Твоя А.
   А вот письмо, адресованное мне:
   От 7.03.51
   Дорогой мой Иленька, я виновата, что не сразу отвечаю тебе на 2 письма. Очень была занята. У нас наступает весна - тепло и даже прилетели грачи. Это очень рано, они даже в средней полосе прилетают 4-го марта по старому, а тут вдруг решили жить по новому стилю; как видишь, даже птицы переходят на новый календарь. Снегу в этом году столько, что я со страхом думаю, что же будет, когда он начнет таять! Хорошо, что мы живем на горке и паводок до нас, вероятно, не доберется. А на старой моей квартире весной на базар ездят на лодке - интересно, но неудобно; к тому же вода мокрая.
   Я очень по тебе соскучилась; жаль, что приходится жить так далеко, что до меня и не доберешься. Твое рождение я праздновала очень пышно: у меня был обед даже с шампанским в твою честь. Одну бутылку ставила я, а другую выиграла на пари у одного знакомого. Т[ак] к[ак] обедало нас трое, а бутылок было две, то мы развеселились и все время пили твое и Тюлино здоровье и здоровье отсутствующих родственников. Все было хорошо, только пробка в потолок не хотела стрелять и ее пришлось вынимать по частям. Впрочем, это у пробок довольно обыкновенно.
   В квартире, где я живу, трое детей: старшему 14 лет - это солидный парень со склонностью к изобразительному искусству; второму 10 лет - это темпераментная личность, враль и хвастун, очень смышленый. А младшей девочке 2 года; она мало говорит, но все понимает. Боюсь, что ребенок таки наберется от нас всякой всячины: уже сейчас она ходит со свернутой из бумаги папиросой во рту, требует, чтобы в нее (папиросу) сыпали табак, и знает толк в пудре и губной помаде. Она и нам сует папиросы в рот и приносит спички, требует, чтобы мы пудрились и мазали губы, а как-то в наше отсутствие навела себе брови красной краской.
   Я пишу тебе, сидя в нашей мастерской. Это сарайчик вагонного типа, построенный для фотографии, поэтому одна стена у него стеклянная, т.е. теперь она снежная, так как снег ее совсем замел. Но поскольку от снега теплее, мы ждем настоящей оттепели, чтобы уж сразу его отгрести. Вход с главной улицы - с проспекта Ленина; на ней все в Енисейске и помещается роскошные магазины, музей, где я тоже работаю. Это трудно, так как я не умею находиться сразу в двух местах, а работа требует именно этого. Часто мне хочется вообще никуда не ходить, а лежать с книжкой и есть мороженую бруснику с сахаром, а они пусть вертятся как хотят. Увы! - Нельзя. Сейчас я делаю миллион цветов, фрукты, вазы, абажуры - все из бумаги для "Московского характера", и даже деревянные торт и колбасу! Лебедя сегодня должны переселить к корове, и я очень рада, так как он сильно и прегадко пахнет. Ну вот, видишь, сколько я тебе написала про енисейские дела. Будь здоров - без чирьев, лишаев, ангин и гриппов, к чему ты, собака, не в меру склонен.
   Целую твою мордочку.
   Твоя тетя Аня
   Лебедь упоминается в письме по одной простой причине: хозяйка, у которой снималась квартира на момент писания этого письма, пока были холода, держала в доме лебедя, чему Анна Васильевна немало удивлялась. Ну, лебедь-то лебедем, но ведь от такой большой и немытой птицы и правда припахивает!
   Вместе с вышеприведенным письмом была записка к Тюле, в которой имеются такие, в частности, замечания:
   Живу я, прямо сказать, скучновато, как и следовало ожидать. Я с тоской думаю о лете, о бесконечных светлых вечерах, когда некуда деваться, нельзя уехать и надо толочь воду в ступе - зачем и чего ради, спрашивается? Но не отвечается! Как это Николай Васильевич говорил по поводу Миргорода?
   Наступает весна, и надо будет как-то устраиваться с жильем, если удастся. Мещане все-таки кошмарные люди, если жить с ними в таком тесном контакте. Очень хочется взять в аренду дом или полдома, чтобы тебе не ставили на вид каждое твое движение. Как чудно у меня было в Щербакове в смысле квартиры - черта ли в том, что холодновато!
   Я написала Илье такое длинное письмо (сама удивляюсь), что больше и писать нечего. Меня поражает его оптимизм - все ужасно интересно, даже круговой лишай. Все-таки нет лучше мальчишек - дивный народ, несмотря на все пакости!
   Т[ак] к[ак] всякое письмо (из Енисейска) должно кончаться просьбой, то, пожалуйста, пришли мне гофрированной бумаги - к маю понадобятся в изобилии цветы, опять же Пасха.
   От 12.08.51
   Давно не писала оттого, что я, собственно, не знала, что писать. Когда не знаешь, где будешь ночевать завтра и что будешь делать вообще, - это как-то не содействует эпистолярным упражнениям. В данный момент горизонт как будто начинает проясняться, т[ак] ч[то] могу тебе изложить свои обстоятельства. Из д[ома] к[ультуры] я ушла, т.е. меня ушли, так как появился некий универсальный сукин сын, который берется за все балетмейстер, художник, режиссер - все на свете, MДdchen fБr alles. Где уж тут конкурировать с таким сокровищем! Я вернулась в Кусткомбинат, через который получила работу в музее по оборудованию отдела природы: панорама (живописный фон) с чучелами зверей. М[ожет] б[ыть], получу разрешение на выезд в Красноярск на неделю. Кроме того - для музея же - раскрашиваю макет, и, вероятно, таковые будут еще. Т[ак] ч[то] с этой стороны все более или менее благополучно.
   Комнаты я так и не нашла и поселяюсь с мало знакомой женщиной. Это не так приятно, но - что делать, сейчас с этим трудно.
   Здесь было совсем наступила осень, которую встречаю всегда с тоской и страхом; сегодня, после ряда дождей, погода немного улыбнулась. К сожалению, я - как Врубель, когда он сошел с ума - "не могу радоваться". Это грустно, но факт.
   Дорогая Леночка, я совсем не пишу стихов теперь, но мне хочется послать тебе то, что было написано осенью 49-го года. Всю эту осень меня не оставляло одно представление, как тень того, что было потом, вероятно. Вот оно:
   Какими на склоне дня
   Словами любовь воспеть?
   Тебе вся жизнь отдана,
   И тебе посвящаю смерть.
   По дороге горестных дней
   Твое имя меня вело,
   И незримо души твоей
   Осеняло меня крыло.
   Оттого, что когда-то ты
   Сердцем к сердцу ко мне приник,
   И сейчас, у последней черты,
   Слышишь - бьет горячий родник.
   Только тронь - зазвенит струна,
   И о чем я ни стану петь,
   Но тебе вся жизнь отдана,
   И с тобой я встречаю смерть.
   Так глубоко ты в сердце врезан мне,
   Что даже время потеряло силу,
   Что четверть века из своей могилы
   Живым ты мне являешься во сне.
   Любовь моя, и у подножья склона,
   И в сумерках все не могу забыть,
   Что в этот страшный мир, как Антигона,
   Пришла не ненавидеть, но любить.
   Прости, Леночка за эту литературу. М[ожет] б[ыть], не стоило бы писать, ну да все равно. Целую тебя и Иленьку и очень вас люблю."
   От 2.11.51
   Дорогая Алена, получила твое законспирированное письмо [что это означает - неясно, так как Тюлино письмо, конечно же, потерялось. - С.И.] как раз тогда, когда собиралась послать телеграмму с запросом, живы ли вы. Не послала, так как, к счастью, денег не было. Ты, очевидно, все же не соображаешь в полной мере, что значит здесь не иметь писем. Вспомни портрет Угрюм-Бурчеева (мама, это я!) - "пейзаж изображает пустыню, над которой повисло небо цвета солдатского сукна" и т.д. По-видимому, этот пейзаж действует на людей очень разлагающе, так как нигде и никогда я не видала таких дурацких отношений между людьми, которые размениваются на пятаки и копейки. Такая старая собака, как я, и то разводит руками. "Если долго так продлится, скоро крышка будет мне, и могу я повредиться в небольшом своем уме", - как говорил один персонаж из некой морской поэмы. Цени, что имеешь дело с футболистом Ильей и ягуаровой Ольгой - что за дивные существа! [Ольга в это время влилась в Клуб юных биологов Зоопарка - КЮБЗ, а мои помыслы были без остатка отданы всяческому футболу: летом натуральному с битьем ногами по мячу, зимой - пуговичному. - С.И.]
   Живу я сейчас в комнате, совсем отдельной, даже с отдельным ходом, не соприкасаясь с хозяйкой. Через сени живут две древние немки, у которых я жила летом; они размножились, очевидно, почкованьем, и теперь их стало три, а вместе им уж 250 лет. Жить одной неплохо в смысле работы, так как мои макеты занимают иногда всю комнату кроме кухонного стола, что в общежитии недопустимо. Но надо топить печку, таскать дрова и обо всем заботиться самой. Все бы это ничего, но если, к примеру сказать, заболеешь, то можно испустить дух и никто об этом не догадается.
   А вот из письма ко мне от того же числа:
   Здесь у нас стал Енисей, и теперь сообщение с миром только самолетами, машинами и автобусом, который ходит в Красноярск. Мальчишки на санках так раскатали всю горку, что ужасно скользко ходить. Зато у них масса удовольствия. Недалеко от Енисейска (30 км) недавно убили медведя, который нападал на людей, одного ранил, и его отбили только собаки; другого вовсе задрал, а потом и сам нарвался на человека с ружьем, тут ему и пришла крышка.
   С нетерпением жду твоих фото, а также будь любезен прислать мне план квартиры: где столовая, где ты - мне интересно. [Квартира на Плющихе была к этому времени отремонтирована и усовершенствована, так что интерес тети Ани понятен. - С.И.] У меня в комнате русская печка, и если вы с Тюлей все же когда-нибудь приедете, то Тюлю я уложу спать на печку, а тебя в печку и утром буду вытаскивать за ноги. А если будет жарко, то в сенях есть ящик для кур. Тогда Тюля будет опять же на ящике, а ты внизу, т[ак] ч[то], видишь, все очень удобно.
   Ну, будь здоров и счастлив. Целую тебя и Ольгу, если ее еще не съели ягуары.
   На нескольких крохотных желтых листках, выдранных из блокнота, письмо без даты - от какого-то ноября:
   Дорогая Леночка, несколько дней собиралась тебе ответить и все не могу. Не то чтобы некогда, но я напрочь утратила эпистолярный стиль. Сейчас ночь или раннее утро, сие мне неизвестно за отсутствием часов. Но больше нет возможности лежать и смотреть на лиловое окно - то ли луна, то ли рассвет. Итак, я встала, затопила плиту и решила тебе написать.
   По Енисею еще идет шуга, но водный коридор с каждым днем все уже, льдины вот-вот сомкнутся. В сущности, какая мне разница, ходят или нет пароходы? Но это как-то действует. Зима наступает медленно, мягко. Ходишь, как журавль, вытаскивая из сугробов ноги. Кстати, здесь не сугробы, а сувои - хорошее слово, если для стихов. Жизнь моя, ей-Богу, не стоит описания. Все то же, все то же с добавлением какой-нибудь мелкой гадости - например, нет керосина. Это, впрочем, не такая уж мелочь, если нет электричества, а свечи - явление эпизодическое. Откровенно говоря, при мысли о темноте меня прошибает холодный пот. Самое глупое, что в моей комнате торчит хвостик от былой проводки - да вот поди же! "Месяца через два, когда войдет в силу новая станция, после дождичка в четверг..." Принимая во внимание, что на дворе ноябрь, на дождичек рассчитывать не приходится.
   Работа пока у меня есть, но что-то со мной сделалось, и я потеряла к ней вкус. Потому, Леночка, на черта мне все это нужно и... сколько можно! Так что не удивляйся, что редко пишу, да и что за удовольствие такие письма - это что-то вроде спиритического сеанса с вызыванием духов.
   Теперь уже, наверное, утро, так как над головой у меня зашевелились и окно стало голубым. На плите жарится картошка (2 мешка в подполье) и шумит кофейник - наступает день. Все равно, хоть я его и не хочу, но сейчас встану. Меня ждет вывеска слесарной мастерской - "производит ремонт велосипедов, патефонов и швейных машин", потом раскраска макета, потом я пойду к Ал[ександре] Фед[оровне], которая мне вливает в вену глюкозу, потом еще что-нибудь... Скучно на этом свете, господа, - как верно выразился Николай Васильевич.
   Смотрю на эти листки (единственная бумага, кот[орую] можно достать) стоит ли посылать. Ну да ведь лучше все равно не напишу пока что. Целую тебя и Илью нежно. Я очень вас люблю, но я ведь Марфа и холостая любовь не по моей части.
   Те ощущения, которые к этому времени вызывал у нее Енисейск, Анна Васильевна достаточно определенно выразила в таком стихотворении:
   Удушливая желтая заря
   Над пыльными и низкими домами,
   Зубчатая стена монастыря
   Да черный кедр, истерзанный ветрами...
   И в бликах угасающего света
   Чужой реки неласковая ширь...
   Нет, я не верю, что Россия это,
   Не признаю землей своей Сибирь!
   От 8.02.53
   ...Опера "Морозко" в педучилище - я там и швец, и жнец, и художник, и исполнитель, и бутафор. Спектакль 26-го, а так как не могу же я лишаться постоянных своих работодателей, то плюс к этому - еще куча мелкой посторонней работы. Выносливая старушка - эта Анна Васильевна!
   Скажи пожалуйста, проявляет ли Илья какие-нибудь определенные склонности в смысле профессии или все еще плавает в волнах страстей и увлечений? Загадочная фигура - этот Илья!
   Дорогая Леночка, не впадай в слишком матерное [Так в оригинале.] настроение. Реальных оснований к осуществлению этого совета представить не могу - а ты без оснований (яичница с куриными пупочками). Целую тебя и очень жалею, что не могу с тобой изображать лошадей, помахивающих хвостами. А насчет исполнительской работы в театре: постарайся, чтобы ее делал медведь, - он сделает.
   От 29.05.53
   Дорогая Леночка, вчера получила твое письмо памяти Володи [Речь идет о Володе Дмитриеве. См. примеч. 59 на с. ...] и, как всегда перепутав числа, только ночью сообразила, что число-то не 22-е, а 23-е и, следовательно, твое рождение, а я тебя не поздравила - свинство! Но у меня очень заморочена голова, как, впрочем, у всех нас. Бесконечное количество слухов, предположений и толкований действует даже на такую холодную голову, как моя. "Старик, испытанный в боях, как мальчик, не был малодушен" - но все же! [Не забудем, что пишется это вскоре после смерти Сталина - события, которое не могло не пустить мощной волны "слухов, предположений" и т.д. в местах репрессий. - С.И.]
   Я не удивляюсь, что вечер, посвященный Володе, был хорош - человек, до такой степени лишенный всякой пошлости, "самый человечный из художников", как - кто это сказал о Володе? Он имел дар вызывать на поверхность лучшее в людях, оттого его так и любили те, кто соприкасался с ним и в жизни, и в искусстве. А что драгоценнее такого свойства, я не знаю, да, верно, такого и нет. И оттого думать о нем и вспоминать всегда хорошо, несмотря на непроходящее горе от его потери. Дорогой Володичка!
   Работаю я по-прежнему с А[лександрой] Ф[едоровной], взяв себе в качестве мальчика для растирания красок и перестановки козел безработного поэта, переводчика Джамбула, который поэтому называется Кисой. Человек занятный, но приверженный к бутылке, что отражается слегка на нашем образе жизни - прекрасно в нас влюбленное вино!.. Да и то сказать, Леночка, когда колеблется почва под ногами, надо же к чему-нибудь прислониться.
   Сегодня Троица, а вчера был первый теплый день. Ледоход продержался битый месяц: прошел Енисей, затем поперли ладожские льды из Тасеевки и две недели из Ангары. Ждали наводнения, так как в низовьях был огромный затор, но его, к счастью, разбомбили с самолетов, и дело обошлось благополучно. Ледоход здесь скучный, нет того стремительного праздника, как на русских реках. Береза едва только распускает карамазовские листочки - а конец мая!
   Работа у меня по-прежнему эпизодическая и всякая. Кроме малярки в своей бригаде, чего только я не делаю: вазы, цветы, архитектурные интерьеры, копии, ремонт иконостаса - Господи! Но это и хорошо, а то можно "если долго так продлится, скоро крышка будет мне, и могу я повредиться в небольшом своем уме!". Все же - что бы ни было, жизнь стала интереснее, т.е. просто не такой мертвенно неподвижной. Зато местные жители надстраивают заборы и не выставляют двойные рамы, а в столовках нельзя пообедать, чтобы не нарваться на скандальчик.
   Илюшин светский образ жизни меня не приводит в восторг - с его-то темпераментом и амплитудой! О сем ему пишу. К счастью, завистливостью сей гражданин с детства не отличался. Целую тебя, милая Аленушка; как хотелось бы сделать это лично.
   Там же записка мне:
   Относительно твоих высокопоставленных друзей скажу тебе вот что: я охотно верю, что это "прекрасные ребята", я даже думаю, что они совершенно такие же, как все остальные люди. И именно потому уверена, что, поскольку они находятся в привилегированном положении, оно действует на них совершенно так же, как на всех остальных людей, т.е. неважно (сама знаю). То есть они просто не понимают, как живут все остальные. А ты будешь за ними тянуться со свойственной тебе способностью увлекаться до самозабвения. Надо очень много иметь твердости характера, чтобы не попасть в положение покровительствуемого мальчика. Есть ли у тебя эта твердость характера, я не знаю - суди сам; и напиши мне, что ты думаешь по этому поводу. А затем - будь здоров и весел и дружи с Евсеем.
   Приведенная часть содержания этой записки имеет целью показать вот что: стремление Анны Васильевны из своего отнюдь не прекрасного далека участвовать в семейных делах, а также высочайшую проницательность, понимание тонкостей мальчишеских и, говоря шире, человеческих слабостей и отношений. Увы, беспокойство по поводу моих "высокопоставленных друзей" и значение, которое этому придавали обе мои тетки, были не напрасными. Не буду ворошить свою биографию, наполненную самым разным - не об этом здесь речь, - и скажу только, что тетя Аня оказалась во многом, если не целиком, права - экзамена на твердость характера я не выдержал ни перед самим собой, ни перед этими самыми своими друзьями. Теперь-то что уж выяснять - что, откуда и почему; не выдержал, и все тут!
   Вообще, примеров внимания тети Ани к Тюле, ко мне и ко множеству других близких ей людей в ее енисейской почте предостаточно; почти в каждом письме упоминаются самые разные имена, просто перечислять которые бессмысленно.
   Время от времени в письмах встречаются стихи; в частности, от 13 октября - видите, слухи-то слухами, а время идет и люди остаются, как и были, прикованными к галерам - в письмо было вложено прекрасное стихотворение "Зима-зверюга крадется без шума...", о котором Анна Васильевна пишет: "Утром послала тебе последний опус известного тебе автора, достаточно точно изображающий современность. По мнению одного эксперта, там недостает упоминания о бутылке, но я оставляю место для воображения и соответствующих выводов - зачем точки над "i", которые с 18-го года отменены! Кроме того, я еще не спиваюсь (за будущее кто поручиться может?)".
   Пошел уже 54-й год, а переменами в положении Анны Васильевны не пахло. В феврале она пишет:
   Конец зимы здесь тяжеловат: колебания температуры и давления многих просто валят с ног вчистую. Я-то держусь - все-таки казачья косточка, а вот Ал[ександра] Фед[оровна] совсем доходит и похожа на себя только как сено похоже на свежую траву. О работе ей и думать нечего - какое уж! Дай Бог окончательно не свалиться. Не скрою, что это не содействует моему радужному настроению. Второй мой товарищ по работе тоже едва таскает ноги. Как видишь, я все-таки верблюд. Настоящей работы сейчас мало, но я пробавляюсь картинками, цветами и пр. Например, окрасила дугу за дрова, букеты на комод променяла на мясо и сало - словом, по мелочам перехожу на натуроплату, так вот и верчусь. За недостатком кистей пишу свои картинки отчасти ватой делаю ею круглые пятна, а потом подписываю чем Бог послал. Беззастенчивая халтура! В данный момент у меня стоят две такие - 1.20 на 0.8[м] - и занимают полкомнаты, завтра их сплавлю в один из детских садов. Здесь так сделай одному, а потом всем надо. К сожалению, это уже третий и больше их в городе нет. Боже, Боже! - две "дедки с репкой", две "волк и семеро козлят", две "заячьих избушки" и пр. и пр. Яркость красок необыкновенная - прямо ковры. Каково это, как ты думаешь?
   Неуклонно хожу в кино, смотрела "Скандербега" - очень скучно, много цирковых лошадок, а грузины в кино мало выносимы, да еще с акцентом, Бог с ними. В "Свадьбе Кречинского" лучше всех Сухово-Кобылин - вот пишет так пишет, собака!
   По-моему, это письмо - образец стойкости: каково это - рассуждать о Сухово-Кобылине, когда люди один за другим катапультируются из затрещавшего по швам ГУЛАГа, а ты как будто бы позабыта! Но проходит еще полгода, и наконец Анна Васильевна решает предпринять очередную попытку хоть как-то действовать, понимая, что лежачий камень так и останется лежачим.
   От 2.07.54
   Вот что, Леночка: обстоятельства таковы, что я пишу заявление, последнее. Ты прости, что я тебя обременяю, уж как мне этого не хочется, если бы ты знала. Но приходится, и времени в моем распоряжении не так уж много, это надо сделать сейчас. ЭТО заключается в том, что ты должна узнать, кто первый секретарь М. [Маленкова, очевидно. - С.И.], всеми правдами и неправдами ему передать мое заявление с тем, чтобы он его доставил по адресу, не опаздывая, иначе будет поздно. Думаю, что вообще наше положение [по-видимому, имеются в виду ссыльнопоселенцы. - С.И.] ликвидируется, но надо постараться избежать привесков, это очень важно. Народ разъезжается, но вот КАК [Выделено в оригинале.] уехать - довольно существенно! Посоветуйся с Катюшей [Е.П. Пешкова. - С.И.], может быть, она посоветует что-нибудь путное. Скажи ей, что я прошу.
   Сейчас у меня очень трудное время, ты этого не забывай. Надо выбираться, пока я еще не совсем развалилась и могу работать. К сожалению, маляркой я сейчас не занимаюсь - ее вообще мало, кроме того, одной работать нельзя, а Ал[ександра] Фед[оровна] лежит в больнице в Красноярске, ей очень плохо, а по существу, она для меня - единственный здесь дорогой и близкий человек. Второй мой напарник реабилитирован, по этому случаю пьет вмертвую и нетрудоспособен. Значит, остались мелочи - церковные мои дела. С удивляющим меня самое нахальством пишу метровые иконы и как-то выхожу из положения. Все мне осточертело. О честная бутафория, где ты!
   Лето паскудное. Когда-то выдастся хороший денек, а то после дикой здесь - а по-моему, совершенно нормальной - жары наступили дожди, ветры и холода, которые ко всему прочему совершенно убивают человека. Если выдастся денек, я часа на три вырываюсь за город хоть посмотреть на зеленую траву и цветы.
   Надо бы уже заботиться о дровах, но уж так это сложно и дорого, что пока откладываю, и не потому, что денег нет - они на это будут; просто все так шатко стало, а монеты в обрез.
   Время шло, но воз не торопился сдвигаться, и письма Анны Васильевны вновь демонстрируют завидную душевную прочность:
   От 24.07.54
   Недавно перечитывала чеховскую "Чайку" - увлекательнейшая пьеса. На мой взгляд, Чехов - революционнейший из писателей; всегда, читая его, вспоминаю Варюшу, которая ориентировалась на "Столицу и Усадьбу", чтобы принимать закономерность всего происходящего. Государственного ума была женщина, хотя и своеобразного склада. Что же, всякий идет своим путем. [Имеется в виду сестра Анны Васильевны - Варвара. - С.И.]
   Енисейск - для меня - постепенно превращается в пустыню. Люди, с которыми я общалась, разъезжаются, надо как-то иначе строить жизнь, а это не так легко.
   От Нины Владимировны недавно получила письмо. Ты права, она совершенно дивное создание. Я не знала человека более естественного в своем благородстве. Все нужное [другим] для нее просто как дыхание. Она может последнее отдавать, выкапывать людей из земли после бомбежки, со своими силенками колоть для другого дрова или спустить подлеца с лестницы и хранить верность друзьям при всех обстоятельствах и даже не замечать, как это прекрасно. "Ну, уж это как Вам будет угодно", - только и скажет. Вот уж действительно праведник, без которого и мир не стоит.
   Сегодня, после омерзительнейшей погоды первый теплый день, а вчера я увидала на земле первые желтые листья и чуть не заплакала: вот и лету конец и опять этот страх перед зимой и всем, что с нею связано!
   И наконец, от 31.08.54
   Дорогая Леночка, не хотела тебе писать, пока паспорт не будет в кармане. Вчера я его получила. Восторга не испытываю. Стала я старая, и трудно начинать все сначала. Но и оставаться здесь что-то не хочется. Надо закончить тут еще одну работу в музее, поскольку в этом учреждении всегда прилично ко мне относились, то да се привести в относительный порядок, так что думаю - иншаллах - выехать числа 5-7-го. С Ниной Владимировной я стелеграфировалась и пока думаю базироваться на Щербаков. Тебе я буду телеграфировать из Красноярска и проездом хочу быть у тебя. Денег мне не надо, так как того, что у меня есть, - 1500 р.- достаточно вполне.
   Паспорт интересный: никакой справки об освобождении, будто и не было этих пяти лет; только "положение о паспортах". Добиться, что оно обозначает, невозможно - приблизительно первобытное состояние. Отсюда - повальное бегство. Задерживаются пока только те, кто не были на воле после лагеря (это просто 1-я и т.д. категория), да те, кто не может ехать из-за жен и мужей, не входящих в эту паспортизуемую категорию. На рынке продают старые штаны и помятые кастрюли. Не мешало бы и мне, но, кажется, раздарю все немногое, благо почти ничего и не заводила. Шубу и другое барахло, вероятно, пошлю посылкой, как здесь принято.
   Вот, кажется, и все. Увидимся, ужо поговорим.
   Я не могу похвастаться точными деталями приезда Анны Васильевны в Москву после ее енисейской пятилетки. Это ее появление в Москве слилось у меня в памяти со множеством других, когда Анна Васильевна уже обосновалась в Щербакове на очередной виток тамошней жизни и время от времени наезжала в Москву, чтобы побыть среди своих, купить разных нужных для быта и работы предметов, повидать друзей и т.д. По моим сегодняшним вычислениям, следом именно этого ее приезда в Москву является фотокарточка, снятая посредством автоспуска моим фотоаппаратом "Любитель": на ней мы втроем - тетя Аня, Тюля и я. Вычисления построены на достаточно простом фундаменте: 1. Раньше осени 54-го такой фотографии быть просто не могло; 2. Прическа у меня на голове носит следы изготовления модного тогда кока, а моя подверженность веяниям одежно-причесочной моды, простиравшаяся ничуть не далее достижений Эллочки-людоедки, как раз тогда подходила к концу и годом позже я был уже совсем другим; 3. Выражение лица тети Ани - счастливое, энергичное, на подъеме, что естественно для человека, вернувшегося почти из небытия и ежеминутно еще и еще раз убеждающегося: да, я среди своих, я сам себе хозяин, теперь все будет хорошо! 4. Привычный налет озабоченности на Тюлином лице, никак, правда, не уточняющий время и привязываемый к нему, пожалуй, только литературно, для характеристики момента фотографирования; 5. Я на фотографии имею вид несколько отсутствующий, и это легко объяснимо, если учесть, что в это время я сгорал в пламени первой любви и вообще мало что осознавал, кроме счастливых мук этого пожара. И вся картина на фотографии выглядит для меня сейчас срезом со счастливого для всех нас тогдашнего состояния: обе моих тетки - и Тюля, и тетя Аня - стояли на пороге нового и, как им тогда казалось, наконец-то более человеческого этапа жизни; рядом с ними был еще не реализовавшийся, не наделавший взрослых ошибок и не разочаровавший их Илья, на которого также обе они делали какие-то ставки как на фамильное продолжение; и наконец, я сам - влюбленный и переполненный. К тому же год был 54-й - начало общей оттепели, когда все должно было становиться только лучше.