Страница:
Игра в понимание без слов очень рискованна и тем менее допустима для тех, кто провел 10 месяцев в совершенно различной обстановке, вдали друг от друга. Нет необходимости сослаться на то состояние, в котором я находился из-за "неудачного понимания". Наша переписка, являвшаяся за эти 10 месяцев единственной связью, в результате едва не привела меня к величайшему несчастью, и я [На этом текст обрывается.]
д. 2, л. 44 об.
No 17
Л[инейный] к[орабль] 30 мая 1917 г.
"Г[еоргий] П[обедоносец"]1
Глубокоув[ажаемая] А[нна] В[асильевна]
Вчера вечером совершенно неожиданно я получил пакет от Романова2 с Вашим письмом от 17-18 мая, написанном в Петрограде. Это письмо я получил только на 11-й день. Я мог бы получить его по крайней мере неделей раньше и на неделю раньше получить возможность несколько выйти из своего невозможного состояния.
И вот сегодня после Вашего последнего письма я чувствую себя точно после тяжелой болезни - она еще не прошла, мгновенно такие вещи не проходят, но мне не так больно, и ощущение страшной усталости сменяет теперь все то, что я пережил за последние пять недель.
Стоит ли вспоминать их? Листки бумаги, которые я исписал, по привычке обращаясь к Вам, не думая, конечно, посылать их по Вашему адресу, могли бы, конечно, представить и объяснить все то, что произошло с того времени, когда я уехал из Петрограда в состоянии, которое называется отчаянием. Да, я первый раз в жизни испытал, что это такое, и почувствовал, что руки у меня опустились, что у меня нет ни воли, ни желаний или способностей выйти из этого состояния, ни средств что-либо делать, ни целей, к которым надо идти [Далее зачеркнуто: К двум формулам свелось все, что для меня имело значение, содержание и смысл жизни: война проиграна позорнейшим образом, проливы остаются в руках немцев, вся подготовка, вся работа сведена к нулю: "ибо во всей армии нет полка, в котором я мог бы быть уверен, и Вы сами не можете быть уверены в своем флоте, что он при настоящих условиях выполнит Ваши приказания"3.]. Позорно проигранная война, в частности кампания на Черном море, и в личной жизни - нет Вас, нет Анны Васильевны, нет того, что было для меня светом в самые мрачные дни, что было счастьем и радостью в самые тяжелые минуты безрадостного и лишенного всякого удовлетворения командования в последний год войны с давно уже витающим призраком поражения и развала.
Двое с половиной суток моего пребывания в вагоне-салоне были достаточны, чтобы сойти с ума, но я не мог позволить себе продолжение такого состояния, вступив на палубу корабля. Не знаю, насколько это справедливо, но мне доказывали, что только я один в состоянии удержать флот от полного развала и анархии, и я заставил себя работать.
Но я свыкнулся с воспоминаниями и мыслями о Вас, и то, что раньше являлось для меня одним из источников энергии и способности делать, обратилось в препятствие, с которым мне пришлось бороться.
Как странно читать Ваши слова, где Вы говорите, что я забыл Вас. Я попробовал это сделать, мне так было тяжело иногда, что я хотел бы не думать и не вспоминать Вас, но это было, конечно, невозможно. Разве можно, хотя бы по желанию, забыть Вас после 2 лет, в течение которых я непрерывно думал о Вас, соединяя с Вами, может быть, странные и непонятные [Далее зачеркнуто: для Вас.] мысли и желания о войне.
Стоит ли говорить о пустяках, которые являлись "покушениями с негодными средствами", к которым я прибегал, чтобы не думать о Вас. Я много работал в этом месяце - ряд операций - выходов в море, частью кончавшихся трагически, с потерями прекрасных людей, как в минной операции в Босфоре4, гибель подлодки "Морж"5, - частью удачных, как разгром Анатолийского побережья вспомогательными крейсерами и миноносцами6, - не действовали на мое состояние, и в море на корабле и миноносце я чувствовал себя еще хуже, чем на "Георгии Победоносце".
На "Свободной России" в первые выходы я временами переживал то же, что и [в] вагоне на пути в Севастополь.
Политическая деятельность, которой я занялся [Далее зачеркнуто: чтобы отвлечь себя.], создала два крупных эпизода: вернувшись из Петрограда, я решил заговорить открыто, и мне пришлось первому, ранее чем высказались правительство и высшее командование, громко сказать о разрушении нашей вооруженной силы и грозных перспективах, вытекающих из этого положения7. Мне удалось поднять дух во флоте, и результатом явилась Черноморская делегация, которую правительство и общество оценило как акт государственного значения8. Против меня повелась кампания - я не колеблясь принял ее и при первом же столкновении поставил на карту все я выиграл: правительство, высшее командование, Совет Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов] и почти все политические круги стали немедленно на мою сторону. Казалось бы, что все это должно было наполнить жизнь и отвлечь меня от того, что было так больно и что казалось совершенно потерянным и непоправимым. Нет, ничего не помогало [Далее зачеркнуто: Я делал что-то, как механизм, переживая временами душевную боль.]. Я получил и получаю очень много писем и телеграмм отовсюду, почему-то мне приписывают какие-то вещи, значение которых я не разделяю, политические деятели, представители командования говорят мне о каких-то заслугах и выражают мне благодарность неизвестно за что, но все это мне было не нужно и не давало ничего.
Я получил письмо Ваше, где Вы заговорили о прекращении переписки с Вами и упомянули, что будете ждать моего ответа. Я сознавал, что переписка кончена, я мог признать факт ее окончания логически, но я не мог ответить Вам, что я хочу или согласен с ее прекращением, я не мог примириться с каким-либо участием с моей стороны в этом решении. Я готов был считаться с прекращением последней связи с Вами ipso facto [В силу самого факта (лат.)], но для меня невозможно было участие действием или поступком в этом. Только Вы, и только одни Вы, могли мне помочь, но Вы ушли от меня, и я сознавал, что изменить что-либо в отношении Вас я бессилен.
Что я мог писать Вам, Анна Васильевна, когда я думал о Вас, переживал ощущение почти физической боли, с которой я ничего не мог поделать, и перестал под конец бороться с нею, предоставив все времени и обстановке. Я понял в Петрограде, что Вы мне не верите, не доверяете, что Вы отстраняетесь от меня, что Вы тяготились мною, и я понял это без слов, намеков или объяснений [Далее зачеркнуто: Если вспомнить, на каком фоне и в какой обстановке создалось у меня это представление, то Вы согласитесь, что это отнюдь не имело характера "приятной неожиданности".]. Скажите, Анна Васильевна, имел ли я для этого основания или нет. Ведь я пишу не для того, чтобы Вы что-либо опровергали. Долгий опыт научил меня понимать многое без слов и видеть в словах то, что иногда они совсем не выражают, и опыт указывает мне, что я ошибался редко. Может быть, я ошибся, но даю слово, что еще никогда в жизни я так не платился за ошибку. Что я пережил за это время. Быть может, никогда я так не думал о Вас, как в это время, несмотря на невероятную сложность событий и всякого рода дел, когда я думал с величайшей болью и отчаянием чувств, что лишился Вас, и признавал это положение безнадежным и непоправимым.
Передо мной лежат Ваши последние письма. Я не сомневаюсь в искренности, но я задумываюсь над Вашими словами. Вы пишете, что я забыл Вас, что Ваши письма неинтересны и не нужны мне, что мне не до Вас, что [На этом текст обрывается.]
д. 2, лл. 35-42
____________
1 "Георгий Победоносец" - старый линейный корабль, стоявший во время войны в Севастополе на мертвых якорях. Когда командующий флотом не находился в море, он жил на "Георгии Победоносце".
2 О Владимире Вадимовиче Романове см. ФВ и примеч. 49 на с. 120 наст. изд., а также письмо Анны Васильевны к А.В. Колчаку от 10 марта 1918 г.
3 Приводятся, по-видимому, слова генерала М.В. Алексеева, сказанные им Колчаку (ср. с письмомNo 19).
4 Майские заградительные операции в Босфоре были проведены 5-го и 13-го числа.
5 Подводная лодка "Морж" (постройки 1915 г.) вышла к Босфору 11 мая 1917 г. и погибла предположительно в районе Эрегли (возможно, в результате атак немецких гидросамолетов).
6 Блокада Анатолийского побережья к востоку от Синопа и ряд операций против Зунгулдака, откуда шел вывоз угля в Константинополь, были начаты командующим Черноморским флотом А.А. Эбергардом и продолжены Колчаком. В частности, за два с небольшим месяца, с конца марта по начало июня 1917 г., было совершено 10 походов к берегам Турции (с участием 21 корабля); в восьми случаях, наряду с разведкой, были нанесены удары по береговым объектам. Наибольший успех выпал на долю похода, совершенного группой кораблей 28-30 мая и закончившегося как раз в день написания данного письма.
7 См. примеч. 2 к письму No 8.
8 Отношения Колчака с первым составом Севастопольского Совета складывались благоприятно, матросские организации не противопоставляли себя Колчаку и доверяли ему. Команды 28 крупнейших кораблей Черноморского флота выделили черноморскую делегацию, выросшую вскоре до 300 с лишним человек (впоследствии дополнена новой большой партией), и она в мае выехала в Петроград, на фронт и Балтфлот для агитации за сохранение дисциплины и продолжение войны. На митинге 25 апреля, который непосредственно предшествовал образованию делегации, Колчак информировал собравшихся об идущем развале флота и общем военно-политическом положении, высказал мысль о том, что Черноморский флот, если он оставит партийные споры и не допустит разрыва между матросами и офицерами, сможет спасти родину. Его речь присутствующие встретили овацией и вынесли Колчака к автомобилю на руках. Черноморскую делегацию возглавил матрос (вольноопределяющийся) Ф. Баткин. Делегаты Черноморского флота вели агитацию на фронте не только речами, но и личным примером в боевой обстановке; многие из них погибли в боях.
No 18
[Позднее 2 июня 1917 г.]
[Датируется по содержанию.]
Я отправил 2 июня письмо Вам через Генмор, письмо, которое я просил уничтожить по прочтении, сознавая [Фраза не дописана.]
Мне хочется писать и говорить с Вами.
Как хотел бы я писать и говорить с Вами так, как в начале моего назначения в Черное море, когда письма к Вам были моим лучшим отдыхом, когда я ждал, считая дни, Ваших писем и, получая их, переживал светлые и радостные минуты счастья.
Когда наступили черные дни расплаты с судьбой за это горе, я хотел уйти от Вас, но это желание было великой жертвой для меня, которую я готов был принести во имя Вас же, признав себя недостойным отношения и памяти Вашей. Я не колеблясь сделал бы это во всех случаях, когда я почувствовал бы [себя] не только виноватым в чем-либо, но и тогда, когда признал бы, что меня постигло какое-либо несчастье или крупная неудача.
Но Вы пришли ко мне тогда и несколькими словами помогли мне, и я всегда помнил, чем я обязан был Вам тогда1.
В этот приезд в Петроград я пережил величайшее моральное поражение: состояние вооруженной силы и война делали очевидным полную невозможность осуществления задач на Черном море, к которым я готовился к весне настоящего года, - надо было спасать флот от разложения, о котором я писал Вам2.
д. 2, лл. 45-45 об.
___________
1 См. письма А.В. Тимиревой No 1 и 2 в следующем разделе.
2 См. письмо No 6.
No 19
5 июня 1917 г.
Скоро будет два месяца, как я последний раз видел Вас и уехал с болью отчаяния в Черное море.
д. 2, л. 46
[6 июня 1917 г.] [Датируется по письму No 21]
Глубокоуважаемая Анна Васильевна.
Вчера я по обыкновению сел писать Вам письмо, как это делаю последнее время каждый день в свободные минуты, а вечером мне принесли Ваше письмо от 30 мая. Анна Васильевна, у меня нет слов ответить Вам так, как я бы хотел. Я до такой степени измучился за время после своего возвращения из Петрограда, что совершенно утратил способность говорить и писать Вам. Я не могу передать Вам душевную боль, которую я испытываю, читая последние письма Ваши. Может ли быть оправданием моим, что мое отчаяние, мои страдания за это время были связаны с представлением, что Вы, Анна Васильевна, ушли от меня. Я писал Вам, что это для меня было великим несчастьем и горем, с которым я решительно не мог справиться. В Петрограде, в день отъезда моего, на последнем заседании Совета министров в присутствии Главнокомандующего ген[ерала] Алексеева1 окончательно рухнули все мои планы, вся подготовка, вся огромная работа, закончить которую я хотел с мыслью о Вас, результаты которой я мечтал положить к ногам Вашим2.
"У меня нет части, которую я мог бы Вам дать для выполнения операции, которая является самой трудной в Вашем деле" - вот было последнее решение Главнокомандующего. Только Милюков3, совершенно измученный бессонной неделей и невероятной работой, понял, по-видимому, что для меня этот вопрос имел некое значение, большее, чем очередная государственная задача, и он подошел ко мне, когда я стоял, переживая сознание внутренней катастрофы, и молча пожал мне руку.
Накануне я был у Вас, но я не имел возможности сказать Вам хоть несколько слов, что я ожидаю и какое значение имеет для меня следующий день. Я вернулся от Вас, с В.В. Романовым и, придя к себе, не лег спать, а просидел до утра, пересматривая документы для утреннего заседания, слушая бессмысленные "ура" и шум толпы перед Мариинским дворцом и думая о Вас. И в это ужасное утро я, не знаю почему, понял или вообразил, что Вы окончательно отвернулись и ушли из моей жизни. Вот с какими мыслями и чувствами я пришел проститься с Вами. Если бы Вы могли бы уделить мне пять минут, во время которых я просто сказал бы Вам, что я думаю и что переживаю, и Вы ответили бы мне - хоть: "Вы ошибаетесь, то, что Вы думаете, - это неверно, я жалею Вас, но я не ставлю в вину Вам крушение Ваших планов", - я уехал бы с прежним обожанием и верой в Вас, Анна Васильевна. Но случилось так, что это было невозможно. Ведь только от Вас, и ни от кого больше, мне не надо было в эти минуты отчаяния и горя - помощи, которую бы Вы могли мне оказать двумя-тремя словами. Я уехал от Вас, у меня не было слов сказать Вам что-либо.
Вы в первом письме писали мне, что у Вас была мысль приехать повидать меня на вокзале. Я ведь ждал Вас, не знаю почему, мне казалось, что Вы сжалитесь надо мной, ждал до последнего звонка [Далее зачеркнуто: и только когда поезд тронулся, я снова сказал себе, что все кончено... ]. Отчего этого не случилось? - я не испытывал бы и не переживал бы такого горя. И вот Вы говорите, что я грубо и жестоко отвернулся от Вас в этот день. Да я сам переживал гораздо худшее, видя, может быть неправильно, что я после гибели своих планов и военных задач Вам более не нужен. Я бесконечно виноват перед Вами, но Вы ведь знали, что я так высоко ставил Вас, Анну Васильевну, которую я называл и называю своим божеством, которой поклонялся в буквальном смысле слова, дороже которой у меня не было и нет ничего, что я не мог допустить мысли, чтобы я оказался бы в своих глазах ее недостойным. Это не метафора и не фраза. Ваши слова, сказанные Вами при отъезде моем на юг4, те слова, которые Вы мне повторяете в нежных письмах Ваших, были и есть для меня не только величайшим счастьем, но и тяжким обязательством оправдать их действием или поступками. Только тогда я мог бы сказать их Вам открыто, когда сознавал бы за собой силу действия, а не слова или чувства. Не знаю, можно ли понять меня. Я писал Вам об этом в дни несчастья, обрушившегося на меня в октябре5. Я не могу допустить мысли, чтобы Вы, мое божество, могли бы сказать эти слова кому-либо недостойному Вас, как я это понимаю. Я не хочу связывать даже представление о Вас с тем, что я называю недостойным: слабость, , незнание, неумение, ошибка, неудача и даже несчастье.
Не стоит разбираться - это все в моих глазах детали - сущность одна - в успехе или неуспехе. Не оправдывать же себя перед Вами "неизбежной случайностью на море" или "независящими обстоятельствами". Вот почему я думал, что я должен был уйти от Вас в дни октябрьского несчастья, почему я решил, что Вы отвернетесь от меня после разрушения моих задач и планов в апреле. В октябре Вы не оставили меня, две-три фразы Ваши сделали для меня то, что никто не делал для меня [в] жизни, но теперь я вообразил, что Вы отвернулись от меня. Я справился немедленно, как вступил на палубу корабля, со своим отчаянием в военном деле. В часы горя и отчаяния я не привык падать духом - я только делаюсь действительно жестоким и бессердечным, но эти слова к Вам не могут быть применимы. Я работал очень много за это время, стараясь найти в работе забвение, и мне удалось многое до сих пор выполнить и в оперативном и политическом смысле. И до сего дня мне удалось в течение 3-х месяцев удержать флот от позорного развала и создать ему имя части, сохранившей известную дисциплину и организацию. Сегодня на флоте создалась анархия, и я вторично обратился к правительству с указанием на необходимость моей смены6.
За 11 месяцев моего командования я выполнил главную задачу - я осуществил полное господство на море, ликвидировав деятельность даже неприятельских подлодок. Но больше я не хочу думать о флоте.
Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования.
Я не знаю, что будет через час, но я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла - о Вас, Анна Васильевна. Как хотел бы я увидеть Вас еще раз, поцеловать ручки Ваши.
д. 2, лл. 47-50
____________
1 О своем приезде в Петроград во второй половине апреля 1917 г. Колчак рассказал во время допроса (см.: Допрос Колчака, с. 56-61). Прежде всего он явился с докладом на дом к болевшему в то время военному и морскому министру А.И. Гучкову (тот поднял вопрос о переводе Колчака на пост командующего Балтфлотом), затем посетил М.В. Родзянко и Г.В. Плеханова, во второй половине дня 20 апреля присутствовал на заседании Совета министров, собравшегося дома у Гучкова (обсуждались военные вопросы; на этом же заседании Львовым и Керенским было отвергнуто предложение генерала Л.Г. Корнилова о подавлении силой проходившей в тот день демонстрации войск Петроградского гарнизона). Вечером того же дня Колчак уехал в Псков, на совет командующих армиями, ненадолго вернулся в Петроград для совещания представителей армии и флота у Гучкова, после чего окончательно отбыл в Севастополь.
2 Речь идет о вынужденном отказе от проведения десантной операции по захвату Босфора и Константинополя.
3 Милюков, Павел Николаевич (1859-1943) - историк, лидер кадетской партии, министр иностранных дел в первом составе Временного правительства. За два дня до упоминаемого Колчаком заседании Совета министров обратился к союзным державам с нотой (текст ее был единогласно утвержден правительством) о твердом желании Временного правительства довести войну до полной победы и о верности Временного правительства союзническим договорам. В связи с реакцией на эту ноту внутри страны Милюков 2 (15) мая вынужден был уйти в отставку. Демонстрация Петроградского гарнизона против Временного правительства в связи с нотой Милюкова проходила как раз в то время, когда Колчак находился на его заседании.
По воспоминаниям А.И. Деникина, в апреле Милюков неоднократно пытался убедить М.В. Алексеева провести десантную операцию по овладению Босфором (см.: Очерки русской смуты. Т. 1, вып. 1, с. 252-253).
4 Имеется в виду эпизод в Катринентале (Ревель), о котором пишет в своих воспоминаниях Анна Васильевна (см. ФВ, с. 28(77 по кн.) наст. изд.).
5 "Октябрьское несчастье" (гибель "Императрицы Марии") Колчак вспоминает в письмах No 4 и 18. О письме Колчака после гибели корабля см. ФВ и письма Тимиревой к Колчаку No 1 и 2.
6 С середины мая на Черноморском флоте усилились антиофицерские настроения и нежелание участвовать в опасных боевых операциях, был выбран новый Севастопольский Совет с преобладанием солдат гарнизона, начались самовольные аресты, низко упала производительность труда портовых рабочих. Как отметил несколько позже Колчак в своей беседе для печати ("Утро России", 11 июня 1917), сначала флот лишился трехсот человек "самых благоразумных, честных и владеющих ораторскими способностями" (черноморская делегация), а около 1 июня на съезд Советов рабочих и солдатских депутатов вновь уехали "лучшие силы черноморцев". Как раз в это время, 27 мая, на Черноморский флот прибыли "депутаты Балтфлота", представлявшие "Кронштадтскую республику", Гельсингфорс и т.д. "Вид у них был разбойничий - с лохматыми волосами, фуражками набекрень, - все они почему-то носили темные очки" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 24); поселились они в хороших гостиницах и тратили много денег. В те же дни приехали и направленные из центра большевики. "Севастополь должен стать Кронштадтом Юга", - напутствовал Я.М. Свердлов Ю.П. Гавена и других (Революция в Крыму. Историческая библиотека Истпарта ОК Крыма, No 1. Симферополь, 1922, с. 5). Начались неподконтрольные севастопольским властям митинги, на которых заявлялось, что Черноморский флот ничего для революции не сделал, что Колчак - крупный землевладелец Юга, лично заинтересованный в захвате проливов (на самом деле недвижимости не имели ни Колчак, ни его жена), что офицеры Черноморского флота готовят контрреволюционный заговор и т.д. Офицеров стали вытеснять из судовых комитетов, получила распространение большевистская литература, ЦВИК потерял прежнее свое влияние. В этих условиях Колчак и поднял вновь вопрос о своей отставке.
No 20
[Не ранее 12 июня 1917 г.] [Датируется по содержанию.]
Глубокоуважаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 12 июня в ответ на давно посланное 1 июня мое письмо. К сожалению, ответа на письмо мое от 6 июня я не имею.
Я уехал по вызову 7 июня1 и приехал в Петроград 10-го, и если только я ждал чего-либо, то только письма Вашего. Моя деятельность и работа в Черном море окончена [Далее зачеркнуто: без результатов.], но я попробую ее начать [Далее зачеркнуто: с другого конца.] вновь, как ни дико это Вам покажется. Все случившееся со мной мне было известно еще при первом желании в 1/2 мая отказаться от своей деятельности2. Я уступил тогда просьбе [Далее зачеркнуто: Александра Федоровича.] Керенского, хотя знал, что при создавшейся обстановке я бессилен бороться с директивами, преподанными в отношении меня извне. Вероятно, я уеду далеко и надолго. Я затрудняюсь сейчас говорить определенно, т[ак] к[ак] окончательное решение должно последовать через несколько дней3. Конечно, мне будет оказано противодействие, но я об этом не особенно беспокоюсь. Единственное желание, которое я бы хотел видеть исполненным, - это повидать Вас перед отъездом. Но если бы даже это и оказалось невыполнимым, у меня останется надежда увидеть Вас впоследствии - когда и где - говорить, конечно, не приходится.
Ваше письмо справедливо в отношении меня, но я так страдал, видя гибель своего дела, дела, с которым я связывал Вас, Анна Васильевна, что [Фраза не дописана. ] Верю в Вас, Анна Васильевна, помогите моему неверию. Вы знаете, как я смотрю на Вас, какое значение придаю я каждому слову Вашему. Почему же Вы находите горькую насмешку в моих словах о счастье? Ведь Вы не причастны к тому, что случилось со мной, к тому, что я пережил за последние 2 месяца. Но все лучшее, все светлое было у меня несомненно связано с Вами. Своей преднамеренной холодностью я просто прикрывал, может быть, величайшие страдания при мысли, что потеряю Вас, что Вы отвернетесь от меня хотя бы в силу неумолимого закона горя побежденным, а я не могу не признать себя побежденным в отношении всех своих намерений.
д. 1, лл. 34-36
_________
1 Отъезду Колчака предшествовал ряд митингов в Севастополе, все больше накалявших страсти против офицеров. 5 июля несколько офицеров было арестовано, и активная часть 15-тысячной толпы требовала отобрать оружие у остальных. В 9 часов утра 6 июля в помещении цирка открылось экстренное делегатское собрание. Колчак приехал туда с намерением выступить, но покинул собрание после того, как председатель отказался дать ему слово. Собрание постановило отобрать у офицеров не только огнестрельное, но и холодное оружие, о чем в 3 часа дня была разослана радиограмма по судам и полкам. На Черноморском флоте это был первый случай самовольного использования радиотелеграфа матросами. Собрав команду флагманского судна "Георгий Победоносец", Колчак последний раз попытался воздействовать на матросов, сказав, что георгиевское оружие у него не отбирали даже в японском плену. Когда члены судового комитета все же пришли к нему с требованием сдачи оружия, он прогнал их, вышел на палубу, бросил свой кортик в море, затем телеграфировал Временному правительству о своей отставке. Ночью была получена телеграмма за подписями кн. Львова и Керенского.
"Временное правительство требует:
1) немедленного подчинения Черноморского флота законной власти,
2) приказывает адмиралу Колчаку и капитану Смирнову, допустившим явный бунт, немедленно выехать в Петроград для личного доклада,
3) временное командование Черноморским флотом принять адмиралу Лукину, с возложением обязанностей начальника штаба временно на лицо по его усмотрению,
4) адмиралу Лукину немедленно выполнить непреклонную волю Временного правительства,
5) возвратить оружие офицерам в день получения сего повеления. Восстановить деятельность должностных лиц и комитетов в законных формах. Чинов, которые осмелятся не подчиняться сему поведению, немедленно арестовать, как изменников отечеству и революции, и предать суду. Об исполнении сего телеграфно донести в 24 часа.
д. 2, л. 44 об.
No 17
Л[инейный] к[орабль] 30 мая 1917 г.
"Г[еоргий] П[обедоносец"]1
Глубокоув[ажаемая] А[нна] В[асильевна]
Вчера вечером совершенно неожиданно я получил пакет от Романова2 с Вашим письмом от 17-18 мая, написанном в Петрограде. Это письмо я получил только на 11-й день. Я мог бы получить его по крайней мере неделей раньше и на неделю раньше получить возможность несколько выйти из своего невозможного состояния.
И вот сегодня после Вашего последнего письма я чувствую себя точно после тяжелой болезни - она еще не прошла, мгновенно такие вещи не проходят, но мне не так больно, и ощущение страшной усталости сменяет теперь все то, что я пережил за последние пять недель.
Стоит ли вспоминать их? Листки бумаги, которые я исписал, по привычке обращаясь к Вам, не думая, конечно, посылать их по Вашему адресу, могли бы, конечно, представить и объяснить все то, что произошло с того времени, когда я уехал из Петрограда в состоянии, которое называется отчаянием. Да, я первый раз в жизни испытал, что это такое, и почувствовал, что руки у меня опустились, что у меня нет ни воли, ни желаний или способностей выйти из этого состояния, ни средств что-либо делать, ни целей, к которым надо идти [Далее зачеркнуто: К двум формулам свелось все, что для меня имело значение, содержание и смысл жизни: война проиграна позорнейшим образом, проливы остаются в руках немцев, вся подготовка, вся работа сведена к нулю: "ибо во всей армии нет полка, в котором я мог бы быть уверен, и Вы сами не можете быть уверены в своем флоте, что он при настоящих условиях выполнит Ваши приказания"3.]. Позорно проигранная война, в частности кампания на Черном море, и в личной жизни - нет Вас, нет Анны Васильевны, нет того, что было для меня светом в самые мрачные дни, что было счастьем и радостью в самые тяжелые минуты безрадостного и лишенного всякого удовлетворения командования в последний год войны с давно уже витающим призраком поражения и развала.
Двое с половиной суток моего пребывания в вагоне-салоне были достаточны, чтобы сойти с ума, но я не мог позволить себе продолжение такого состояния, вступив на палубу корабля. Не знаю, насколько это справедливо, но мне доказывали, что только я один в состоянии удержать флот от полного развала и анархии, и я заставил себя работать.
Но я свыкнулся с воспоминаниями и мыслями о Вас, и то, что раньше являлось для меня одним из источников энергии и способности делать, обратилось в препятствие, с которым мне пришлось бороться.
Как странно читать Ваши слова, где Вы говорите, что я забыл Вас. Я попробовал это сделать, мне так было тяжело иногда, что я хотел бы не думать и не вспоминать Вас, но это было, конечно, невозможно. Разве можно, хотя бы по желанию, забыть Вас после 2 лет, в течение которых я непрерывно думал о Вас, соединяя с Вами, может быть, странные и непонятные [Далее зачеркнуто: для Вас.] мысли и желания о войне.
Стоит ли говорить о пустяках, которые являлись "покушениями с негодными средствами", к которым я прибегал, чтобы не думать о Вас. Я много работал в этом месяце - ряд операций - выходов в море, частью кончавшихся трагически, с потерями прекрасных людей, как в минной операции в Босфоре4, гибель подлодки "Морж"5, - частью удачных, как разгром Анатолийского побережья вспомогательными крейсерами и миноносцами6, - не действовали на мое состояние, и в море на корабле и миноносце я чувствовал себя еще хуже, чем на "Георгии Победоносце".
На "Свободной России" в первые выходы я временами переживал то же, что и [в] вагоне на пути в Севастополь.
Политическая деятельность, которой я занялся [Далее зачеркнуто: чтобы отвлечь себя.], создала два крупных эпизода: вернувшись из Петрограда, я решил заговорить открыто, и мне пришлось первому, ранее чем высказались правительство и высшее командование, громко сказать о разрушении нашей вооруженной силы и грозных перспективах, вытекающих из этого положения7. Мне удалось поднять дух во флоте, и результатом явилась Черноморская делегация, которую правительство и общество оценило как акт государственного значения8. Против меня повелась кампания - я не колеблясь принял ее и при первом же столкновении поставил на карту все я выиграл: правительство, высшее командование, Совет Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов] и почти все политические круги стали немедленно на мою сторону. Казалось бы, что все это должно было наполнить жизнь и отвлечь меня от того, что было так больно и что казалось совершенно потерянным и непоправимым. Нет, ничего не помогало [Далее зачеркнуто: Я делал что-то, как механизм, переживая временами душевную боль.]. Я получил и получаю очень много писем и телеграмм отовсюду, почему-то мне приписывают какие-то вещи, значение которых я не разделяю, политические деятели, представители командования говорят мне о каких-то заслугах и выражают мне благодарность неизвестно за что, но все это мне было не нужно и не давало ничего.
Я получил письмо Ваше, где Вы заговорили о прекращении переписки с Вами и упомянули, что будете ждать моего ответа. Я сознавал, что переписка кончена, я мог признать факт ее окончания логически, но я не мог ответить Вам, что я хочу или согласен с ее прекращением, я не мог примириться с каким-либо участием с моей стороны в этом решении. Я готов был считаться с прекращением последней связи с Вами ipso facto [В силу самого факта (лат.)], но для меня невозможно было участие действием или поступком в этом. Только Вы, и только одни Вы, могли мне помочь, но Вы ушли от меня, и я сознавал, что изменить что-либо в отношении Вас я бессилен.
Что я мог писать Вам, Анна Васильевна, когда я думал о Вас, переживал ощущение почти физической боли, с которой я ничего не мог поделать, и перестал под конец бороться с нею, предоставив все времени и обстановке. Я понял в Петрограде, что Вы мне не верите, не доверяете, что Вы отстраняетесь от меня, что Вы тяготились мною, и я понял это без слов, намеков или объяснений [Далее зачеркнуто: Если вспомнить, на каком фоне и в какой обстановке создалось у меня это представление, то Вы согласитесь, что это отнюдь не имело характера "приятной неожиданности".]. Скажите, Анна Васильевна, имел ли я для этого основания или нет. Ведь я пишу не для того, чтобы Вы что-либо опровергали. Долгий опыт научил меня понимать многое без слов и видеть в словах то, что иногда они совсем не выражают, и опыт указывает мне, что я ошибался редко. Может быть, я ошибся, но даю слово, что еще никогда в жизни я так не платился за ошибку. Что я пережил за это время. Быть может, никогда я так не думал о Вас, как в это время, несмотря на невероятную сложность событий и всякого рода дел, когда я думал с величайшей болью и отчаянием чувств, что лишился Вас, и признавал это положение безнадежным и непоправимым.
Передо мной лежат Ваши последние письма. Я не сомневаюсь в искренности, но я задумываюсь над Вашими словами. Вы пишете, что я забыл Вас, что Ваши письма неинтересны и не нужны мне, что мне не до Вас, что [На этом текст обрывается.]
д. 2, лл. 35-42
____________
1 "Георгий Победоносец" - старый линейный корабль, стоявший во время войны в Севастополе на мертвых якорях. Когда командующий флотом не находился в море, он жил на "Георгии Победоносце".
2 О Владимире Вадимовиче Романове см. ФВ и примеч. 49 на с. 120 наст. изд., а также письмо Анны Васильевны к А.В. Колчаку от 10 марта 1918 г.
3 Приводятся, по-видимому, слова генерала М.В. Алексеева, сказанные им Колчаку (ср. с письмомNo 19).
4 Майские заградительные операции в Босфоре были проведены 5-го и 13-го числа.
5 Подводная лодка "Морж" (постройки 1915 г.) вышла к Босфору 11 мая 1917 г. и погибла предположительно в районе Эрегли (возможно, в результате атак немецких гидросамолетов).
6 Блокада Анатолийского побережья к востоку от Синопа и ряд операций против Зунгулдака, откуда шел вывоз угля в Константинополь, были начаты командующим Черноморским флотом А.А. Эбергардом и продолжены Колчаком. В частности, за два с небольшим месяца, с конца марта по начало июня 1917 г., было совершено 10 походов к берегам Турции (с участием 21 корабля); в восьми случаях, наряду с разведкой, были нанесены удары по береговым объектам. Наибольший успех выпал на долю похода, совершенного группой кораблей 28-30 мая и закончившегося как раз в день написания данного письма.
7 См. примеч. 2 к письму No 8.
8 Отношения Колчака с первым составом Севастопольского Совета складывались благоприятно, матросские организации не противопоставляли себя Колчаку и доверяли ему. Команды 28 крупнейших кораблей Черноморского флота выделили черноморскую делегацию, выросшую вскоре до 300 с лишним человек (впоследствии дополнена новой большой партией), и она в мае выехала в Петроград, на фронт и Балтфлот для агитации за сохранение дисциплины и продолжение войны. На митинге 25 апреля, который непосредственно предшествовал образованию делегации, Колчак информировал собравшихся об идущем развале флота и общем военно-политическом положении, высказал мысль о том, что Черноморский флот, если он оставит партийные споры и не допустит разрыва между матросами и офицерами, сможет спасти родину. Его речь присутствующие встретили овацией и вынесли Колчака к автомобилю на руках. Черноморскую делегацию возглавил матрос (вольноопределяющийся) Ф. Баткин. Делегаты Черноморского флота вели агитацию на фронте не только речами, но и личным примером в боевой обстановке; многие из них погибли в боях.
No 18
[Позднее 2 июня 1917 г.]
[Датируется по содержанию.]
Я отправил 2 июня письмо Вам через Генмор, письмо, которое я просил уничтожить по прочтении, сознавая [Фраза не дописана.]
Мне хочется писать и говорить с Вами.
Как хотел бы я писать и говорить с Вами так, как в начале моего назначения в Черное море, когда письма к Вам были моим лучшим отдыхом, когда я ждал, считая дни, Ваших писем и, получая их, переживал светлые и радостные минуты счастья.
Когда наступили черные дни расплаты с судьбой за это горе, я хотел уйти от Вас, но это желание было великой жертвой для меня, которую я готов был принести во имя Вас же, признав себя недостойным отношения и памяти Вашей. Я не колеблясь сделал бы это во всех случаях, когда я почувствовал бы [себя] не только виноватым в чем-либо, но и тогда, когда признал бы, что меня постигло какое-либо несчастье или крупная неудача.
Но Вы пришли ко мне тогда и несколькими словами помогли мне, и я всегда помнил, чем я обязан был Вам тогда1.
В этот приезд в Петроград я пережил величайшее моральное поражение: состояние вооруженной силы и война делали очевидным полную невозможность осуществления задач на Черном море, к которым я готовился к весне настоящего года, - надо было спасать флот от разложения, о котором я писал Вам2.
д. 2, лл. 45-45 об.
___________
1 См. письма А.В. Тимиревой No 1 и 2 в следующем разделе.
2 См. письмо No 6.
No 19
5 июня 1917 г.
Скоро будет два месяца, как я последний раз видел Вас и уехал с болью отчаяния в Черное море.
д. 2, л. 46
[6 июня 1917 г.] [Датируется по письму No 21]
Глубокоуважаемая Анна Васильевна.
Вчера я по обыкновению сел писать Вам письмо, как это делаю последнее время каждый день в свободные минуты, а вечером мне принесли Ваше письмо от 30 мая. Анна Васильевна, у меня нет слов ответить Вам так, как я бы хотел. Я до такой степени измучился за время после своего возвращения из Петрограда, что совершенно утратил способность говорить и писать Вам. Я не могу передать Вам душевную боль, которую я испытываю, читая последние письма Ваши. Может ли быть оправданием моим, что мое отчаяние, мои страдания за это время были связаны с представлением, что Вы, Анна Васильевна, ушли от меня. Я писал Вам, что это для меня было великим несчастьем и горем, с которым я решительно не мог справиться. В Петрограде, в день отъезда моего, на последнем заседании Совета министров в присутствии Главнокомандующего ген[ерала] Алексеева1 окончательно рухнули все мои планы, вся подготовка, вся огромная работа, закончить которую я хотел с мыслью о Вас, результаты которой я мечтал положить к ногам Вашим2.
"У меня нет части, которую я мог бы Вам дать для выполнения операции, которая является самой трудной в Вашем деле" - вот было последнее решение Главнокомандующего. Только Милюков3, совершенно измученный бессонной неделей и невероятной работой, понял, по-видимому, что для меня этот вопрос имел некое значение, большее, чем очередная государственная задача, и он подошел ко мне, когда я стоял, переживая сознание внутренней катастрофы, и молча пожал мне руку.
Накануне я был у Вас, но я не имел возможности сказать Вам хоть несколько слов, что я ожидаю и какое значение имеет для меня следующий день. Я вернулся от Вас, с В.В. Романовым и, придя к себе, не лег спать, а просидел до утра, пересматривая документы для утреннего заседания, слушая бессмысленные "ура" и шум толпы перед Мариинским дворцом и думая о Вас. И в это ужасное утро я, не знаю почему, понял или вообразил, что Вы окончательно отвернулись и ушли из моей жизни. Вот с какими мыслями и чувствами я пришел проститься с Вами. Если бы Вы могли бы уделить мне пять минут, во время которых я просто сказал бы Вам, что я думаю и что переживаю, и Вы ответили бы мне - хоть: "Вы ошибаетесь, то, что Вы думаете, - это неверно, я жалею Вас, но я не ставлю в вину Вам крушение Ваших планов", - я уехал бы с прежним обожанием и верой в Вас, Анна Васильевна. Но случилось так, что это было невозможно. Ведь только от Вас, и ни от кого больше, мне не надо было в эти минуты отчаяния и горя - помощи, которую бы Вы могли мне оказать двумя-тремя словами. Я уехал от Вас, у меня не было слов сказать Вам что-либо.
Вы в первом письме писали мне, что у Вас была мысль приехать повидать меня на вокзале. Я ведь ждал Вас, не знаю почему, мне казалось, что Вы сжалитесь надо мной, ждал до последнего звонка [Далее зачеркнуто: и только когда поезд тронулся, я снова сказал себе, что все кончено... ]. Отчего этого не случилось? - я не испытывал бы и не переживал бы такого горя. И вот Вы говорите, что я грубо и жестоко отвернулся от Вас в этот день. Да я сам переживал гораздо худшее, видя, может быть неправильно, что я после гибели своих планов и военных задач Вам более не нужен. Я бесконечно виноват перед Вами, но Вы ведь знали, что я так высоко ставил Вас, Анну Васильевну, которую я называл и называю своим божеством, которой поклонялся в буквальном смысле слова, дороже которой у меня не было и нет ничего, что я не мог допустить мысли, чтобы я оказался бы в своих глазах ее недостойным. Это не метафора и не фраза. Ваши слова, сказанные Вами при отъезде моем на юг4, те слова, которые Вы мне повторяете в нежных письмах Ваших, были и есть для меня не только величайшим счастьем, но и тяжким обязательством оправдать их действием или поступками. Только тогда я мог бы сказать их Вам открыто, когда сознавал бы за собой силу действия, а не слова или чувства. Не знаю, можно ли понять меня. Я писал Вам об этом в дни несчастья, обрушившегося на меня в октябре5. Я не могу допустить мысли, чтобы Вы, мое божество, могли бы сказать эти слова кому-либо недостойному Вас, как я это понимаю. Я не хочу связывать даже представление о Вас с тем, что я называю недостойным: слабость, , незнание, неумение, ошибка, неудача и даже несчастье.
Не стоит разбираться - это все в моих глазах детали - сущность одна - в успехе или неуспехе. Не оправдывать же себя перед Вами "неизбежной случайностью на море" или "независящими обстоятельствами". Вот почему я думал, что я должен был уйти от Вас в дни октябрьского несчастья, почему я решил, что Вы отвернетесь от меня после разрушения моих задач и планов в апреле. В октябре Вы не оставили меня, две-три фразы Ваши сделали для меня то, что никто не делал для меня [в] жизни, но теперь я вообразил, что Вы отвернулись от меня. Я справился немедленно, как вступил на палубу корабля, со своим отчаянием в военном деле. В часы горя и отчаяния я не привык падать духом - я только делаюсь действительно жестоким и бессердечным, но эти слова к Вам не могут быть применимы. Я работал очень много за это время, стараясь найти в работе забвение, и мне удалось многое до сих пор выполнить и в оперативном и политическом смысле. И до сего дня мне удалось в течение 3-х месяцев удержать флот от позорного развала и создать ему имя части, сохранившей известную дисциплину и организацию. Сегодня на флоте создалась анархия, и я вторично обратился к правительству с указанием на необходимость моей смены6.
За 11 месяцев моего командования я выполнил главную задачу - я осуществил полное господство на море, ликвидировав деятельность даже неприятельских подлодок. Но больше я не хочу думать о флоте.
Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования.
Я не знаю, что будет через час, но я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла - о Вас, Анна Васильевна. Как хотел бы я увидеть Вас еще раз, поцеловать ручки Ваши.
д. 2, лл. 47-50
____________
1 О своем приезде в Петроград во второй половине апреля 1917 г. Колчак рассказал во время допроса (см.: Допрос Колчака, с. 56-61). Прежде всего он явился с докладом на дом к болевшему в то время военному и морскому министру А.И. Гучкову (тот поднял вопрос о переводе Колчака на пост командующего Балтфлотом), затем посетил М.В. Родзянко и Г.В. Плеханова, во второй половине дня 20 апреля присутствовал на заседании Совета министров, собравшегося дома у Гучкова (обсуждались военные вопросы; на этом же заседании Львовым и Керенским было отвергнуто предложение генерала Л.Г. Корнилова о подавлении силой проходившей в тот день демонстрации войск Петроградского гарнизона). Вечером того же дня Колчак уехал в Псков, на совет командующих армиями, ненадолго вернулся в Петроград для совещания представителей армии и флота у Гучкова, после чего окончательно отбыл в Севастополь.
2 Речь идет о вынужденном отказе от проведения десантной операции по захвату Босфора и Константинополя.
3 Милюков, Павел Николаевич (1859-1943) - историк, лидер кадетской партии, министр иностранных дел в первом составе Временного правительства. За два дня до упоминаемого Колчаком заседании Совета министров обратился к союзным державам с нотой (текст ее был единогласно утвержден правительством) о твердом желании Временного правительства довести войну до полной победы и о верности Временного правительства союзническим договорам. В связи с реакцией на эту ноту внутри страны Милюков 2 (15) мая вынужден был уйти в отставку. Демонстрация Петроградского гарнизона против Временного правительства в связи с нотой Милюкова проходила как раз в то время, когда Колчак находился на его заседании.
По воспоминаниям А.И. Деникина, в апреле Милюков неоднократно пытался убедить М.В. Алексеева провести десантную операцию по овладению Босфором (см.: Очерки русской смуты. Т. 1, вып. 1, с. 252-253).
4 Имеется в виду эпизод в Катринентале (Ревель), о котором пишет в своих воспоминаниях Анна Васильевна (см. ФВ, с. 28(77 по кн.) наст. изд.).
5 "Октябрьское несчастье" (гибель "Императрицы Марии") Колчак вспоминает в письмах No 4 и 18. О письме Колчака после гибели корабля см. ФВ и письма Тимиревой к Колчаку No 1 и 2.
6 С середины мая на Черноморском флоте усилились антиофицерские настроения и нежелание участвовать в опасных боевых операциях, был выбран новый Севастопольский Совет с преобладанием солдат гарнизона, начались самовольные аресты, низко упала производительность труда портовых рабочих. Как отметил несколько позже Колчак в своей беседе для печати ("Утро России", 11 июня 1917), сначала флот лишился трехсот человек "самых благоразумных, честных и владеющих ораторскими способностями" (черноморская делегация), а около 1 июня на съезд Советов рабочих и солдатских депутатов вновь уехали "лучшие силы черноморцев". Как раз в это время, 27 мая, на Черноморский флот прибыли "депутаты Балтфлота", представлявшие "Кронштадтскую республику", Гельсингфорс и т.д. "Вид у них был разбойничий - с лохматыми волосами, фуражками набекрень, - все они почему-то носили темные очки" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 24); поселились они в хороших гостиницах и тратили много денег. В те же дни приехали и направленные из центра большевики. "Севастополь должен стать Кронштадтом Юга", - напутствовал Я.М. Свердлов Ю.П. Гавена и других (Революция в Крыму. Историческая библиотека Истпарта ОК Крыма, No 1. Симферополь, 1922, с. 5). Начались неподконтрольные севастопольским властям митинги, на которых заявлялось, что Черноморский флот ничего для революции не сделал, что Колчак - крупный землевладелец Юга, лично заинтересованный в захвате проливов (на самом деле недвижимости не имели ни Колчак, ни его жена), что офицеры Черноморского флота готовят контрреволюционный заговор и т.д. Офицеров стали вытеснять из судовых комитетов, получила распространение большевистская литература, ЦВИК потерял прежнее свое влияние. В этих условиях Колчак и поднял вновь вопрос о своей отставке.
No 20
[Не ранее 12 июня 1917 г.] [Датируется по содержанию.]
Глубокоуважаемая Анна Васильевна.
Сегодня получил письмо Ваше от 12 июня в ответ на давно посланное 1 июня мое письмо. К сожалению, ответа на письмо мое от 6 июня я не имею.
Я уехал по вызову 7 июня1 и приехал в Петроград 10-го, и если только я ждал чего-либо, то только письма Вашего. Моя деятельность и работа в Черном море окончена [Далее зачеркнуто: без результатов.], но я попробую ее начать [Далее зачеркнуто: с другого конца.] вновь, как ни дико это Вам покажется. Все случившееся со мной мне было известно еще при первом желании в 1/2 мая отказаться от своей деятельности2. Я уступил тогда просьбе [Далее зачеркнуто: Александра Федоровича.] Керенского, хотя знал, что при создавшейся обстановке я бессилен бороться с директивами, преподанными в отношении меня извне. Вероятно, я уеду далеко и надолго. Я затрудняюсь сейчас говорить определенно, т[ак] к[ак] окончательное решение должно последовать через несколько дней3. Конечно, мне будет оказано противодействие, но я об этом не особенно беспокоюсь. Единственное желание, которое я бы хотел видеть исполненным, - это повидать Вас перед отъездом. Но если бы даже это и оказалось невыполнимым, у меня останется надежда увидеть Вас впоследствии - когда и где - говорить, конечно, не приходится.
Ваше письмо справедливо в отношении меня, но я так страдал, видя гибель своего дела, дела, с которым я связывал Вас, Анна Васильевна, что [Фраза не дописана. ] Верю в Вас, Анна Васильевна, помогите моему неверию. Вы знаете, как я смотрю на Вас, какое значение придаю я каждому слову Вашему. Почему же Вы находите горькую насмешку в моих словах о счастье? Ведь Вы не причастны к тому, что случилось со мной, к тому, что я пережил за последние 2 месяца. Но все лучшее, все светлое было у меня несомненно связано с Вами. Своей преднамеренной холодностью я просто прикрывал, может быть, величайшие страдания при мысли, что потеряю Вас, что Вы отвернетесь от меня хотя бы в силу неумолимого закона горя побежденным, а я не могу не признать себя побежденным в отношении всех своих намерений.
д. 1, лл. 34-36
_________
1 Отъезду Колчака предшествовал ряд митингов в Севастополе, все больше накалявших страсти против офицеров. 5 июля несколько офицеров было арестовано, и активная часть 15-тысячной толпы требовала отобрать оружие у остальных. В 9 часов утра 6 июля в помещении цирка открылось экстренное делегатское собрание. Колчак приехал туда с намерением выступить, но покинул собрание после того, как председатель отказался дать ему слово. Собрание постановило отобрать у офицеров не только огнестрельное, но и холодное оружие, о чем в 3 часа дня была разослана радиограмма по судам и полкам. На Черноморском флоте это был первый случай самовольного использования радиотелеграфа матросами. Собрав команду флагманского судна "Георгий Победоносец", Колчак последний раз попытался воздействовать на матросов, сказав, что георгиевское оружие у него не отбирали даже в японском плену. Когда члены судового комитета все же пришли к нему с требованием сдачи оружия, он прогнал их, вышел на палубу, бросил свой кортик в море, затем телеграфировал Временному правительству о своей отставке. Ночью была получена телеграмма за подписями кн. Львова и Керенского.
"Временное правительство требует:
1) немедленного подчинения Черноморского флота законной власти,
2) приказывает адмиралу Колчаку и капитану Смирнову, допустившим явный бунт, немедленно выехать в Петроград для личного доклада,
3) временное командование Черноморским флотом принять адмиралу Лукину, с возложением обязанностей начальника штаба временно на лицо по его усмотрению,
4) адмиралу Лукину немедленно выполнить непреклонную волю Временного правительства,
5) возвратить оружие офицерам в день получения сего повеления. Восстановить деятельность должностных лиц и комитетов в законных формах. Чинов, которые осмелятся не подчиняться сему поведению, немедленно арестовать, как изменников отечеству и революции, и предать суду. Об исполнении сего телеграфно донести в 24 часа.