Страница:
Свое возвращение в Щербаков Анна Васильевна описывает так:
От 13.10.54
Дорогая Алена, пишу тебе только сегодня, т[ак] к[ак], попав сюда, сразу ввалилась в 1000 дел - от квартиры до бутафории. Доехала я роскошно: взяла постель и проспала почти до Щербакова. Нина Владимировна меня встретила, доехали мы на такси. Кстати, щербаковские таксисты таксометром не пользуются, а берут с человека по 5 рублей - акулы!
Живу я пока у Н[ины] В[асильевны], но здесь многочисленное семейство, и я попросила Шуру, не возьмет ли, дескать, меня. Эта милая женщина тут же сказала, что она, собственно, это самое и предполагала. На днях она пропишет меня, и я перееду к ней. Комнаты я еще не видала, но, говорят, хорошая. А так за комнату в 5 кв. м берут 130 рублей + дрова + электричество + чистка уборной + хозяин, пьяный сапожник, - к черту этакое счастье. Нина Влад[имировна] делает бутафорию в кукольный театр, и так как к тому же еще работает целый день в музее, а театр наседает со сроками, то положение ясное. Директор театра, толстая Демидова, с места в карьер заявила, что имеет на меня виды. Я не протестую, но пока ни о чем не договариваюсь, а работаю под марку Н[ины] В[асильевны], что и в дальнейшем предполагаю делать.
Как только пропишусь, пойду в учреждение со своей повесткой. [Что за учреждение - ясно, но повестка? - С.И.]
Вера Семеновна оказалась совершенно права относительно снабжения хлеба нет, яблоки - 20 руб. кило, виноград - 20, масло - мечта поэта. Словом - Енисейск.
Персонал музея меня бурно приветствовал - уборщицы и технички, которые почему-то питают ко мне слабость. Директор музея, старый, - болен: "хватил кондратий"; на его месте молодая женщина, партийная, высшее образование. Довольно мила. [Здесь корни нежнейшей впоследствии дружбы с действительно прелестным человеком - Эмилией Павловной Стужиной, востоковедом, умницей и вдобавок ко всему - очаровательной женщиной. - С.И.] Музей приобрел благообразие, вероятно, на почве Нины Владимировны.
В театре осталось немного старых актеров, которых я своевременно повидаю. Бутафор театра, кажется, мечтает об уходе, но пока я шагов в этом направлении предпринимать не намереваюсь до получения резолюции. Не так-то легко передать весла на этом перевозе. Илюшка пропился догола, его отовсюду повышибали, но - так как пить ему больше не на что - взяли обратно в кино, на котором висит реклама его работы - "Бродяга". [Илюшка Лифшиц - тот самый добровольный помощник тети Ани в доссыльные времена, о котором говорилось выше. - С.И.] Может быть, удосужусь здесь посмотреть.
Вот исчерпывающий отчет о моем существовании за эти три дня. Да, к моему великому удовольствию, сохранился мой старый матрас, т[ак] ч[то] не надо покупать, а кровать мне дают напрокат.
От 7 февраля 1955 г., по-видимому, после наезда в Москву:
Всю неделю я занималась преимущественно разговорами и устройством работы. Результат вот какой: я договорилась во Дворце культуры вести кружок ИЗО. Это выражается в 12-ти занятиях по 2 часа с двумя группами ребят и 400 рублях fix-а [Фиксированно (фр.).]. Все остальное, которое безусловно будет, оплачивается особо. По первости мне было предложили быть художником-исполнителем там же. Но я предпочла вести кружок, так как быть белым негром, на которого будут обязательно сваливать все говно, мне что-то не захотелось. Заниматься я буду, вероятно, с марта, но зачисляют меня с февраля - entre nous [Между нами (фр.).] - c тем, что я оформлю 2 фотоальбома, подготовлю помещение, необходимый инвентарь и план занятий. Это не очень обременительно. Кроме того, во время экзаменов я могу, вероятно, в конце апреля или в мае съездить к вам. Это я оговорила, т[ак] к[ак], если мне пришлось бы безвыездно жить в Щербакове, я боюсь, что просто не смогла бы ничем как следует заниматься. И сейчас мне стоит это очень больших усилий, и я рада, что занятия будут обязательными и в определенное время, т[ак] ч[то] хочешь не хочешь, а делай. Пока что делаю с Н[иной] В[асильевной] кукольные головки, ноги и лапы Бабы Яги для этой богадельни кукольного театра. Но это уж просто так, толку от этого мало, так как платят "когда-нибудь, должен - не спорю, но отдам не скоро".
За то время, что я была у тебя, в Щербакове стало еще хуже: в магазинах расставлено преимущественно суррогатное кофе и пачки с какао. Так что хорошо, что привезла кое-что с собой.
Ходила смотреть "Мост Ватерлоо" с совершенно лишним прологом и очаровательной героиней. Нина Влад[имировна] нашла "много мистики", а мне понравилось. Мораль: если выступаешь, то не опаздывай к спектаклю.
Надо сказать, что очень скучаю по тебе и по Илюше. И очень жалею, что не сделала того, что должна была сделать во время своего пребывания. Сколько можно изображать из себя страуса? Ну, что поделать. Если приеду еще раз, откладывать не буду". [О чем именно здесь речь - не вполне ясно, скорее всего, об очередном ходатайстве, запросе, личной встрече, словом, о чем-то, связанном с "нормальной" аномальностью положения Анны Васильевны. - С.И.]
А вот письмо, писанное годом позже, т.е. когда все должно было хоть как-то устояться:
От 12.02.56
Дело обстоит так. В связи со скандалом во Дворце культуры обнаружилось, что среди спортсменов образовалась шайка форменных бандитов, которых теперь и судят, - началась проверка кадров. А тут при перемене паспорта обратили на себя внимание моя двойная фамилия, положение о паспортах и т.д. и т.п. Докопаться при желании нетрудно, как ты понимаешь. А так как люди моей категории всегда и во всем виноваты, вплоть до раздевания граждан на улице, то результат ясен. Из дворца полетели несколько человек. Собственно, я там и не работала - я просто не получила работы. Теперь положение таково: паспорт на свою фамилию я получила, он прописывается. При такой позиции сколько-нибудь сносной работы я не получу и искать ее не следует. Деньги у меня пока есть, т[ак] ч[то] пусть это тебя не тревожит. Пробуем с Н[иной] В[асильевной] делать набойки на "частный сектор" и разную другую дребедень. Но это паллиатив, что-то делать надо. А главное, - не сейчас и не спешно, но уезжать надо. Поэтому я очень прошу тебя написать относительно Суздаля, так как пока иного выхода я не вижу. Меня больше всего угнетает, что я доставляю тебе неприятности, когда у тебя их и так довольно, и я много бы дала, чтобы не быть их причиной. Но что же делать, если ничто меня не берет, - что я за человек, не пойму; от нормального существа давно бы ничего не осталось.
Что-то все сразу на меня навалилось, и даже слова сказать не с кем. Видела я сон: беру телефонную трубку и слышу голос Всевушки [В.К. Книпер, муж Анны Васильевны. - С.И.]: "Аничка, с Леной нехорошо, приезжай". Я еду на мотоциклах, черт знает на чем и все доехать не могу, мотоцикл портится, какие-то лестницы... знаешь, как это бывает во сне.
А тут еще этот старый дуралей и ханжа со своими шарами, черт бы его побрал! В общем, хорошо, посмотрим, что дальше.
Дорогая Леночка, прости меня. Я так тебя люблю и так мучаю, и сейчас это самое горькое. Хотела бы поговорить с тобой, но пока повременю. Одно утешение - на картах тебе хорошо выходит. Напиши мне. Целую тебя и Иленьку. Как Катюша [Е.П. Пешкова. - С.И.], не знаешь?
За открытый этим письмом период рыбинской жизни Анны Васильевны я бывал у нее гораздо реже и короче, чем раньше: по-моему, однажды в Рыбинске в 1959 г. и несколько раз в Ярославле. Оно и не странно: за это время я стал достаточно великовозрастен, чтобы обрасти собственными связями, заботами, обязательствами и, конечно, аттракционами. В 20 с небольшим лет человеку свойственно попадать в ловушки, под сильнейшие соблазны и плутать в лабиринтах, из которых поди-ка выберись. К тому же тетя Аня теперь гораздо чаще сама приезжала в Москву. Вот так, с учетом новой реальности, безо всякого специального обсуждения - "по умолчанию", как говорится на вполне сегодняшнем компьютерном языке, - было как-то само собой принято, что мои приезды - это больше уже не правило, а эпизод.
Приезд в Рыбинск памятен мне восхитительной прогулкой в Горелую гряду. Было в этой поездке и нечто ностальгическое для нас обоих - как-никак десяток лет назад мы частенько здесь бывали, - и свободная ото всего прелесть безмятежного летнего дня, когда и тетя Аня и я - оба мы подчинились плавному течению для нас уже не просто реки - времени, которое как бы само собой разматывало перед нами пейзажи один другого прекраснее и спокойнее, а также наше в них движение. Стоило немного побродить по лесистым холмам, и я, с отвычки захмелев от обильно накислороженного, отмытого сравнительно чистой тогда Волгой и напоенного сосновой хвоей воздуха, свалился на траву и заснул. Тетя Аня в свое удовольствие погуляла окрест, набрала грибов, а потом сочинила стихотворение, такое:
Внизу под обрывом зеленый луг,
Зеленый, как хризолит,
И речка, почти замыкая круг,
По светлым камням бежит.
И сосны шумят, и трава звенит,
И от речки доносится звон,
И на теплой земле твоя юность спит,
Положив под щеку ладонь.
И свет и тень по лицу скользят,
А лоб спокоен и тих,
И что тебе снится - понять нельзя,
Как еще не сложенный стих.
Однажды я словчил и приехал в Ярославль зайцем. Было это следствием безденежья и навеянного им желания сэкономить выданные Тюлей проездные средства - что-то около 60 или, может быть, 100 рублей - естественно, старыми, дореформенными (имеется в виду 10-кратное изменение масштаба в 1961 г.). Что же, на перекладных - Александров, Ростов, Ярославль, с ускользанием от ревизоров в электричке, со спаньем на третьей полке рабочего поезда от Ростова до Ярославля - все мне прекрасно удалось. Приехал я к вечеру и, не зная, где расквартировали Анну Васильевну, переночевал (бр-р!) на скамейке в привокзальном скверике. Наутро отыскал Анну Васильевну через Волковский театр [Драматический театр им. Ф.Г. Волкова в г. Ярославле.], в помещении которого гастролировал в то лето Рыбинский гордрамтеатр. Ей была предоставлена комнатка, снятая театром в небольшом старом домике неподалеку от театра. Дом располагался на прекрасном бульваре, который на поверку оказался вовсе и не бульваром, а просто сквером, зажатым между двумя улицами: Первомайской и Ушинского. Но - так или иначе - эта комбинация улиц и сквера очень просторно и широко лилась от здания Волковского театра к набережной Волги. Каждое утро мы отправлялись завтракать в одно из небольших кафе, стеклянные павильончики которых были там и сям разбросаны по этому квазибульвару. Тетя Аня, разыгрывавшая негодование по поводу моей молодой здоровой худобы, старалась накормить меня посытнее впрок, так как она бывала занята в театре целый день. Я получал шипящую яичницу - ее жарили прямо при нас, две-три сосиски и сливки - побольше, чтобы поправлялся: тете Ане хотелось вернуть меня Тюле в улучшенном виде.
В течение всего дня после этого я был предоставлен самому себе: мог гулять, мог проводить время в театре - бывало и так и этак. Особенно сладкими мои ярославские каникулы стали с приездом туда Лабарданов - так прозывалась у нас семья, состоявшая из художника Владимира Васильевича Стерлигова, его жены Татьяны Николаевны Глебовой и ее сестры Людмилы Николаевны. Приехали, правда, только Татьяна Николаевна и Владимир Васильевич. Татьяна Николаевна и в свои тогдашние "около 60-ти" была очень красива - какие-то особенно чистые просто уложенные седые волосы и под ними спокойное ясное лицо, освещенное громадными голубыми глазами; какова же она была в молодости! Не зря Татьяне Николаевне посвящено стихотворение большого знатока и ценителя женской красоты Николая Олейникова. Приведу это стихотворение (1931) целиком ввиду незаслуженно малой известности автора:
Глебова Татьяна Николаевна! Вы
Не выходите у нас из головы.
Ваша маленькая ручка и Ваш глаз
На различные поступки побуждают нас.
Вы моя действительная статская советница,
Попечительница Харьковского округа!
Пусть протянется от Вас ко мне
Bзаимоотношений лестница,
Обсушите Вы меня, влюбленного и мокрого.
Вы, по-моему, такая интересная,
Как настурция небезызвестная!
И я думаю, что согласятся даже птицы
Целовать твои различные частицы.
Обо мне уж нечего и говорить
Я готов частицы эти с чаем пить...
Для кого Вы - дамочка, для меня - завод,
Потому что обаяния от Вас дымок идет.
Пишу все это и чувствую, что многие или почти все из тех чувств, которые возникали в присутствии Татьяны Николаевны, не передаваемы доступными мне средствами. Пожалуй, главным в ней была не физическая, хотя и совершенно незаурядная красота, а внутренний свет (Боже, до чего банально а как еще!) какого-то Знания, Уверенности или Веры - не знаю, чего именно, сразу привлекавший к ней внимание любого, самого непредвзятого человека. При этом была она спокойна, весела и серьезна, и в то же время явственно ощущался какой-то отблеск, признак, след крывшейся за этой внешней простотой и несоразмерной с нею глубины. Что-то вроде булгаковской "нехорошей квартиры No 50" - вроде бы самой обычной, но - как становилось ясно туда уже проникшим - непостижимо большой для тех физических и геометрических пределов, в которые она вроде бы была вмещена; такой же эффект создает готическая архитектура католических соборов, их неожиданная огромность интерьера, неожиданная именно из-за кажущейся скромности внешних размеров.
Самого Лабардана переполняла находившаяся в состоянии постоянного кипения и реконфигурации толпа его собственных идей, отражавших глубоко конструктивное видение мира, причем основу этой конструкции составляла тоже какая-то "его" - вера.
Бессмысленно описывать этих замечательных людей мельком, во-первых, потому, что не о них здесь речь, а во-вторых, если и попытаться сделать это, они сразу потянут на себя строки, абзацы, страницы - объем, поскольку каждый из них как личность замечателен ничуть не меньше, чем Анна Васильевна.
Вот с этой самой супружеской парой мне и посчастливилось погулять по прекрасному городу Ярославлю. В конце 50-х было еще очень далеко до нынешнего возвращения храмов верующим - большинство из них использовались случайными конторами по принципу "кто смел, тот и съел". В прекрасной церкви Ильи Пророка помещался склад животноводческих или мясоторговых информационных стендов с изображением того, что, строго говоря, ровным счетом никому не нужно, - как коров измерять и расчерчивать, чтобы было понятно, где на туше первый сорт, а где второй, как что называется и т.д. И из-за всего этого выглядывали ободранные драгоценные фрески.
Дежурным и необыкновенно приятным пунктом нашего ежедневного расписания стала переправа на противоположный городу берег Волги, катание по детской (или пионерской?) железной дороге со станциями, конечно же, Победа, Мир и т.д., а перед обратной переправой - купание. Татьяна Николаевна при этом демонстрировала свою невероятную плавучесть - она могла безо всяких усилий и каких-либо движений держаться в воде, стоя вертикально и погружаясь в нее не глубже чем по плечи. Ей ничего не стоило лечь на воду, как на постель, и читать книжку, которую она держала в руках, что немедленно напомнило мне картинку из учебника географии насчет Мертвого моря, именно таким лежанием иллюстрировавшую высокую плотность воды. Но тут-то была Волга, в которой можно запросто потонуть... да, кому угодно, но не Татьяне Николаевне!
Вечерами Лабарданы куда-то девались и мы с тетей Аней либо немного гуляли и ужинали каким-нибудь уличным "нарпитом", либо сидели на довольно диких рыбинских спектаклях; она смотрела на них глазами бутафора и отмечала главным образом, что и как смотрится из зала. "Видишь пистолет, это мне Илюшка (имелся в виду уже упоминавшийся Илья Лифшиц) из дерева вырезал. Правда, хорошо?" Пистолеты были нужны на сцене - там по инерции катились унылые "На той стороне", какие-то "Особняки в переулках" и прочая антиимпериалистическая, миролюбивая, разведывательная и контрразведывательная лабуда.
Помню, что заходили мы с ней в гости к жившему тогда в Ярославле Ростиславу Капнисту, брату подружившейся с тетей Аней в Карлаге Марии Ростиславовны Капнист - знаменитая фамилия, уходящая корнями в далекую русскую, а потом и греческую старину (Капносы). Из этого визита я по причине молодого легкомыслия мало что запомнил, кроме, пожалуй, ощущения тесноты и неустроенности жизни графских потомков даже на фоне того, чего я вдосталь навидался к тому времени в разных российских местах и местечках.
Волковский театр Ярославля не раз становился пристанищем для летних гастролей Рыбинского драмтеатра, и Анна Васильевна успела узнать и полюбить этот и вправду красивый город, который мне тогда - да и теперь, пожалуй, чем-то неуловимо напоминал Москву. Этому городу посвящено еe стихотворение, которое так и называется - "Похвала Ярославлю", вот оно:
В тебе смешенье жизни современной
С виденьем незапамятной поры
Побелены простреленные стены,
На древних башнях новые шатры...
Течет река торжественно и важно,
Далекий берег - голубая мгла.
Высокий строй домов многоэтажных
Внезапно прерывают купола.
И, укрываясь липами от пыли,
В пропорциях воздушны и легки,
Хозяев новых мирно приютили
Ампирные твои особняки.
И над твоею задремавшей былью
Закаты разжигают свой костер,
Как будто в небе золотые крылья
Иоанн Предтеча над тобой простер.
Как-то однажды - дело было уже в середине 60-х в Москве - к нам на Плющиху пришел один из многочисленных писателей, пытавшихся собрать с такого реликтового существа, которым для охотников за историческими редкостями была тетя Аня, свой взяток для очередного "прямого и честного" романа о Колчаке. Разговор уже сворачивался, время шло к ночи, каким-то образом речь коснулась поэзии, и писатель признался, что иногда он создает и стихотворные произведения, и прочел нам какой-то образчик своей поэзии. Чуть раньше речь шла и о Ярославле, и тетя Аня сказала: "Вы знаете, и у меня есть стихи: вот, например, одно из них - как раз о Ярославле" - и прочла его. А надо сказать, что при своем скромном внешнем облике Анна Васильевна, как только начинала даже просто говорить о чем-либо, тотчас обнаруживала высокие личностные качества, огромный внутренний потенциал. Здесь же она говорила не просто на общие темы - только что закончился разговор о событиях и людях, составлявших неотъемлемую часть ее жизни, и вот она читала свои стихи, вполне отдавая себе отчет в том, с каким вниманием будут они выслушаны. Короткий гимн Ярославлю был прочитан ею с артистическим блеском, с высочайшим чувством меры (не изменявшим ей, кстати, и в других, совсем нелитературных ситуациях), которое точно модулировало ее как-то сразу сделавшийся более низким голос. Ни единой лишней интонации или нажима, никаких перебивок ритма или "выразительных" пауз, но то чувство, которое побудило ее написать это стихотворение, было передано вполне. Чтение стихотворения стало финальным аккордом в разговоре, и он, надо сказать, был исполнен Анной Васильевной виртуозно. Неожиданно все присутствующие до неловкости ощутили огромное превосходство Анны Васильевны над собеседником, в том числе и он сам. В который раз она овладела ситуацией.
Все, что я говорил до сих пор о послессылочной жизни Анны Васильевны, может произвести впечатление какого-то стойкого улучшения за вычетом некоторых психологических и бытовых неудобств - но ведь они были у всех, а так, что же: работа, друзья, поездки к родственникам - на что особенно-то уж сетовать. Все и так и не так: не забудем, что Анне Васильевне шел седьмой десяток, а она вынуждена была тяжко работать, просто чтобы добывать себе пропитание, так как на получение пенсии рассчитывать не приходилось: лагерная работа в зачет не шла, какие-то случайные заработки во время многочисленных высылок не всегда документировались - поди-ка прояви дальновидность и позаботься о будущей пенсии, когда и тебе и всем остальным совершенно неясно, что с ними произойдет завтра. Кроме того, на Анне Васильевне висели неснятые судимости, не позволявшие надеяться на переезд в Москву, к сестре Елене, жившей на Плющихе, в квартире, которая была довоенным и долагерным домом Анны Васильевны (об этом доме я скажу немного позже - он того заслуживает). Так что благополучие было, как говорится, очень и очень "кажущееся". Чтобы не сочинять характеристик этому далеко не насквозь известному мне периоду жизни Анны Васильевны, приведу несколько ее писем из Рыбинска, который, судя по почтовым штемпелям, превратился из Щербакова в таковой где-то году в 57-58-м [Г. Щербаков с 1946 по 1957 гг].
Вот, в частности, письмо, иллюстрирующее один из этапов переписочной канители, которая долго и безрезультатно тянулась у Анны Васильевны вместе с Тюлей с органами советского правосудия:
Дорогая Леночка, должна тебе сообщить не слишком приятное известие см. прилагаемый документ. Комментарии как будто излишни. Не скажу чтобы была удивлена, но в общем - хватит! - 13 октября 1958 г.
А вот и "прилагаемый документ":
ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании
Москва, Кремль
10 октября 1958 г. ОП-104 гр.
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект
Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр
Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.
Зам. заведующего Отделом А. Архипов
Этот образец советского бюрократизма вполне сродни ильфовскому персонажу, у которого была печатка с резолюцией "Отстаньте. Полыхаев". В приведенном выше тексте чувствуется с известным трудом скрываемое раздражение: была бы их воля, написали бы порезче, но - Перестройка, т.е., простите, Оттепель. А немного раньше бывали ответы более развернутые, с указанием глубоко мотивированных причин отказа, например:
ПРОКУРАТУРА
Союза Советских Социалистических Республик
Москва-центр, Пушкинская, 15-а
20 августа 1957 г. - В/1-Н-634
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
г. Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11
Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Дело, по которому Вы были осуждены в 1939 году, проверено. Оснований для пересмотра этого дела не имеется.
Ваше заявление оставлено без удовлетворения.
Зам. Нач. отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности
старший советник юстиции Холявченко
Я постарался воспроизвести этот документ поточнее, вплоть до его композиции и расстановки строчных и прописных букв. Обратите внимание на "Зам. Нач." и "госбезопасности": если первое звучало более, пожалуй, гордо, чем горьковский Человек, то второе уже хотелось произнести как-то понезаметней, такой, знаете ли, скороговорочкой, как будто этого и вовсе не было. А чего стоит фамилия самого тов. зам. нач. - а?
Вместе с тем почти одновременно и даже чуть раньше - не забудем, что Холявченко сочинял свое выразительное письмо 20 августа 1957 г., Ярославский облсуд шлет Книпер-Тимиревой А.В. на тогда еще щербаковский адрес два таких письмеца: первое, от 21 марта 1957 г., No 44у29с, называется "Справка", вот оно:
Дело Книпер-Тимиревой Анны Васильевны пересмотрено Президиумом Ярославского Областного Суда 8 марта 1957 г. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменено, и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. производством прекращено за отсутствием состава преступления.
Председатель Ярославского Областного Суда Молодяков
По-видимому, Анна Васильевна задала гр-ну Молодякову недоуменный вопрос, дескать, а как же с судимостью 1939 г. и с тогдашним постановлением ОСО, ведь по делу 1950 г. она проходила как повторница, с формулировками, уже использованными в 39-м! Спрашиваете - отвечаем, и даже довольно быстро, т.е. 13 мая, но уже за подписью молодяковского зама гр-на Ширшова. Ответ исчерпывает все сомнения, все теперь ясно:
На Ваше заявление разъясняю, что, поскольку Ваше дело прекращено постановлением Президиума за отсутствием состава преступления, Вы считаетесь несудимой.
От 13.10.54
Дорогая Алена, пишу тебе только сегодня, т[ак] к[ак], попав сюда, сразу ввалилась в 1000 дел - от квартиры до бутафории. Доехала я роскошно: взяла постель и проспала почти до Щербакова. Нина Владимировна меня встретила, доехали мы на такси. Кстати, щербаковские таксисты таксометром не пользуются, а берут с человека по 5 рублей - акулы!
Живу я пока у Н[ины] В[асильевны], но здесь многочисленное семейство, и я попросила Шуру, не возьмет ли, дескать, меня. Эта милая женщина тут же сказала, что она, собственно, это самое и предполагала. На днях она пропишет меня, и я перееду к ней. Комнаты я еще не видала, но, говорят, хорошая. А так за комнату в 5 кв. м берут 130 рублей + дрова + электричество + чистка уборной + хозяин, пьяный сапожник, - к черту этакое счастье. Нина Влад[имировна] делает бутафорию в кукольный театр, и так как к тому же еще работает целый день в музее, а театр наседает со сроками, то положение ясное. Директор театра, толстая Демидова, с места в карьер заявила, что имеет на меня виды. Я не протестую, но пока ни о чем не договариваюсь, а работаю под марку Н[ины] В[асильевны], что и в дальнейшем предполагаю делать.
Как только пропишусь, пойду в учреждение со своей повесткой. [Что за учреждение - ясно, но повестка? - С.И.]
Вера Семеновна оказалась совершенно права относительно снабжения хлеба нет, яблоки - 20 руб. кило, виноград - 20, масло - мечта поэта. Словом - Енисейск.
Персонал музея меня бурно приветствовал - уборщицы и технички, которые почему-то питают ко мне слабость. Директор музея, старый, - болен: "хватил кондратий"; на его месте молодая женщина, партийная, высшее образование. Довольно мила. [Здесь корни нежнейшей впоследствии дружбы с действительно прелестным человеком - Эмилией Павловной Стужиной, востоковедом, умницей и вдобавок ко всему - очаровательной женщиной. - С.И.] Музей приобрел благообразие, вероятно, на почве Нины Владимировны.
В театре осталось немного старых актеров, которых я своевременно повидаю. Бутафор театра, кажется, мечтает об уходе, но пока я шагов в этом направлении предпринимать не намереваюсь до получения резолюции. Не так-то легко передать весла на этом перевозе. Илюшка пропился догола, его отовсюду повышибали, но - так как пить ему больше не на что - взяли обратно в кино, на котором висит реклама его работы - "Бродяга". [Илюшка Лифшиц - тот самый добровольный помощник тети Ани в доссыльные времена, о котором говорилось выше. - С.И.] Может быть, удосужусь здесь посмотреть.
Вот исчерпывающий отчет о моем существовании за эти три дня. Да, к моему великому удовольствию, сохранился мой старый матрас, т[ак] ч[то] не надо покупать, а кровать мне дают напрокат.
От 7 февраля 1955 г., по-видимому, после наезда в Москву:
Всю неделю я занималась преимущественно разговорами и устройством работы. Результат вот какой: я договорилась во Дворце культуры вести кружок ИЗО. Это выражается в 12-ти занятиях по 2 часа с двумя группами ребят и 400 рублях fix-а [Фиксированно (фр.).]. Все остальное, которое безусловно будет, оплачивается особо. По первости мне было предложили быть художником-исполнителем там же. Но я предпочла вести кружок, так как быть белым негром, на которого будут обязательно сваливать все говно, мне что-то не захотелось. Заниматься я буду, вероятно, с марта, но зачисляют меня с февраля - entre nous [Между нами (фр.).] - c тем, что я оформлю 2 фотоальбома, подготовлю помещение, необходимый инвентарь и план занятий. Это не очень обременительно. Кроме того, во время экзаменов я могу, вероятно, в конце апреля или в мае съездить к вам. Это я оговорила, т[ак] к[ак], если мне пришлось бы безвыездно жить в Щербакове, я боюсь, что просто не смогла бы ничем как следует заниматься. И сейчас мне стоит это очень больших усилий, и я рада, что занятия будут обязательными и в определенное время, т[ак] ч[то] хочешь не хочешь, а делай. Пока что делаю с Н[иной] В[асильевной] кукольные головки, ноги и лапы Бабы Яги для этой богадельни кукольного театра. Но это уж просто так, толку от этого мало, так как платят "когда-нибудь, должен - не спорю, но отдам не скоро".
За то время, что я была у тебя, в Щербакове стало еще хуже: в магазинах расставлено преимущественно суррогатное кофе и пачки с какао. Так что хорошо, что привезла кое-что с собой.
Ходила смотреть "Мост Ватерлоо" с совершенно лишним прологом и очаровательной героиней. Нина Влад[имировна] нашла "много мистики", а мне понравилось. Мораль: если выступаешь, то не опаздывай к спектаклю.
Надо сказать, что очень скучаю по тебе и по Илюше. И очень жалею, что не сделала того, что должна была сделать во время своего пребывания. Сколько можно изображать из себя страуса? Ну, что поделать. Если приеду еще раз, откладывать не буду". [О чем именно здесь речь - не вполне ясно, скорее всего, об очередном ходатайстве, запросе, личной встрече, словом, о чем-то, связанном с "нормальной" аномальностью положения Анны Васильевны. - С.И.]
А вот письмо, писанное годом позже, т.е. когда все должно было хоть как-то устояться:
От 12.02.56
Дело обстоит так. В связи со скандалом во Дворце культуры обнаружилось, что среди спортсменов образовалась шайка форменных бандитов, которых теперь и судят, - началась проверка кадров. А тут при перемене паспорта обратили на себя внимание моя двойная фамилия, положение о паспортах и т.д. и т.п. Докопаться при желании нетрудно, как ты понимаешь. А так как люди моей категории всегда и во всем виноваты, вплоть до раздевания граждан на улице, то результат ясен. Из дворца полетели несколько человек. Собственно, я там и не работала - я просто не получила работы. Теперь положение таково: паспорт на свою фамилию я получила, он прописывается. При такой позиции сколько-нибудь сносной работы я не получу и искать ее не следует. Деньги у меня пока есть, т[ак] ч[то] пусть это тебя не тревожит. Пробуем с Н[иной] В[асильевной] делать набойки на "частный сектор" и разную другую дребедень. Но это паллиатив, что-то делать надо. А главное, - не сейчас и не спешно, но уезжать надо. Поэтому я очень прошу тебя написать относительно Суздаля, так как пока иного выхода я не вижу. Меня больше всего угнетает, что я доставляю тебе неприятности, когда у тебя их и так довольно, и я много бы дала, чтобы не быть их причиной. Но что же делать, если ничто меня не берет, - что я за человек, не пойму; от нормального существа давно бы ничего не осталось.
Что-то все сразу на меня навалилось, и даже слова сказать не с кем. Видела я сон: беру телефонную трубку и слышу голос Всевушки [В.К. Книпер, муж Анны Васильевны. - С.И.]: "Аничка, с Леной нехорошо, приезжай". Я еду на мотоциклах, черт знает на чем и все доехать не могу, мотоцикл портится, какие-то лестницы... знаешь, как это бывает во сне.
А тут еще этот старый дуралей и ханжа со своими шарами, черт бы его побрал! В общем, хорошо, посмотрим, что дальше.
Дорогая Леночка, прости меня. Я так тебя люблю и так мучаю, и сейчас это самое горькое. Хотела бы поговорить с тобой, но пока повременю. Одно утешение - на картах тебе хорошо выходит. Напиши мне. Целую тебя и Иленьку. Как Катюша [Е.П. Пешкова. - С.И.], не знаешь?
За открытый этим письмом период рыбинской жизни Анны Васильевны я бывал у нее гораздо реже и короче, чем раньше: по-моему, однажды в Рыбинске в 1959 г. и несколько раз в Ярославле. Оно и не странно: за это время я стал достаточно великовозрастен, чтобы обрасти собственными связями, заботами, обязательствами и, конечно, аттракционами. В 20 с небольшим лет человеку свойственно попадать в ловушки, под сильнейшие соблазны и плутать в лабиринтах, из которых поди-ка выберись. К тому же тетя Аня теперь гораздо чаще сама приезжала в Москву. Вот так, с учетом новой реальности, безо всякого специального обсуждения - "по умолчанию", как говорится на вполне сегодняшнем компьютерном языке, - было как-то само собой принято, что мои приезды - это больше уже не правило, а эпизод.
Приезд в Рыбинск памятен мне восхитительной прогулкой в Горелую гряду. Было в этой поездке и нечто ностальгическое для нас обоих - как-никак десяток лет назад мы частенько здесь бывали, - и свободная ото всего прелесть безмятежного летнего дня, когда и тетя Аня и я - оба мы подчинились плавному течению для нас уже не просто реки - времени, которое как бы само собой разматывало перед нами пейзажи один другого прекраснее и спокойнее, а также наше в них движение. Стоило немного побродить по лесистым холмам, и я, с отвычки захмелев от обильно накислороженного, отмытого сравнительно чистой тогда Волгой и напоенного сосновой хвоей воздуха, свалился на траву и заснул. Тетя Аня в свое удовольствие погуляла окрест, набрала грибов, а потом сочинила стихотворение, такое:
Внизу под обрывом зеленый луг,
Зеленый, как хризолит,
И речка, почти замыкая круг,
По светлым камням бежит.
И сосны шумят, и трава звенит,
И от речки доносится звон,
И на теплой земле твоя юность спит,
Положив под щеку ладонь.
И свет и тень по лицу скользят,
А лоб спокоен и тих,
И что тебе снится - понять нельзя,
Как еще не сложенный стих.
Однажды я словчил и приехал в Ярославль зайцем. Было это следствием безденежья и навеянного им желания сэкономить выданные Тюлей проездные средства - что-то около 60 или, может быть, 100 рублей - естественно, старыми, дореформенными (имеется в виду 10-кратное изменение масштаба в 1961 г.). Что же, на перекладных - Александров, Ростов, Ярославль, с ускользанием от ревизоров в электричке, со спаньем на третьей полке рабочего поезда от Ростова до Ярославля - все мне прекрасно удалось. Приехал я к вечеру и, не зная, где расквартировали Анну Васильевну, переночевал (бр-р!) на скамейке в привокзальном скверике. Наутро отыскал Анну Васильевну через Волковский театр [Драматический театр им. Ф.Г. Волкова в г. Ярославле.], в помещении которого гастролировал в то лето Рыбинский гордрамтеатр. Ей была предоставлена комнатка, снятая театром в небольшом старом домике неподалеку от театра. Дом располагался на прекрасном бульваре, который на поверку оказался вовсе и не бульваром, а просто сквером, зажатым между двумя улицами: Первомайской и Ушинского. Но - так или иначе - эта комбинация улиц и сквера очень просторно и широко лилась от здания Волковского театра к набережной Волги. Каждое утро мы отправлялись завтракать в одно из небольших кафе, стеклянные павильончики которых были там и сям разбросаны по этому квазибульвару. Тетя Аня, разыгрывавшая негодование по поводу моей молодой здоровой худобы, старалась накормить меня посытнее впрок, так как она бывала занята в театре целый день. Я получал шипящую яичницу - ее жарили прямо при нас, две-три сосиски и сливки - побольше, чтобы поправлялся: тете Ане хотелось вернуть меня Тюле в улучшенном виде.
В течение всего дня после этого я был предоставлен самому себе: мог гулять, мог проводить время в театре - бывало и так и этак. Особенно сладкими мои ярославские каникулы стали с приездом туда Лабарданов - так прозывалась у нас семья, состоявшая из художника Владимира Васильевича Стерлигова, его жены Татьяны Николаевны Глебовой и ее сестры Людмилы Николаевны. Приехали, правда, только Татьяна Николаевна и Владимир Васильевич. Татьяна Николаевна и в свои тогдашние "около 60-ти" была очень красива - какие-то особенно чистые просто уложенные седые волосы и под ними спокойное ясное лицо, освещенное громадными голубыми глазами; какова же она была в молодости! Не зря Татьяне Николаевне посвящено стихотворение большого знатока и ценителя женской красоты Николая Олейникова. Приведу это стихотворение (1931) целиком ввиду незаслуженно малой известности автора:
Глебова Татьяна Николаевна! Вы
Не выходите у нас из головы.
Ваша маленькая ручка и Ваш глаз
На различные поступки побуждают нас.
Вы моя действительная статская советница,
Попечительница Харьковского округа!
Пусть протянется от Вас ко мне
Bзаимоотношений лестница,
Обсушите Вы меня, влюбленного и мокрого.
Вы, по-моему, такая интересная,
Как настурция небезызвестная!
И я думаю, что согласятся даже птицы
Целовать твои различные частицы.
Обо мне уж нечего и говорить
Я готов частицы эти с чаем пить...
Для кого Вы - дамочка, для меня - завод,
Потому что обаяния от Вас дымок идет.
Пишу все это и чувствую, что многие или почти все из тех чувств, которые возникали в присутствии Татьяны Николаевны, не передаваемы доступными мне средствами. Пожалуй, главным в ней была не физическая, хотя и совершенно незаурядная красота, а внутренний свет (Боже, до чего банально а как еще!) какого-то Знания, Уверенности или Веры - не знаю, чего именно, сразу привлекавший к ней внимание любого, самого непредвзятого человека. При этом была она спокойна, весела и серьезна, и в то же время явственно ощущался какой-то отблеск, признак, след крывшейся за этой внешней простотой и несоразмерной с нею глубины. Что-то вроде булгаковской "нехорошей квартиры No 50" - вроде бы самой обычной, но - как становилось ясно туда уже проникшим - непостижимо большой для тех физических и геометрических пределов, в которые она вроде бы была вмещена; такой же эффект создает готическая архитектура католических соборов, их неожиданная огромность интерьера, неожиданная именно из-за кажущейся скромности внешних размеров.
Самого Лабардана переполняла находившаяся в состоянии постоянного кипения и реконфигурации толпа его собственных идей, отражавших глубоко конструктивное видение мира, причем основу этой конструкции составляла тоже какая-то "его" - вера.
Бессмысленно описывать этих замечательных людей мельком, во-первых, потому, что не о них здесь речь, а во-вторых, если и попытаться сделать это, они сразу потянут на себя строки, абзацы, страницы - объем, поскольку каждый из них как личность замечателен ничуть не меньше, чем Анна Васильевна.
Вот с этой самой супружеской парой мне и посчастливилось погулять по прекрасному городу Ярославлю. В конце 50-х было еще очень далеко до нынешнего возвращения храмов верующим - большинство из них использовались случайными конторами по принципу "кто смел, тот и съел". В прекрасной церкви Ильи Пророка помещался склад животноводческих или мясоторговых информационных стендов с изображением того, что, строго говоря, ровным счетом никому не нужно, - как коров измерять и расчерчивать, чтобы было понятно, где на туше первый сорт, а где второй, как что называется и т.д. И из-за всего этого выглядывали ободранные драгоценные фрески.
Дежурным и необыкновенно приятным пунктом нашего ежедневного расписания стала переправа на противоположный городу берег Волги, катание по детской (или пионерской?) железной дороге со станциями, конечно же, Победа, Мир и т.д., а перед обратной переправой - купание. Татьяна Николаевна при этом демонстрировала свою невероятную плавучесть - она могла безо всяких усилий и каких-либо движений держаться в воде, стоя вертикально и погружаясь в нее не глубже чем по плечи. Ей ничего не стоило лечь на воду, как на постель, и читать книжку, которую она держала в руках, что немедленно напомнило мне картинку из учебника географии насчет Мертвого моря, именно таким лежанием иллюстрировавшую высокую плотность воды. Но тут-то была Волга, в которой можно запросто потонуть... да, кому угодно, но не Татьяне Николаевне!
Вечерами Лабарданы куда-то девались и мы с тетей Аней либо немного гуляли и ужинали каким-нибудь уличным "нарпитом", либо сидели на довольно диких рыбинских спектаклях; она смотрела на них глазами бутафора и отмечала главным образом, что и как смотрится из зала. "Видишь пистолет, это мне Илюшка (имелся в виду уже упоминавшийся Илья Лифшиц) из дерева вырезал. Правда, хорошо?" Пистолеты были нужны на сцене - там по инерции катились унылые "На той стороне", какие-то "Особняки в переулках" и прочая антиимпериалистическая, миролюбивая, разведывательная и контрразведывательная лабуда.
Помню, что заходили мы с ней в гости к жившему тогда в Ярославле Ростиславу Капнисту, брату подружившейся с тетей Аней в Карлаге Марии Ростиславовны Капнист - знаменитая фамилия, уходящая корнями в далекую русскую, а потом и греческую старину (Капносы). Из этого визита я по причине молодого легкомыслия мало что запомнил, кроме, пожалуй, ощущения тесноты и неустроенности жизни графских потомков даже на фоне того, чего я вдосталь навидался к тому времени в разных российских местах и местечках.
Волковский театр Ярославля не раз становился пристанищем для летних гастролей Рыбинского драмтеатра, и Анна Васильевна успела узнать и полюбить этот и вправду красивый город, который мне тогда - да и теперь, пожалуй, чем-то неуловимо напоминал Москву. Этому городу посвящено еe стихотворение, которое так и называется - "Похвала Ярославлю", вот оно:
В тебе смешенье жизни современной
С виденьем незапамятной поры
Побелены простреленные стены,
На древних башнях новые шатры...
Течет река торжественно и важно,
Далекий берег - голубая мгла.
Высокий строй домов многоэтажных
Внезапно прерывают купола.
И, укрываясь липами от пыли,
В пропорциях воздушны и легки,
Хозяев новых мирно приютили
Ампирные твои особняки.
И над твоею задремавшей былью
Закаты разжигают свой костер,
Как будто в небе золотые крылья
Иоанн Предтеча над тобой простер.
Как-то однажды - дело было уже в середине 60-х в Москве - к нам на Плющиху пришел один из многочисленных писателей, пытавшихся собрать с такого реликтового существа, которым для охотников за историческими редкостями была тетя Аня, свой взяток для очередного "прямого и честного" романа о Колчаке. Разговор уже сворачивался, время шло к ночи, каким-то образом речь коснулась поэзии, и писатель признался, что иногда он создает и стихотворные произведения, и прочел нам какой-то образчик своей поэзии. Чуть раньше речь шла и о Ярославле, и тетя Аня сказала: "Вы знаете, и у меня есть стихи: вот, например, одно из них - как раз о Ярославле" - и прочла его. А надо сказать, что при своем скромном внешнем облике Анна Васильевна, как только начинала даже просто говорить о чем-либо, тотчас обнаруживала высокие личностные качества, огромный внутренний потенциал. Здесь же она говорила не просто на общие темы - только что закончился разговор о событиях и людях, составлявших неотъемлемую часть ее жизни, и вот она читала свои стихи, вполне отдавая себе отчет в том, с каким вниманием будут они выслушаны. Короткий гимн Ярославлю был прочитан ею с артистическим блеском, с высочайшим чувством меры (не изменявшим ей, кстати, и в других, совсем нелитературных ситуациях), которое точно модулировало ее как-то сразу сделавшийся более низким голос. Ни единой лишней интонации или нажима, никаких перебивок ритма или "выразительных" пауз, но то чувство, которое побудило ее написать это стихотворение, было передано вполне. Чтение стихотворения стало финальным аккордом в разговоре, и он, надо сказать, был исполнен Анной Васильевной виртуозно. Неожиданно все присутствующие до неловкости ощутили огромное превосходство Анны Васильевны над собеседником, в том числе и он сам. В который раз она овладела ситуацией.
Все, что я говорил до сих пор о послессылочной жизни Анны Васильевны, может произвести впечатление какого-то стойкого улучшения за вычетом некоторых психологических и бытовых неудобств - но ведь они были у всех, а так, что же: работа, друзья, поездки к родственникам - на что особенно-то уж сетовать. Все и так и не так: не забудем, что Анне Васильевне шел седьмой десяток, а она вынуждена была тяжко работать, просто чтобы добывать себе пропитание, так как на получение пенсии рассчитывать не приходилось: лагерная работа в зачет не шла, какие-то случайные заработки во время многочисленных высылок не всегда документировались - поди-ка прояви дальновидность и позаботься о будущей пенсии, когда и тебе и всем остальным совершенно неясно, что с ними произойдет завтра. Кроме того, на Анне Васильевне висели неснятые судимости, не позволявшие надеяться на переезд в Москву, к сестре Елене, жившей на Плющихе, в квартире, которая была довоенным и долагерным домом Анны Васильевны (об этом доме я скажу немного позже - он того заслуживает). Так что благополучие было, как говорится, очень и очень "кажущееся". Чтобы не сочинять характеристик этому далеко не насквозь известному мне периоду жизни Анны Васильевны, приведу несколько ее писем из Рыбинска, который, судя по почтовым штемпелям, превратился из Щербакова в таковой где-то году в 57-58-м [Г. Щербаков с 1946 по 1957 гг].
Вот, в частности, письмо, иллюстрирующее один из этапов переписочной канители, которая долго и безрезультатно тянулась у Анны Васильевны вместе с Тюлей с органами советского правосудия:
Дорогая Леночка, должна тебе сообщить не слишком приятное известие см. прилагаемый документ. Комментарии как будто излишни. Не скажу чтобы была удивлена, но в общем - хватит! - 13 октября 1958 г.
А вот и "прилагаемый документ":
ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании
Москва, Кремль
10 октября 1958 г. ОП-104 гр.
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект
Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр
Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.
Зам. заведующего Отделом А. Архипов
Этот образец советского бюрократизма вполне сродни ильфовскому персонажу, у которого была печатка с резолюцией "Отстаньте. Полыхаев". В приведенном выше тексте чувствуется с известным трудом скрываемое раздражение: была бы их воля, написали бы порезче, но - Перестройка, т.е., простите, Оттепель. А немного раньше бывали ответы более развернутые, с указанием глубоко мотивированных причин отказа, например:
ПРОКУРАТУРА
Союза Советских Социалистических Республик
Москва-центр, Пушкинская, 15-а
20 августа 1957 г. - В/1-Н-634
КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.
г. Москва, Плющиха, д. 31, кв. 11
Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Дело, по которому Вы были осуждены в 1939 году, проверено. Оснований для пересмотра этого дела не имеется.
Ваше заявление оставлено без удовлетворения.
Зам. Нач. отдела по надзору за следствием
в органах госбезопасности
старший советник юстиции Холявченко
Я постарался воспроизвести этот документ поточнее, вплоть до его композиции и расстановки строчных и прописных букв. Обратите внимание на "Зам. Нач." и "госбезопасности": если первое звучало более, пожалуй, гордо, чем горьковский Человек, то второе уже хотелось произнести как-то понезаметней, такой, знаете ли, скороговорочкой, как будто этого и вовсе не было. А чего стоит фамилия самого тов. зам. нач. - а?
Вместе с тем почти одновременно и даже чуть раньше - не забудем, что Холявченко сочинял свое выразительное письмо 20 августа 1957 г., Ярославский облсуд шлет Книпер-Тимиревой А.В. на тогда еще щербаковский адрес два таких письмеца: первое, от 21 марта 1957 г., No 44у29с, называется "Справка", вот оно:
Дело Книпер-Тимиревой Анны Васильевны пересмотрено Президиумом Ярославского Областного Суда 8 марта 1957 г. Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. отменено, и дело в отношении Книпер-Тимиревой А.В. производством прекращено за отсутствием состава преступления.
Председатель Ярославского Областного Суда Молодяков
По-видимому, Анна Васильевна задала гр-ну Молодякову недоуменный вопрос, дескать, а как же с судимостью 1939 г. и с тогдашним постановлением ОСО, ведь по делу 1950 г. она проходила как повторница, с формулировками, уже использованными в 39-м! Спрашиваете - отвечаем, и даже довольно быстро, т.е. 13 мая, но уже за подписью молодяковского зама гр-на Ширшова. Ответ исчерпывает все сомнения, все теперь ясно:
На Ваше заявление разъясняю, что, поскольку Ваше дело прекращено постановлением Президиума за отсутствием состава преступления, Вы считаетесь несудимой.