Страница:
— Боже мой, Володя… — пробормотал я. — Боже мой, наверное, вы правы… Но неужели мою дочь может спасти лишь еще одна смерть?…
— Возможно, и нет, — ответил мой молодой друг, нетерпеливо постукивая пальцем по столу. — Но я не зря провел в поисках последние три дня. Пока вы пребывали дома, поправляясь от болезни, мне удалось узнать нечто поистине неоценимое!
Я уже понимал, к чему ведет Владимир, и машинально подобрался, приготовившись услышать поразительное известие.
— Не буду посвящать вас в подробности, — сказал Ульянов. — Потом, когда все будет позади, я, возможно, раскрою вам источник моих знаний. Сейчас же я хочу вам сообщить, что нас действительно ожидает четвертое убийство. И мне стало известно, когда, где и как оно будет совершено.
Произнеся это, Владимир посмотрел на меня с торжествующим видом.
— Четвертое убийство? — прошептал я. — Значит, будет еще одна смерть? Какой ужас!..
— Ужас, вы сказали? — Ульянов пренебрежительно хмыкнул. — Да полно! Вовсе не ужас. Напротив, в этом наше счастье! Удача! Разве вы не понимаете? Ведь мы в состоянии не допустить его — в самый последний момент! Конечно, это рискованно, но я полагаюсь на ваш опыт, Николай Афанасьевич, на опыт солдата и охотника. Я имею все основания полагать, что нынче ночью мы с вами станем свидетелями неоспоримой попытки убийства. И если эта попытка будет совершена именно так, как были совершены три предыдущих — но при этом уже не сможет быть замаскирована под сердечный приступ, — значит, мы сумеем добиться освобождения Елены Николаевны! Сама попытка совершения очередного убийства — в тот момент, когда она находится под арестом, будет демонстрацией ее невиновности!
Владимир помолчал немного, пристально глядя на меня, потом склонился над столом и развернул рулон. Это оказалась карта Самары с какими-то пометками.
— Вот, поглядите, — Владимир сделал приглашающий жест. Я подошел и вгляделся в карту.
— Улица Панская, — сказал Ульянов. — Здесь находится магазин Ильина. — Его палец уперся в фиолетовый крестик, обозначающий место первого преступления. — Вот тут, тоже на Панской улице, — магазин Громова. Соединим данные точки прямой линией — это несложно, она прямо по Панской и будет идти, — и примерно в середине проведем под прямым углом другую линию. Видите? Она ложится почти точно на Дворянскую. Одним концом эта линия упирается в Алексеевскую площадь, здесь рядом лавка Сперанского, то есть место второго преступления, а другим концом упирается…
— Во что-то на Предтеченской улице, — пробормотал я.
— Это не «что-то», а книжный магазин Федорова! — провозгласил Владимир.
В отличие от магазинов Ильина, Сперанского и Громова, отмеченных тремя фиолетовыми крестиками, магазин Федорова [51]был обозначен на карте жирной черной точкой. Если бы эти пометки были соединены линиями, получился бы почти правильный ромб — правильный настолько, насколько злой разум убийцы или убийц мог вычертить его по настоящим улицам, а не по бумаге.
Ошеломленный, я поднял взгляд на Ульянова. Торжествующая физиономия Владимира походила на мордочку первого ученика, объяснившего у доски решение трудной задачи.
— Володя, — сказал я растерянно, — но как же… Почему вы не поставили в известность полицию? Можно ли вот так, самочинно заниматься столь серьезным делом?
Выражение торжества на лице Ульянова сменилось миной недовольства.
— Разве вы не помните, как следователь отнесся к моей догадке о связи всех трех преступлений? — сухо спросил он. — Неужели вы думаете, что за прошедшие дни этот юс [52]хоть на линию изменил свою позицию? Да ничуть! Мои рассуждения представляются ему фантазиями, — сказал Владимир с горечью. — Ни судейские, ни полиция не усматривают убийства как в случае смерти Сахарова, так и в случае гибели Неустроева. По их мнению, и тот, и другой умерли от сердечных приступов. Если бы они понимали, что произошло на самом деле, Елена Николаевна была бы сейчас здесь, с нами. Да вы и сами только что признали: даже предстоящее убийство они могут оставить без должного внимания, если только мы с вами — именно мы с вами, Николай Афанасьевич! — не возьмем убийцу с поличным. Только тогда ваша дочь окажется на свободе. — Не давая мне ни возразить, ни усомниться в чем-либо, Ульянов приблизился ко мне почти вплотную и требовательно вопросил, глядя на меня блестящими глазами: — Вы готовы?
— Разумеется, я готов, — ответил я по возможности твердым голосом.
— В таком случае снаряжайте свой замечательный Кольт, — повелительным тоном сказал Владимир. — Времени у нас совсем немного.
Я встал с дивана и двинулся к двери, но, сделав два шага, остановился.
— Володя, — спросил я, — уж коли вам удалось почти все узнать… Кто намечен жертвой в этот раз?
Ульянов покачал головой.
— Этого я не знаю, — ответил он. — Есть у меня кое-какие подозрения. Но я их пока приберегу.
— Понедельник, — сказал я, пытаясь вспомнить, в связи с чем и кто совсем недавно упоминал этот день недели.
Мысль ускользала, и тогда я спросил другое:
— Володя, но почему вы решили, что убийство должно произойти именно сегодня, а не в следующий понедельник или через две недели?
— Ах, да! — воскликнул Ульянов. — Говоря о времени преступлений, я упустил сказать вам нечто примечательное. Присядьте еще на несколько минут, Николай Афанасьевич. Вы помните, когда было совершено убийство в магазине Ильина?
— Нет, не помню. — Я снова сел на диван.
— А я запомнил. Приказчик Петя обнаружил тело утром восьмого мая, значит, Всеволод Сахаров был убит накануне, то есть седьмого мая, в понедельник.
— В понедельник… — тупо повторил я.
— А то, что произошло с Юрием Валуцким, случилось четвертого июня, ровно через четыре недели после смерти Сахарова.
— Ну да! — воскликнул я. — Пятого июня в квартиру моего зятя пришел следователь, а на следующий день Аленушка-то и исчезла, и с тех пор…
— Через четыре недели! — перебил меня Владимир. — А Василия Неустроева убили в день вашего приезда в Самару, то есть восемнадцатого июня, ровно неделю назад. И как раз через две недели после того, как несчастный Валуцкий не по своей воле покинул этот свет. Вы понимаете? Между первым и вторым убийством — четыре недели, между вторым и третьим — две недели, между третьим и, возможно, четвертым убийствами…
— Неделя! — Я был настолько поражен, что мне показалось, будто в комнате враз потемнело. — Выходит, и впрямь сегодня…
— Не знаю, почему такая арифметика, однако же срок между убийствами каждый раз сокращается вдвое… — почему-то шепотом сказал Ульянов.
— Понедельник! — снова повторил я, но уже не растерянно, а с силою.
Я уловил ту мысль, которую две минуты назад никак не мог поймать! И испытал еще одно потрясение. Наверное, лицо мое изменилось, потому что Владимир подошел, присел передо мной на корточки и спросил с тревогою:
— Что? Что такое вам пришло в голову? Выкладывайте, Николай Афанасьевич!
— Володя, — ответил я, чувствуя, как про спине моей пробежала холодная струйка пота, — но ведь именно по понедельникам Витренко встречался с Аленушкой… Он же сам сказал тогда, помните? Григорий заявил, что для книжных магазинов у него существует один день недели — понедельник.
Владимир так и сел на пол.
— Верно! — объявил он. — Теперь вспомнил! А что если это случайное совпадение?
— А что если нет? — ответил я вопросом на вопрос.
Ульянов вскочил на ноги.
— Собирайтесь быстрее, Николай Афанасьевич! Теперь нам еще сильнее надо спешить!
Мы взяли извозчика, но по настоянию Ульянова доехали только до угла Москательной и Саратовской, а оттуда пошли пешком. Уже изрядно стемнело. Добравшись до места, мы вошли во двор магазина Федорова. Здесь, предупредив меня шепотом об осторожности, Владимир быстро и беззвучно приблизился к росшему в углу двора большому клену. Под его сенью мы и укрылись. Отсюда хорошо была видна калитка во двор.
Потянулось томительное ожидание. Крепко сжимая в руке револьвер, я, однако же, не испытывал уверенности в том, что нам сегодня удастся настичь убийцу. Не все сказанное Владимиром представлялось мне в полной мере убедительным.
Луна еще не взошла. Керосиновые фонари, стоявшие по Предтеченской с промежутками в двадцать саженей, давали неплохой свет, но сюда он почти не доходил, и двор был погружен во мрак.
Вдруг мне послышалось, как отворилась калитка. Я замер. Фигура вошедшего была видна неясно. Человек некоторое время помедлил, затем беззвучной тенью метнулся в сторону и исчез.
Вновь потянулось ожидание. Но теперь я испытывал гораздо меньше сомнений в правоте моего спутника.
Следующий персонаж появился на сцене спустя еще четверть часа. Единственное, что я разглядел, так это тускло блеснувшие пуговицы на тужурке.
Как и первый вошедший во двор, человек в тужурке помедлил немного и двинулся было в глубь двора, направляясь к двери, ведущей на склад магазина Федорова. И тут, словно из-под земли, перед ним возник тот, первый. Человек в тужурке сделал шаг назад, видимо, от неожиданности. Он по-прежнему стоял к нам спиной. Очертания фигуры этого господина показались мне знакомыми. Его визави я не мог поначалу разглядеть. Но тут человек в тужурке шагнул чуть в сторону, и отблеск уличных фонарей все же высветил лицо его собеседника. Я едва не выдал себя возгласом или движением: там стоял убийца с парохода. Тот самый, кто затем следил за нами в трактире и наблюдал за квартирой Ульяновых из соседнего дома.
По счастью, Владимир крепко взял меня за плечо, и я остался неподвижен. Хотя рука моя, в которой я сжимал Кольт, повлажнела.
Меж тем два странных господина вели посреди двора тихий разговор, который нам не был слышен. Изо всех сил напрягая слух, я услыхал, как мне показалось, слово «ошибка» или «ошибся».
Встреча закончилась внезапно. Батраковец коротко двинул рукой — так, что я скорее угадал, а не увидел это движение, — и сделал шаг в сторону. Его собеседник рухнул ничком.
В этот момент — по всей видимости, понимая, что убийца уйдет, — Владимир закричал:
— Стреляйте! Стреляйте, Николай Афанасьевич!
Я вскинул руку, прицелился в плечо батраковца, взвел курок и выстрелил.
Ничего не произошло. Револьвер лишь щелкнул.
«Порох! — подумал я. — Ах ты незадача какая! Порох старый! Надо было свежий в выстрелы засыпать!»
На крик Владимира и на щелчок револьвера батраковец повернулся в нашу сторону и чуть пригнулся — я понял, что он сейчас помчится стрелой.
Я снова взвел курок, уже не целясь. Выстрел прозвучал оглушительно громко, мне показалось даже, что старенький револьвер разорвался в руке.
Злоумышленник словно бы отпрыгнул назад, но как-то странно — не сгибая ног. Нелепо взмахнув руками, он упал — рядом со своей жертвой.
Я застыл на месте. Попытался сделать шаг — не получилось: ноги отказывались подчиняться. Уже давно — более тридцати лет — не доводилось мне стрелять в человека. И сейчас вполне понятная одеревенелость сковала все мои члены.
Преодолев слабость, все же я первым делом осмотрел оружие — хоть и давненько я снял мундир, а вот поди-ка, привычки остались. И только после того, как я прокрутил барабан и поставил курок против пустой каморы, обратился я к двум безмолвным участникам кровавой драмы.
Что до Владимира, то он сразу бросился к лежавшим. Я еще первый шаг сделал, а он уже перевернул человека в тужурке, и я услыхал возглас, в котором звучало искреннее изумление:
— Это не Витренко! — Ульянов выпрямился и оглянулся. — Николай Афанасьевич, это ваш зять! Пересветов!
В голосе его, как мне тогда показалось, прозвучала явная растерянность.
Сунув револьвер в карман пиджака, я все же преодолел слабость и двинулся вперед. Приблизившись к телам, я вгляделся в человека, упавшего первым. Да, это был Евгений Александрович, несчастный мой зять. Лицо его было искажено смертной мукой.
Острое чувство вины пронзило мое сердце. Мне подумалось, что, выстрели я секундою раньше, опереди я безжалостного убийцу, и заточенное жало не пронзило бы сердце Пересветова и не овдовило бы мгновенно несчастную мою дочь.
Я застонал от бессилья. Владимир тронул меня за плечо и негромко сказал, словно услышав мои мысли:
— Не корите себя, Николай Афанасьевич. Вы не могли выстрелить в убийцу, не рискуя при этом попасть в господина Пересветова. Слишком велика вероятность того, что, нажми вы на курок секундою раньше, именно ваша пуля пробила бы его сердце.
— Взведи я курок, — машинально поправил я Ульянова. Видимо, потрясение от содеянного было действительно очень сильным, если я выдавил из себя именно эти слова.
— Что? — не понял Владимир.
— Я взвел курок. На курок не нажимают, его взводят.
Ульянов даже сделал шаг в сторону. Видно, в эти секунды я более всего напоминал сумасшедшего.
То, что сказал Владимир, было чистой правдой. Пересветов прикрывал от меня «матроса», так что произвести выстрел я мог только после того, как мой зять упал.
— Судьба… — пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица Евгения Александровича. Как бы ни был Пересветов мне антипатичен, как бы ни порицал я семейные дрязги, приведшие к злоключениям Аленушки, однако же смерти своему зятю я никак не желал.
— Судьба, — эхом отозвался Владимир. — Что же он тут делал? Что привело его сюда?
— Боюсь, этого мы никогда не узнаем, — потерянно сказал я. — Никогда…
Владимир промолчал. Присев на корточки, он осматривал землю рядом с телом преступника.
— Вот оно, это стальное жало! — сказал он. — Не угодно ли взглянуть? Только не прикасайтесь к нему, пусть лежит там, где лежит.
Я наклонился над злодеем-батраковцем, стараясь не смотреть на голову, где между глаз, чуть выше переносицы, пуля из моего Кольта проделала аккуратное круглое отверстие. Возле правой руки убитого было шило с длинным, вершков трех, острием. Действительно — настоящее стальное жало. И на этом жале не было ни малейшего следа крови.
— Вот ведь специалисты! — с непонятной интонацией произнес Владимир. — Ударил в самое сердце, а ни на убитом, ни на лезвии даже капельки крови не осталось. Представляете, с каким искусством и с какой быстротой надобно орудовать этим жалом? — Он еще раз осмотрел тела. — А вот на это не хотите ли взглянуть? — вдруг спросил Ульянов.
Я присел на корточки рядом с ним.
Предметом, привлекшим внимание Владимира, была крохотная веточка сирени. Она лежала на земле — между двумя телами.
В тот момент, когда моя рука боязливо потянулась к цветку, до моего слуха донесся слабый стон.
— Какое счастье! — вскричал я. — Володя, он жив! Слава Богу!
Ноги мои ослабли, и я осел на землю — рядом с Пересветовым и его убийцей.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
— Возможно, и нет, — ответил мой молодой друг, нетерпеливо постукивая пальцем по столу. — Но я не зря провел в поисках последние три дня. Пока вы пребывали дома, поправляясь от болезни, мне удалось узнать нечто поистине неоценимое!
Я уже понимал, к чему ведет Владимир, и машинально подобрался, приготовившись услышать поразительное известие.
— Не буду посвящать вас в подробности, — сказал Ульянов. — Потом, когда все будет позади, я, возможно, раскрою вам источник моих знаний. Сейчас же я хочу вам сообщить, что нас действительно ожидает четвертое убийство. И мне стало известно, когда, где и как оно будет совершено.
Произнеся это, Владимир посмотрел на меня с торжествующим видом.
— Четвертое убийство? — прошептал я. — Значит, будет еще одна смерть? Какой ужас!..
— Ужас, вы сказали? — Ульянов пренебрежительно хмыкнул. — Да полно! Вовсе не ужас. Напротив, в этом наше счастье! Удача! Разве вы не понимаете? Ведь мы в состоянии не допустить его — в самый последний момент! Конечно, это рискованно, но я полагаюсь на ваш опыт, Николай Афанасьевич, на опыт солдата и охотника. Я имею все основания полагать, что нынче ночью мы с вами станем свидетелями неоспоримой попытки убийства. И если эта попытка будет совершена именно так, как были совершены три предыдущих — но при этом уже не сможет быть замаскирована под сердечный приступ, — значит, мы сумеем добиться освобождения Елены Николаевны! Сама попытка совершения очередного убийства — в тот момент, когда она находится под арестом, будет демонстрацией ее невиновности!
Владимир помолчал немного, пристально глядя на меня, потом склонился над столом и развернул рулон. Это оказалась карта Самары с какими-то пометками.
— Вот, поглядите, — Владимир сделал приглашающий жест. Я подошел и вгляделся в карту.
— Улица Панская, — сказал Ульянов. — Здесь находится магазин Ильина. — Его палец уперся в фиолетовый крестик, обозначающий место первого преступления. — Вот тут, тоже на Панской улице, — магазин Громова. Соединим данные точки прямой линией — это несложно, она прямо по Панской и будет идти, — и примерно в середине проведем под прямым углом другую линию. Видите? Она ложится почти точно на Дворянскую. Одним концом эта линия упирается в Алексеевскую площадь, здесь рядом лавка Сперанского, то есть место второго преступления, а другим концом упирается…
— Во что-то на Предтеченской улице, — пробормотал я.
— Это не «что-то», а книжный магазин Федорова! — провозгласил Владимир.
В отличие от магазинов Ильина, Сперанского и Громова, отмеченных тремя фиолетовыми крестиками, магазин Федорова [51]был обозначен на карте жирной черной точкой. Если бы эти пометки были соединены линиями, получился бы почти правильный ромб — правильный настолько, насколько злой разум убийцы или убийц мог вычертить его по настоящим улицам, а не по бумаге.
Ошеломленный, я поднял взгляд на Ульянова. Торжествующая физиономия Владимира походила на мордочку первого ученика, объяснившего у доски решение трудной задачи.
— Володя, — сказал я растерянно, — но как же… Почему вы не поставили в известность полицию? Можно ли вот так, самочинно заниматься столь серьезным делом?
Выражение торжества на лице Ульянова сменилось миной недовольства.
— Разве вы не помните, как следователь отнесся к моей догадке о связи всех трех преступлений? — сухо спросил он. — Неужели вы думаете, что за прошедшие дни этот юс [52]хоть на линию изменил свою позицию? Да ничуть! Мои рассуждения представляются ему фантазиями, — сказал Владимир с горечью. — Ни судейские, ни полиция не усматривают убийства как в случае смерти Сахарова, так и в случае гибели Неустроева. По их мнению, и тот, и другой умерли от сердечных приступов. Если бы они понимали, что произошло на самом деле, Елена Николаевна была бы сейчас здесь, с нами. Да вы и сами только что признали: даже предстоящее убийство они могут оставить без должного внимания, если только мы с вами — именно мы с вами, Николай Афанасьевич! — не возьмем убийцу с поличным. Только тогда ваша дочь окажется на свободе. — Не давая мне ни возразить, ни усомниться в чем-либо, Ульянов приблизился ко мне почти вплотную и требовательно вопросил, глядя на меня блестящими глазами: — Вы готовы?
— Разумеется, я готов, — ответил я по возможности твердым голосом.
— В таком случае снаряжайте свой замечательный Кольт, — повелительным тоном сказал Владимир. — Времени у нас совсем немного.
Я встал с дивана и двинулся к двери, но, сделав два шага, остановился.
— Володя, — спросил я, — уж коли вам удалось почти все узнать… Кто намечен жертвой в этот раз?
Ульянов покачал головой.
— Этого я не знаю, — ответил он. — Есть у меня кое-какие подозрения. Но я их пока приберегу.
— Понедельник, — сказал я, пытаясь вспомнить, в связи с чем и кто совсем недавно упоминал этот день недели.
Мысль ускользала, и тогда я спросил другое:
— Володя, но почему вы решили, что убийство должно произойти именно сегодня, а не в следующий понедельник или через две недели?
— Ах, да! — воскликнул Ульянов. — Говоря о времени преступлений, я упустил сказать вам нечто примечательное. Присядьте еще на несколько минут, Николай Афанасьевич. Вы помните, когда было совершено убийство в магазине Ильина?
— Нет, не помню. — Я снова сел на диван.
— А я запомнил. Приказчик Петя обнаружил тело утром восьмого мая, значит, Всеволод Сахаров был убит накануне, то есть седьмого мая, в понедельник.
— В понедельник… — тупо повторил я.
— А то, что произошло с Юрием Валуцким, случилось четвертого июня, ровно через четыре недели после смерти Сахарова.
— Ну да! — воскликнул я. — Пятого июня в квартиру моего зятя пришел следователь, а на следующий день Аленушка-то и исчезла, и с тех пор…
— Через четыре недели! — перебил меня Владимир. — А Василия Неустроева убили в день вашего приезда в Самару, то есть восемнадцатого июня, ровно неделю назад. И как раз через две недели после того, как несчастный Валуцкий не по своей воле покинул этот свет. Вы понимаете? Между первым и вторым убийством — четыре недели, между вторым и третьим — две недели, между третьим и, возможно, четвертым убийствами…
— Неделя! — Я был настолько поражен, что мне показалось, будто в комнате враз потемнело. — Выходит, и впрямь сегодня…
— Не знаю, почему такая арифметика, однако же срок между убийствами каждый раз сокращается вдвое… — почему-то шепотом сказал Ульянов.
— Понедельник! — снова повторил я, но уже не растерянно, а с силою.
Я уловил ту мысль, которую две минуты назад никак не мог поймать! И испытал еще одно потрясение. Наверное, лицо мое изменилось, потому что Владимир подошел, присел передо мной на корточки и спросил с тревогою:
— Что? Что такое вам пришло в голову? Выкладывайте, Николай Афанасьевич!
— Володя, — ответил я, чувствуя, как про спине моей пробежала холодная струйка пота, — но ведь именно по понедельникам Витренко встречался с Аленушкой… Он же сам сказал тогда, помните? Григорий заявил, что для книжных магазинов у него существует один день недели — понедельник.
Владимир так и сел на пол.
— Верно! — объявил он. — Теперь вспомнил! А что если это случайное совпадение?
— А что если нет? — ответил я вопросом на вопрос.
Ульянов вскочил на ноги.
— Собирайтесь быстрее, Николай Афанасьевич! Теперь нам еще сильнее надо спешить!
Мы взяли извозчика, но по настоянию Ульянова доехали только до угла Москательной и Саратовской, а оттуда пошли пешком. Уже изрядно стемнело. Добравшись до места, мы вошли во двор магазина Федорова. Здесь, предупредив меня шепотом об осторожности, Владимир быстро и беззвучно приблизился к росшему в углу двора большому клену. Под его сенью мы и укрылись. Отсюда хорошо была видна калитка во двор.
Потянулось томительное ожидание. Крепко сжимая в руке револьвер, я, однако же, не испытывал уверенности в том, что нам сегодня удастся настичь убийцу. Не все сказанное Владимиром представлялось мне в полной мере убедительным.
Луна еще не взошла. Керосиновые фонари, стоявшие по Предтеченской с промежутками в двадцать саженей, давали неплохой свет, но сюда он почти не доходил, и двор был погружен во мрак.
Вдруг мне послышалось, как отворилась калитка. Я замер. Фигура вошедшего была видна неясно. Человек некоторое время помедлил, затем беззвучной тенью метнулся в сторону и исчез.
Вновь потянулось ожидание. Но теперь я испытывал гораздо меньше сомнений в правоте моего спутника.
Следующий персонаж появился на сцене спустя еще четверть часа. Единственное, что я разглядел, так это тускло блеснувшие пуговицы на тужурке.
Как и первый вошедший во двор, человек в тужурке помедлил немного и двинулся было в глубь двора, направляясь к двери, ведущей на склад магазина Федорова. И тут, словно из-под земли, перед ним возник тот, первый. Человек в тужурке сделал шаг назад, видимо, от неожиданности. Он по-прежнему стоял к нам спиной. Очертания фигуры этого господина показались мне знакомыми. Его визави я не мог поначалу разглядеть. Но тут человек в тужурке шагнул чуть в сторону, и отблеск уличных фонарей все же высветил лицо его собеседника. Я едва не выдал себя возгласом или движением: там стоял убийца с парохода. Тот самый, кто затем следил за нами в трактире и наблюдал за квартирой Ульяновых из соседнего дома.
По счастью, Владимир крепко взял меня за плечо, и я остался неподвижен. Хотя рука моя, в которой я сжимал Кольт, повлажнела.
Меж тем два странных господина вели посреди двора тихий разговор, который нам не был слышен. Изо всех сил напрягая слух, я услыхал, как мне показалось, слово «ошибка» или «ошибся».
Встреча закончилась внезапно. Батраковец коротко двинул рукой — так, что я скорее угадал, а не увидел это движение, — и сделал шаг в сторону. Его собеседник рухнул ничком.
В этот момент — по всей видимости, понимая, что убийца уйдет, — Владимир закричал:
— Стреляйте! Стреляйте, Николай Афанасьевич!
Я вскинул руку, прицелился в плечо батраковца, взвел курок и выстрелил.
Ничего не произошло. Револьвер лишь щелкнул.
«Порох! — подумал я. — Ах ты незадача какая! Порох старый! Надо было свежий в выстрелы засыпать!»
На крик Владимира и на щелчок револьвера батраковец повернулся в нашу сторону и чуть пригнулся — я понял, что он сейчас помчится стрелой.
Я снова взвел курок, уже не целясь. Выстрел прозвучал оглушительно громко, мне показалось даже, что старенький револьвер разорвался в руке.
Злоумышленник словно бы отпрыгнул назад, но как-то странно — не сгибая ног. Нелепо взмахнув руками, он упал — рядом со своей жертвой.
Я застыл на месте. Попытался сделать шаг — не получилось: ноги отказывались подчиняться. Уже давно — более тридцати лет — не доводилось мне стрелять в человека. И сейчас вполне понятная одеревенелость сковала все мои члены.
Преодолев слабость, все же я первым делом осмотрел оружие — хоть и давненько я снял мундир, а вот поди-ка, привычки остались. И только после того, как я прокрутил барабан и поставил курок против пустой каморы, обратился я к двум безмолвным участникам кровавой драмы.
Что до Владимира, то он сразу бросился к лежавшим. Я еще первый шаг сделал, а он уже перевернул человека в тужурке, и я услыхал возглас, в котором звучало искреннее изумление:
— Это не Витренко! — Ульянов выпрямился и оглянулся. — Николай Афанасьевич, это ваш зять! Пересветов!
В голосе его, как мне тогда показалось, прозвучала явная растерянность.
Сунув револьвер в карман пиджака, я все же преодолел слабость и двинулся вперед. Приблизившись к телам, я вгляделся в человека, упавшего первым. Да, это был Евгений Александрович, несчастный мой зять. Лицо его было искажено смертной мукой.
Острое чувство вины пронзило мое сердце. Мне подумалось, что, выстрели я секундою раньше, опереди я безжалостного убийцу, и заточенное жало не пронзило бы сердце Пересветова и не овдовило бы мгновенно несчастную мою дочь.
Я застонал от бессилья. Владимир тронул меня за плечо и негромко сказал, словно услышав мои мысли:
— Не корите себя, Николай Афанасьевич. Вы не могли выстрелить в убийцу, не рискуя при этом попасть в господина Пересветова. Слишком велика вероятность того, что, нажми вы на курок секундою раньше, именно ваша пуля пробила бы его сердце.
— Взведи я курок, — машинально поправил я Ульянова. Видимо, потрясение от содеянного было действительно очень сильным, если я выдавил из себя именно эти слова.
— Что? — не понял Владимир.
— Я взвел курок. На курок не нажимают, его взводят.
Ульянов даже сделал шаг в сторону. Видно, в эти секунды я более всего напоминал сумасшедшего.
То, что сказал Владимир, было чистой правдой. Пересветов прикрывал от меня «матроса», так что произвести выстрел я мог только после того, как мой зять упал.
— Судьба… — пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица Евгения Александровича. Как бы ни был Пересветов мне антипатичен, как бы ни порицал я семейные дрязги, приведшие к злоключениям Аленушки, однако же смерти своему зятю я никак не желал.
— Судьба, — эхом отозвался Владимир. — Что же он тут делал? Что привело его сюда?
— Боюсь, этого мы никогда не узнаем, — потерянно сказал я. — Никогда…
Владимир промолчал. Присев на корточки, он осматривал землю рядом с телом преступника.
— Вот оно, это стальное жало! — сказал он. — Не угодно ли взглянуть? Только не прикасайтесь к нему, пусть лежит там, где лежит.
Я наклонился над злодеем-батраковцем, стараясь не смотреть на голову, где между глаз, чуть выше переносицы, пуля из моего Кольта проделала аккуратное круглое отверстие. Возле правой руки убитого было шило с длинным, вершков трех, острием. Действительно — настоящее стальное жало. И на этом жале не было ни малейшего следа крови.
— Вот ведь специалисты! — с непонятной интонацией произнес Владимир. — Ударил в самое сердце, а ни на убитом, ни на лезвии даже капельки крови не осталось. Представляете, с каким искусством и с какой быстротой надобно орудовать этим жалом? — Он еще раз осмотрел тела. — А вот на это не хотите ли взглянуть? — вдруг спросил Ульянов.
Я присел на корточки рядом с ним.
Предметом, привлекшим внимание Владимира, была крохотная веточка сирени. Она лежала на земле — между двумя телами.
В тот момент, когда моя рука боязливо потянулась к цветку, до моего слуха донесся слабый стон.
— Какое счастье! — вскричал я. — Володя, он жив! Слава Богу!
Ноги мои ослабли, и я осел на землю — рядом с Пересветовым и его убийцей.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,
в которой содержатся некоторые откровения и разгадки
Все последующее смешалось в голове моей так, что даже по прошествии времени мне трудно восстановить последовательность событий той ночи. Кажется, дело было так. Вскорости после моего выстрела, но не сразу, а именно вскорости, во двор вбежал дворник с роговым свистком в руке. Завидев тела, лежащие на земле, и нас с Владимиром возле них, дворник опрометью бросился на улицу и только там засвистал. Следом у калитки образовался конный стражник, а потом примчался и городовой. Или, может быть, из полицейских городовой был первым, а стражник вторым, не помню. Зато хорошо помню, что городовой был высшего оклада, с тремя гомбочками на оранжевом плечевом снуре. Услыхав наши объяснения и увидав тягостное состояние, в котором пребывал Евгений Александрович, городовой послал дворника за доктором, а стражника — за судебным следователем, которого мы же и назвали.
Доктором оказался уже знакомый нам Аристарх Генрихович Крейцер из Плешановской больницы. Несмотря на сумбур, царивший в моих мыслях, я не мог не отметить, что сюртук доктора выглядел безукоризненно, штиблеты сверкали, словно только что из-под щеток чистильщика, а сам Аристарх Генрихович был привычно невозмутим и свеж, будто он и не собирался в ближайшее время отходить ко сну. Владимир кратко и деловито описал ему случившееся, после чего доктор присел рядом с Евгением Александровичем и раскрыл свой саквояж, выглядевший так же безукоризненно, как и его владелец. На лежавшего чуть в стороне батраковца он потратил лишь несколько секунд, удостоверившись, что тот действительно мертв, а потом, казалось, даже думать о нем забыл, здраво рассудив, что убитый может и подождать.
Я же, напротив, никак не мог отвести глаз от того, кто несколькими минутами ранее был сражен моей пулей. Поначалу я испытал странное ощущение — словно там лежал не человек из плоти и крови, а большой деревянный болван, наподобие тех, что стоят, разодетые, в витринах модных магазинов. Но вскоре это впечатление ушло, и у меня заныло сердце: ведь неподвижное тело, лежавшее в полумраке двора, совсем недавно было живым человеком. Он двигался, говорил, ел, пил, смеялся… Бог мой, он ведь хоть и ненавидел, но и любил, наверное, когонибудь! И вдруг такая крохотная вещица — чепушина, кусок свинца весом в каких-нибудь полтора золотника — ударила его в лоб, и не стало более никаких чувств, никаких желаний. Человека — не стало.
Иной мой знакомец мог бы и посмеяться над слезливой сентиментальностью бывшего офицера, даже попенять — мол, полно, господин Ильин, вы ведь и на войне бывали, и на охоту хаживали, а тут вдруг над телом убийцы, душегуба — слабину дали. Не стыдно ли?
Нет, господа, не стыдно! — ответил бы я в таком случае. Война войною, там я стрелял, но и в меня стреляли. На войне стреляешь во врага, и он, враг, уже вроде как и не человек. Здесь же — убийца, но ведь и человек тоже! Душегуб, да, но душа-то и у него была! А я эту душу отнял… Нет, никогда на войне у меня не было столь жгучего ощущения непоправимости от чужой гибели!
Вдруг меня потянуло вглядеться в черты этого батраковца, лишенного мною жизни. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я шагнул к нему раз, другой.
И тут чья-то рука цепко ухватила меня за локоть. От столь решительного прикосновения я пришел в себя, если можно так выразиться — отрезвился.
Знакомый голос за моей спиною вопросил:
— Так что же, господа, здесь произошло?
Обернувшись, я увидел судебного следователя Марченко. Был он весьма хмур и одышливее прежнего, а сопровождали его два полицейских чина, судя по отсутствию петлиц на воротниках, полицейские надзиратели; их лица мне не запомнились.
Отпустив мой локоть, судебный следователь повторил:
— Так что же? Могу я услышать о том, что здесь произошло? — Похлопав меня по бокам, Марченко сразу определил карман, в котором лежал Кольт. — Вы стреляли? Из вашего револьвера? Позвольте взглянуть, — быстро сказал он.
Я вытащил Кольт, от которого сильно пахло пороховой гарью, и протянул его следователю рукояткой вперед.
Владимир, до того стоявший рядом с доктором Крейцером и внимательно наблюдавший за тем, как тот оказывает помощь Пересветову, стремительно подошел к нам.
— Мне кажется, господин следователь, — сказал он, — вы должны бы сказать спасибо Николаю Афанасьевичу. Ведь он избавил город от ужасного злодея и спас от смерти уважаемого гражданина.
Марченко посмотрел на доктора Крейцера, который сосредоточенно слушал через стетоскоп сердце Евгения Александровича, по-прежнему лежавшего в беспамятстве, затем перевел взгляд на Ульянова.
— Гм… да! — Следователь прочистил горло, повертел в руках Кольт, понюхал дульный срез и, не найдя оружию лучшего применения, передал его одному из полицейских надзирателей. — Ужасного злодея, значит… О-хо-хо, ну что ж, давайте посмотрим на вашего злодея… И распорядитесь, чтобы сюда принесли лампы! — вдруг гневно закричал он, обращаясь к полицейским. — Хоть из магазина, хоть из кабака, да хоть фонарный столб сюда притащите, но чтобы свет был!
Полицейский надзиратель кивнул городовому, и тот побежал на улицу. Не дойдя до калитки, городовой завидел дворника, который маялся у заборной решетки, не решаясь приблизиться к месту происшествия. Я не мог рассмотреть, что там произошло, но, по-моему, городовой с размаху дал дворнику в ухо, отчего тот, получив ускорение, с необыкновенной быстротою помчался по улице. Через несколько минут он вернулся и влетел во двор с двумя лампами. Городовой забрал их у него и передал, в свою очередь, лампы полицейскому надзирателю, а уж тот установил их на земле — одну возле трупа батраковца, вторую рядом с доктором Крейцером.
Переваливаясь по-утиному, Марченко приблизился к убитому. Один из полицейских надзирателей склонился над телом.
— Да ведь это Трофим Четвериков! — воскликнул полицейский, рассмотрев батраковца. — И правда злодей, ваше высокоблагородие, верно сказано, — обратился он к следователю. — Много за ним всего числилось, а только вьюном всегда уходил. Хитрости большой был, потому и звался меж сотоварищами Голованом. — Тут полицейский надзиратель повернулся в мою сторону и заметил уважительно: — Эк вы его уложили, милостивый государь, с одного выстрела, да еще в темноте — и прямо в лоб!
Марченко тоже покосился на меня. Он ничего не сказал, но взгляд его несколько смягчился.
— Вы-то здесь как оказались? — спросил он сурово. — На праздную прогулку не похоже. Да обыватели и не ходят на прогулку с револьверами. Что вас привело сюда?
— Вообще-то мы разыскивали господина Пересветова… — тотчас же начал объяснять Владимир.
Лампы светили на земле. Не знаю, каким уж я казался в этом необычном желтоватом освещении, но лицо Ульянова, с выхваченной из мрака бородкой и озаренными исподнизу надглазьями, представилось мне зловещим — словно лицо Мефистофеля на сцене театра, осиянное огнями рампы. Впрочем, лица судебного следователя и полицейских выглядели не менее театрально.
— Он здесь регулярно прогуливался по вечерам… — продолжал Владимир. — И мы почти настигли его… Господин Пересветов шел впереди. Мы уж хотели окликнуть Евгения Александровича, но он вдруг словно заметил кого-то и прибавил ходу. Вбежал во двор. Мы за ним. Едва успели увидеть: этот злодей размахнулся — и ножом его прямо в грудь. Господин Ильин… — вот что значит военная выучка! — господин Ильин выхватил револьвер и выстрелил… Едва не опоздал. Вот, собственно…
— Можно сказать, что опоздал, — заметил вдруг доктор Крейцер. — К сожалению.
— Что? — встрепенулся Владимир. — Он скончался?
Доктор Крейцер аккуратно поправил собственный сюртук, подложенный им под голову раненого, и неторопливо поднялся.
— Нет, он жив, но поручиться за то, что поправится, не могу. Все-таки, насколько я могу судить, острие убийцы повредило сердечную сумку. Если бы на ноготь правее — прямо в сердце вошло бы, тогда господин… Пересветов, да?… тогда господин Пересветов умер бы мгновенно. А так — то ли у убийцы рука дрогнула, то ли жертва чуть успела уклониться… Но, повторяю, я нисколько не уверен, что господин Пересветов переживет сегодняшнюю ночь. Я уколол ему камфару. Пульс неровный, слабый… Сейчас придет покойная карета, за ней уже послали, и я повезу раненого в больницу… Кстати! — он вдруг оживился. — Вы сказали — нож? Вовсе нет. Вот этой штукой его ударили! — и доктор Крейцер продемонстрировал нам, но прежде всего следователю и полицейским, стальное шило.
Разумеется, это не было для нас секретом; я даже сам хотел поправить моего молодого друга. Но тут Владимир столь естественно удивился, что я, ей-богу, заподозрил его в сознательной оговорке.
— Да что вы говорите! — Он всплеснул руками. — Надо же! Вы только посмотрите, господин следователь!
Марченко недовольно пожевал губами.
— Да, — буркнул он, — хитрая штуковина. И следов почти не оставляет.
Тут Владимир огляделся по сторонам с удивленным видом, словно впервые увидел это место.
— Да ведь что же это получается? — озадаченно произнес он. — Смотрите-ка, господин следователь, ведь это же двор книжного магазина Федорова. Опять книжный магазин?!
— Да, книжный магазин. И что же? — спросил Марченко. — Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что это убийство… попытка убийства, — тут же поправился Ульянов, — весьма походит на то преступление, в котором обвинили госпожу Пересветову! Книжный магазин, время дня, необычное орудие… Да вот и сирень все та же! — воскликнул он, быстро подняв с земли уже обнаруженную нами ранее веточку. Не дав следователю ни слова сказать, Владимир обратился к Крейцеру: — Скажите, господин доктор, вы ведь помните убийство Валуцкого, во дворе книжной лавки Сперанского?
Крейцер кивнул.
— Там нашли шляпную булавку. Вот господин следователь как раз утверждает, что то убийство было совершено именно шляпной булавкой. Но, может быть, убийца там тоже использовал такое шило?
Доктор Крейцер подумал немного.
— Да, возможно, — согласился он. — Даже вероятнее всего.
— А скажите, — не отставал Владимир, — вот если бы убийца ударил точно и крови бы не было… вы могли бы посчитать, что с господином Пересветовым случился аффекцио кордис? Сердечный припадок?
— И это возможно, — доктор Крейцер снова кивнул. — Легко было бы ошибиться.
Доктором оказался уже знакомый нам Аристарх Генрихович Крейцер из Плешановской больницы. Несмотря на сумбур, царивший в моих мыслях, я не мог не отметить, что сюртук доктора выглядел безукоризненно, штиблеты сверкали, словно только что из-под щеток чистильщика, а сам Аристарх Генрихович был привычно невозмутим и свеж, будто он и не собирался в ближайшее время отходить ко сну. Владимир кратко и деловито описал ему случившееся, после чего доктор присел рядом с Евгением Александровичем и раскрыл свой саквояж, выглядевший так же безукоризненно, как и его владелец. На лежавшего чуть в стороне батраковца он потратил лишь несколько секунд, удостоверившись, что тот действительно мертв, а потом, казалось, даже думать о нем забыл, здраво рассудив, что убитый может и подождать.
Я же, напротив, никак не мог отвести глаз от того, кто несколькими минутами ранее был сражен моей пулей. Поначалу я испытал странное ощущение — словно там лежал не человек из плоти и крови, а большой деревянный болван, наподобие тех, что стоят, разодетые, в витринах модных магазинов. Но вскоре это впечатление ушло, и у меня заныло сердце: ведь неподвижное тело, лежавшее в полумраке двора, совсем недавно было живым человеком. Он двигался, говорил, ел, пил, смеялся… Бог мой, он ведь хоть и ненавидел, но и любил, наверное, когонибудь! И вдруг такая крохотная вещица — чепушина, кусок свинца весом в каких-нибудь полтора золотника — ударила его в лоб, и не стало более никаких чувств, никаких желаний. Человека — не стало.
Иной мой знакомец мог бы и посмеяться над слезливой сентиментальностью бывшего офицера, даже попенять — мол, полно, господин Ильин, вы ведь и на войне бывали, и на охоту хаживали, а тут вдруг над телом убийцы, душегуба — слабину дали. Не стыдно ли?
Нет, господа, не стыдно! — ответил бы я в таком случае. Война войною, там я стрелял, но и в меня стреляли. На войне стреляешь во врага, и он, враг, уже вроде как и не человек. Здесь же — убийца, но ведь и человек тоже! Душегуб, да, но душа-то и у него была! А я эту душу отнял… Нет, никогда на войне у меня не было столь жгучего ощущения непоправимости от чужой гибели!
Вдруг меня потянуло вглядеться в черты этого батраковца, лишенного мною жизни. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я шагнул к нему раз, другой.
И тут чья-то рука цепко ухватила меня за локоть. От столь решительного прикосновения я пришел в себя, если можно так выразиться — отрезвился.
Знакомый голос за моей спиною вопросил:
— Так что же, господа, здесь произошло?
Обернувшись, я увидел судебного следователя Марченко. Был он весьма хмур и одышливее прежнего, а сопровождали его два полицейских чина, судя по отсутствию петлиц на воротниках, полицейские надзиратели; их лица мне не запомнились.
Отпустив мой локоть, судебный следователь повторил:
— Так что же? Могу я услышать о том, что здесь произошло? — Похлопав меня по бокам, Марченко сразу определил карман, в котором лежал Кольт. — Вы стреляли? Из вашего револьвера? Позвольте взглянуть, — быстро сказал он.
Я вытащил Кольт, от которого сильно пахло пороховой гарью, и протянул его следователю рукояткой вперед.
Владимир, до того стоявший рядом с доктором Крейцером и внимательно наблюдавший за тем, как тот оказывает помощь Пересветову, стремительно подошел к нам.
— Мне кажется, господин следователь, — сказал он, — вы должны бы сказать спасибо Николаю Афанасьевичу. Ведь он избавил город от ужасного злодея и спас от смерти уважаемого гражданина.
Марченко посмотрел на доктора Крейцера, который сосредоточенно слушал через стетоскоп сердце Евгения Александровича, по-прежнему лежавшего в беспамятстве, затем перевел взгляд на Ульянова.
— Гм… да! — Следователь прочистил горло, повертел в руках Кольт, понюхал дульный срез и, не найдя оружию лучшего применения, передал его одному из полицейских надзирателей. — Ужасного злодея, значит… О-хо-хо, ну что ж, давайте посмотрим на вашего злодея… И распорядитесь, чтобы сюда принесли лампы! — вдруг гневно закричал он, обращаясь к полицейским. — Хоть из магазина, хоть из кабака, да хоть фонарный столб сюда притащите, но чтобы свет был!
Полицейский надзиратель кивнул городовому, и тот побежал на улицу. Не дойдя до калитки, городовой завидел дворника, который маялся у заборной решетки, не решаясь приблизиться к месту происшествия. Я не мог рассмотреть, что там произошло, но, по-моему, городовой с размаху дал дворнику в ухо, отчего тот, получив ускорение, с необыкновенной быстротою помчался по улице. Через несколько минут он вернулся и влетел во двор с двумя лампами. Городовой забрал их у него и передал, в свою очередь, лампы полицейскому надзирателю, а уж тот установил их на земле — одну возле трупа батраковца, вторую рядом с доктором Крейцером.
Переваливаясь по-утиному, Марченко приблизился к убитому. Один из полицейских надзирателей склонился над телом.
— Да ведь это Трофим Четвериков! — воскликнул полицейский, рассмотрев батраковца. — И правда злодей, ваше высокоблагородие, верно сказано, — обратился он к следователю. — Много за ним всего числилось, а только вьюном всегда уходил. Хитрости большой был, потому и звался меж сотоварищами Голованом. — Тут полицейский надзиратель повернулся в мою сторону и заметил уважительно: — Эк вы его уложили, милостивый государь, с одного выстрела, да еще в темноте — и прямо в лоб!
Марченко тоже покосился на меня. Он ничего не сказал, но взгляд его несколько смягчился.
— Вы-то здесь как оказались? — спросил он сурово. — На праздную прогулку не похоже. Да обыватели и не ходят на прогулку с револьверами. Что вас привело сюда?
— Вообще-то мы разыскивали господина Пересветова… — тотчас же начал объяснять Владимир.
Лампы светили на земле. Не знаю, каким уж я казался в этом необычном желтоватом освещении, но лицо Ульянова, с выхваченной из мрака бородкой и озаренными исподнизу надглазьями, представилось мне зловещим — словно лицо Мефистофеля на сцене театра, осиянное огнями рампы. Впрочем, лица судебного следователя и полицейских выглядели не менее театрально.
— Он здесь регулярно прогуливался по вечерам… — продолжал Владимир. — И мы почти настигли его… Господин Пересветов шел впереди. Мы уж хотели окликнуть Евгения Александровича, но он вдруг словно заметил кого-то и прибавил ходу. Вбежал во двор. Мы за ним. Едва успели увидеть: этот злодей размахнулся — и ножом его прямо в грудь. Господин Ильин… — вот что значит военная выучка! — господин Ильин выхватил револьвер и выстрелил… Едва не опоздал. Вот, собственно…
— Можно сказать, что опоздал, — заметил вдруг доктор Крейцер. — К сожалению.
— Что? — встрепенулся Владимир. — Он скончался?
Доктор Крейцер аккуратно поправил собственный сюртук, подложенный им под голову раненого, и неторопливо поднялся.
— Нет, он жив, но поручиться за то, что поправится, не могу. Все-таки, насколько я могу судить, острие убийцы повредило сердечную сумку. Если бы на ноготь правее — прямо в сердце вошло бы, тогда господин… Пересветов, да?… тогда господин Пересветов умер бы мгновенно. А так — то ли у убийцы рука дрогнула, то ли жертва чуть успела уклониться… Но, повторяю, я нисколько не уверен, что господин Пересветов переживет сегодняшнюю ночь. Я уколол ему камфару. Пульс неровный, слабый… Сейчас придет покойная карета, за ней уже послали, и я повезу раненого в больницу… Кстати! — он вдруг оживился. — Вы сказали — нож? Вовсе нет. Вот этой штукой его ударили! — и доктор Крейцер продемонстрировал нам, но прежде всего следователю и полицейским, стальное шило.
Разумеется, это не было для нас секретом; я даже сам хотел поправить моего молодого друга. Но тут Владимир столь естественно удивился, что я, ей-богу, заподозрил его в сознательной оговорке.
— Да что вы говорите! — Он всплеснул руками. — Надо же! Вы только посмотрите, господин следователь!
Марченко недовольно пожевал губами.
— Да, — буркнул он, — хитрая штуковина. И следов почти не оставляет.
Тут Владимир огляделся по сторонам с удивленным видом, словно впервые увидел это место.
— Да ведь что же это получается? — озадаченно произнес он. — Смотрите-ка, господин следователь, ведь это же двор книжного магазина Федорова. Опять книжный магазин?!
— Да, книжный магазин. И что же? — спросил Марченко. — Что вы хотите этим сказать?
— Только то, что это убийство… попытка убийства, — тут же поправился Ульянов, — весьма походит на то преступление, в котором обвинили госпожу Пересветову! Книжный магазин, время дня, необычное орудие… Да вот и сирень все та же! — воскликнул он, быстро подняв с земли уже обнаруженную нами ранее веточку. Не дав следователю ни слова сказать, Владимир обратился к Крейцеру: — Скажите, господин доктор, вы ведь помните убийство Валуцкого, во дворе книжной лавки Сперанского?
Крейцер кивнул.
— Там нашли шляпную булавку. Вот господин следователь как раз утверждает, что то убийство было совершено именно шляпной булавкой. Но, может быть, убийца там тоже использовал такое шило?
Доктор Крейцер подумал немного.
— Да, возможно, — согласился он. — Даже вероятнее всего.
— А скажите, — не отставал Владимир, — вот если бы убийца ударил точно и крови бы не было… вы могли бы посчитать, что с господином Пересветовым случился аффекцио кордис? Сердечный припадок?
— И это возможно, — доктор Крейцер снова кивнул. — Легко было бы ошибиться.