Страница:
– Вот-с, изволите ли видеть, Николай Афанасьевич, находочка-с… – весело, как мне показалось, сообщил урядник. – Не откажитесь взглянуть, вдруг признаете?
Я молча кивнул. Никифоров быстрыми шагами приблизился к телу и сдернул рогожу. Глазам моим представилось до крайности причудливое зрелище. Утопленник выглядел не столько покойником, сколько раскрашенной восковой куклой из паноптикума, обернутой прозрачной слюдой. Конечно же, то была не слюда, а лед, не до конца удаленный с тела. Потом уж бросились в глаза и другие странности. Например, то, что несчастный выбрал для своей смерти весьма фривольную экипировку – он был босой, в одном тонком белье.
По знаку урядника я склонился над мертвецом. Сходство с куклой исчезло, едва мой взгляд, до того неосознанно избегавший лица утопленника, скользнул с раскрытой безволосой груди к подбородку и далее – и наконец встретился с его взглядом. Белые глаза без зрачков в жуткой неподвижности смотрели на меня сквозь тонкий слой намерзшего на них льда, само же лицо казалось усеянным множеством серебристых иголок. Как ни дурно было мне рассматривать контенанс утопленника, я все же вгляделся. Глаза были не вполне белые – просто радужка сократилась до минимальности, а зрачки невероятно сузились, превратившись в булавочные отверстия. Вкупе с оскаленным ртом это производило жуткое впечатление.
Я поспешно выпрямился и отступил.
– Нет, никогда его не видел. – Голос мой дрогнул. – Какая страшная смерть, Господи… – Я перекрестился.
– Правду говорите, Николай Афанасьевич, страшная смерть… – вполголоса произнес Петраков, разом утративший обычную свою жизнерадостность. – Не приведи Господь… – Он тоже осенил себя крестным знамением.
Урядник равнодушно повел широченными плечами.
– И то сказать… Значит, не знаете? И вы, господин Петраков, я так понимаю, тоже? Жаль, придется ехать в уезд. Начальство велело неопознанных покойников не хоронить, пока полицейский врач не осмотрит. До Казани, конечно, ближе, однако начальство наше в Лаишеве, туда и отправимся. – Он вздохнул, оглянулся на невысокого сотского, стоявшего чуть поодаль. – Ну что, Кузьма, подгоняй розвальни, повезем бродягу утопшего в часть.
Сотский Кузьма Желдеев – крепкий мужик в обширном нагольном овчинном тулупе и бараньей шапке – недовольно покачал головой.
– Не успеем засветло, – буркнул он. – Лучше поутру, Егор Тимофеевич.
– Я те дам – поутру! – рявкнул Никифоров. – Живо подгоняй сани!
Кузьма исчез и, словно по волшебству, тут же появился вновь – но уже на розвальнях, в которые были запряжены две пегие лошадки.
Урядник обратился к пятерым парням лет семнадцати-восемнадцати, молчаливо стоявшим в отдалении:
– Ну-ка, ребята, подсобите. Надобно покойничка погрузить… – И, видя, что никто не спешит выполнять распоряжение, прикрикнул: – Давайтедавайте. Ишь! Озорничать все горазды, а утопленника испугались! А ты, – он оглянулся на Кузьму, – сани-то разверни, что ж зря тащить…
Парни нехотя приблизились к покойнику. Я обратил внимание, что Владимир, до того по-прежнему стоявший у ольхи, что-то шепнул Лене, снял с шеи коньки, отдал их ей в руки и, быстро шагая, присоединился к недавним своим соперникам по удальству. Склонившись над телом, он какое-то время внимательно разглядывал его. Затем, подняв непокрытую голову, повернулся в сторону урядника и с озабоченным видом негромко сказал:
– Позвольте заметить, господин урядник, торопиться здесь не следует. Не все так просто с этим утопленником.
Слова Владимира, произнесенные уверенно, с легким грассированием, заставили Никифорова вытаращиться в изумлении. Он не сразу нашелся, чем ответить на бесцеремонность юноши, а тот продолжил как ни в чем не бывало:
– Никакой это не бродяга, господин Никифоров, при всем моем к вам уважении. С каких это пор бродяги носят батистовое белье с вензелями?
Урядник побагровел.
– Чего-о? Батистовое? С вензелями? С какими такими вензелями? – Зная нрав нашего стража порядка, я ожидал взрыва. И точно – Никифоров уже открыл было рот, чтобы обругать непрошеного советчика, но… поймав взгляд Владимира, не произнес ни слова, лишь пожевал губами.
Не знаю, что уж там урядник прочитал в глазах студента. По мне, взгляд Владимира был спокойным и безмятежным. Никифоров, так и не взорвавшись, подошел ближе и послушно уставился на покойника. Подошел и я, преодолев неприятное чувство. И тут же понял, что Владимир сказал чистую правду. На рубашке слева был искусно вышит затейливый вензель, образованный переплетенными латинскими буквами «R» и «S» и короной над ними.
Никифоров прочистил горло, хмыкнул. Во взгляде, который он бросил в мою сторону, мелькнула растерянность, никак не свойственная нашему стражу порядка.
– Н-да. Вензель, – хмуро сказал он. – Поди ж ты! Не иначе – ограбил кого, варнак. Пропил после все, кроме чужого исподнего. Ничего особенного в том не вижу.
Глава вторая,
Я молча кивнул. Никифоров быстрыми шагами приблизился к телу и сдернул рогожу. Глазам моим представилось до крайности причудливое зрелище. Утопленник выглядел не столько покойником, сколько раскрашенной восковой куклой из паноптикума, обернутой прозрачной слюдой. Конечно же, то была не слюда, а лед, не до конца удаленный с тела. Потом уж бросились в глаза и другие странности. Например, то, что несчастный выбрал для своей смерти весьма фривольную экипировку – он был босой, в одном тонком белье.
По знаку урядника я склонился над мертвецом. Сходство с куклой исчезло, едва мой взгляд, до того неосознанно избегавший лица утопленника, скользнул с раскрытой безволосой груди к подбородку и далее – и наконец встретился с его взглядом. Белые глаза без зрачков в жуткой неподвижности смотрели на меня сквозь тонкий слой намерзшего на них льда, само же лицо казалось усеянным множеством серебристых иголок. Как ни дурно было мне рассматривать контенанс утопленника, я все же вгляделся. Глаза были не вполне белые – просто радужка сократилась до минимальности, а зрачки невероятно сузились, превратившись в булавочные отверстия. Вкупе с оскаленным ртом это производило жуткое впечатление.
Я поспешно выпрямился и отступил.
– Нет, никогда его не видел. – Голос мой дрогнул. – Какая страшная смерть, Господи… – Я перекрестился.
– Правду говорите, Николай Афанасьевич, страшная смерть… – вполголоса произнес Петраков, разом утративший обычную свою жизнерадостность. – Не приведи Господь… – Он тоже осенил себя крестным знамением.
Урядник равнодушно повел широченными плечами.
– И то сказать… Значит, не знаете? И вы, господин Петраков, я так понимаю, тоже? Жаль, придется ехать в уезд. Начальство велело неопознанных покойников не хоронить, пока полицейский врач не осмотрит. До Казани, конечно, ближе, однако начальство наше в Лаишеве, туда и отправимся. – Он вздохнул, оглянулся на невысокого сотского, стоявшего чуть поодаль. – Ну что, Кузьма, подгоняй розвальни, повезем бродягу утопшего в часть.
Сотский Кузьма Желдеев – крепкий мужик в обширном нагольном овчинном тулупе и бараньей шапке – недовольно покачал головой.
– Не успеем засветло, – буркнул он. – Лучше поутру, Егор Тимофеевич.
– Я те дам – поутру! – рявкнул Никифоров. – Живо подгоняй сани!
Кузьма исчез и, словно по волшебству, тут же появился вновь – но уже на розвальнях, в которые были запряжены две пегие лошадки.
Урядник обратился к пятерым парням лет семнадцати-восемнадцати, молчаливо стоявшим в отдалении:
– Ну-ка, ребята, подсобите. Надобно покойничка погрузить… – И, видя, что никто не спешит выполнять распоряжение, прикрикнул: – Давайтедавайте. Ишь! Озорничать все горазды, а утопленника испугались! А ты, – он оглянулся на Кузьму, – сани-то разверни, что ж зря тащить…
Парни нехотя приблизились к покойнику. Я обратил внимание, что Владимир, до того по-прежнему стоявший у ольхи, что-то шепнул Лене, снял с шеи коньки, отдал их ей в руки и, быстро шагая, присоединился к недавним своим соперникам по удальству. Склонившись над телом, он какое-то время внимательно разглядывал его. Затем, подняв непокрытую голову, повернулся в сторону урядника и с озабоченным видом негромко сказал:
– Позвольте заметить, господин урядник, торопиться здесь не следует. Не все так просто с этим утопленником.
Слова Владимира, произнесенные уверенно, с легким грассированием, заставили Никифорова вытаращиться в изумлении. Он не сразу нашелся, чем ответить на бесцеремонность юноши, а тот продолжил как ни в чем не бывало:
– Никакой это не бродяга, господин Никифоров, при всем моем к вам уважении. С каких это пор бродяги носят батистовое белье с вензелями?
Урядник побагровел.
– Чего-о? Батистовое? С вензелями? С какими такими вензелями? – Зная нрав нашего стража порядка, я ожидал взрыва. И точно – Никифоров уже открыл было рот, чтобы обругать непрошеного советчика, но… поймав взгляд Владимира, не произнес ни слова, лишь пожевал губами.
Не знаю, что уж там урядник прочитал в глазах студента. По мне, взгляд Владимира был спокойным и безмятежным. Никифоров, так и не взорвавшись, подошел ближе и послушно уставился на покойника. Подошел и я, преодолев неприятное чувство. И тут же понял, что Владимир сказал чистую правду. На рубашке слева был искусно вышит затейливый вензель, образованный переплетенными латинскими буквами «R» и «S» и короной над ними.
Никифоров прочистил горло, хмыкнул. Во взгляде, который он бросил в мою сторону, мелькнула растерянность, никак не свойственная нашему стражу порядка.
– Н-да. Вензель, – хмуро сказал он. – Поди ж ты! Не иначе – ограбил кого, варнак. Пропил после все, кроме чужого исподнего. Ничего особенного в том не вижу.
– Да что ж вы такое говорите! – Владимир возмущенно всплеснул руками. – Ну вглядитесь же! Бродяга – и без бороды? Варнак – и чисто бритый? Да еще с такими руками?! Это просто шут знает что такое вы говорите, господин урядник, уж извините великодушно!
– Нет уж, это я вас покорнейше прошу простить меня, господин бывший студент! – повысил голос Никифоров. – Может, это не бродяга и не разбойник, тут я могу с вами согласиться! Только спьяну, знаете ли, много чего бывает. И благородного сословия господа не чураются перебрать, не только бродяги, да и полезть купаться в осеннюю реку благородные господа тоже способны, ежели навеселе. Доводилось таких вытаскивать, да. И студентов тоже. – В словах урядника слышалась явная насмешка, которую он и не пытался скрывать. – Но только наше дело маленькое: отвезти в уезд и поставить в известность начальство… Эй-эй, куда собрались?! – крикнул он парням, отворачиваясь от собиравшегося что-то возразить Владимира.
Недавние соперники нашего молодого хозяина, давно растерявшие пыл и азарт, воспользовались заминкой и хотели было ретироваться. Окрик заставил их вернуться, и они с прежней неохотой подошли к телу.
– Кладите, что ли! – сказал Кузьма, сидевший на облучке. – А то ведь точно говорю – не только до Лаишева, а и до Шали не доберемся засветло.
И снова Владимир меня удивил.
– Поглядите-ка вот сюда, господин урядник. И вы, Николай Афанасьевич, тоже. – Студент говорил негромко, без раздражения и даже как будто отстраненно. Но было что-то в его голосе, заставлявшее подчиняться. – Поглядите на руки этого несчастного, – сказал Владимир, когда мы с Никифоровым вновь встали по обе стороны тела.
Мы вопросительно посмотрели – сначала на руки утопленника, потом друг на друга и наконец на Владимира.
– Ничего странного не замечаете? – спросил он. – Внимательнее, внимательнее, господа! Неужто ничего? Ай-яй-яй, господин урядник, вам-то по должности положена особенная наблюдательность. Видите, у него сломаны ногти на обеих руках! С чего бы это?
– Ну и загадка, прости Господи! – фыркнул выглядывавший из-за моего плеча Петраков. – Когда бедолагу изо льда вырубали да потом вытаскивали, вот о края проруби и зацепили!
Урядник промолчал, но по его лицу было видно, что он думает точно так же. Да и я счел объяснение Артемия Васильевича вполне резонным.
– Э-э, нет, господа! – Владимир покачал головой и упрямо нахмурился. – Вот уж никак эти раны не могли получиться у мертвого человека. При жизни они возникли, господин Никифоров, при жизни! Поглядите: хоть вода большей частью кровь смыла, но кое-какие следы остались. Нет-нет, эти раны странные. И говорят они нам о том, что, во-первых, не спьяну и, во-вторых, не по небрежности несчастный угодил в ледяную воду. А совсем даже по другой причине.
Урядник со снисходительной усмешкой посмотрел на молодого человека.
– Это вас в университете так успели научить, господин Ульянов? – спросил он язвительно. – Не зная броду, что называется… – Он почувствовал неуместность старой поговорки и оттого перестал улыбаться. – Я, к вашему сведению, служу в полиции не день и не год. Без малого пятнадцать лет. Да-с!
– При чем здесь служба или не служба? – Владимир чуть повысил голос. – Я к вашей выслуге, может быть, даже с уважением отношусь, но и без пятнадцати лет легко понять, что ногти он сломал, пытаясь что-то достать со дна! Потому и в воду полез, хотя время для купания уж никак не подходящее было! Я так разумею, утонуть он мог только перед самым ледоставом. Когда Ушня нынешней осенью стала?
– В середине ноября, – ответил Никифоров озадаченно. – Что же… Как же…
– Велите обследовать прорубь, – тоном, не допускающим возражений, заявил Владимир. – что-то там должно быть. Что-то очень важное для него. – Он кивнул на утопленника. – За пустяком в ледяную воду не прыгают. Правда, Николай Афанасьевич? – Кажется, впервые за все время он взглянул на меня, и в его чуть раскосых глазах я увидел чертика то ли озорства, то ли азарта.
Никифоров посмотрел на прорубь, черневшую в трех саженях от берега, на меня. По лицу его было видно, что в уряднике борются несколько желаний. С одной стороны, он хотел поставить на место зарвавшегося юнца, к тому же – исключенного из университета за участие в студенческих беспорядках и противуправной сходке и сосланного сюда, в материнскую усадьбу, под негласный надзор полиции. То есть под его, урядника, надзор. С другой стороны, будучи человеком здравомыслящим, Никифоров понимал, что слова Владимира достаточно убедительны. К тому же при большом количестве свидетелей – а берег был сплошь усеян народом: весть о страшной находке уже распространилась далеко – он, очевидно, боялся, как бы кто не повел на него кляузу за нерадивость. Дескать, вот, говорили ему – проверь прорубь, а он не проверил.
Последнее соображение пересилило. Никифоров повернулся к сотскому Кузьме Желдееву, терпеливо ждавшему на облучке.
– Кузьма, а раздобудь-ка нам пару хороших багров, ты здесь со многими знаком, знаешь, у кого что в хозяйстве есть. Да поживее, смотри!
Кузьма послушно отправился за баграми. Никифоров ждал. Заложив руки за спину, он прохаживался по берегу, старательно избегая взгляда молодого человека. Кузьма обернулся быстро, минут за десять, и полицейский облегченно вздохнул.
– Что же, проверим, – буркнул он. – Только вас, господа, я попрошу не приближаться – не ровен час, в воду упадете.
С этими словами он кивнул Кузьме, забрал у того один багор и зашагал к проруби. Кузьма помедлил немного и последовал за ним, держа второй багор наперевес.
Некоторое время они пытались что-то нащупать на дне. Вдруг урядник замер и что-то негромко бросил своему помощнику – я не смог разобрать слов. Кузьма перешел на другую сторону проруби и встал напротив Никифорова. Оба налегли на багры. По тому напряжению, которое ощущалось во всей фигуре Егора Тимофеевича, я понял, что они что-то нашли.
Не разгибаясь и не выпуская багра из рук, урядник повернулся вполоборота и крикнул:
– Эй, помогите кто-нибудь!
Мы с Владимиром поспешили к нему, других охотников не нашлось. Впрочем, нет, чуть помедлив, за нами двинулся мельник.
– Только близко к краю не подходите, – повторил Никифоров, упираясь багром во что-то невидимое. – Лед рубили неаккуратно, может обломиться. Мы сейчас с Кузьмой подденем, а вы в случае чего поддержите. Вторые рукавицы наденьте, у Кузьмы в санях лежат. Вода-то ледяная!
Владимир сбегал за рукавицами для меня и для себя.
– Ну, – сказал урядник Кузьме, – взяли! Р-раз!
Они подцепили находку и одновременно навалились на багры. Прошло несколько секунд. Из воды показалось что-то темное. Разглядев находку, я невольно вскрикнул. Подавленный мой возглас эхом отозвался на берегу: о-ох-х!
Не могу сказать, что именно ожидал я увидеть. Но уж во всяком случае не то, что вытянули и уложили на лед рядом с полыньей Кузьма Желдеев и урядник.
– Господи… – то ли вскрикнул, то ли всхлипнул над моим ухом Артемий Васильевич. – Еще один утопленник… Спаси нас пресвятая Богородица… – Он сделал странный жест – не то утерся, не то перекрестился. – Простите великодушно, Николай Афанасьевич, оставлю я вас. Душа моя такого зрелища не выносит… – Он взглянул на Владимира и сказал с уважительной интонацией, понизив голос: – А знакомец ваш молодой весьма сообразителен. Скорый ум у молодого человека, скорый, ничего не скажешь. И глаз зоркий. Что-то я его не припомню. Кто таков? Здешний ли?
– Сын хозяйки, Владимир Ильич, – ответил я, стараясь смотреть в сторону.
– Это какой же хозяйки? – спросил подошедший Феофанов. – Госпожи Ульяновой? Марии Александровны?
– Ее самой, – ответил я. – Марии Александровны. А вас, Петр Николаевич, какими судьбами в эти края занесло? Далековато вы от Починка полюете.
– Э-эх, Николай Афанасьевич, как по следу зверя идешь, версты не считаешь! – Феофанов хохотнул и тут же посерьезнел.
Так же, как и Петраков, Петр Николаевич Феофанов управлял имением генерал-лейтенанта Залесского, только другим, в Починке. Феофанов казался много старше Петракова, хотя на самом деле был его ровесником, когда-то они даже вместе служили в Казанской казенной палате, там и познакомились. Я, признаться, Петра Николаевича недолюбливал, хотя следовало отдать ему должное: был он человеком смелым и решительным. Помнится, два года назад объявился тут в окрестностях медведь-шатун. Однажды напал на кокушкинских баб, изрядно их напугав. И не просто напугал – одна, бедняжка, от страха преставилась. Сердце не выдержало. Так Феофанов, недолго думая, в одиночку на медведя пошел.
Возможно, некоторое мое неприятие Петра Николаевича объяснялось всего-навсего его колючей внешностью: был он высок и худ, лицо костистое, под густющими, смыкающимися над переносицей бровями – серые, стального оттенка глаза. Словом, неприступный человек, хотя сердце его, я подозревал, было доброе, а душа отзывчивая. А может, дело было вовсе не в габитусе, а именно во внешних чертах характера: при всей потаенной благонадежности Феофанов в речах своих отличался язвительностью и даже напускной желчностью, что не замедлил тут же и проявить.
– А не тот ли это Владимир, – спросил он меня, – брат которого – государственный преступник Александр Ульянов?
– Тот самый. – Я отвернулся. Разговор был мне неприятен – я искренне жалел госпожу Ульянову и ее близких. Да и покойный Александр казался мне юношей рассудительным и добрым. Не походил он на преступника в моем представлении.
Но Петр Николаевич не отставал.
– А не тот ли это сын, которого за беспорядки из университета исключили?
Тут на выручку мне неожиданно пришел Петраков.
– Что это вы заладили, сударь мой? – сердито сказал он. – Беспорядки да преступники. Тут вон какие страсти – утопленники! А беспорядки – что ж, в вас-то самих по молодости лет разве кровь не играла? Разве не шалили, вина не пивали?
Феофанов тут же пошел на попятную.
– Да нет же, и в мыслях не было вызвать ваше недовольство, Артемий Васильевич. И ваше, Николай Афанасьевич, тоже, – быстро произнес он, чуть отступив. – Так, любопытство праздное, прошу прощения. И ведь вы правы, господин Петраков, – скор умом этот молодой человек, удивления достойно!
– Скор-то он скор, да только как бы нам скорость ума этого юноши боком не вышла.
– И то сказать, – согласился Петр Николаевич. – Упал пьяный бродяга в воду, а ночью и позвать на помощь некого. Вот и утоп. Даром что белье тонкое да вензеля… Ладно. – Он вздохнул. – Поеду-ка я восвояси… – И Феофанов вперевалку быстро пошел прочь – с ружьем на плече, в сопровождении егеря, по-медвежьи косолапившего на ходу. Собаки молча побежали рядом.
Артемий Васильевич вздохнул.
– Знаете, поеду и я восвояси, – сказал он отчего-то вполголоса. – Муторно от всего этого становится. Эх, жизнь человеческая…
Ему долго пришлось кликать кучера: Равиль бросил лошадей и сейчас стоял рядом с прорубью, уставившись на покойников. Лишь после вторичного окрика кучер опомнился и нехотя побрел к хозяину. Вскоре петраковская кибитка скрылась из виду. Честно сказать, я позавидовал Артемию Васильевичу и Петру Николаевичу. Мне тоже хотелось бросить это страшное место и поскорей оказаться дома, у теплой печки, чтобы заняться другими делами, а главное – с другими мыслями.
Из оставшихся я один, похоже, испытывал такие чувства. Аленушка держалась в стороне, но идти домой явно не хотела. Владимир, судя по всему, тоже не собирался уходить. И хотя именно он предложил поискать в проруби, казалось, наш студент вовсе не ожидал очередной находки в виде нового утопленного тела.
Урядник оглянулся на нас, сдвинул папаху на затылок и оскалился в невеселой улыбке.
– Вот так-то, господин студент. Знал бы – ейбогу… – Он не договорил, покачал головой, утер вспотевший лоб. Владимир уже справился с собой, подошел к новой страшной находке и присел над ней на корточки. После некоторых колебаний я подошел ближе, только присаживаться не стал, а остался стоять, хотя в ногах моих давно ощущалась некоторая неверность.
На этот раз извлеченное из воды тело принадлежало женщине. Еще одно отличие: она была полностью одета. Черное кашемировое платье, длинная синяя – скорее, когда-то синяя, а сейчас, после пребывания в воде, почти черная – тальма из легкого дамского полусукна, синий же фланелевый капор, ленты которого подвязаны под подбородком. А вот безобразно распухшие ноги были босы. Впрочем, все тело было распухшим – вид человека, вернее, того, что еще недавно было человеком, проведшего долгое время в воде, просто невыносим. Наверное, эта женщина при жизни была красивой, но сейчас… белая восковая тыква головы, блинообразное творожное лицо с черно-синими разводами, обесцвеченные, когда-то, возможно, золотистые волосы… б-р-р-р… ужас, ужас! Страшной деталью, заставившей мое сердце забиться еще более учащенно, оказалась толстая веревка, натуго связавшая ноги утопленницы по щиколоткам. К веревке был привязан какой-то груз, обмотанный холстиной.
– Вот, – негромко произнес Владимир, указывая на веревку. – Вот об эту веревку он и обломал ногти.
– Лучше бы ножом воспользовался, – проворчал исправник, усаживаясь на корточки рядом с ним.
– Значит, все произошло неожиданно, – сказал Владимир.
– Что произошло?
– Не знаю. Что-то. А может быть, он просто торопился.
Владимир выпрямился, огляделся задумчиво, словно надеялся увидеть разгадку в нескольких шагах, вычерченную на льду чьим-то острым коньком. Опять нагнулся и внимательно осмотрел руки утопленницы с чудовищно толстыми пальцами, перехваченными кольцами, как свиные колбаски – шпагатом. Странно поцокал языком.
– Колечки, колечки, пальчики с колечками… – загадочно пробормотал он. – Не забыть бы…
– Что там с пальцами? – спросил урядник. – Вы опять какие-нибудь раны нашли?
– Нет, не раны. Другое, – ответил Владимир. – Но поспешных выводов делать не буду. Подумать надо…
– Имейте в виду, господин студент, – строго сказал Никифоров, – о любых ваших догадках и подозрениях по поводу имевшего здесь место несчастного случая вы обязаны сообщать непосредственно мне.
– Всенепременно, – слабо улыбнулся Владимир. – Как о чем догадаюсь, сразу к вам… – Он помолчал и добавил: – Только знаете что, Егор Тимофеевич… – По-моему, Ульянов впервые назвал урядника по имени-отчеству. – Это уже не несчастный случай. Это убийство.
– Нет уж, это я вас покорнейше прошу простить меня, господин бывший студент! – повысил голос Никифоров. – Может, это не бродяга и не разбойник, тут я могу с вами согласиться! Только спьяну, знаете ли, много чего бывает. И благородного сословия господа не чураются перебрать, не только бродяги, да и полезть купаться в осеннюю реку благородные господа тоже способны, ежели навеселе. Доводилось таких вытаскивать, да. И студентов тоже. – В словах урядника слышалась явная насмешка, которую он и не пытался скрывать. – Но только наше дело маленькое: отвезти в уезд и поставить в известность начальство… Эй-эй, куда собрались?! – крикнул он парням, отворачиваясь от собиравшегося что-то возразить Владимира.
Недавние соперники нашего молодого хозяина, давно растерявшие пыл и азарт, воспользовались заминкой и хотели было ретироваться. Окрик заставил их вернуться, и они с прежней неохотой подошли к телу.
– Кладите, что ли! – сказал Кузьма, сидевший на облучке. – А то ведь точно говорю – не только до Лаишева, а и до Шали не доберемся засветло.
И снова Владимир меня удивил.
– Поглядите-ка вот сюда, господин урядник. И вы, Николай Афанасьевич, тоже. – Студент говорил негромко, без раздражения и даже как будто отстраненно. Но было что-то в его голосе, заставлявшее подчиняться. – Поглядите на руки этого несчастного, – сказал Владимир, когда мы с Никифоровым вновь встали по обе стороны тела.
Мы вопросительно посмотрели – сначала на руки утопленника, потом друг на друга и наконец на Владимира.
– Ничего странного не замечаете? – спросил он. – Внимательнее, внимательнее, господа! Неужто ничего? Ай-яй-яй, господин урядник, вам-то по должности положена особенная наблюдательность. Видите, у него сломаны ногти на обеих руках! С чего бы это?
– Ну и загадка, прости Господи! – фыркнул выглядывавший из-за моего плеча Петраков. – Когда бедолагу изо льда вырубали да потом вытаскивали, вот о края проруби и зацепили!
Урядник промолчал, но по его лицу было видно, что он думает точно так же. Да и я счел объяснение Артемия Васильевича вполне резонным.
– Э-э, нет, господа! – Владимир покачал головой и упрямо нахмурился. – Вот уж никак эти раны не могли получиться у мертвого человека. При жизни они возникли, господин Никифоров, при жизни! Поглядите: хоть вода большей частью кровь смыла, но кое-какие следы остались. Нет-нет, эти раны странные. И говорят они нам о том, что, во-первых, не спьяну и, во-вторых, не по небрежности несчастный угодил в ледяную воду. А совсем даже по другой причине.
Урядник со снисходительной усмешкой посмотрел на молодого человека.
– Это вас в университете так успели научить, господин Ульянов? – спросил он язвительно. – Не зная броду, что называется… – Он почувствовал неуместность старой поговорки и оттого перестал улыбаться. – Я, к вашему сведению, служу в полиции не день и не год. Без малого пятнадцать лет. Да-с!
– При чем здесь служба или не служба? – Владимир чуть повысил голос. – Я к вашей выслуге, может быть, даже с уважением отношусь, но и без пятнадцати лет легко понять, что ногти он сломал, пытаясь что-то достать со дна! Потому и в воду полез, хотя время для купания уж никак не подходящее было! Я так разумею, утонуть он мог только перед самым ледоставом. Когда Ушня нынешней осенью стала?
– В середине ноября, – ответил Никифоров озадаченно. – Что же… Как же…
– Велите обследовать прорубь, – тоном, не допускающим возражений, заявил Владимир. – что-то там должно быть. Что-то очень важное для него. – Он кивнул на утопленника. – За пустяком в ледяную воду не прыгают. Правда, Николай Афанасьевич? – Кажется, впервые за все время он взглянул на меня, и в его чуть раскосых глазах я увидел чертика то ли озорства, то ли азарта.
Никифоров посмотрел на прорубь, черневшую в трех саженях от берега, на меня. По лицу его было видно, что в уряднике борются несколько желаний. С одной стороны, он хотел поставить на место зарвавшегося юнца, к тому же – исключенного из университета за участие в студенческих беспорядках и противуправной сходке и сосланного сюда, в материнскую усадьбу, под негласный надзор полиции. То есть под его, урядника, надзор. С другой стороны, будучи человеком здравомыслящим, Никифоров понимал, что слова Владимира достаточно убедительны. К тому же при большом количестве свидетелей – а берег был сплошь усеян народом: весть о страшной находке уже распространилась далеко – он, очевидно, боялся, как бы кто не повел на него кляузу за нерадивость. Дескать, вот, говорили ему – проверь прорубь, а он не проверил.
Последнее соображение пересилило. Никифоров повернулся к сотскому Кузьме Желдееву, терпеливо ждавшему на облучке.
– Кузьма, а раздобудь-ка нам пару хороших багров, ты здесь со многими знаком, знаешь, у кого что в хозяйстве есть. Да поживее, смотри!
Кузьма послушно отправился за баграми. Никифоров ждал. Заложив руки за спину, он прохаживался по берегу, старательно избегая взгляда молодого человека. Кузьма обернулся быстро, минут за десять, и полицейский облегченно вздохнул.
– Что же, проверим, – буркнул он. – Только вас, господа, я попрошу не приближаться – не ровен час, в воду упадете.
С этими словами он кивнул Кузьме, забрал у того один багор и зашагал к проруби. Кузьма помедлил немного и последовал за ним, держа второй багор наперевес.
Некоторое время они пытались что-то нащупать на дне. Вдруг урядник замер и что-то негромко бросил своему помощнику – я не смог разобрать слов. Кузьма перешел на другую сторону проруби и встал напротив Никифорова. Оба налегли на багры. По тому напряжению, которое ощущалось во всей фигуре Егора Тимофеевича, я понял, что они что-то нашли.
Не разгибаясь и не выпуская багра из рук, урядник повернулся вполоборота и крикнул:
– Эй, помогите кто-нибудь!
Мы с Владимиром поспешили к нему, других охотников не нашлось. Впрочем, нет, чуть помедлив, за нами двинулся мельник.
– Только близко к краю не подходите, – повторил Никифоров, упираясь багром во что-то невидимое. – Лед рубили неаккуратно, может обломиться. Мы сейчас с Кузьмой подденем, а вы в случае чего поддержите. Вторые рукавицы наденьте, у Кузьмы в санях лежат. Вода-то ледяная!
Владимир сбегал за рукавицами для меня и для себя.
– Ну, – сказал урядник Кузьме, – взяли! Р-раз!
Они подцепили находку и одновременно навалились на багры. Прошло несколько секунд. Из воды показалось что-то темное. Разглядев находку, я невольно вскрикнул. Подавленный мой возглас эхом отозвался на берегу: о-ох-х!
Не могу сказать, что именно ожидал я увидеть. Но уж во всяком случае не то, что вытянули и уложили на лед рядом с полыньей Кузьма Желдеев и урядник.
– Господи… – то ли вскрикнул, то ли всхлипнул над моим ухом Артемий Васильевич. – Еще один утопленник… Спаси нас пресвятая Богородица… – Он сделал странный жест – не то утерся, не то перекрестился. – Простите великодушно, Николай Афанасьевич, оставлю я вас. Душа моя такого зрелища не выносит… – Он взглянул на Владимира и сказал с уважительной интонацией, понизив голос: – А знакомец ваш молодой весьма сообразителен. Скорый ум у молодого человека, скорый, ничего не скажешь. И глаз зоркий. Что-то я его не припомню. Кто таков? Здешний ли?
– Сын хозяйки, Владимир Ильич, – ответил я, стараясь смотреть в сторону.
– Это какой же хозяйки? – спросил подошедший Феофанов. – Госпожи Ульяновой? Марии Александровны?
– Ее самой, – ответил я. – Марии Александровны. А вас, Петр Николаевич, какими судьбами в эти края занесло? Далековато вы от Починка полюете.
– Э-эх, Николай Афанасьевич, как по следу зверя идешь, версты не считаешь! – Феофанов хохотнул и тут же посерьезнел.
Так же, как и Петраков, Петр Николаевич Феофанов управлял имением генерал-лейтенанта Залесского, только другим, в Починке. Феофанов казался много старше Петракова, хотя на самом деле был его ровесником, когда-то они даже вместе служили в Казанской казенной палате, там и познакомились. Я, признаться, Петра Николаевича недолюбливал, хотя следовало отдать ему должное: был он человеком смелым и решительным. Помнится, два года назад объявился тут в окрестностях медведь-шатун. Однажды напал на кокушкинских баб, изрядно их напугав. И не просто напугал – одна, бедняжка, от страха преставилась. Сердце не выдержало. Так Феофанов, недолго думая, в одиночку на медведя пошел.
Возможно, некоторое мое неприятие Петра Николаевича объяснялось всего-навсего его колючей внешностью: был он высок и худ, лицо костистое, под густющими, смыкающимися над переносицей бровями – серые, стального оттенка глаза. Словом, неприступный человек, хотя сердце его, я подозревал, было доброе, а душа отзывчивая. А может, дело было вовсе не в габитусе, а именно во внешних чертах характера: при всей потаенной благонадежности Феофанов в речах своих отличался язвительностью и даже напускной желчностью, что не замедлил тут же и проявить.
– А не тот ли это Владимир, – спросил он меня, – брат которого – государственный преступник Александр Ульянов?
– Тот самый. – Я отвернулся. Разговор был мне неприятен – я искренне жалел госпожу Ульянову и ее близких. Да и покойный Александр казался мне юношей рассудительным и добрым. Не походил он на преступника в моем представлении.
Но Петр Николаевич не отставал.
– А не тот ли это сын, которого за беспорядки из университета исключили?
Тут на выручку мне неожиданно пришел Петраков.
– Что это вы заладили, сударь мой? – сердито сказал он. – Беспорядки да преступники. Тут вон какие страсти – утопленники! А беспорядки – что ж, в вас-то самих по молодости лет разве кровь не играла? Разве не шалили, вина не пивали?
Феофанов тут же пошел на попятную.
– Да нет же, и в мыслях не было вызвать ваше недовольство, Артемий Васильевич. И ваше, Николай Афанасьевич, тоже, – быстро произнес он, чуть отступив. – Так, любопытство праздное, прошу прощения. И ведь вы правы, господин Петраков, – скор умом этот молодой человек, удивления достойно!
– Скор-то он скор, да только как бы нам скорость ума этого юноши боком не вышла.
– И то сказать, – согласился Петр Николаевич. – Упал пьяный бродяга в воду, а ночью и позвать на помощь некого. Вот и утоп. Даром что белье тонкое да вензеля… Ладно. – Он вздохнул. – Поеду-ка я восвояси… – И Феофанов вперевалку быстро пошел прочь – с ружьем на плече, в сопровождении егеря, по-медвежьи косолапившего на ходу. Собаки молча побежали рядом.
Артемий Васильевич вздохнул.
– Знаете, поеду и я восвояси, – сказал он отчего-то вполголоса. – Муторно от всего этого становится. Эх, жизнь человеческая…
Ему долго пришлось кликать кучера: Равиль бросил лошадей и сейчас стоял рядом с прорубью, уставившись на покойников. Лишь после вторичного окрика кучер опомнился и нехотя побрел к хозяину. Вскоре петраковская кибитка скрылась из виду. Честно сказать, я позавидовал Артемию Васильевичу и Петру Николаевичу. Мне тоже хотелось бросить это страшное место и поскорей оказаться дома, у теплой печки, чтобы заняться другими делами, а главное – с другими мыслями.
Из оставшихся я один, похоже, испытывал такие чувства. Аленушка держалась в стороне, но идти домой явно не хотела. Владимир, судя по всему, тоже не собирался уходить. И хотя именно он предложил поискать в проруби, казалось, наш студент вовсе не ожидал очередной находки в виде нового утопленного тела.
Урядник оглянулся на нас, сдвинул папаху на затылок и оскалился в невеселой улыбке.
– Вот так-то, господин студент. Знал бы – ейбогу… – Он не договорил, покачал головой, утер вспотевший лоб. Владимир уже справился с собой, подошел к новой страшной находке и присел над ней на корточки. После некоторых колебаний я подошел ближе, только присаживаться не стал, а остался стоять, хотя в ногах моих давно ощущалась некоторая неверность.
На этот раз извлеченное из воды тело принадлежало женщине. Еще одно отличие: она была полностью одета. Черное кашемировое платье, длинная синяя – скорее, когда-то синяя, а сейчас, после пребывания в воде, почти черная – тальма из легкого дамского полусукна, синий же фланелевый капор, ленты которого подвязаны под подбородком. А вот безобразно распухшие ноги были босы. Впрочем, все тело было распухшим – вид человека, вернее, того, что еще недавно было человеком, проведшего долгое время в воде, просто невыносим. Наверное, эта женщина при жизни была красивой, но сейчас… белая восковая тыква головы, блинообразное творожное лицо с черно-синими разводами, обесцвеченные, когда-то, возможно, золотистые волосы… б-р-р-р… ужас, ужас! Страшной деталью, заставившей мое сердце забиться еще более учащенно, оказалась толстая веревка, натуго связавшая ноги утопленницы по щиколоткам. К веревке был привязан какой-то груз, обмотанный холстиной.
– Вот, – негромко произнес Владимир, указывая на веревку. – Вот об эту веревку он и обломал ногти.
– Лучше бы ножом воспользовался, – проворчал исправник, усаживаясь на корточки рядом с ним.
– Значит, все произошло неожиданно, – сказал Владимир.
– Что произошло?
– Не знаю. Что-то. А может быть, он просто торопился.
Владимир выпрямился, огляделся задумчиво, словно надеялся увидеть разгадку в нескольких шагах, вычерченную на льду чьим-то острым коньком. Опять нагнулся и внимательно осмотрел руки утопленницы с чудовищно толстыми пальцами, перехваченными кольцами, как свиные колбаски – шпагатом. Странно поцокал языком.
– Колечки, колечки, пальчики с колечками… – загадочно пробормотал он. – Не забыть бы…
– Что там с пальцами? – спросил урядник. – Вы опять какие-нибудь раны нашли?
– Нет, не раны. Другое, – ответил Владимир. – Но поспешных выводов делать не буду. Подумать надо…
– Имейте в виду, господин студент, – строго сказал Никифоров, – о любых ваших догадках и подозрениях по поводу имевшего здесь место несчастного случая вы обязаны сообщать непосредственно мне.
– Всенепременно, – слабо улыбнулся Владимир. – Как о чем догадаюсь, сразу к вам… – Он помолчал и добавил: – Только знаете что, Егор Тимофеевич… – По-моему, Ульянов впервые назвал урядника по имени-отчеству. – Это уже не несчастный случай. Это убийство.
Глава вторая,
в которой я впервые знакомлюсь с романом Н. Г. Чернышевского, а урядник обращается за помощью к поднадзорному
В ту ночь я долго не мог уснуть и на следующий день чувствовал себя изрядно разбитым. Что, впрочем, немудрено. Немало довелось мне повидать на своем веку покойников – один Севастополь чего стоит. Но то были, как бы это выразиться, покойники уместные, привычные, соответственные, не содержащие никаких загадок, кроме, разумеется, одной – загадки самой смерти, которая и так есть главная загадка всего на свете, не имеющая ни ответа, ни решения. Убитый пулей матрос Чубатко, разорванный бомбой солдат, имени которого я так и не узнал, сведенный в могилу тифом милый друг Левушка Берг, скончавшийся престарелый родитель Афанасий Михайлович, безвременно угасшая любимая супруга Дашенька – все они, разумеется, свято хранились в моей памяти, то оживая в снах, то уходя в зыбкую тень повседневности; однако же чувство вызывали одно – печаль от утраты и понимания того, что и мне рано или поздно доведется последовать за ними.
Иное дело – давешние ужасные находки, мертвые тела, скованные речным льдом. В юности учитель мой Иван Петрович Б*** читал мне вслух Дантову «Божественную комедию» в прозаическом переводе Кологривовой; поразили меня тогда особенно, помнится, вмерзшие в адский лед несчастные грешники. Какую страшную тайну, кроме тайны самой смерти, они скрывали? И сейчас мне вдруг стало казаться, что мирная наша ленивая Ушня обратилась в ледяную адскую реку Коцит с телами грешников.
Картины сего происшествия все стояли у меня перед глазами. То и дело мне представлялось, что это не наши парни-ухари лихо съезжают с крутого заледенелого берега, а что это я сам, прикрутив к сапогам коньки, лечу вниз и выкатываюсь на схваченную холодом реку и что это под мой конек попадает хрупкая от мороза ольховая веточка. И далее – будто я с размаху падаю, скольжу по льду, останавливаюсь, и вдруг в меня упираются, глядя сквозь зеленоватый сланец замерзшей воды, жуткие белые глаза мертвеца.
Однако если днем сильнейшим душевным усилием мне удалось отогнать страшные картины и заставить себя заниматься насущными делами – а таковых нашлось немало, – то по приходе ночи я был настолько истерзан этой внутренней борьбой с недавними впечатлениями, что вновь не смог уснуть. Часу примерно в третьем я встал с постели, зажег большую лампу под зеленым колпаком и, завернувшись в теплый драповый халат, уселся в кресло у книжного шкафа. А поскольку ничто не могло успокоить меня лучше, чем рюмка рябиновой настойки и несколько страниц «Севастопольских рассказов», то я и сделал то единственное, что следовало сделать. Налил себе из графинчика рябиновки, а когда приятное тепло успокаивающе и расслабляюще растеклось по моим членам, потянулся к шкафу, отворил створку, взял с полки книгу и наугад раскрыл, в самом начале.
Я точно помнил – по причинам, уже объясненным выше, – что на этих первых страницах граф Толстой описывал картины повседневной севастопольской жизни декабря 1854 года. Тревожная и лихорадочно-веселая толпа штатских и военных, сумятица жизни в двух шагах от боев – словом, все то, что невыразимо подкупало меня в сочинении бывшего артиллерийского офицера. Но, подкрутив фитиль лампы, я вместо того прочел, поначалу не вполне вдумываясь в смысл, следующее:
«… В половине 3-го часа ночи – а ночь была облачная, темная – на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, – никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? – ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, – поди, ищи там…»
От неожиданности книга едва не выпала у меня из рук. Никогда ничего подобного я ранее не читал! Взгляд на обложку разрешил мое недоумение. Вместо «Севастопольские рассказы. Сочинение гр. Л. Н. Толстого» на ней значилось: «Что делать? Сочинение Н. Г. Чернышевского». Видимо, в полутьме я перепутал стоявшие рядом книги и вместо «Севастопольских рассказов» ухватил томик Чернышевского.
Ошибка разъяснилась, но вместе с тем возникло чувство недоумения: откуда, каким образом взялась эта крамольная книга в моем доме? Я вновь раскрыл томик. Титульный лист был написан от руки: «Журнал „Современник“, 1863 год». Никогда ранее я ее не видел, да и, по совести говоря, никакого желания читать «Что делать?» не испытывал. И мне вовсе не понравилось то, что кумир нынешних юных вольнодумцев, к тому же запрещенный цензурой, нежданно-негаданно встал на полке вместе с глубокочтимым мною Толстым. Запрещенный цензурой… По сути, дело даже не в запрете. В молодые годы я удосуживался читать сочинения, запрещенные властями, и такое чтение, что греха таить, доставляло мне известное удовольствие, щекотание нервов. Но то, что я слышал об этом романе, заставляло меня чураться его. И вот – на тебе…
Единственным объяснением было то, что книгу, по всей видимости, принесла моя Елена Николаевна. В самом деле, ну не Домна же вдруг воспылала страстью к чтению, да еще такому! В раздражении я направился к двери, чтобы немедля сделать дочери внушение, но, по счастью, вовремя сообразил, что время уже далеко за полночь и девочка моя, надо полагать, видит десятый сон.
Я замер у двери в ее спальню, осторожно приоткрыл створку и прислушался к ровному дыханию дочери. Затем тихонько затворил дверь и вернулся к своему креслу. В конце концов, не поздно будет и завтра основательно поговорить с нею и со всей строгостью спросить, кто и с какой целью внушил ей интерес к сочинению, признанному многими уважаемыми людьми безнравственным.
В ту ночь я долго не мог уснуть и на следующий день чувствовал себя изрядно разбитым. Что, впрочем, немудрено. Немало довелось мне повидать на своем веку покойников – один Севастополь чего стоит. Но то были, как бы это выразиться, покойники уместные, привычные, соответственные, не содержащие никаких загадок, кроме, разумеется, одной – загадки самой смерти, которая и так есть главная загадка всего на свете, не имеющая ни ответа, ни решения. Убитый пулей матрос Чубатко, разорванный бомбой солдат, имени которого я так и не узнал, сведенный в могилу тифом милый друг Левушка Берг, скончавшийся престарелый родитель Афанасий Михайлович, безвременно угасшая любимая супруга Дашенька – все они, разумеется, свято хранились в моей памяти, то оживая в снах, то уходя в зыбкую тень повседневности; однако же чувство вызывали одно – печаль от утраты и понимания того, что и мне рано или поздно доведется последовать за ними.
Иное дело – давешние ужасные находки, мертвые тела, скованные речным льдом. В юности учитель мой Иван Петрович Б*** читал мне вслух Дантову «Божественную комедию» в прозаическом переводе Кологривовой; поразили меня тогда особенно, помнится, вмерзшие в адский лед несчастные грешники. Какую страшную тайну, кроме тайны самой смерти, они скрывали? И сейчас мне вдруг стало казаться, что мирная наша ленивая Ушня обратилась в ледяную адскую реку Коцит с телами грешников.
Картины сего происшествия все стояли у меня перед глазами. То и дело мне представлялось, что это не наши парни-ухари лихо съезжают с крутого заледенелого берега, а что это я сам, прикрутив к сапогам коньки, лечу вниз и выкатываюсь на схваченную холодом реку и что это под мой конек попадает хрупкая от мороза ольховая веточка. И далее – будто я с размаху падаю, скольжу по льду, останавливаюсь, и вдруг в меня упираются, глядя сквозь зеленоватый сланец замерзшей воды, жуткие белые глаза мертвеца.
Однако если днем сильнейшим душевным усилием мне удалось отогнать страшные картины и заставить себя заниматься насущными делами – а таковых нашлось немало, – то по приходе ночи я был настолько истерзан этой внутренней борьбой с недавними впечатлениями, что вновь не смог уснуть. Часу примерно в третьем я встал с постели, зажег большую лампу под зеленым колпаком и, завернувшись в теплый драповый халат, уселся в кресло у книжного шкафа. А поскольку ничто не могло успокоить меня лучше, чем рюмка рябиновой настойки и несколько страниц «Севастопольских рассказов», то я и сделал то единственное, что следовало сделать. Налил себе из графинчика рябиновки, а когда приятное тепло успокаивающе и расслабляюще растеклось по моим членам, потянулся к шкафу, отворил створку, взял с полки книгу и наугад раскрыл, в самом начале.
Я точно помнил – по причинам, уже объясненным выше, – что на этих первых страницах граф Толстой описывал картины повседневной севастопольской жизни декабря 1854 года. Тревожная и лихорадочно-веселая толпа штатских и военных, сумятица жизни в двух шагах от боев – словом, все то, что невыразимо подкупало меня в сочинении бывшего артиллерийского офицера. Но, подкрутив фитиль лампы, я вместо того прочел, поначалу не вполне вдумываясь в смысл, следующее:
«… В половине 3-го часа ночи – а ночь была облачная, темная – на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, – никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? – ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, – поди, ищи там…»
От неожиданности книга едва не выпала у меня из рук. Никогда ничего подобного я ранее не читал! Взгляд на обложку разрешил мое недоумение. Вместо «Севастопольские рассказы. Сочинение гр. Л. Н. Толстого» на ней значилось: «Что делать? Сочинение Н. Г. Чернышевского». Видимо, в полутьме я перепутал стоявшие рядом книги и вместо «Севастопольских рассказов» ухватил томик Чернышевского.
Ошибка разъяснилась, но вместе с тем возникло чувство недоумения: откуда, каким образом взялась эта крамольная книга в моем доме? Я вновь раскрыл томик. Титульный лист был написан от руки: «Журнал „Современник“, 1863 год». Никогда ранее я ее не видел, да и, по совести говоря, никакого желания читать «Что делать?» не испытывал. И мне вовсе не понравилось то, что кумир нынешних юных вольнодумцев, к тому же запрещенный цензурой, нежданно-негаданно встал на полке вместе с глубокочтимым мною Толстым. Запрещенный цензурой… По сути, дело даже не в запрете. В молодые годы я удосуживался читать сочинения, запрещенные властями, и такое чтение, что греха таить, доставляло мне известное удовольствие, щекотание нервов. Но то, что я слышал об этом романе, заставляло меня чураться его. И вот – на тебе…
Единственным объяснением было то, что книгу, по всей видимости, принесла моя Елена Николаевна. В самом деле, ну не Домна же вдруг воспылала страстью к чтению, да еще такому! В раздражении я направился к двери, чтобы немедля сделать дочери внушение, но, по счастью, вовремя сообразил, что время уже далеко за полночь и девочка моя, надо полагать, видит десятый сон.
Я замер у двери в ее спальню, осторожно приоткрыл створку и прислушался к ровному дыханию дочери. Затем тихонько затворил дверь и вернулся к своему креслу. В конце концов, не поздно будет и завтра основательно поговорить с нею и со всей строгостью спросить, кто и с какой целью внушил ей интерес к сочинению, признанному многими уважаемыми людьми безнравственным.