нашли быстро. Двухэтажный, деревянный, под зеленой крышей, с палисадником, усаженным анютиными глазками, он мало чем отличался от своих соседей по Полевой поперечной.
   Мы поднялись на второй этаж, и Владимир постучал в дверь. Некоторое время за филенкой было тихо. Мы переглянулись. Спутник мой пожал плечами, еще раз постучал. Теперь послышались шаги — осторожные, мягкие, словно кто-то не шел к двери, а крался. Еще спустя несколько мгновений послышался приглушенный низкий голос:
   — Кто там?
   — Нам нужен господин Григорий Витренко, — громко произнес Владимир. — Дома ли он?
   — А вы кто такие? — настороженно спросил тот же голос.
   — Вы бы открыли, Григорий Васильевич, — предложил Владимир, не отвечая на вопрос. — Что ж через дверь-то говорить? Не бойтесь, мы не злоумышленники какие-нибудь!
   Послышался звук отпираемого замка. Дверь отворилась, но, сдерживаемая цепочкою, приоткрылась немного, так что мы могли видеть нашего собеседника, а он нас. Я сразу признал молодого человека, бывшего на свадьбе Аленушки. А вот Григорий, похоже, меня не вспомнил. Во всяком случае, взгляд его скользил по нам настороженно.
   — Злоумышленников я не боюсь, — объявил он мрачным тоном. — Иным господам с орлами на пуговицах такое наименование больше приличествует. Мое слово! Но и незнакомцев пускать в дом не считаю разумным.
   Вот по этому «разумным», сказанному как «розумным», да еще по мягкому «г» в словах «господа» и «пуговицы», и можно было судить о малороссийском происхождении нашего собеседника.
   — Тогда давайте познакомимся! — отвечал Владимир. — Ульянов, Владимир Ильич, студент. Если прямо, то — бывший студент. И, — он чуть повернулся ко мне, — Николай Афанасьевич Ильин, управляющий имением.
   Витренко чуть поморщился.
   — Ваши имена мне ничего не говорят, — сказал он. Однако цепочку снял, дверь распахнул уже во всю ширь и сумрачно пригласил: — Проходите, коли пришли.
   Мы переступили порог и оказались в темном коридоре, заканчивающемся тупиком или глухо запертой дверью, от входа было не разобрать. На стену справа падал сноп света из дверного проема, ведущего в комнату. Видно, окна той комнаты выходили на запад: лучи вечернего, но еще полного силы солнца не встречали преград на своем пути.
   — У меня не убрано, так что не обессудьте, — все тем же пасмурным тоном предупредил Григорий.
   Только теперь я смог рассмотреть неласкового хозяина этого жилища. На вид я бы дал ему лет двадцать пять, не более того. Был Витренко высок и широк в плечах, лицо суровое и угловатое, словно из камня резанное, длинные прямые черные волосы свободно падали на плечи. Одежду его составляли вышитая косоворотка — не малороссийская все же, а такая, которую любит носить определенная часть студенчества, — и синие канаусовые ^[30]шаровары навыпуск.
   Помещение, в котором мы оказались, служило своему обитателю спальней, столовой и кабинетом. Кровать была разобрана, и постель показалась мне не весьма чистой. На большом столе, сдвинутом к торцевой стене, виднелись остатки обеда, небрежно накрытые газетой. По газете ползала толстая мохнатая муха. Еще несколько носились в воздухе, недовольные сквозняком. У распахнутого окна стоял другой стол, письменный, сплошь заваленный книгами. От книг свободен был лишь один угол. Его занимала шахматная доска с расставленными фигурами.
   Одна деталь убранства болезненно и неприятно кольнула меня — на стене висел точно такой же портрет Чернышевского, как и тот, что я видел в комнатах Аленушки и Владимира. «Да что они, помешались на этих портретах разве?» — подумалось мне. За портрет был заткнут увядший красный левкой.
   Ульянов тоже обратил внимание на изображение властителя дум, подошел ближе. Тронул пальцем засохшее соцветие, неопределенно хмыкнул.
   — Что? — задиристо вопросил хозяин жилища. — Вас удивляет мое благоговейное отношение к великому человеку?
   — Вовсе нет. — Владимир даже не обернулся. — Я тоже отношусь к Николаю Гавриловичу с громадным уважением. И роман его ценю, и его трагической участи сострадаю всей душою. А цветок — это вы так свое благоговение выказываете?
   — А вот уж это мое дело! — гордо произнес Григорий. — И не только лишь цветами мы его выражаем, напрасно вы иронизируете! Нынче многие говорят об уважении. — В голосе его послышалось презрение. — С недавних пор. Ну как же! Умер человек, так почему бы не повеличать его? Небось, когда он мучился в ссылке, большинству его, так сказать, обожателей и в голову не пришло облегчить страдания этого гиганта. Пальцем о палец не ударили, чтобы освободить его! Мое слово!
   На эту диатрибу Ульянов обернулся и с любопытством посмотрел на Григория.
   — Вы хотите сказать, что пытались что-то сделать? — спросил он, добавив своим словам самую толику язвы. — В отличие, так сказать, от многих? От большинства? И, кстати, кто это «мы»? Или вы себя так изволите величать?
   Григорий не ответил, но молчание его было столь красноречивым, что я понял: да, пытался.
   — Слышал я, что какие-то студенты собирались сноровить господину Чернышевскому побег, — сказал я. — Даже деньги для этого отчаянного предприятия собирали. Вы, Григорий Васильевич, не участвовали в этом?
   — Неважно! — с вызовом бросил Витренко, не удостоив меня даже взглядом. — Если и так — что вам до того? Вы ведь не за тем пришли, верно?
   — Верно, верно, — согласился Владимир с усмешкой, мне оставшейся непонятной. — Мы вас вовсе по другому поводу разыскивали.
   — По какому же?
   — Да вот в связи с исчезновением вашей хорошей знакомой, Елены Николаевны Пересветовой, — ответил Владимир в тех же слабо язвительных интонациях.
   Григорий нахмурился и, как мне показалось, насторожился еще более.
   — То есть, вы из полиции, — утвердил он, и презрения в его голосе добавилось. — Или же из охранки? Бывший студент, а теперь голубой купидон, что ли?
   — Нет, ну что вы, мы ни в коем случае не из полиции и тем более не из жандармерии. Вообще, вам следовало бы знать, что со студенческой скамьи в жандармы не попадают. Николай Афанасьевич Ильин — отец Елены Николаевны. — Владимир указал на меня. — Ну а я — старый знакомый. И не пытайтесь меня оскорбить. Не советую. — Он огляделся по сторонам. — Позволите присесть?
   Григорий некоторое время исподлобья посматривал то на меня, то на Ульянова, словно решая, стоит с нами беседовать или лучше не мешкая выставить за порог. Наконец со вздохом ответил:
   — Садитесь. Но времени у меня немного. Я вскорости собирался уходить. Встреча у меня…
   Я тотчас сел на обшарпанный деревянный стул, когда-то носивший гордое имя «венское полукресло». Ульянов, прежде чем занять предложенную табуретку, с любопытством взглянул на шахматы. что-то в диспозиции его заинтересовало. Я понял это по тому, как светлые брови Владимира чуть приподнялись, словно в удивлении, затем сошлись у переносицы. Мой молодой друг даже потянулся было рукой — сделать ход, но тут же руку отдернул, оглянулся на нашего хозяина, хмыкнул неопределенно и сел на табуретку.
   Григорий остался стоять.
   — Я мало что могу вам сообщить, — заявил он. Повернув ко мне голову, Витренко добавил — уже другим тоном: — А вот теперь я вас узнал. Вы ведь были на свадьбе, верно? Точно так… Да, это ужасно! Несчастная Елена Николаевна… Право, она не заслужила эдакой участи.
   Признаться, при этих словах я похолодел. Владимир тоже посуровел.
   — Какую участь вы имеете в виду? — резко спросил он. — Ну же, Григорий Васильевич! Отвечайте, нам надо знать!
   — Да как же? — в свою очередь словно бы удивился знакомец моей дочери. — Неужто вы не слыхали? Ну что за жизнь у нее в браке с этим… этим аскетом? С этим Савонаролой? С этим бичевателем суеты? С этим… — Витренко запнулся, видимо, подыскивая еще более яркий образ жестокосердия.
   Я перевел дух. Мне-то почудилось, будто Григорий Васильевич говорит о нынешней судьбе Аленушки, о неведомой нам, но известной ему трагедии. Что же до неудачного замужества — ну так я уже был подготовлен к тому, чтобы услышать сие. Да и притупилось как-то первоначальное чувство стыда за то, что недоглядел, проморгнул семейную участь моей дочери.
   Чтобы не сидеть и не сверлить взглядом мрачного Григория, я встал и подошел к книжным полкам. Он же, напротив того, сел — на разобранную кровать, небрежно отогнув край простыни.
   На полках, среди прочих изданий, обнаружил я и пресловутых «Петербургских золотопромышленников» бойкого Довгялло, и «Царей биржи», явленных нам давеча приказчиком в магазине Ильина, и даже «Жизнь в свете, дома и при дворе». Рассеянно скользя взглядом по корешкам книг, я одновременно внимательно слушал, как развивается разговор между Ульяновым и Витренко.
   — Значит, вы считаете, что Елена Николаевна в браке несчастлива? — уточнил Владимир.
   — Еще как несчастлива! — воскликнул Витренко. — Сами посудите: жить с человеком, лишенным идеалов прекрасного, морализатором, презирающим дух свободы, педантом, озабоченным не служением во имя будущего, но исключительно службою! В самом что ни на есть примитивном представлении. Не понимающим и не принимающим возвышенную душу Але… то есть, я хотел сказать, Елены Николаевны… — При этих словах Григорий Васильевич неожиданно залился румянцем, да так, что разом показался на несколько лет моложе, чем я поначалу думал.
   — Когда вы с ней виделись в последний раз? — спросил Владимир.
   — Что? Как? — Витренко почему-то встрепенулся. — Когда виделся? Не помню. Давно. — Он изобразил задумчивость. — Думаю, недели три назад. Видите ли, мне было неприятно сталкиваться с ее мужем. А приходить к ней на службу я не хотел — можно было дать пищу для пересудов. Так что встречались мы последнее время случайно — лишь иногда, у знакомых, я мог застать Елену Николаевну и переброситься с нею несколькими словами. Иной раз она приходила в Александровскую библиотеку, где я работаю. Но там тоже особенно не поговоришь. Словом…
   — При вашей последней встрече не говорила ли вам Елена Николаевна, что намерена уехать?
   — Ничего такого не помню, — быстро ответил Григорий. — Но я ведь с ней встречался в последний раз… — Он запнулся.
   — Что? — спросил резко Владимир. — Когда — в последний раз? Три недели назад? Или все-таки позже? Вспоминайте, Григорий, вспоминайте! Это важно, черт побери!
   Витренко, похоже, испугался и растерялся. А растерявшись — совсем по-детски замкнулся, набычился и замолчал.
   Владимир вздохнул.
   — Ну хорошо, — сказал он. — Оставим это. Видели вы ее в последний раз дней пятнадцать-двадцать назад. То есть, незадолго до того, как она скрылась. Незадолго до того, как в лавке Сперанского было обнаружено мертвое тело. Кстати, вы не знали покойного?
   — Нет! — ответил Григорий. Слишком быстро ответил, словно ожидал этого вопроса. И мне это не понравилось. Думаю, и Ульянову тоже, хотя он только кивнул и тут же задал следующий вопрос:
   — И все-таки, даже несмотря на то, что вам неприятен был Евгений Пересветов, несмотря на то, что вы не хотели давать пищу пересудам, вы ведь встречались с Еленой Николаевной?
   — Конечно же, встречались мы с нею, и не раз! — запальчиво ответил молодой человек. — Как же не встречаться, я ведь в Александровской библиотеке служу, вот как раз по магазинам, в которых трудилась Елена Николаевна, я и ходил — за новыми-то книгами! И в магазин Ильина, и в лавку Сперанского. Опять же — когда Але… когда Елена Николаевна занялась там народной библиотекой, я ей всемерно помогал!
   — Так-так-так… — привычно пробормотал мой товарищ. — Так-так-так… Скажите-ка, Григорий, а в какие дни вы посещали книжные магазины?
   Вопрос озадачил его собеседника.
   — Что значит «в какие дни»? — недоуменно переспросил он.
   — Я имею в виду, — пояснил Владимир, — определены ли у вас на службе некие постоянные дни для подобных дел? Или вы в любой момент можете уйти, сославшись на поступление в магазин, скажем, Ильина или Громова новых книг из Санкт-Петербурга?
   — А-а… Нет, конечно же, есть определенные дни. Посмотреть новинки я хожу по понедельникам, — ответил Григорий.
   — По понедельникам, — повторил Владимир. — Очень хорошо. В один понедельник — один магазин, в другой — другой. Так, что ли?
   — А что? — Григорий нахмурился. — Что вам тут такое странное видится?
   — Ничего странного, — Владимир даже поднял руки, словно защищаясь, — ничего, Бог с вами, Григорий. А вот скажите мне… Вы когда-нибудь делали подарки Елене Николаевне? — спросил вдруг он.
   Вопрос был, с моей точки зрения, рискованным. Но я не вмешался, только демонстративно отвернулся, делая вид, что меня этот разговор более не интересует.
   — Что вы имеете в виду? — воинственным тоном вопросил господин Витренко. — Пытался ли я купить благосклонность этой замечательной женщины столь безнравственным образом?
   — Нет-нет, я спросил, не дарили ли вы госпоже Пересветовой какие-нибудь памятные вещи — к праздникам или там на день ангела. В конце концов, это ведь ничуть не предосудительно!
   — Ну… иногда… — неохотно ответил Григорий. — И то сказать — в праздник идти в гости с пустыми руками как-то странно… Хоть это и предрассудки, разумеется, я всегда над ними смеялся…
   — И вы, безусловно, правы, — подхватил Владимир. — Но тем не менее — в заручку предрассудкам или общественному мнению — вам приходилось делать подарки. А что они собою представляли? Не было ли среди них каких-нибудь недорогих женских украшений? Знаете — брошь, булавка художественная?…
   Я все-таки прервал нарочитое созерцание книжных полок и подошел к столу, за которым сидели они оба — друг напротив друга. Владимир смотрел на собеседника с видом совершенно безмятежным, даже чуть улыбаясь. Григорий же напряженно хмурился. Я сел на стул — чуть в стороне, чтобы не придавать своему участию в разговоре какого-то особенного значения. Владимир между тем извлек из бокового кармана небольшой продолговатый предмет, завернутый в бумажный платок.
   Пока он неторопливо разворачивал его, Григорий смотрел, не отрываясь. Мне даже показалось, что он задержал дыхание, словно готовясь нырнуть в глубину. На висках у него выступили мелкие капельки пота.
   Владимир закончил разворачивать предмет. На тряпице лежала шляпная булавка, купленная моим другом перед визитом к отставному полицейскому Иконникову. Ульянов пододвинул булавку к Григорию:
   — Вам знакома эта вещь?
   — Нет, — быстро ответил тот, откинувшись назад. Снова — чересчур быстро. Мне даже показалось, он ответил раньше, чем Владимир развернул тряпицу.
   — Вы уверены? — прищурился Владимир. — Возьмите в руки, внимательнее рассмотрите.
   — И рассматривать нечего! — Григорий еще больше отодвинулся — словно для того лишь, чтобы случайно не коснуться протянутой ему безделушки. — Впервые вижу, никогда не видел… Да уберите вы ее! — Последние слова он неожиданно выкрикнул так громко, что я даже вздрогнул.
   Владимир тотчас спрятал булавку. Григорий шумно выдохнул и сказал глухо:
   — Я острых вещей страсть как боюсь… Знаете, в детстве как-то играли мы с товарищами, и вот прямо сюда мне прут попал. — Он пальцем коснулся виска. — Я тогда едва глаза не лишился. С тех пор иной раз как погляжу на что-нибудь острое, так меня будто холодным потом прошибает: привидится вдруг, что острие это вонзается в глаз… — Странный наш хозяин передернул плечами и криво улыбнулся. Улыбка вышла жалкою. — Что, господа, думаете, я психический? А вот и нет, просто впечатлительный, воображение у меня очень развитое. Я и стихи писать пытался. А только слух мой не приспособлен к рифме…
   Владимир помолчал немного, сочувственно глядя на Григория. Но вопрос, который он задал, никакого сочувственного подразумевания не содержал.
   — А все-таки, какие отношения вас связывали с Еленой Николаевной? — спросил он.
   Услыхав это, я чуть было не взвился: «Ну сколько можно об одном и том же?!» Но сам же себя и осадил: что уж тут на рожон лезть? Коли не уследил за жизнью дочери, не предотвратил ее беды, так помалкивай и терпи.
   Зато Григорий прямо-таки подскочил при этих словах:
   — Что вы имеете в виду, господин…
   — Ульянов, — подсказал Владимир любезным тоном. — Владимир Ульянов.
   — Владимир Ульянов… — повторил тот. Вдруг глаза его расширились. — Простите, так это… Вы, то есть, брат… — Теперь Витренко смотрел на Владимира с откровенным восхищением. — Ну да, ведь Але… ведь Елена Николаевна говорила! То есть… — Он понизил голос. — Мы все мечтаем действовать во имя будущего России…
   — Хорошо, хорошо, — нетерпеливо прервал его Владимир. Видно было, что резкая смена манеры общения, предпринятая хозяином жилища, была ему неприятна. — Мы с вами еще успеем поговорить на отвлеченные темы. В том числе и о будущем. Ответьте-ка лучше на мой вопрос: какого характера отношения связывали вас с госпожой Пересветовой?
   — Сугубо товарищеские, — твердо ответил Витренко. — Мы на многие вещи смотрели одинаково. Мое слово!
   Это «мое-слово», надо полагать, было любимой присказкой Григория.
   — Вот и отлично, — мирно произнес Ульянов. — Я нисколько в этом не сомневаюсь. Потому и спрашиваю. Значит, товарищеские отношения. Скажите, Григорий Васильевич, мы вот обратили внимание, что у Елены Николаевны в комнате точно такой же портрет. — Владимир указал на изображение Чернышевского. О том, что подобный портрет висит и у него дома, он не захотел упоминать. — Не ваш ли подарок?
   — А если, допустим, подарок, что тут такого?
   — Ничего, ничего. И рамка тоже?
   — Рамка? — Григорий удивился и почему-то порозовел — пожалуй, так же, как в ту секунду, когда едва не назвал мою дочь Аленушкой. — А что — рамка?
   — Рамку тоже вы подарили?
   — Я еще не сказал, что дарил сам портрет! — резко ответил Григорий. — Я лишь сказал — «допустим». И рамка здесь ни при чем. Вот еще Николаю Афанасьевичу, как отцу, я мог бы сказать, что за подарки я делал его дочери, да и делал ли вообще, а перед вами, господин Ульянов, мне как-то мельхиорово отчитываться. То есть, — спохватился он, — не обижайтесь, это я просто по привычке говорю. Нет, правда, подарил я ей портрет, да. И рамку тоже.
   — Я и не обижаюсь, с чего вы взяли? Ваше право, господин Витренко. Мельхиорово, говорите? Ну и на здоровье. Вот только напоследок скажите мне, пожалуйста, Григорий Васильевич, вы цветы любите? — вдруг спросил Владимир. — Девушкам хотя бы цветы дарите? Например, сирень?
   — Сирень? — повторил Витренко озадаченно. — А что — сирень? Н-не знаю, о чем вы… Дарить цветы — предрассудок. Как и вообще все эти ухаживания, по сути унижающие женщину! Сирень! — Он фыркнул. — Однако.