Клугер Даниэль. Четвертая жертва сирени

   — Да с чего вы это взяли? — Теперь уже и Владимир повысил голос, так что я даже начал опасаться — не разбудим ли мы Анну Ильиничну своим горячим спором. Мой молодой друг, видимо, подумал то же самое, потому что оглянулся на дверь и продолжил совсем тихо: — Ей-богу, Николай Афанасьевич, вы разве хоть с кем-нибудь из этих молодых людей знакомы? Хоть о каком-то их обществе знаете? Слыхали?
   — А вот слыхал! — тоже тихо, но вместе с тем запальчиво ответил я. — Слыхал, Володя, слыхал! Выто молоды, вы знать не знаете, видать, а я помню. Помню такую организацию, которую, ежели не ошибаюсь, называли «Народная расправа»! Ишь! Расправа! Слово то какое душевредное…
   — Это вы о нечаевцах говорите? — Ульянов прищурился. — Помнить я их, конечно, не помню — это ведь в семидесятом году случилось, а я в том году только родился. Но читать читал, как же.
   — О них самых, о нечаевцах! Я-то хорошо помню, какие страсти они творили тогда! Как расправилась эта самая расправа — народная, поди ж ты! — со своим же собственным товарищем-студентом, Иваном Ивановым! Я тогда внимательным образом следил за всем, что писали газеты. И помню, как один из убийц, Петр Успенский — даже имя его запомнил, да! — как этот самый Успенский объяснял судьям, что он, дескать, потому в смертоубийстве участвовал, что считал справедливым лишить жизни одного человека, ежели это послужит спасению двадцати. Вот ведь как! Ну? Что скажете на это?
   — А то и скажу! — Владимир тоже повысил немного голос. — То и скажу, что всякое бывает! Иной раз это замечание и справедливо. Уверяю вас, Николай Афанасьевич, в определенных условиях вы и сами с этим согласитесь!
   — Бог с вами! — воскликнул я. — Чтоб я… чтоб как Нечаев… чтобы как… — Тут я замолчал, вовремя сообразив, что продолжать этот разговор будет значительно неуместно — я едва не заговорил о «Народной воле», организации цареубийц. А там бурное течение спора вынесло бы меня и на трагедию семьи Ульяновых.
   Владимир тоже это понял. Он порывисто поднялся с места и подошел к окну.
   — Знаю, о чем хотите вы сказать, — заговорил он, не оборачиваясь. — Как бы это выразить… В отличие от вас, Николай Афанасьевич, я не считаю все общества, деятельность которых укрыта от посторонних глаз, вредными и опасными. Нет-нет, зачастую их считают опасными власти предержащие, вот от нихто, от предержащих, и укрываются. Ну да, впрочем, спор наш имеет теоретический характер. — Владимир отвернулся от окна и присел на подоконник. — Даже если предположить, что мы с вами столкнулись с тайной организацией, — с чего вы взяли, что она имеет политические цели и намерения?
   — А какие же еще? — искренне удивился я. — Ведь не в горелки, чай, они играют! Карбонарии, вроде народных расправников.
   — Ну уж коли вы снова заговорили о нечаевцах, так вспомните: они ведь убили всего лишь одного человека, из своей же группы, и убили, не маскируя этого убийства болезнью. А пошли на кровавое дело по той причине, что сочли этого человека провокатором, предателем.
   — И что же? — упрямо повторил я. — Все равно. Сами же говорили: цветы, тайные знаки. Именно что тайные знаки! Язык, так сказать, заговорщиков! Их тайнопись! — Тут я вспомнил про листок с опечатками, вырезанный из книги «Цари биржи», и мне стало совсем худо. — Господи… — сказал я севшим голосом. — Господи, Володя, а ну как заманили Аленушку в тайное общество? А ну как послание, вами обнаруженное, вовсе не нам адресовано? Вдруг адресовано оно заговорщикам — мол, помогите, дескать, попала в беду? Ведь, может быть, мы потому и не понимаем смысла этого послания, что применен здесь тот особый язык, который это тайное общество использует для своих дел?
   После этого рассуждения, лишь сейчас пришедшего мне в голову, почувствовал я самую настоящую физическую дурноту. Мои члены вновь охватила препаскуднейшая мелкая дрожь, словно бы во всем организме началось некое холодное кипение. Страх это был? Нервное напряжение? Лихорадка чувств? Скорее, и то, и другое, и третье, а вдобавок — сильнейшее удивление. Никак, ну никак я не мог вообразить в своей довольно уже долгой жизни, что на пятьдесят пятом году мне придется иметь дело с тайной организацией, в которую, возможно, заманили мою дочь… Мелкая дрожь в членах прекратилась, чтобы тут же смениться другой — крупной. Меня начал бить озноб.
   — Что же нам делать, Володя? — спросил я растерянно, изо всех сил стараясь, чтобы моя речь не выдала предательское стаккато зубов. — Ведь ежели это так…
   — Нет! — воскликнул мой молодой друг. Он спрыгнул с подоконника и порывисто шагнул ко мне. — Нет, Николай Афанасьевич. Я скорее поверю в то, что Елена Николаевна укрылась в монастыре, нежели в то, что… — Владимир задумался, потом лицо его просветлело. — Да вот и первая ваша ошибка! Послание адресовано нам, а не каким-то там заговорщикам.
   — Почему вы так решили? — жадно спросил я. — Откуда у вас эта уверенность?
   — Кто же будет в собственном доме оставлять такие послания? — усмехнулся Владимир. — Как бы заговорщики получили его? Пришли бы к господину Пересветову и спросили: а не оставляла ли ваша пропавшая супруга каких-нибудь тайных депеш? Нет, Николай Афанасьевич. — Ульянов вновь сел на стул. — Больно уж вы увлеклись идеей тайного общества. Да и я хорош: слушал, разинув рот… — Тут он посерьезнел. — Нет, разумеется, мы не будем отвергать возможность того, что здесь действует тайная организация. Веточка сирени… Явная соответственность особенностей убитых…
   Он замолчал.
   Не могу сказать, что я был удовлетворен этим разговором. С одной стороны, Владимир сам натолкнул меня на мысль о том, что в Самаре действует тайная организация. А затем постарался всячески опровергнуть крепнущее мое убеждение относительно последнего. Словно политические заговорщики побрезгуют ударами в сердце наказать тех, кого сочтут изменниками или же врагами из правительственного стана. Нет, я был полон решимости направить наши разыскания именно в эту сторону. И самому себе я твердо сказал: с Владимиром ли, без Владимира, но только я непременно постараюсь выяснить, чего хотели таинственные «мы», столь многозначительно упоминавшиеся Григорием Витренко.
   Молчание затянулось. И тут мне вспомнилось нечто такое, что я испугался еще пуще, и затрясло меня еще сильнее, ибо родился во мне, всплыл в моем возбужденном сознании ответ на ироническое замечание Владимира.
   — А что же, — сказал я дрогнувшим голосом, — и приходили, и спрашивали про депешу-то… Володя, помните, я вам сказал, что видел этого соглядатая-убийцу не только в трактире и не только на корабле?
   Ульянов энергично кивнул.
   — Ну вот, память-то и открылась. Видел я его еще в день своего приезда. Когда мы направлялись в дом, где жила… живет моя дочь, он вышел из тех же ворот. Что скажете?
   Владимир озадаченно посмотрел на меня.
   — Вы уверены?
   — Еще как уверен! — вскричал я.
   — Да-а-а, — протянул он. — Любопытно, любопытно… Но все же, — Ульянов неожиданно улыбнулся, — давайте по-прежнему исходить из того, что Елена Николаевна невиновна. И повторяю вам, Николай Афанасьевич: преступников пусть ищет полиция. Мы же с вами должны искать вашу дочь.
   С этим я, конечно же, был согласен. Настолько согласен, что готов был все прочие разыскания отложить хоть до успенья, хоть до заговенья. Но как? Как же нам найти мою Аленушку?
   Я покачал головою и печально сказал:
   — Ах, Володя, я, право, даже не представляю, ума не приложу — что для этого нужно делать.
   — Думать! — мгновенно ответил он. — Помните первое правило Ульянова? Думать, думать и еще раз думать! Связывать ниточки, расплетать их и снова связывать. Что-то мне подсказывает… — Владимир замолчал. Светлые брови его сошлись на переносице, а лицо обрело совсем уж хмурое выражение.
   Он громко хлопнул по столу и воскликнул с досадою:
   — Эх, ну что ж я за дурак такой?! Ну вот скажите мне, Николай Афанасьевич!
   — Полно, Володя, что это с вами опять? — потерялся я.
   — Не спорьте, не спорьте, — раздраженно заговорил он. — Какую же еще характеристику мне себе дать? В магазине назвал себя дураком и сейчас называю. Дурак и есть! Сами посудите. — Он вскочил с места, сделал несколько шагов по комнате и остановился подле меня. — Весь прошедший вечер мы пытались разрешить загадку списка опечаток. Ну, больше старались вы, но и я тоже. Так?
   — Так. — Я кивнул, опять удивляясь перемене курса разговора и не понимая, к чему клонит Владимир.
   — Весь прошедший вечер мы искали в этом списке тайнопись. Так?
   — Так, — повторил я.
   — То-то и оно, что так! Да откуда же там возьмется тайнопись?! — Владимир всплеснул руками. — При всех неправильных нумерациях, отчеркиваниях и галочках. Ну какая тайнопись могла быть использована Еленой Николаевной? Где она научилась писать шифрами?
   — Что же в таком случае означает этот лист, столь тщательно запрятанный в портрете Чернышевского? — спросил я растерянно.
   Владимир вздохнул, перебрал несколько бумаг и вдруг ошеломленно осмотрел стол. Даже потряс головой. Видно, он что-то хотел найти среди своих записей, да так и не нашел.
   — Это, конечно, послание, — пробормотал Ульянов. — Только не секретная записка, а… Думаю, это послание мне. То есть, вам — и мне с вами вместе.
   — Но разве не об этом вы только что толковали? И не об этом ли я вам когда-то уже говорил? — удивился я.
   — Разумно ли предположить, что Елена Николаевна рассчитывала только на помощь с вашей стороны? — спросил Владимир, не отвечая на мои вопросы.
   — Боюсь, что да. — Я не смог удержаться от тяжелого вздоха, тяжелого и прерывистого — лихорадка все еще продолжала меня бить.
   — Именно. Она могла думать, что ее муж только вам позволит осмотреть комнату. — Владимир откинулся на спинку стула и долгим взглядом посмотрел на меня. — Разумно было бы с ее стороны предположить, что вы обратитесь за помощью ко мне? Полагаю, да. Так вот: эта страница и была ее посланием. И, скорее всего, посланием ко мне. Но даже если предположить, что Елена Николаевна каким-то образом освоила некую систему тайнописи, разве стала бы она пользоваться ею, если адресат — я ли, вы ли, неважно — ею не владеет? Чтобы вести переписку по-китайски, корреспонденту мало знать китайский язык. Надобно, чтобы и адресат понимал иероглифы, верно?
   Его слова были справедливы. Но что же в таком случае означала вырезанная из книги страница?
   — Мне почему-то кажется, — сказал Владимир, — что все эти нумерации, птички, пометки не имеют ровным счетом никакого значения. Попытаемся представить себе состояние Елены Николаевны в тот момент. Она поняла, что ее обвиняют в ужасном преступлении, и принимает решение скрыться. Причем она должна сделать это как можно быстрее. Времени у нее совсем немного. Уж, во всяком случае, времени явно не хватает для того, чтобы придумать целую систему условных знаков, да еще понятных мне или вам. Тем не менее Елена Николаевна аккуратно вырезает из книги страницу, складывает ее и засовывает за рамку портрета Николая Гавриловича Чернышевского, писателя, чья книга в ее представлении связана и с вами, и со мною. Со мною — потому что от меня она ее получила. С вами — потому что, как я хорошо помню, именно из-за этого романа между вами впервые случилась серьезная размолвка. Далее. Даже если бы вы нашли эту страницу, придя в квартиру Пересветовых без меня, место, где вы ее, смею надеяться, обнаружили бы, — портрет! — напомнило бы вам обо мне. Так? Так. Во всяком случае, Елена Николаевна могла на это надеяться.
   Владимир замолчал. Встал из-за стола. Походил по комнате.
   — Теперь же попытаемся ответить на вопрос: что этой запиской она хотела сказать мне? — сказал он после долгой паузы. — Что-то такое, что я должен был бы понять сразу — а я не понял, потому и дурак! — никто же другой этого понять не в состоянии… — Владимир вытащил из-под бумаг на столе «Царей биржи» — книгу, ставшую для нас уже едва ли не скрижалью. — Что-то такое… такое…
   — Что же? — нетерпеливо спросил я.
   — Я купил этот роман в книжной лавке Ильина, — медленно произнес Ульянов. — Весной. Получил его из рук Елены Николаевны. И я полагаю, что ваша дочь, продавшая мне книгу, этой самой страничкой пытается напомнить о чем-то, что произошло в момент свершения сего действия… А может, и о самом моменте… О чем-то, что может пролить свет на то, куда отправилась Елена Николаевна, пустившись в бегство… Момент… Момент… Когда же это было? Точно помню, что в марте, в середине месяца. Уж не пятнадцатого ли, на Александров день?
   Может, и пятнадцатого. Александров день… Александров день… Нет, что-то не складывается…
   Владимир положил книгу на стол и повернулся ко мне.
   — Вот так, Николай Афанасьевич. Если мне удастся вспомнить, что же произошло в тот день в момент покупки этой книги, мы найдем вашу дочь.
   Я посмотрел в окно. Ночь кончилась. Вставало солнце.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,
в которой я получаю хорошую взбучку

   Утро четверга началось с визита неожиданного посетителя… Нет, сказать так было бы неверно. Утро продолжилось этим визитом, а началось оно, как и полагается, рассветом, который мы с Владимиром встретили, заканчивая разговор в его кабинете. Я вернулся в свою комнату и забылся коротким сном. В восемь часов я уже был на ногах, Владимир тоже — я так и не понял, ложился ли он спать вовсе, — и после необходимого туалета я присоединился к Ульяновым за завтраком.
   Мы как раз заканчивали его, когда в дверь позвонили. Через мгновенье мы услыхали, как в прихожей звякнул засов, затем мужской голос что-то пробубнил. Мы с Владимиром переглянулись и посмотрели на Анну Ильиничну. Та пожала плечами.
   Дверь отворилась. Прислуга — молодая татарка Рауза, приходившая через день для поддержания в квартире порядка, — заглянула в гостиную и сообщила:
   — Господин Ильин спрашиват!
   Я вышел в прихожую. Спрашивал меня курьер окружного суда — немолодой человек с выправкой отставного унтер-офицера, каковым он, скорее всего, и был. По-военному приложившись рукой к козырьку форменной суконной фуражки, нарочный сказал — голосом хриплым и словно бы простуженным, несмотря на летнюю пору:
   — Его высокоблагородие господин судебный следователь Марченко изволили передать, что ждут вас нынче у себя. Непременно. Вот, извольте расписаться. — Он протянул мне конторскую книгу и карандаш. Поставив подпись напротив фамилии, я поинтересовался: когда именно господин Марченко ждет меня? — и получил ответ, что желательно «о десятом часе».
   Курьер спрятал книгу в сумку, снова приложился рукой к козырьку и отбыл.
   — Боже мой, Володя, что может означать сей вызов? — взволнованно спросил я Ульянова, вышедшего в прихожую следом за мной.
   — Не знаю, что и подумать, — ответил он. — Но посетить следователя, конечно, стоит. Чем черт не шутит… вдруг наша полиция на что-то способна! — Владимир коротко рассмеялся. — Или же его высокоблагородие каким-то чудом узнал о сути нашего ночного разговора! — добавил он, посерьезнев.
   — А вы чем собираетесь нынче заняться? — спросил я.
   Владимир провел рукой по лицу, словно бы сгоняя усталость, — пожалуй, он и впрямь не ложился сегодня спать.
   — Эх, Николай Афанасьевич, дел-то у меня хватает. Во всяком случае, ближайшее время я буду дома — дождусь вашего возвращения. Весьма интересно, чем вас порадует господин судебный следователь. Ну а потом имею намерение посетить Андрея Николаевича Хардина. У него наверняка есть до меня поручения, да и посоветоваться с ним о нашем деле вовсе не помешает.
   Господин Марченко встретил меня на сей раз гораздо с большею холодностью, нежели чем в первое мое посещение окружного суда. И сразу пояснил эту холодность. Едва поздоровавшись и пригласив меня сесть — кстати сказать, секретаря в его кабинете этим утром почему-то не было, — судебный следователь принялся немедленно мне выговаривать.
   — Что же это вы, господин Ильин, решили самостоятельное расследование провести? Нехорошо, милостивый государь. Не доверяете властям — и ладно, воля ваша, но только подменять собою суд и полицию — это никуда не годится.
   — А что прикажете делать, господин судебный следователь, коли суд и полиция, заместо разыскания истинного преступника, озаботилась только поисками невинной молодой женщины для арестования последней? — возмутился я. — Что мне остается? Сидеть сложа руки и ждать, когда единственную мою дочь отправят в тюрьму с лишением прав по каким-то фантастическим измышлениям? Воля ваша, господин судебный следователь, а только я себе такого позволить никак не могу!
   — Эк вы… — недобро и совсем уж холодно усмехнулся господин Марченко. Его лысина, едва прикрытая редкими волосками, чуть заблестела — то ли пот проступил, то ли иней — от холодности-то. — Стало быть, вы считаете неопровержимые улики, добытые следствием, фантастическими измышлениями? А госпожу Пересветову, обличенную в преступлении, считаете невиновной? Ну-ну. И что же вы успели за эти дни выяснить, разгуливая и разъезжая по городу со своим молодым другом? Между нами говоря… — Судебный следователь перегнулся через стол — насколько позволял объемистый живот — и сказал обманчиво-доверительным тоном: — Послушайте добрый совет — не особенно с ним разгуливайте. Все-таки господин Ульянов под надзором полиции. И его сестра, между прочим, тоже. Думаю, вы это знаете, не можете не знать. Поверьте: ничего путного у вас не получится, только репутацию свою порядком испортите. А если что-то знаете или, может, о чем-либо догадываетесь, так лучше поделитесь со мной! Неужели вы всерьез думаете, что мне ничего другого не надобно, кроме как отправить за решетку молодую даму хороших кровей? Да полно! Что я, чудовище какое? — Марченко возмущенно фыркнул.
   Я готов был взорваться, но сдержался и вместо того запальчиво сказал:
   — Не знаю, хотите вы того или нет, но уж точно ничего не делаете, чтобы найти подлинного убийцу!
   Иван Иванович Марченко сцепил короткие руки на округлом животе и деловым тоном спросил, словно бы ведя беседу с таким же специалистом, как и он сам:
   — Ну хорошо. Мы, как вы говорите, ничего не делаем. А вы? Вам удалось что-нибудь узнать или установить? Вы по городу с револьвером ходите, размахиваете им, людей пугаете, рабочие на паровой мельнице Башкирова после вашего визита туда едва ли бунт не подняли — и каковы результаты?
   Я изрядно смутился — надо ведь, судебному следователю-то, оказывается, все известно! — однако сумел все же сконтровать.
   — А вот представьте, есть результаты! — воскликнул я. — Во всяком случае, в отличие от вас, Иван Иванович, я совершенно уверен, что несчастного Юрия Валуцкого убил тот же самый преступник, что убил Всеволода Сахарова и Василия Неустроева!
   В глазах следователя появилось удивление.
   — Как вы сказали? — переспросил он недоуменно. — Сахаров? Неустроев? Кто это такие?
   — Вот! — торжествующе сказал я. — Видите?! Вы даже не знаете, кто они! А эти молодые люди между тем были убиты неведомым злоумышленником точно так же, как был заколот Юрий Валуцкий!
   — Вот оно что-о… — протянул Марченко. — И когда же это случилось?
   — Во всяком случае, Василия Неустроева похоронили вчера!
   — Да что вы говорите! — Судебный следователь всплеснул руками, потянулся к колокольчику, стоявшему на краю стола, коротко и раздражительно позвонил. Явившемуся на вызов чиновнику он сказал: — Попрошу принести мне сводку по происшествиям в городе за последнюю неделю. Немедленно!
   Чиновник вышел, а через несколько минут вернулся с бумагами. Марченко просмотрел листы, исписанные убористым почерком, после чего удивленно взглянул на меня.
   — Что-то вы путаете, Николай Афанасьевич. Никакого убийства, — он подчеркнул интонацией последнее слово, — никакого убийства Василия Неустроева не было.
   — Это по-вашему не было! — возразил я. — Однако и Всеволод Сахаров, и Василий Неустроев были именно убиты — ударом в сердце. Так убиты, что врачи и не поняли!
   Следователь прищурился. Его и без того маленькие глазки почти исчезли под веками. Чувствовалось, что он едва сдерживает смех.
   — Ясное дело. Врачи не поняли. А вы, стало быть, поняли. Поздравляю! — шутовски провозгласил Марченко. — Вы, значит, считаете, что некий злоумышленник вот таким вот гоголем ходит по Самаре, убивает направо и налево разных людишек, а никто ничего не понимает? Ну и ну. Я-то полагал, что это у гимназистов иной раз фантазии, так сказать, через край переливаются. А вот теперь вижу, что и человек вполне солидный может упиваться фантасмагорическими видениями.
   — Это не фантасмагория, сударь! — ответствовал я со всем убеждением. — Это, господин судебный следователь, истина, которую вы упорно отказываетесь видеть!
   И далее, уже не сдерживаясь, я выложил Марченко все — и про ветки сирени, и про тайное общество. Воздержался только от упоминания о найденном нами листочке из книги Василия НемировичаДанченко.
   Когда я закончил свой монолог, следователь долго молчал, глядя в угол кабинета.
   — Вы вот что, господин Ильин, — сказал он наконец. — Вы, знаете ли, поезжайте в Кокушкино. Вы ведь там живете, верно? Вот и живите. Коли нам станет что известно, мы вас немедленно известим. И, право слово, вместо всех этих фантазий — о тайных обществах, об убивцах, закалывающих людей и разбрасывающих веточки сиреневые, — вы лучше еще раз подумайте, где может скрываться ваша дочь. Чтобы мы поскорее могли найти госпожу Пересветову и от нее лично узнать, почему она вдруг бежала, как если бы до смерти струсила судебного расследования. А пугать мирных обывателей и мнить себя великим расследователем — это вы бросьте. Вы, милостивый государь, вообще-то что про убийства в наших краях слыхали? Это ведь Самара, а не какие-то, прости Господи, джунгли африканские. Да у нас за весь прошлый год ни одного убийства не случилось! Кражи — да, кражи у нас происходят постоянно, и, что греха таить, в больших количествах. Нерадения на службе, законом тоже наказуемые, частенько под суд попадают. Увечья и побои бывают. Поджоги случаются, нарушения питейного устава, присвоения званий и титулов, даже разрытие могил и ограбление мертвых… Но убийства!.. Вот уж поистине… — Что Марченко хотел сказать этим «поистине», осталось для меня неизвестным. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся из кресла, выпрямился и металлическим голосом сказал, согнав с лица остатки насмешки: — Не смею более вас задерживать. Всего хорошего, господин Ильин.
   Так и ушел я из окружного суда в сильнейшем смятении и разочаровании, испытывая горькое чувство бессилья от того, что не удалось мне ни в чем убедить следователя Марченко. Да и сам я ощущал какие-то странные изъяны в своих суждениях. Вот ведь почему-то, говоря с Ульяновым, видел я и прочные взаимосвязи явлений, и строгую логику наших догадок, а лишь только попытался выстроить доказательства перед человеком посторонним, да еще к тому же предубежденным, — и вся стройная логика рассыпалась, словно карточный домик.
   Возвращаясь на извозчике домой — поразительное дело, квартиру Ульяновых я уже стал называть домом! — я слово за словом перебирал в памяти разговор с господином Марченко. Точнее сказать, пытался перебирать. Вместо того чтобы восстановить беседу в ее последовательности, разум мой, или та его часть, которая отвечает за воспоминания, подбрасывал лишь отдельные фразы, произнесенные судебным следователем, и они назойливо звучали в моей голове, я же, другой частью разума, горячо и страстно отвечал на них — но мысленно, конечно же, мысленно. В кабинете господина Марченко я почему-то не смог найти нужные слова.
   «… Вы считаете неопровержимые улики, добытые следствием, фантастическими измышлениями?» — «А вы, господин судебный следователь, неужели вы считаете латунную дамскую булавку, которой и таракана проколоть не получится, неопровержимой уликой?!»
   «… Что же вы успели за эти дни выяснить, разгуливая и разъезжая по городу?…» — «Да, господин следователь, я разгуливал и разъезжал по городу, я, быть может, по родному Кокушкину столько не шествовал и не катался, сколько нагулял и наездил в Самаре за эти три дня, но я, по крайней мере, действовал, предпринимал какие-то усилия, вы же за две недели, прошедшие после исчезновения моей дочери, не сделали ровным счетом ничего!»
   «… Отправить за решетку молодую даму хороших кровей…» — «Позвольте, господин следователь, что же это вы о моей дочери, словно как о лошади породистой?!..»
   «Вы по городу с револьвером ходите, размахиваете им, людей пугаете…» — «Судя по вашим словам, господин судебный следователь, вы за мной слежку изволили установить? Вы бы, сударь, лучше бандитов и убивцев выслеживали, а не мирных граждан и верных слуг государя нашего, вооруженных револьверами не из злокозненных побуждений, а исключительно по своему боевому офицерскому прошлому!»