Страница:
В отличие от Петракова, мой молодой друг слушал предводителя с явным интересом, то и дело задавал уточняющие вопросы и даже переспрашивал, казалось бы, очевидное. В конце своего катехизиса Петр Николаевич почти исключительно к нему и обращался. Я вновь подивился умению молодого Ульянова завоевывать доброжелательное внимание – точно так же исключительно к нему обращался вчера за столом Артемий Васильевич.
Урядник, не прислушиваясь особенно к наставлениям Феофанова, негромко переговаривался с двумя охотниками – своим помощником десятским Туфановым и егерем Ферапонтовым. Со мною он перемолвился едва ли двумя фразами – поинтересовался здоровьем и спросил, к которой партии я присоединился. Услышав, что моим компаньоном будет Артемий Васильевич, молча кивнул и более ко мне не обращался.
– Ну, хватит болтать! – Терпение Петракова лопнуло. – Что это, Петр Николаевич, вы нас всех поучаете, будто классный наставник – приготовишек? Давно уже все понятно, собаки вон скоро цепи порвут от нетерпения! Пора, господа, пора. – И, повернувшись ко мне, сказал: – Пойдемте, Николай Афанасьевич, уже солнце встает, а мы всё на юру мерзнем!
Феофанов прервался на полуслове, укоризненно глянул на Артемия Васильевича, но спорить не стал. Владимир посмотрел на меня с таким видом, словно хотел то ли спросить о чем-то главном, то ли о чем-то важном предупредить, но в последний момент передумал и лишь кивнул напутственно, когда я направился следом за Петраковым.
Артемий Васильевич шагал размашистым, но удивительно бесшумным, мягким шагом, казавшимся несообразным его немалой тучности и высоченному росту. Я же продолжал размышлять над злодейскими поворотами судьбы, при том стараясь не отставать от моего товарища.
До места – небольшой возвышенности между двумя оврагами – мы дошли примерно за полчаса. В этих местах вообще много оврагов, иные из них носят человеческие названия – Васильев, например, или Иванов, но есть и Каменный, а то еще южнее тянется большой овраг Кадылка. Небо на востоке – в той стороне, где лежало наше Кокушкино, – заметно посветлело. Солнце, наверное, уже взошло, однако над деревьями оно покажется еще не скоро, а то и вовсе не покажется, не сумев пробиться сквозь облачную хлябь. Оглядевшись по сторонам, Петраков указал рукою, в которой держал ружье, на едва заметный пригорок саженях в двадцати от нас.
– Берлога, – пояснил он вполголоса. – Бросил он ее, но, судя по следам и помету, время от времени сюда наведывается. А вон там, – Артемий Васильевич отвел руку чуть правее, – Равиль тухлого мяса прикопал. Так что самое что ни на есть отличное место. Тут мы его и подождем. Вишь ты! – добавил он, заходя за кустарник, росший чуть в стороне от нашей тропы. – Ежели по следам судить – здоровущий хозяин. Вон какие лапы. А что ж вы там стоите, Николай Афанасьевич? Сюда пожалуйте, здесь удобная позиция. Подветренная сторона, учуять нас он не должен.
Я тоже укрылся за голыми, густо растущими ветвями с округлыми, чуть осыпавшимися снежными шапками. Лес вокруг все больше обретал видимость; небо уже утратило темную глубину и стало серым – не только на востоке, но и над головой.
– Ну что же, – сказал Артемий Васильевич, понизив голос до шепота, – тут мы его и подождем. Непременно сюда побежит, в эту сторону. Что скажете, Николай Афанасьевич? – Он оглянулся, подмигнул мне. – Завалим косолапого, а?
– Завалим, – пробормотал я, занятый совсем другими мыслями. – А что ж вы Равиля-то с собою не взяли?
– Феофанов попросил, чтобы Равиль с загонщиками шел. Да мы и сами справимся. Боюсь я, что Петр Николаевич своими учеными приемами только запутает дело. Хозяин посмеется над его хитростями да и уйдет. Он ведь, сосед наш, охоту числит наукой и все делает так, как в «Охотничьей газете» сказано. – Артемий Васильевич презрительно усмехнулся. – А я почитаю охоту искусством, да не просто искусством, а сродни искусству завоевания женского сердца! – Он приладил ружье в развилку меж ветвями, прицелился. Удовлетворенно хмыкнул. Потом бросил взгляд на меня, все еще стоявшего чуть в отдалении, с «крынкой», заброшенной за спину. – А вы что же, Николай Афанасьевич? Так и будете «попэнджоем» рисоваться? Вон место хорошее. – Петраков указал мне на еще одну развилку, в трех шагах от себя. – Вся тропа как на ладони, откуда бы зверь ни появился, тотчас увидим.
Я, признаться, на «попэнджоя» обиделся, но промолчал. Мало того, что слово неприличное, так и то, что оно обозначает, ко мне вряд ли может относиться. Ну какой из меня фат? Что до зверя, то судьба мне его была глубоко безразлична. Я все еще решал, как поступить. На самом деле не было у меня уверенности в правосудности откровенного разговора. Преступление отвращало меня от этого человека, но, несмотря ни на что, я все еще числил Петракова своим другом. И то сказать – нелегко одним махом перечеркнуть столько лет дружбы, даже ежели и совершил он то страшное, в чем подозревали мы его с полным на то основанием. Возбуждения от предстоящей охоты я не чувствовал, но и спокойно поглядывать на тропу в ожидании зверя тоже не мог. И решился – будто с разбегу прыгнул в «салкын чишму» (кто не знает, так по-татарски звучит «холодный ручей»).
– Артемий Васильевич, – я старался говорить спокойно и негромко, – а ведь нотного альбома я у вас ранее не видел.
Сказав это так, словно ничего особенного в моих словах не было, я приблизился к предложенному месту и точно так же, как и Петраков, приладил свою «крынку». Только после этого взглянул на него.
Даже в неярком свете занимавшегося утра видно было, как посерело лицо Артемия Васильевича.
Я не дал ему возразить – мне не хотелось, чтобы он сейчас начал лгать и изворачиваться:
– Не ваш он, альбом-то.
– С чего вы взяли? – спросил Петраков задиристо. – Что это вы такое говорите?
– А то и говорю, – ответил я. – Именно то говорю, что композитор Франц Лист, скончавшийся в позапрошлом году, оставил миру в наследство, среди многого прочего, девятнадцать своих венгерских рапсодий. Именно девятнадцать. А вы вчера убеждали нас, что выдранные из альбома листы несли на себе двадцатую, – улыбнулся я, потому что это действительно было смешно. Смешно, но как-то вовсе не весело.
Петраков растерянно мигнул, облизнул губы.
– Вишь ты, – пробормотал он. – Девятнадцать, говорите? – Артемий Васильевич коротко рассмеялся, но смешок его увял. – И что из того? Чей тогда, по-вашему, этот альбом?
– Он принадлежал Роберту Зайдлеру, – ответил я, – тому австрийскому музыканту, который приехал следом за вашей гостьей и всюду разыскивал ее. И приехал он не через два дня после ее появления, а, я так думаю, дней через шестнадцать, аккурат накануне того, как встала наша Ушня. И на выдранных листах была не двадцатая рапсодия, каковой и в природе-то не существует, а что-то другое, причем вовсе даже не ноты. Уж на одном листе точно не ноты были записаны, а письмо этого несчастного австрийца. Письмо, Артемий Васильевич. Письмо, которое было найдено в его бумажнике и которое ныне хранится у нашего урядника Егора Тимофеевича Никифорова. Я это к тому говорю, что, выходит, вы не только мадемуазель Луизу Вайсциммер знали, но и вторую жертву. И Луиза гостила у вас не два дня, а куда больше.
При этих словах Петраков стал уж совсем серым и нервно переложил ружье из правой руки в левую.
– Да… Да вы… – забормотал он. – Что это вы такое говорите?! Чтобы я…
– Ей-богу, друг мой, не стоит вам сейчас со мною спорить. – Я старался не смотреть на него, а потому весьма неуклюже делал вид, что меня интересуют подходы к берлоге. Говорить же пытался тоном несколько даже легкомысленным, а почему – я и сам не мог понять. – Вы ведь из собственных уст мне рассказывали про свой роман, как раз в те дни случившийся. Распространялись о любви своей, о свадьбе будущей. Неужто забыли? И кто же тогда был объектом ваших чувств, если не приезжая австрийская барышня Луиза Вайсциммер?
Петраков молчал, глядя на меня внимательно и в то же время растерянно.
– То-то и оно! Она это была, больше некому. И ведь австрияк погибший тоже приезжал к вам, разве нет? Вы только не спорьте, – повторил я поспешно, – вы меня послушайте, я ведь вам друг и только добра желаю. Как говорится, повинную голову меч не сечет. Что бы вам не повиниться? Ей-богу, ведь такой грех с души снимете! Я же отлично понимаю – влюбились вы в заморскую вашу гостью, вы человек пылкий, это всем известно. А тут соперник появился, музыкант какой-то. Вот вы…
Петраков мигнул, отступил на шаг, поднял было ружье и снова опустил его. Я отчетливо видел, что он пребывает в крайней растерянности – да и немудрено!
– Погодите, господин Ильин, – сказал Артемий Васильевич ошарашенно. – Уж не обвиняете ли вы меня в убийстве? Уж не полагаете ли вы, сударь мой, что я – я! – титулярный советник, дворянин Артемий Васильевич Петраков – собственными своими руками убил – убил! – ту, которая для меня стала и вправду дороже всех на свете, а заодно и ее конфидента, музыканта этого?
– Так он был у вас? – воскликнул я. – Был, и вы сами только что это признали!
– Что я признал? – Артемий Васильевич тоже повысил голос. – Ну да, был у нас этот музыкантишка, был! И ноты эти проклятые он забыл! Что же из того?
– А то, что в таком случае вы, Артемий Васильевич, ее и убили! – запальчиво сказал я. – Как же иначе? Кто, кроме вас, мог ее отвезти? Больше некому! А значит, вам одна дорога: коли не хотите предстать перед судом законченным, закоренелым злодеем – пойдемте со мною к уряднику нашему Егору Тимофеевичу и честно ему скажите: так, мол, и так – виноват, помрачение разума вышло, взревновал невесту, выстрелил в нее…
– Как, то есть, «больше некому»?! – с необыкновенной силой возмутился Артемий Васильевич. – Равилька ее отвозил! Равилька, говорю вам! Музыкант этот – Роберт, вы говорите? Ну да, Роберт. Появился он у нас в день ее отъезда. Точно, ваша правда. Мы как раз с Луизой возвращались с утренней прогулки. А он ждал нас в гостиной и что-то писал – в этом самом альбоме. Увидел нас, тут же лист вырвал, в портмоне спрятал. Я, из деликатности, вышел, они с Луизой коротко поговорили, после чего она вышла, в кибитку села. Он за ней выскочил, что-то кричал – я, признаться, не расслышал. Она ему в сердцах ответила, мол, ей его попреки надоели. Да и поехала. Он будто сам не свой стал, со мной и не говорил вовсе, постоялпостоял да и бегом побежал – видать, догнать надумал. А больше я его не видел, Христом Богом клянусь! Я задумался. То, что сказал Петраков, звучало правдоподобно, однако тогда совершенно непонятным становилось поведение Равиля, на что я тут же и указал.
– Погодите, что же выходит? Убийцей наверняка был тот, кто ее подвозил. – Здесь я коротко обрисовал Петракову картину убийства, как услышал ее от Владимира. – Ну хорошо, поначалу, когда она уехала, вы могли подумать – дескать, уехала красавица и забыла. Но уж когда нашли тело и когда вы ее узнали – неужели не подступили бы с расспросами к татарину?
– Так я же и подступил! – в отчаянии воскликнул Петраков и правой рукой ударил себя в грудь. – Как же иначе? Прижал я его – отвечай, говорю, такой-сякой! Он и покаялся. Ей-богу, говорит, я ее только до моста кокушкинского довез, а там нас догнал этот австрияк, от Бутырок ведь до моста – всего ничего, она и сказала: дальше не надо, мы с господином в Кокушкино сами упряжку наймем. Вышла из кибитки – и ни в какую! «А вам, Артемий Васильевич, – признался мне мой кучер, – не хотел рассказывать, чтобы не приводить в расстройство ваши чувства!»
– Стойте! – Я поднял руку. – Как же она могла Равилю такое сказать? Она же по-русски не разговаривала! А вы, я думаю, кучера своего ни немецкому, ни французскому не обучали.
Артемий Васильевич растерянно посмотрел на меня.
– И опять ваша правда, – произнес он уныло. – Мне как-то и в голову не пришло, что не мог Равиль ни с нею, ни с ним объясниться.
Я помолчал немного, потом осторожно сказал:
– Вы никому не сказали, что госпожа Вайсциммер гостила у вас так долго – едва ли не три недели. Никому не сказали об австрийском музыканте – что вы и его узнали, когда труп изо льда вырубили, потому как он к вам заезжал. Ведь так? А причина убить ее только у вас и была, Артемий Васильевич. И причина эта – ревность. Так что, – я вздохнул, – лучше бы вам покаяться и чистосердечно во всем признаться. Самому. Не ждать, пока все, что я сказал, вы услышите от жандармского следователя.
Петраков сделал шаг назад, склонил голову и внимательно посмотрел на меня исподлобья.
– Нет, господин Ильин, – тихо произнес он, – похоже, вы все-таки не шутите. И господин Ульянов, сей быстрый разумом молодой человек, похоже, наговорил вам все эти глупости всерьез. Конечно, я сам виноват. Дурак, фанфарон! И трус, конечно, не без того! Но только не убийца, господин Ильин. Нет-с, не убийца! И не буду я признаваться в том, чего никогда не было, только потому, что фантазия ваша и вашего молодого друга сплела из моих ошибок да пустого хвастовства такие вот силки! Нет-с, не буду!
– Полно вам, Артемий Васильевич! – Я замахал руками. – Вы правы – мне совершенно не до шуток. И правы еще раз – это господин Владимир Ульянов так ловко распутал ваше преступление. Но подумайте хорошенько: неужто вы сами не видите, что объяснения ваши ничего не объясняют?! Вы же путаетесь в них! – Я шагнул было к нему.
– Не подходите! – воскликнул Петраков и угрожающе поднял ружье. – Не подходите! Вы безумны, и Бог вас знает, что вам взбредет в голову.
Я замер на месте. Страшное и даже фантастическое зрелище: человек, которого я считал своим другом, направляет мне прямо в грудь охотничье ружье!
– Неужто вы и в меня выстрелите? – спросил я, стараясь не повышать голоса и говорить безмятежно. – Полно, Артемий Васильевич, зачем же усугублять свою вину!
– А пожалуй что и выстрелю, – раздумчиво ответил Петраков. – Вы ведь меня в страшном деле обвиняете, и доказательства, вами изложенные, весьма убедительны. Как же я могу очиститься? И про нотный альбом правду сказали. Я-то, дурак, еще удивился: с чего бы вдруг ваш сотоварищ Ульянов пристал ко мне вчера с этим Листом? Как мальчишка в ловушку угодил, надо же! И с отъездом Луизы складно выходит. А раз Равилька не мог с австрийцами говорить, значит, и тут я солгал. Но коли так, коли очиститься мне не суждено, то, пожалуй, действительно лучше и вас, прости Господи, уложить, а затем в бега податься.
При этих его словах пришел мой черед остолбенеть. Не подумал я заранее, что человек, дважды переступивший черту, может ее переступить и в третий раз. Артемий же Васильевич внимательно рассматривал меня с каким-то особенным выражением лица – будто впервые увидал.
– Удивляюсь я вам, – сказал он. – Вы ведь специально со мною попросились, чтобы рассказать все это? Так сказать, устроили тет-а-тет. И по-прежнему меня своим другом считаете, верно? А вот нимало не усомнились на меня напраслину возвести, да какую! – Артемий Васильевич покачал головою, словно удивляясь. – Чего только на белом свете не случается, скажите пожалуйста…
– Но как же? – растерянно спросил я. – Как же вы объясните обман ваш? Ежели вы не замешаны в этом убийстве, то почему сказали, будто ваша гостья была у вас в Бутырках всего два дня? Почему не признали погибшего музыканта?
– Да хотел я сказать все это! – отчаянно воскликнул Артемий Васильевич. – Хотел! Отговорили меня! Объяснили мне, дураку, что в таковом случае я сам же себя под следствие и подвожу!
– Кто отговорил? Когда? Почему? – Я спрашивал, а сам с облегчением следил за тем, что ружье Петракова, еще несколько секунд назад направленное мне в грудь, постепенно опускается.
Петраков ответить не успел. В разговоре нашем мы оба – и он, и я, разумеется, – давно уже не следили ни за дорогой, ни за берлогой. И лишь сейчас, думая о том, как бы убедить Артемия Васильевича в том, что ему необходимо осторожно отложить ружье в сторону и отправиться со мною к уряднику, краем глаза я заметил в кустарнике какое-то движение. Тотчас что-то просвистело в воздухе и больно ударило меня по затылку. От неожиданности я шарахнулся в сторону, да так неудачно, что полетел прямо в заснеженные кусты. В то же мгновенье грянул выстрел, что-то ожгло мне щеку и с силой впилось в ствол дерева, следом ударил еще один выстрел, а потом раздался отчаянный крик: «Стой! Бросай оружие!»
Глава тринадцатая,
Урядник, не прислушиваясь особенно к наставлениям Феофанова, негромко переговаривался с двумя охотниками – своим помощником десятским Туфановым и егерем Ферапонтовым. Со мною он перемолвился едва ли двумя фразами – поинтересовался здоровьем и спросил, к которой партии я присоединился. Услышав, что моим компаньоном будет Артемий Васильевич, молча кивнул и более ко мне не обращался.
– Ну, хватит болтать! – Терпение Петракова лопнуло. – Что это, Петр Николаевич, вы нас всех поучаете, будто классный наставник – приготовишек? Давно уже все понятно, собаки вон скоро цепи порвут от нетерпения! Пора, господа, пора. – И, повернувшись ко мне, сказал: – Пойдемте, Николай Афанасьевич, уже солнце встает, а мы всё на юру мерзнем!
Феофанов прервался на полуслове, укоризненно глянул на Артемия Васильевича, но спорить не стал. Владимир посмотрел на меня с таким видом, словно хотел то ли спросить о чем-то главном, то ли о чем-то важном предупредить, но в последний момент передумал и лишь кивнул напутственно, когда я направился следом за Петраковым.
Артемий Васильевич шагал размашистым, но удивительно бесшумным, мягким шагом, казавшимся несообразным его немалой тучности и высоченному росту. Я же продолжал размышлять над злодейскими поворотами судьбы, при том стараясь не отставать от моего товарища.
До места – небольшой возвышенности между двумя оврагами – мы дошли примерно за полчаса. В этих местах вообще много оврагов, иные из них носят человеческие названия – Васильев, например, или Иванов, но есть и Каменный, а то еще южнее тянется большой овраг Кадылка. Небо на востоке – в той стороне, где лежало наше Кокушкино, – заметно посветлело. Солнце, наверное, уже взошло, однако над деревьями оно покажется еще не скоро, а то и вовсе не покажется, не сумев пробиться сквозь облачную хлябь. Оглядевшись по сторонам, Петраков указал рукою, в которой держал ружье, на едва заметный пригорок саженях в двадцати от нас.
– Берлога, – пояснил он вполголоса. – Бросил он ее, но, судя по следам и помету, время от времени сюда наведывается. А вон там, – Артемий Васильевич отвел руку чуть правее, – Равиль тухлого мяса прикопал. Так что самое что ни на есть отличное место. Тут мы его и подождем. Вишь ты! – добавил он, заходя за кустарник, росший чуть в стороне от нашей тропы. – Ежели по следам судить – здоровущий хозяин. Вон какие лапы. А что ж вы там стоите, Николай Афанасьевич? Сюда пожалуйте, здесь удобная позиция. Подветренная сторона, учуять нас он не должен.
Я тоже укрылся за голыми, густо растущими ветвями с округлыми, чуть осыпавшимися снежными шапками. Лес вокруг все больше обретал видимость; небо уже утратило темную глубину и стало серым – не только на востоке, но и над головой.
– Ну что же, – сказал Артемий Васильевич, понизив голос до шепота, – тут мы его и подождем. Непременно сюда побежит, в эту сторону. Что скажете, Николай Афанасьевич? – Он оглянулся, подмигнул мне. – Завалим косолапого, а?
– Завалим, – пробормотал я, занятый совсем другими мыслями. – А что ж вы Равиля-то с собою не взяли?
– Феофанов попросил, чтобы Равиль с загонщиками шел. Да мы и сами справимся. Боюсь я, что Петр Николаевич своими учеными приемами только запутает дело. Хозяин посмеется над его хитростями да и уйдет. Он ведь, сосед наш, охоту числит наукой и все делает так, как в «Охотничьей газете» сказано. – Артемий Васильевич презрительно усмехнулся. – А я почитаю охоту искусством, да не просто искусством, а сродни искусству завоевания женского сердца! – Он приладил ружье в развилку меж ветвями, прицелился. Удовлетворенно хмыкнул. Потом бросил взгляд на меня, все еще стоявшего чуть в отдалении, с «крынкой», заброшенной за спину. – А вы что же, Николай Афанасьевич? Так и будете «попэнджоем» рисоваться? Вон место хорошее. – Петраков указал мне на еще одну развилку, в трех шагах от себя. – Вся тропа как на ладони, откуда бы зверь ни появился, тотчас увидим.
Я, признаться, на «попэнджоя» обиделся, но промолчал. Мало того, что слово неприличное, так и то, что оно обозначает, ко мне вряд ли может относиться. Ну какой из меня фат? Что до зверя, то судьба мне его была глубоко безразлична. Я все еще решал, как поступить. На самом деле не было у меня уверенности в правосудности откровенного разговора. Преступление отвращало меня от этого человека, но, несмотря ни на что, я все еще числил Петракова своим другом. И то сказать – нелегко одним махом перечеркнуть столько лет дружбы, даже ежели и совершил он то страшное, в чем подозревали мы его с полным на то основанием. Возбуждения от предстоящей охоты я не чувствовал, но и спокойно поглядывать на тропу в ожидании зверя тоже не мог. И решился – будто с разбегу прыгнул в «салкын чишму» (кто не знает, так по-татарски звучит «холодный ручей»).
– Артемий Васильевич, – я старался говорить спокойно и негромко, – а ведь нотного альбома я у вас ранее не видел.
Сказав это так, словно ничего особенного в моих словах не было, я приблизился к предложенному месту и точно так же, как и Петраков, приладил свою «крынку». Только после этого взглянул на него.
Даже в неярком свете занимавшегося утра видно было, как посерело лицо Артемия Васильевича.
Я не дал ему возразить – мне не хотелось, чтобы он сейчас начал лгать и изворачиваться:
– Не ваш он, альбом-то.
– С чего вы взяли? – спросил Петраков задиристо. – Что это вы такое говорите?
– А то и говорю, – ответил я. – Именно то говорю, что композитор Франц Лист, скончавшийся в позапрошлом году, оставил миру в наследство, среди многого прочего, девятнадцать своих венгерских рапсодий. Именно девятнадцать. А вы вчера убеждали нас, что выдранные из альбома листы несли на себе двадцатую, – улыбнулся я, потому что это действительно было смешно. Смешно, но как-то вовсе не весело.
Петраков растерянно мигнул, облизнул губы.
– Вишь ты, – пробормотал он. – Девятнадцать, говорите? – Артемий Васильевич коротко рассмеялся, но смешок его увял. – И что из того? Чей тогда, по-вашему, этот альбом?
– Он принадлежал Роберту Зайдлеру, – ответил я, – тому австрийскому музыканту, который приехал следом за вашей гостьей и всюду разыскивал ее. И приехал он не через два дня после ее появления, а, я так думаю, дней через шестнадцать, аккурат накануне того, как встала наша Ушня. И на выдранных листах была не двадцатая рапсодия, каковой и в природе-то не существует, а что-то другое, причем вовсе даже не ноты. Уж на одном листе точно не ноты были записаны, а письмо этого несчастного австрийца. Письмо, Артемий Васильевич. Письмо, которое было найдено в его бумажнике и которое ныне хранится у нашего урядника Егора Тимофеевича Никифорова. Я это к тому говорю, что, выходит, вы не только мадемуазель Луизу Вайсциммер знали, но и вторую жертву. И Луиза гостила у вас не два дня, а куда больше.
При этих словах Петраков стал уж совсем серым и нервно переложил ружье из правой руки в левую.
– Да… Да вы… – забормотал он. – Что это вы такое говорите?! Чтобы я…
– Ей-богу, друг мой, не стоит вам сейчас со мною спорить. – Я старался не смотреть на него, а потому весьма неуклюже делал вид, что меня интересуют подходы к берлоге. Говорить же пытался тоном несколько даже легкомысленным, а почему – я и сам не мог понять. – Вы ведь из собственных уст мне рассказывали про свой роман, как раз в те дни случившийся. Распространялись о любви своей, о свадьбе будущей. Неужто забыли? И кто же тогда был объектом ваших чувств, если не приезжая австрийская барышня Луиза Вайсциммер?
Петраков молчал, глядя на меня внимательно и в то же время растерянно.
– То-то и оно! Она это была, больше некому. И ведь австрияк погибший тоже приезжал к вам, разве нет? Вы только не спорьте, – повторил я поспешно, – вы меня послушайте, я ведь вам друг и только добра желаю. Как говорится, повинную голову меч не сечет. Что бы вам не повиниться? Ей-богу, ведь такой грех с души снимете! Я же отлично понимаю – влюбились вы в заморскую вашу гостью, вы человек пылкий, это всем известно. А тут соперник появился, музыкант какой-то. Вот вы…
Петраков мигнул, отступил на шаг, поднял было ружье и снова опустил его. Я отчетливо видел, что он пребывает в крайней растерянности – да и немудрено!
– Погодите, господин Ильин, – сказал Артемий Васильевич ошарашенно. – Уж не обвиняете ли вы меня в убийстве? Уж не полагаете ли вы, сударь мой, что я – я! – титулярный советник, дворянин Артемий Васильевич Петраков – собственными своими руками убил – убил! – ту, которая для меня стала и вправду дороже всех на свете, а заодно и ее конфидента, музыканта этого?
– Так он был у вас? – воскликнул я. – Был, и вы сами только что это признали!
– Что я признал? – Артемий Васильевич тоже повысил голос. – Ну да, был у нас этот музыкантишка, был! И ноты эти проклятые он забыл! Что же из того?
– А то, что в таком случае вы, Артемий Васильевич, ее и убили! – запальчиво сказал я. – Как же иначе? Кто, кроме вас, мог ее отвезти? Больше некому! А значит, вам одна дорога: коли не хотите предстать перед судом законченным, закоренелым злодеем – пойдемте со мною к уряднику нашему Егору Тимофеевичу и честно ему скажите: так, мол, и так – виноват, помрачение разума вышло, взревновал невесту, выстрелил в нее…
– Как, то есть, «больше некому»?! – с необыкновенной силой возмутился Артемий Васильевич. – Равилька ее отвозил! Равилька, говорю вам! Музыкант этот – Роберт, вы говорите? Ну да, Роберт. Появился он у нас в день ее отъезда. Точно, ваша правда. Мы как раз с Луизой возвращались с утренней прогулки. А он ждал нас в гостиной и что-то писал – в этом самом альбоме. Увидел нас, тут же лист вырвал, в портмоне спрятал. Я, из деликатности, вышел, они с Луизой коротко поговорили, после чего она вышла, в кибитку села. Он за ней выскочил, что-то кричал – я, признаться, не расслышал. Она ему в сердцах ответила, мол, ей его попреки надоели. Да и поехала. Он будто сам не свой стал, со мной и не говорил вовсе, постоялпостоял да и бегом побежал – видать, догнать надумал. А больше я его не видел, Христом Богом клянусь! Я задумался. То, что сказал Петраков, звучало правдоподобно, однако тогда совершенно непонятным становилось поведение Равиля, на что я тут же и указал.
– Погодите, что же выходит? Убийцей наверняка был тот, кто ее подвозил. – Здесь я коротко обрисовал Петракову картину убийства, как услышал ее от Владимира. – Ну хорошо, поначалу, когда она уехала, вы могли подумать – дескать, уехала красавица и забыла. Но уж когда нашли тело и когда вы ее узнали – неужели не подступили бы с расспросами к татарину?
– Так я же и подступил! – в отчаянии воскликнул Петраков и правой рукой ударил себя в грудь. – Как же иначе? Прижал я его – отвечай, говорю, такой-сякой! Он и покаялся. Ей-богу, говорит, я ее только до моста кокушкинского довез, а там нас догнал этот австрияк, от Бутырок ведь до моста – всего ничего, она и сказала: дальше не надо, мы с господином в Кокушкино сами упряжку наймем. Вышла из кибитки – и ни в какую! «А вам, Артемий Васильевич, – признался мне мой кучер, – не хотел рассказывать, чтобы не приводить в расстройство ваши чувства!»
– Стойте! – Я поднял руку. – Как же она могла Равилю такое сказать? Она же по-русски не разговаривала! А вы, я думаю, кучера своего ни немецкому, ни французскому не обучали.
Артемий Васильевич растерянно посмотрел на меня.
– И опять ваша правда, – произнес он уныло. – Мне как-то и в голову не пришло, что не мог Равиль ни с нею, ни с ним объясниться.
Я помолчал немного, потом осторожно сказал:
– Вы никому не сказали, что госпожа Вайсциммер гостила у вас так долго – едва ли не три недели. Никому не сказали об австрийском музыканте – что вы и его узнали, когда труп изо льда вырубили, потому как он к вам заезжал. Ведь так? А причина убить ее только у вас и была, Артемий Васильевич. И причина эта – ревность. Так что, – я вздохнул, – лучше бы вам покаяться и чистосердечно во всем признаться. Самому. Не ждать, пока все, что я сказал, вы услышите от жандармского следователя.
Петраков сделал шаг назад, склонил голову и внимательно посмотрел на меня исподлобья.
– Нет, господин Ильин, – тихо произнес он, – похоже, вы все-таки не шутите. И господин Ульянов, сей быстрый разумом молодой человек, похоже, наговорил вам все эти глупости всерьез. Конечно, я сам виноват. Дурак, фанфарон! И трус, конечно, не без того! Но только не убийца, господин Ильин. Нет-с, не убийца! И не буду я признаваться в том, чего никогда не было, только потому, что фантазия ваша и вашего молодого друга сплела из моих ошибок да пустого хвастовства такие вот силки! Нет-с, не буду!
– Полно вам, Артемий Васильевич! – Я замахал руками. – Вы правы – мне совершенно не до шуток. И правы еще раз – это господин Владимир Ульянов так ловко распутал ваше преступление. Но подумайте хорошенько: неужто вы сами не видите, что объяснения ваши ничего не объясняют?! Вы же путаетесь в них! – Я шагнул было к нему.
– Не подходите! – воскликнул Петраков и угрожающе поднял ружье. – Не подходите! Вы безумны, и Бог вас знает, что вам взбредет в голову.
Я замер на месте. Страшное и даже фантастическое зрелище: человек, которого я считал своим другом, направляет мне прямо в грудь охотничье ружье!
– Неужто вы и в меня выстрелите? – спросил я, стараясь не повышать голоса и говорить безмятежно. – Полно, Артемий Васильевич, зачем же усугублять свою вину!
– А пожалуй что и выстрелю, – раздумчиво ответил Петраков. – Вы ведь меня в страшном деле обвиняете, и доказательства, вами изложенные, весьма убедительны. Как же я могу очиститься? И про нотный альбом правду сказали. Я-то, дурак, еще удивился: с чего бы вдруг ваш сотоварищ Ульянов пристал ко мне вчера с этим Листом? Как мальчишка в ловушку угодил, надо же! И с отъездом Луизы складно выходит. А раз Равилька не мог с австрийцами говорить, значит, и тут я солгал. Но коли так, коли очиститься мне не суждено, то, пожалуй, действительно лучше и вас, прости Господи, уложить, а затем в бега податься.
При этих его словах пришел мой черед остолбенеть. Не подумал я заранее, что человек, дважды переступивший черту, может ее переступить и в третий раз. Артемий же Васильевич внимательно рассматривал меня с каким-то особенным выражением лица – будто впервые увидал.
– Удивляюсь я вам, – сказал он. – Вы ведь специально со мною попросились, чтобы рассказать все это? Так сказать, устроили тет-а-тет. И по-прежнему меня своим другом считаете, верно? А вот нимало не усомнились на меня напраслину возвести, да какую! – Артемий Васильевич покачал головою, словно удивляясь. – Чего только на белом свете не случается, скажите пожалуйста…
– Но как же? – растерянно спросил я. – Как же вы объясните обман ваш? Ежели вы не замешаны в этом убийстве, то почему сказали, будто ваша гостья была у вас в Бутырках всего два дня? Почему не признали погибшего музыканта?
– Да хотел я сказать все это! – отчаянно воскликнул Артемий Васильевич. – Хотел! Отговорили меня! Объяснили мне, дураку, что в таковом случае я сам же себя под следствие и подвожу!
– Кто отговорил? Когда? Почему? – Я спрашивал, а сам с облегчением следил за тем, что ружье Петракова, еще несколько секунд назад направленное мне в грудь, постепенно опускается.
Петраков ответить не успел. В разговоре нашем мы оба – и он, и я, разумеется, – давно уже не следили ни за дорогой, ни за берлогой. И лишь сейчас, думая о том, как бы убедить Артемия Васильевича в том, что ему необходимо осторожно отложить ружье в сторону и отправиться со мною к уряднику, краем глаза я заметил в кустарнике какое-то движение. Тотчас что-то просвистело в воздухе и больно ударило меня по затылку. От неожиданности я шарахнулся в сторону, да так неудачно, что полетел прямо в заснеженные кусты. В то же мгновенье грянул выстрел, что-то ожгло мне щеку и с силой впилось в ствол дерева, следом ударил еще один выстрел, а потом раздался отчаянный крик: «Стой! Бросай оружие!»
Глава тринадцатая,
в которой ставятся все точки над i, а нашему студенту прочат большое будущее
Видимо, при падении, то ли от удара головой о дерево, то ли от чрезмерного напряжения, я на несколько мгновений лишился чувств. А пришел в себя от того, что кто-то отирал мне лицо снегом. Владимир – это был он, – заметив, что я очнулся, облегченно вздохнул.
– Слава Богу, – сказал он. – Я уж испугался. Не сильно ударились, Николай Афанасьевич? Обопритесь о мою руку, вставайте.
Поднявшись, я едва вновь не упал от открывшейся мне картины. Артемий Васильевич Петраков стоял с выражением величайшего изумления на лице. Неподалеку, зарывшись головой в снег, лежал Равиль. Десятский Валид, упершись коленом кучеру в спину, заламывал ему руки, а стоявший рядом Федор Ферапонтов держал Равиля под прицелом. Еще поразительнее было то, что двое других участников охоты – Ермек Рахимов, которого я никак не ожидал здесь увидеть, и еще один татарин из Салкын-Чишмы, по-моему, его звали Надир Калимуллин, – точно так же заломили руки Петру Николаевичу Феофанову, который, впрочем, и не пытался вырваться из мурзамецких, как он сам наверняка выразился бы, лап, а лишь смотрел с дикой ненавистью на нашего студента. Чуть поодаль, с двумя ружьями в руках, стоял урядник Никифоров, и выглядел он не столько торжествующим, сколько озадаченным.
Владимир, удостоверившись, что со мною все в порядке, быстро подошел к уряднику.
– Позвольте-ка. – Он требовательно протянул руку. – Позвольте-ка ружье этого господина.
Егор Тимофеевич нахмурился, но ружье отдал. Владимир внимательно осмотрел стволы, затем казенную часть. Повернулся к Петракову, все еще стоявшему неподвижно, как восковая фигура:
– И ваше позвольте.
Артемий Васильевич словно получил электрический удар – он дернулся и подчинился с необыкновенной поспешностью, удивившей даже меня. Молодой человек подверг и его тулку столь же тщательному осмотру. Затем, с двумя ружьями в руках, Владимир отошел в сторону, тщательно утрамбовал снег, положил оба ружья – они были совершенно одинаковы, во всяком случае, таковыми казались мне с моего места – и вдруг с силой наступил сапогом сначала на одно, а затем на другое. Проделав эти странные манипуляции, он вернул ружья уряднику и Петракову, вынул из внутреннего кармана какой-то листок и присел на корточки над четко отпечатавшимися в снегу следами. Лицо его обрело радостно-возбужденное выражение.
– Ага! – воскликнул он. – Вот вам и ответ на первую загадку! Подойдите-ка сюда, господин урядник! И вас попрошу, Николай Афанасьевич! Интересуетесь, кем был застрелен Кузьма Желдеев? Не буду пока говорить, кем, но из ружья господина Феофанова.
Мы с Егором склонились над отпечатками.
– Помните, я указывал вам на след, оставленный убийцей рядом с телом вашего помощника? Вот, я тогда еще перерисовал его. – Владимир показал рисунок сначала уряднику, потом мне. – Видите? Убийца, во-первых, очень торопился, а, вовторых, пребывал в состоянии, так сказать, нервическом, war nervos. Не глядя, бросил ружье на утоптанный снег, да в придачу еще и наступил на него. Вроде как я сейчас.
Я ничего особенного в следах не обнаружил. На мой непредубежденный взгляд, они выглядели одинаково. По лицу Никифорова я видел, что и он того же мнения, но мы оба предпочли промолчать. Владимир, оглянувшись на нас, понял причину нашего молчания.
– Ну как же, – сказал он огорченно, – как же вы не видите? Понятное дело, ни буквы, ни цифры ружейных клейм четко отпечататься не могут, это же снег, а не глина. Но уж одно-то вы должны видеть: у этого клейма есть щербинка, – Владимир ткнул пальцем в один из отпечатков, – и довольно глубокая, у этого же – нет! – Он показал на второй отпечаток. – А тут у меня на рисунке – вот она, щербинка эта, со всей очевидностью! Я очень тщательно перерисовал след. И ружье со щербинкой на клейме – это ружье, которое принадлежит господину Феофанову. А у господина Петракова клеймо без щербинки. Вот так. Стало быть, из этих двух, казалось бы, одинаковых ружей на месте убийства побывала именно та тулка, которую вы, Егор Тимофеевич, сейчас держите в руках!
Владимир выпрямился и торжествующе посмотрел на стоявшего с опущенной головой Феофанова, словно надеялся, что тот оценит его выводы по достоинству. Петр Николаевич, разумеется, безмолвствовал.
– Володя, но за что же убили Кузьму? Он-то чем помешал? – спросил я.
Урядник по-прежнему молчал, недоверчиво поглядывая то на ружье, которое держал в руках, то на Феофанова. Ермек и Надир уже перестали удерживать Петра Николаевича, хотя и были настороже, однако тот имел совершенно сникший вид и не делал ни малейших попыток бежать или сопротивляться.
Владимир повернулся ко мне.
– Помните ли, Николай Афанасьевич, что я вам говорил, когда обнаружилось верхнее платье убитой? Тогда у нас появилась еще одна загадка. Если наши с вами предположения были справедливы, значит, преступник по какой-то причине вернулся на место преступления. Причем вскорости после того, как поспешно бежал. И значит, причина была очень важная. Или, во всяком случае, она казалась таковой преступнику.
Я тотчас вспомнил, разумеется, наш тогдашний дискурс – в Лаишеве. Вспомнил также, что Владимир в том разговоре сказал: «Конечный ответ на этот вопрос нам только убийца и даст».
– И что же? – спросил я. – Будем ждать объяснений от господина Феофанова? – Я уже не сомневался в том, что истинным преступником оказался Петр Николаевич Феофанов, хотя все еще не понимал причин, побудивших его совершить эти ужасные деяния.
– Вообще говоря, я и сам мог бы многое объяснить, еще тогда, – ответил Владимир. – Если бы хорошенько подумал. Господин Феофанов возвращался за стреляной гильзой. Видите ли, по рефлексам своим, как сказал бы профессор Гвоздев, он – не расчетливый убийца. – Студент наш говорил так, словно Феофанова поблизости не было. Но я заметил, как при этих словах Петр Николаевич на мгновение поднял голову и бросил на говорившего короткий взгляд. – Господин Феофанов – охотник. И инстинкты у него не преступные, а охотничьи – особенно когда речь идет о стрельбе из охотничьего ружья. А что сделает охотник сразу после выстрела, будучи в лесу? Правильно, перезарядит ружье. А для того – извлечет гильзу, которая осталась в патроннике, и либо выбросит ее, если она папковая, либо вернет в патронташ, если она латунная, а то и сунет в карман. Господин Феофанов – выбросил.
Я тотчас вспомнил наше возвращение из Казани, встречу с шатуном и то, как после выстрела Петр Николаевич переломил ружье и выбросил стреляные гильзы прямо на дорогу.
– Точнее, это я думаю, что он именно так и поступил, – продолжил Владимир. – Машинально. И в результате такое важное, как говорят в народе, поличье, такая серьезная деталь, могущая уличить его в тяжком преступлении, осталась на берегу Ушни. Он, разумеется, опомнился и немедленно за ней вернулся. Но тут его спугнул мельник… – Ульянов замолчал.
Я подождал немного – не продолжит ли он объяснения, потом не выдержал.
– Ну хорошо, Володя, – сказал я, – допустим, все сказанное верно, и Петр Николаевич – не расчетливый убийца, но как же тогда…
– Ох, извините, Николай Афанасьевич, не совсем так я выразился. Я лишь то имел в виду, что господин Феофанов – охотник прежде всего на зверей, а уж во вторую очередь – на людей. Но убийца он все-таки расчетливый. Вот, подождите, Moment mal…
Владимир подбежал к той липе, о которую я ударился головою, и впился взглядом в ствол. Потом осторожно провел рукой по коре, и пальцы его что-то нащупали.
– Так я и думал! – воскликнул он. – В этот раз Феофанов тоже зарядил патрон отпиленными гвоздями. – Как ни неожиданно было то, что сказал Ульянов, и как ни страшно было то, что он нам открыл, я тем не менее отметил мысленно, что Владимир впервые употребил фамилию Феофанов без обязательного для его речи титулования «господин». – Ваше – и наше – счастье, Николай Афанасьевич, что гвозди эти вас миновали. Один так совсем близко прошел и глубоко вонзился в липовый ствол.
– Помилуй Бог, Володя, зачем же на меня – и с гвоздями? – Я не просто сказал это, а скорее даже закричал, столь велико было мое возбуждение.
– А затем, чтобы вернее убить, – мрачно подал голос Никифоров. – Пуля, она, может, и не убьет. Картечь тоже способна лишь покалечить, но не убить – это уж как прицелишься да во что попадешь. А гвозди – наверняка. Человек от одной лишь боли немилосердной скончаться может. Это если не говорить о том, какое разрушение гвозди в теле производят. Вспомните ту австрийскую барышню…
Тут я краем глаза уловил какое-то движение в той стороне, где стоял Феофанов. «Неужто бежать вздумал?» – мелькнуло у меня в голове. Но нет. Повернувшись, я увидел, что Петр Николаевич медленно оседает в снег – ноги, надо полагать, подкосились. Вот ведь как бывает, даже у злодеев чувствительность верх над силой берет!
Видимо, при падении, то ли от удара головой о дерево, то ли от чрезмерного напряжения, я на несколько мгновений лишился чувств. А пришел в себя от того, что кто-то отирал мне лицо снегом. Владимир – это был он, – заметив, что я очнулся, облегченно вздохнул.
– Слава Богу, – сказал он. – Я уж испугался. Не сильно ударились, Николай Афанасьевич? Обопритесь о мою руку, вставайте.
Поднявшись, я едва вновь не упал от открывшейся мне картины. Артемий Васильевич Петраков стоял с выражением величайшего изумления на лице. Неподалеку, зарывшись головой в снег, лежал Равиль. Десятский Валид, упершись коленом кучеру в спину, заламывал ему руки, а стоявший рядом Федор Ферапонтов держал Равиля под прицелом. Еще поразительнее было то, что двое других участников охоты – Ермек Рахимов, которого я никак не ожидал здесь увидеть, и еще один татарин из Салкын-Чишмы, по-моему, его звали Надир Калимуллин, – точно так же заломили руки Петру Николаевичу Феофанову, который, впрочем, и не пытался вырваться из мурзамецких, как он сам наверняка выразился бы, лап, а лишь смотрел с дикой ненавистью на нашего студента. Чуть поодаль, с двумя ружьями в руках, стоял урядник Никифоров, и выглядел он не столько торжествующим, сколько озадаченным.
Владимир, удостоверившись, что со мною все в порядке, быстро подошел к уряднику.
– Позвольте-ка. – Он требовательно протянул руку. – Позвольте-ка ружье этого господина.
Егор Тимофеевич нахмурился, но ружье отдал. Владимир внимательно осмотрел стволы, затем казенную часть. Повернулся к Петракову, все еще стоявшему неподвижно, как восковая фигура:
– И ваше позвольте.
Артемий Васильевич словно получил электрический удар – он дернулся и подчинился с необыкновенной поспешностью, удивившей даже меня. Молодой человек подверг и его тулку столь же тщательному осмотру. Затем, с двумя ружьями в руках, Владимир отошел в сторону, тщательно утрамбовал снег, положил оба ружья – они были совершенно одинаковы, во всяком случае, таковыми казались мне с моего места – и вдруг с силой наступил сапогом сначала на одно, а затем на другое. Проделав эти странные манипуляции, он вернул ружья уряднику и Петракову, вынул из внутреннего кармана какой-то листок и присел на корточки над четко отпечатавшимися в снегу следами. Лицо его обрело радостно-возбужденное выражение.
– Ага! – воскликнул он. – Вот вам и ответ на первую загадку! Подойдите-ка сюда, господин урядник! И вас попрошу, Николай Афанасьевич! Интересуетесь, кем был застрелен Кузьма Желдеев? Не буду пока говорить, кем, но из ружья господина Феофанова.
Мы с Егором склонились над отпечатками.
– Помните, я указывал вам на след, оставленный убийцей рядом с телом вашего помощника? Вот, я тогда еще перерисовал его. – Владимир показал рисунок сначала уряднику, потом мне. – Видите? Убийца, во-первых, очень торопился, а, вовторых, пребывал в состоянии, так сказать, нервическом, war nervos. Не глядя, бросил ружье на утоптанный снег, да в придачу еще и наступил на него. Вроде как я сейчас.
Я ничего особенного в следах не обнаружил. На мой непредубежденный взгляд, они выглядели одинаково. По лицу Никифорова я видел, что и он того же мнения, но мы оба предпочли промолчать. Владимир, оглянувшись на нас, понял причину нашего молчания.
– Ну как же, – сказал он огорченно, – как же вы не видите? Понятное дело, ни буквы, ни цифры ружейных клейм четко отпечататься не могут, это же снег, а не глина. Но уж одно-то вы должны видеть: у этого клейма есть щербинка, – Владимир ткнул пальцем в один из отпечатков, – и довольно глубокая, у этого же – нет! – Он показал на второй отпечаток. – А тут у меня на рисунке – вот она, щербинка эта, со всей очевидностью! Я очень тщательно перерисовал след. И ружье со щербинкой на клейме – это ружье, которое принадлежит господину Феофанову. А у господина Петракова клеймо без щербинки. Вот так. Стало быть, из этих двух, казалось бы, одинаковых ружей на месте убийства побывала именно та тулка, которую вы, Егор Тимофеевич, сейчас держите в руках!
Владимир выпрямился и торжествующе посмотрел на стоявшего с опущенной головой Феофанова, словно надеялся, что тот оценит его выводы по достоинству. Петр Николаевич, разумеется, безмолвствовал.
– Володя, но за что же убили Кузьму? Он-то чем помешал? – спросил я.
Урядник по-прежнему молчал, недоверчиво поглядывая то на ружье, которое держал в руках, то на Феофанова. Ермек и Надир уже перестали удерживать Петра Николаевича, хотя и были настороже, однако тот имел совершенно сникший вид и не делал ни малейших попыток бежать или сопротивляться.
Владимир повернулся ко мне.
– Помните ли, Николай Афанасьевич, что я вам говорил, когда обнаружилось верхнее платье убитой? Тогда у нас появилась еще одна загадка. Если наши с вами предположения были справедливы, значит, преступник по какой-то причине вернулся на место преступления. Причем вскорости после того, как поспешно бежал. И значит, причина была очень важная. Или, во всяком случае, она казалась таковой преступнику.
Я тотчас вспомнил, разумеется, наш тогдашний дискурс – в Лаишеве. Вспомнил также, что Владимир в том разговоре сказал: «Конечный ответ на этот вопрос нам только убийца и даст».
– И что же? – спросил я. – Будем ждать объяснений от господина Феофанова? – Я уже не сомневался в том, что истинным преступником оказался Петр Николаевич Феофанов, хотя все еще не понимал причин, побудивших его совершить эти ужасные деяния.
– Вообще говоря, я и сам мог бы многое объяснить, еще тогда, – ответил Владимир. – Если бы хорошенько подумал. Господин Феофанов возвращался за стреляной гильзой. Видите ли, по рефлексам своим, как сказал бы профессор Гвоздев, он – не расчетливый убийца. – Студент наш говорил так, словно Феофанова поблизости не было. Но я заметил, как при этих словах Петр Николаевич на мгновение поднял голову и бросил на говорившего короткий взгляд. – Господин Феофанов – охотник. И инстинкты у него не преступные, а охотничьи – особенно когда речь идет о стрельбе из охотничьего ружья. А что сделает охотник сразу после выстрела, будучи в лесу? Правильно, перезарядит ружье. А для того – извлечет гильзу, которая осталась в патроннике, и либо выбросит ее, если она папковая, либо вернет в патронташ, если она латунная, а то и сунет в карман. Господин Феофанов – выбросил.
Я тотчас вспомнил наше возвращение из Казани, встречу с шатуном и то, как после выстрела Петр Николаевич переломил ружье и выбросил стреляные гильзы прямо на дорогу.
– Точнее, это я думаю, что он именно так и поступил, – продолжил Владимир. – Машинально. И в результате такое важное, как говорят в народе, поличье, такая серьезная деталь, могущая уличить его в тяжком преступлении, осталась на берегу Ушни. Он, разумеется, опомнился и немедленно за ней вернулся. Но тут его спугнул мельник… – Ульянов замолчал.
Я подождал немного – не продолжит ли он объяснения, потом не выдержал.
– Ну хорошо, Володя, – сказал я, – допустим, все сказанное верно, и Петр Николаевич – не расчетливый убийца, но как же тогда…
– Ох, извините, Николай Афанасьевич, не совсем так я выразился. Я лишь то имел в виду, что господин Феофанов – охотник прежде всего на зверей, а уж во вторую очередь – на людей. Но убийца он все-таки расчетливый. Вот, подождите, Moment mal…
Владимир подбежал к той липе, о которую я ударился головою, и впился взглядом в ствол. Потом осторожно провел рукой по коре, и пальцы его что-то нащупали.
– Так я и думал! – воскликнул он. – В этот раз Феофанов тоже зарядил патрон отпиленными гвоздями. – Как ни неожиданно было то, что сказал Ульянов, и как ни страшно было то, что он нам открыл, я тем не менее отметил мысленно, что Владимир впервые употребил фамилию Феофанов без обязательного для его речи титулования «господин». – Ваше – и наше – счастье, Николай Афанасьевич, что гвозди эти вас миновали. Один так совсем близко прошел и глубоко вонзился в липовый ствол.
– Помилуй Бог, Володя, зачем же на меня – и с гвоздями? – Я не просто сказал это, а скорее даже закричал, столь велико было мое возбуждение.
– А затем, чтобы вернее убить, – мрачно подал голос Никифоров. – Пуля, она, может, и не убьет. Картечь тоже способна лишь покалечить, но не убить – это уж как прицелишься да во что попадешь. А гвозди – наверняка. Человек от одной лишь боли немилосердной скончаться может. Это если не говорить о том, какое разрушение гвозди в теле производят. Вспомните ту австрийскую барышню…
Тут я краем глаза уловил какое-то движение в той стороне, где стоял Феофанов. «Неужто бежать вздумал?» – мелькнуло у меня в голове. Но нет. Повернувшись, я увидел, что Петр Николаевич медленно оседает в снег – ноги, надо полагать, подкосились. Вот ведь как бывает, даже у злодеев чувствительность верх над силой берет!