году служебной лямки я получил наследство - небольшое, но при моих
скромных потребностях вполне достаточное. Обретя вдруг независимость, я
снял уютный домик подальше от лондонского шума и суеты и поселился там с
намерением создать некое великое произведение, которое возвысило бы меня
над всем нашим родом Смитов и сделало бы мое имя бессмертным. Я купил
несколько дестей писчей бумаги, коробку гусиных перьев и пузырек чернил
за шесть пенсов и, наказав служанке не пускать ко мне никаких
посетителей, стал подыскивать подходящую тему.
Я искал ее несколько недель, и к этому времени выяснилось, что,
постоянно грызя перья, я уничтожил их изрядное количество и извел
столько чернил на кляксы, брызги и не имевшие продолжения начала, что
чернила имелись повсюду, только не в пузырьке. Сам же роман не двигался
с места, легкость пера, столь присущая мне в юности, совершенно исчезла
- воображение бездействовало, в голове было абсолютно пусто. Как я ни
старался, я не мог подстегнуть бессильную фантазию, мне не удавалось
сочинить ни единого эпизода, ни создать хотя бы один персонаж.
Тогда я решил наскоро перечитать всех выдающихся английских
романистов, начиная с Даниэля Дефо и кончая современными знаменитостями:
я надеялся таким образом пробудить дремлющие мысли, а также получить
представление об общем направлении в литературе. Прежде я избегал
заглядывать в какие бы то ни было книги, ибо величайшим моим недостатком
была бессознательная, но неудержимая тяга к подражанию автору последнего
прочитанного произведения. Но теперь, думал я, такая опасность мне не
грозит: читая подряд всех английских классиков, я избегну слишком явного
подражания кому-либо одному из них. Ко времени, к которому относится мой
рассказ, я только что закончил чтение наиболее прославленных английских
романов.
Было без двадцати десять вечера четвертого июня тысяча восемьсот
восемьдесят шестого года, когда я, поужинав гренками с сыром и смочив их
пинтой пива, уселся в кресло, поставил ноги на скамейку и, как обычно,
закурил трубку. Пульс и температура у меня, насколько мне то известно,
были совершенно нормальны. Я мог бы также сообщить о тогдашнем состоянии
погоды, но, к сожалению, накануне барометр неожиданно и резко упал - с
гвоздя на землю, с высоты в сорок два дюйма, и потому его показания
ненадежны. Мы живем в век господства науки, и я льщу себя надеждой, что
шагаю в ногу с веком.
Погруженный в приятную дремоту, какая обычно сопутствует пищеварению
и отравлению никотином, я внезапно увидел, что происходит нечто
невероятное: моя маленькая гостиная вытянулась в длину и превратилась в
большой зал, скромных размеров стол претерпел подобные же изменения. А
вокруг этого, теперь огромного, заваленного книгами и трактатами стола
красного дерева сидело множество людей, ведущих серьезную беседу. Мне
сразу бросились в глаза костюмы этих людей - какое-то невероятное
смешение эпох. У сидевших на конце стола, ближайшего ко мне, я заметил
парики, шпаги и все признаки моды двухсотлетней давности. Центр занимали
джентльмены в узких панталонах до колен, высоко повязанных галстуках и с
тяжелыми связками печаток. Находившиеся в противоположном от меня конце
в большинстве своем были в костюмах самых что ни на есть современных -
там, к своему изумлению, я увидел несколько выдающихся писателей нашего
времени, которых имел честь хорошо знать в лицо. В этом обществе были
две или три дамы. Мне следовало бы встать и приветствовать неожиданных
гостей, но я, очевидно, утратил способность двигаться и мог только,
оставаясь в кресле, прислушиваться к разговору, который, как я скоро
понял, шел обо мне.
- Да нет, ей-богу же! - воскликнул грубоватого вида, с обветренным
лицом человек, куривший трубку на длинном черенке и сидевший неподалеку
от меня. - Душа у меня болит за него. Ведь признаемся, други, мы и сами
бывали в сходных положениях. Божусь, ни одна мать не сокрушалась так о
своем первенце, как я о своем Рори Рэндоме, когда он пошел искать
счастья по белу свету.
- Верно, Тобиас, верно! - откликнулся кто-то почти рядом со мной. -
Говорю по чести, из-за моего бедного Робина, выброшенного на остров, я
потерял здоровья больше, чем если бы меня дважды трепала лихорадка.
Сочинение уже подходило к концу, когда вдруг является лорд Рочестер -
блистательный кавалер, чье слово в литературных делах могло и вознести и
низвергнуть. "Ну как, Дефо, -спрашивает он, -готовишь нам что-нибудь?"
"Да, милорд", - отвечаю я. "Надеюсь, это веселая история. Поведай мне о
героине - она, разумеется, дивная красавица?" "А героини в книге нет", -
отвечаю я. "Не придирайся к славам, Дефо, - говорит лорд Рочестер, - ты
их взвешиваешь, как старый, прожженный стряпчий. Расскажи о главном
женском персонаже, будь то героиня или нет". "Милорд, - говорю я, - в
моей книге нет женского персонажа". "Черт побери тебя и твою книгу! -
крикнул он. - Отлично сделаешь, если бросишь ее в огонь!" И удалился в
превеликом возмущении. А я остался оплакивать свой роман, можно сказать,
приговоренный к смерти еще до своего рождения. А нынче на каждую тысячу
тех, кто знает моего Робина и его верного Пятницу, едва ли придется
один, кому довелось слышать о лорде Рочестере.
- Справедливо сказано, Дефо, - заметил добродушного вида джентльмен в
красном жилете, сидевший среди современных писателей. - Но все это не
поможет нашему славному другу Смиту начать свой рассказ, а ведь именно
для этого, я полагаю, мы и собрались.
- Он прав, мой сосед справа! - проговорил, заикаясь, сидевший с ним
рядом человек довольно хрупкого сложения, и все рассмеялись, особенно
тот, добродушный, в красном жилете, который воскликнул:
- Ах, Чарли Лэм, Чарли Лэм, ты неисправим! Ты не перестанешь
каламбурить, даже если тебе будет грозить виселица.
- Ну нет, такая узда всякого обуздает, - ответил Чарльз Лэм, и это
снова вызвало общий смех.
Мой затуманенный мозг постепенно прояснялся - я понял, как велика
оказанная мне честь Крупнейшие мастера английской художественной прозы
всех столетий назначили randez-vous (*2) у меня в доме, дабы помочь мне
разрешить мои трудности. Многих я не узнал, но потом вгляделся
пристальнее, и некоторые лица показались мне очень знакомыми - или по
портретам, или по описаниям. Так, например, между Дефо и Смоллетом,
которые заговорили первыми и сразу себя выдали, сидел, саркастически
кривя губы, дородный старик, темноволосый, с резкими чертами лица - то
был, безусловно, не кто иной, как знаменитый автор "Гулливера". Среди
сидевших за дальним концом стола я разглядел Филдинга и Ричардсона и
готов поклясться, что человек с худым, мертвенно-бледным лицом был
Лоренс Стерн. Я заметил также высокий лоб сэра Вальтера Скотта,
мужественные черты Джордж Элиот (*3) и приплюснутый нос Теккерея, а
среди современников увидел Джеймса Пэйна (*4), Уолтера Безента (*5),
леди, известную под именем "Уида" (*6), Роберта Льюиса Стивенсона и
несколько менее прославленных авторов. Вероятно, никогда не собиралось
под одной крышей столь многочисленное и блестящее общество великих
призраков.
- Господа, - заговорил сэр Вальтер Скотт с очень заметным шотландским
акцентом. - Полагаю, вы не запамятовали старую поговорку: "У семи
поваров обед не готов"? Или как пел застольный бард:
Черный Джонстон и в придачу
десять воинов в доспехах
напугают хоть кого,
Только будет много хуже,
если Джонстона ты встретишь
ненароком одного.
Джонстон происходил из рода Ридсдэлов, троюродных братьев
Армстронгов, через брак породнившийся...
- Быть может, сэр Вальтер, - прервал его Теккерей, - вы снимете с нас
ответственность и продиктуете начало рассказа этому молодому начищающему
автору.
- Нет-нет! - воскликнул сэр Вальтер. - Свою лепту я внесу, упираться
не стану, но ведь тут Чарли, этот юнец, напичкан остротами, как. радикал
изменами. Уж он сумеет придумать веселую завязку.
Диккенс покачал головой, очевидно, собираясь отказаться от
предложенной чести, но тут кто-то из современных писателей - из-за толпы
мне его не было видно - проговорил:
- А что, если начать с того конца стола и продолжать далее всем
подряд, чтобы каждый мог добавить, что подскажет ему фантазия?
- Принято! Принято! - раздались голоса, и все повернулись в сторону
Дефо; несколько смущенный, он набивал трубку из массивной табакерки.
- Послушайте, други, здесь есть более достойные... - начал было он,
но громкие протесты не дали ему договорить.
А Смоллет крикнул:
- Не отвиливай, Дэн, не отвиливай! Тебе, мне и декану надобно тремя
короткими галсами вывести судно из гавани, а потом пусть себе плывет,
куда заблагорассудится!
Поощряемый таким образом, Дефо откашлялся и повел рассказ на свой
лад, время от времени попыхивая трубкой:
"Отца моего, зажиточного фермера в Чешире, звали Сайприен Овербек,
но, женившись в году приблизительно 1617, он принял фамилию жены,
которая была из рода Уэллсов, и потому я, старший сын, получил имя
Сайприен Овербек Узллс. Ферма давала хорошие доходы, пастбища ее
славились в тех краях, и отец мой сумел скопить тысячу крон, которую
вложил в торговые операции с Вест-Индией, завершившиеся столь успешно,
что через три года капитал отца учетверился. Ободренный такой удачей, он
купил на паях торговое судно, загрузил его наиболее ходким товаром
(старыми мушкетами, ножами, топорами, зеркалами, иголками и тому
подобным) и в качестве суперкарго посадил на борт меня, наказал мне
блюсти его интересы и напутствовал своим благословением.
До островов Зеленого мыса мы шли с попутным ветром, далее попали в
полосу северо-западных пассатов и потому быстро продвигались вдоль
африканского побережья. Если не считать замеченного вдали корабля
берберийских пиратов, сильно напугавшего наших матросов, которые уже
почли себя захваченными в рабство, нам сопутствовала удача, пока мы не
оказались в сотне лиг от Мыса Доброй Надежды, где ветер вдруг круто
повернул к югу и стал дуть с неимоверной силой. Волны поднимались на
такую высоту, что грот-рея оказывалась под водой, и я слышал, как
капитан сказал, что, хотя он плавает по морям вот уже тридцать пять лет,
такого ему видеть еще не приходилось, и надежды уцелеть для нас мало. В
отчаянии я принялся ломать руки и оплакивать свою участь, но тут с
треском рухнула за борт мачта, я решил, что корабль дал течь, и от ужаса
упал без чувств, свалившись в шпигаты (*7), и лежал там, словно мертвый,
что и спасло меня от гибели, как будет видно в дальнейшем. Ибо матросы,
потеряв всякую надежду на то, что корабль устоит против бури, и каждое
мгновение ожидая, что он вот-вот пойдет ко дну, кинулись в баркас и, по
всей вероятности, встретили именно ту судьбу, какой думали избежать,
потому что с того дня я больше никогда ничего о них не слышал. Я же,
очнувшись, увидел, что по милости провидения море утихло, волны улеглись
и я один на всем судне. Это открытие привело меня в такой ужас, что я
мог только стоять, в отчаянии ломая руки и оплакивая свою печальную
участь; наконец я несколько успокоился и, сравнив свою долю с судьбой
несчастных товарищей, немного повеселел, и на душе у меня отлегло.
Спустившись в капитанскую каюту, я подкрепился снедью, находившейся в
шкафчике капитана".
Дойдя до этого места, Дефо заявил, что, по его мнению, он дал хорошее
начало и теперь очередь Свифта. Выразив опасение, как бы и ему не
пришлось, подобно юному Сайприену Овербеку Уэллсу "плавать по воле
волн", автор "Гулливера" продолжал рассказ:
"В течение двух дней я плыл, пребывая в великой тревоге, так как
опасался возобновления шторма, и неустанно всматривался в даль в надежде
увидеть моих пропавших товарищей. К концу третьего дня я с величайшим
удивлением заметил, что корабль, подхваченный мощным течением, идущим на
северо-восток, мчится, то носом вперед, то кормой, то, словно краб,
повертываясь боком, со скоростью, как я определил, не менее двенадцати,
если не пятнадцати узлов в час. В продолжении нескольких недель меня
уносило все дальше, но вот однажды утром, к неописуемой своей радости, я
увидел по правому борту остров. Течение, несомненно, пронесло бы меня
мимо, если бы я, хотя и располагая всего лишь парой собственных своих
рук, не изловчился повернуть кливер так, что мой корабль оказался носом
к острову, и, мгновенно подняв паруса шприлтова, лисселя и фок-мачты,
взял на гитовы фалы со стороны левого борта и сильно повернул руль в
сторону правого борта - ветер дул северо-востоко-восток".
Я заметил, что при описании этого морского маневра Смоллет
усмехнулся, а сидевший у дальнего конца стола человек в форме офицера
королевского флота, в ком я узнал капитана Марриэта (*8), выказал
признаки беспокойства и заерзал на стуле.
"Таким способом я выбрался из течения, - продолжал Свифт, - и смог
приблизиться к берегу на расстояние в четверть мили и, несомненно,
подошел бы ближе, вторично повернув на другой галс, но, будучи отличным
пловцом, рассудил за лучшее оставить корабль, к этому времени почти
затонувший, и добраться до берега вплавь.
Я не знал, обитаем ли открытый мною остров, но, поднятый на гребень
волны, различил на прибрежной полосе какие-то фигуры: очевидно, и меня и
корабль заметили. Радость моя, однако, сильно уменьшилась, когда,
выбравшись на сушу, я убедился в том, что это были не люди, а самые
разнообразные звери, стоявшие отдельными группами и тотчас кинувшиеся к
воде, мне навстречу. Я не успел ступить ногой на песок, как меня
окружили толпы оленей, собак, диких кабанов, бизонов и других
четвероногих, из которых ни одно не выказало ни малейшего страха ни
передо мной, ни друг перед другом - напротив, их всех объединяло чувство
любопытства к моей особе, а также, казалось, и некоторого отвращения".
- Второй вариант "Гулливера", - шепнул Лоренс Стерн соседу. -
"Гулливер", подогретый к ужину.
- Вы изволили что-то сказать? - спросил декан очень строго,
по-видимому, расслышав шепот Стерна.
- Мои слова были адресованы не вам, сэр, - ответил Стерн, глядя
довольно испуганно.
- Все равно, они беспримерно дерзки! - крикнул декан. - Уж, конечно,
ваше преподобие сделало бы из рассказа новое "Сентиментальное
путешествие". Ты принялся бы рыдать и оплакивать дохлого осла. Хотя,
право, не следует укорять тебя за то, что ты горюешь над своими
сородичами.
- Это все же лучше, чем барахтаться в грязи с вашими йеху, - ответил
Стерн запальчиво, и, конечно, вспыхнула бы ссора, не вмешайся остальные.
Декан, кипя негодованием, наотрез отказался продолжать рассказ, Стерн
также не пожелал принять участия в его сочинении и, насмешливо фыркнув,
заметил, что "не дело насаживать добрую сталь на негодную рукоятку". Тут
чуть не завязалась новая перепалка, но Смоллет быстро подхватил нить
рассказа, поведя его уже от третьего лица:
"Наш герой, немало встревоженный сим странным приемом, не теряя
времени, вновь нырнул в море и догнал корабль, полагая, что наихудшее
зло, какого можно ждать от стихии, - сущая малость по сравнению с
неведомыми опасностями загадочного острова. И, как показало дальнейшее,
он рассудил здраво, ибо еще до наступления ночи судно взял на буксир, а
самого его принял на борт английский военный корабль "Молния",
возвращавшийся из Вест-Индии, где он составлял часть флотилии под
командой адмирала Бенбоу. Юный Уэллс, молодец хоть куда, речистый и
превеселого нрава, был немедля занесен в списки экипажа в качестве
офицерского слуги, в каковой должности снискал всеобщее расположение
непринужденностью манер и умением находить поводы для забавных шуток, на
что был превеликий мастер.
Среди рулевых "Молнии" был некий Джедедия Энкерсток, внешность коего
была весьма необычна и тотчас привлекла к себе внимание нашего героя.
Этот моряк, от роду лет пятидесяти, с лицом темным от загара и ветров,
был такого высокого роста, что, когда шел между палубами, должен был
наклоняться чуть не до земли. Но самым удивительным в нем была другая
особенность: еще в бытность его мальчишкой какой-то злой шутник
вытатуировал ему по всей физиономии глаза, да с таким редким искусством,
что даже на близком расстоянии затруднительно было распознать настоящие
среди множества поддельных. Вот этого-то необыкновенного субъекта юный
Сайприен и наметил для своих веселых проказ, особенно после того, как
прослышал, что рулевой Энкерсток весьма суеверен, а также о том, что им
оставлена в Портсмуте супруга, дама нрава решительного и сурового, перед
которой Джедедия Энкерсток смертельно трусил. Итак, задумав подшутить
над рулевым, наш герой раздобыл одну из овец, взятых на борт для
офицерского стола, и, влив ей в глотку рому, привел ее в состояние
крайнего опьянения. Затем он притащил ее в каюту, где была койка
Энкерстока, и с помощью таких же сорванцов, как и сам, надел на овцу
высокий чепец и сорочку, уложил ее на койку и накрыл одеялом. Когда
рулевой возвращался с вахты, наш герой, притворившись взволнованным,
встретил его у дверей каюты.
- Мистер Энкерсток, - сказал он, - может ли статься, что ваша жена
находится на борту?
- Жена? - заорал изумленный моряк. - Что ты хочешь этим сказать, ты,
белолицая швабра?
- Ежели ее нет на борту, следовательно, нам привиделся ее дух, -
ответствовал Сайприен, мрачно покачивая головой.
- На борту? Да как, черт подери, могла она сюда попасть? Я вижу, у
тебя чердак не в порядке, коли тебе взбрела в голову такая чушь. Моя
Полли и кормой и носом пришвартована в Портсмуте, поболе чем за две
тысячи миль отсюда.
- Даю слово, - молвил наш герой наисерьезнейшим тоном. - И пяти минут
не прошло, как из вашей каюты вдруг выглянула женщина.
- Да-да, мистер Энкерсток, - подхватили остальные заговорщики. - Мы
все ее видели: весьма быстроходное судно и на одном борту глухой
иллюминатор.
- Что верно, то верно, - отвечал Энкерсток, пораженный столь многими
свидетельскими показаниями. -
У моей Полли глаз по правому борту притушила навеки долговязая Сью
Уильяме из Гарда. Ну, ежели кто есть там, надобно поглядеть, дух это или
живая душа.
И честный малый, в большой тревоге и дрожа всем телом, двинулся в
каюту, неся перед собой зажженный фонарь Случилось так, что злосчастная
овца, спавшая глубоким сном под воздействием необычного для нее напитка,
пробудилась от шума и, испугавшись непривычной обстановки, спрыгнула с
койки, опрометью кинулась к двери, громко блея и вертясь на месте, как
бриг, попавший в смерч, отчасти от опьянения, отчасти из-за наряда,
препятствовавшего ее движениям. Энкерсток, потрясенный этим зрелищем,
испустил вопль и грохнулся наземь, убежденный, что к нему действительно
пожаловал призрак, чему немало способствовали страшные, глухие стоны и
крики, которые хором испускали заговорщики. Шутка чуть не зашла далее,
чем то было в намерении шалунов, ибо рулевой лежал замертво, и стоило
немалых усилий привести его в чувство. До конца рейса он твердо стоял на
том, что видел пребывавшую на родине миссис Энкерсток, сопровождая свои
заверения божбой и клятвами, что хотя он и был до смерти напуган и не
слишком разглядел физиономию супруги, но безошибочно ясно почувствовал
сильный запах рома, столь свойственный его прекрасной половине.
Случилось так, что вскоре после этой истории был день рождения
короля, отмеченный на борту "Молнии" необыкновенным событием: смертью
капитана при очень странных обстоятельствах. Сей офицер, прежалкий
моряк, еле отличавший киль от вымпела, добился должности капитана путем
протекции и оказался столь злобным тираном, что заслужил всеобщую к себе
ненависть. Так сильно невзлюбили его на корабле, что, когда возник
заговор всей команды покарать капитана за его злодеяния смертью, среди
шести сотен душ не нашлось никого, кто пожелал бы предупредить его об
опасности. На борту королевских судов водился обычай в деиь рождения
короля созывать на палубу весь экипаж, и по команде матросам надлежало
одновременно палить из мушкетов в честь его величества. И вот пущено
было тайное указание, чтобы каждый матрос зарядил мушкет не холостым
патроном, а пулей. Боцман дал сигнал дудкой, матросы выстроились на
палбе в шеренгу Капитан, встав перед ними, держал речь, которую заключил
такими словами: - Стреляйте по моему знаку, и, клянусь всеми чертями
ада, того, кто выстрелит секундой раньше или секундой позже, я привяжу к
снастям с подветренной стороны. - И тут же крикнул зычно- - Огонь!
Все как один навели мушкеты прямо ему в голову и спустили курки. И
так точен был прицел и так мала дистанция, что более пяти сотен пуль
ударили в него одновременно и разнесли вдребезги голову и часть
туловища. Столь великое множество людей было замешано в это дело, что
нельзя было установить виновность хотя бы одного из них, и посему
офицеры не сочли возможным покарать кого-либо, тем более что заносчивое
обращение капитана сделало его ненавистным не только простым матросам,
но и всем офицерам.
Умением позабавить и приятной естественностью манер наш герой
расположил к себе весь экипаж, и по прибытии корабля в Англию полюбившие
Сайприена моряки отпустили его с величайшим сожалением. Однако сыновний
долг понуждал его вернуться домой к отцу, с каковой целью он и
отправился в почтовом дилижансе из Портсмута в Лондон, имея намерение
проследовать затем в Шропшир. Но случилось так, что во время проезда
через Чичестер одна из лошадей вывихнула переднюю ногу, и, так как
добыть свежих лошадей не представлялось возможным, Сайприен вынужден был
переночевать в гостинице при трактире "Корона и бык".
- Нет, ей-богу, - сказал вдруг рассказчик со смехом, - отродясь не
мог пройти мимо удобной гостиницы, не остановившись, и посему делаю
здесь остановку, а кому желательно, пусть ведет далее нашего приятеля
Сайприена к новым приключениям. Быть может, теперь вы, сэр Вальтер, наш
"северный колдун", внесете свой вклад?
Смоллет вытащил трубку, набил ее табаком из табакерки Дефо и стал
терпеливо ждать продолжения рассказа.
- Ну что ж, за мной дело не станет, - ответил прославленный
шотландский бард и взял понюшку табаку. - Но, с вашего дозволения, я
переброшу мистера Уэллса на несколько столетий назад, ибо мне люб дух
средневековья Итак, приступаю:
"Нашему герою не терпелось поскорее двинуться дальше, и, разузнав,
что потребуется немало времени на подыскание подходящего экипажа, он
решил продолжать путь в одиночку, верхом на своем благородном сером
скакуне. Путешествие по дорогам в ту пору было весьма опасно, ибо,
помимо обычных неприятных случайностей, подстерегающих путника, на юге
Англии было очень неспокойно, в любую минуту готовы были вспыхнуть
мятежи. Но наш юный герой, высвободив меч из ножен, чтобы быть наготове
к встрече с любой неожиданностью, и стараясь находить дорогу при свете
восходящей луны, весело поскакал вперед.
Он еще не успел далеко отъехать, как вынужден был признать, что
предостережения хозяина гостиницы, внушенные, как ему казалось, лишь
своекорыстными интересами, оказались вполне справедливыми. Там, где
дорога, проходя через болотистую местность, стала особенно трудной,
наметанный глаз Сайприена увидел поблизости от себя темные, приникшие к
земле фигуры. Натянув поводья, он остановился в нескольких шагах от них,
перекинул плащ на левую руку и громким голосом потребовал, чтобы
скрывавшиеся в засаде вышли вперед.
- Эй вы, удалые молодчики! -крикнул Сайприен. - Неужто не хватает
постелей, что вы завалились спать на проезжей дороге, мешая добрым
людям? Нет, клянусь святой Урсулой Альпухаррской, я полагал, что ночные
птицы охотятся за лучшей дичью, чем за болотными куропатками или
вальдшнепами.
- Разрази меня на месте! -воскликнул здоровенный верзила, вместе со
своими товарищами выскакивая на середину дороги и становясь прямо перед
испуганным конем. - Какой это головорез и бездельник нарушает покой
подданных его королевского величества? А, это soldado (*9), вот кто! Ну,
сэр, или милорд, или ваша милость, или уж не знаю, как следует величать
достопочтенного рыцаря, - попридержи-ка язык, не то, клянусь семью
ведьмами Гэймблсайдскими, тебе не поздоровится!
- Тогда, прошу тебя, откройся, кто ты такой и кто твои товарищи, -
молвил наш герой. - И не замышляете ли вы что-либо такое, чего не может
одобрить честный человек. А что до твоих угроз, так они отскакивают от
меня, как отскочит ваше презренное оружие от моей кольчуги миланской
работы.
- Подожди-ка, Аллен, - сказал один из шайки, обращаясь к тому, кто,
по-видимому, был ее главарем. - Этот молодец - лихой задира, как раз
такой, какие требуются нашему славному Джеку. Но мы переманиваем
ястребов не пустыми руками. Послушай, приятель, присоединяйся к нам -
есть дичь, для которой нужны смелые охотники, вроде тебя. Распей с нами
бочонок канарского, и мы подыщем для твоего меча работу получше, чем
попусту вовлекать своего владельца в ссоры да кровопролития. Миланская
работа или не миланская, нам до того дела нет, а вот если мой меч
звякнет о твою железную рубашку, худой то будет день для сына твоего
отца!
Одно мгновение наш герой колебался, не зная, на что решиться: следует
ли ему, блюдя рыцарские традиции, ринуться на врагов или разумнее
подчиниться. Осторожность, а также и немалая доля любопытства в конце
концов одержали верх, и, спешившись, наш герой дал понять, что готов
следовать туда, куда его поведут.
скромных потребностях вполне достаточное. Обретя вдруг независимость, я
снял уютный домик подальше от лондонского шума и суеты и поселился там с
намерением создать некое великое произведение, которое возвысило бы меня
над всем нашим родом Смитов и сделало бы мое имя бессмертным. Я купил
несколько дестей писчей бумаги, коробку гусиных перьев и пузырек чернил
за шесть пенсов и, наказав служанке не пускать ко мне никаких
посетителей, стал подыскивать подходящую тему.
Я искал ее несколько недель, и к этому времени выяснилось, что,
постоянно грызя перья, я уничтожил их изрядное количество и извел
столько чернил на кляксы, брызги и не имевшие продолжения начала, что
чернила имелись повсюду, только не в пузырьке. Сам же роман не двигался
с места, легкость пера, столь присущая мне в юности, совершенно исчезла
- воображение бездействовало, в голове было абсолютно пусто. Как я ни
старался, я не мог подстегнуть бессильную фантазию, мне не удавалось
сочинить ни единого эпизода, ни создать хотя бы один персонаж.
Тогда я решил наскоро перечитать всех выдающихся английских
романистов, начиная с Даниэля Дефо и кончая современными знаменитостями:
я надеялся таким образом пробудить дремлющие мысли, а также получить
представление об общем направлении в литературе. Прежде я избегал
заглядывать в какие бы то ни было книги, ибо величайшим моим недостатком
была бессознательная, но неудержимая тяга к подражанию автору последнего
прочитанного произведения. Но теперь, думал я, такая опасность мне не
грозит: читая подряд всех английских классиков, я избегну слишком явного
подражания кому-либо одному из них. Ко времени, к которому относится мой
рассказ, я только что закончил чтение наиболее прославленных английских
романов.
Было без двадцати десять вечера четвертого июня тысяча восемьсот
восемьдесят шестого года, когда я, поужинав гренками с сыром и смочив их
пинтой пива, уселся в кресло, поставил ноги на скамейку и, как обычно,
закурил трубку. Пульс и температура у меня, насколько мне то известно,
были совершенно нормальны. Я мог бы также сообщить о тогдашнем состоянии
погоды, но, к сожалению, накануне барометр неожиданно и резко упал - с
гвоздя на землю, с высоты в сорок два дюйма, и потому его показания
ненадежны. Мы живем в век господства науки, и я льщу себя надеждой, что
шагаю в ногу с веком.
Погруженный в приятную дремоту, какая обычно сопутствует пищеварению
и отравлению никотином, я внезапно увидел, что происходит нечто
невероятное: моя маленькая гостиная вытянулась в длину и превратилась в
большой зал, скромных размеров стол претерпел подобные же изменения. А
вокруг этого, теперь огромного, заваленного книгами и трактатами стола
красного дерева сидело множество людей, ведущих серьезную беседу. Мне
сразу бросились в глаза костюмы этих людей - какое-то невероятное
смешение эпох. У сидевших на конце стола, ближайшего ко мне, я заметил
парики, шпаги и все признаки моды двухсотлетней давности. Центр занимали
джентльмены в узких панталонах до колен, высоко повязанных галстуках и с
тяжелыми связками печаток. Находившиеся в противоположном от меня конце
в большинстве своем были в костюмах самых что ни на есть современных -
там, к своему изумлению, я увидел несколько выдающихся писателей нашего
времени, которых имел честь хорошо знать в лицо. В этом обществе были
две или три дамы. Мне следовало бы встать и приветствовать неожиданных
гостей, но я, очевидно, утратил способность двигаться и мог только,
оставаясь в кресле, прислушиваться к разговору, который, как я скоро
понял, шел обо мне.
- Да нет, ей-богу же! - воскликнул грубоватого вида, с обветренным
лицом человек, куривший трубку на длинном черенке и сидевший неподалеку
от меня. - Душа у меня болит за него. Ведь признаемся, други, мы и сами
бывали в сходных положениях. Божусь, ни одна мать не сокрушалась так о
своем первенце, как я о своем Рори Рэндоме, когда он пошел искать
счастья по белу свету.
- Верно, Тобиас, верно! - откликнулся кто-то почти рядом со мной. -
Говорю по чести, из-за моего бедного Робина, выброшенного на остров, я
потерял здоровья больше, чем если бы меня дважды трепала лихорадка.
Сочинение уже подходило к концу, когда вдруг является лорд Рочестер -
блистательный кавалер, чье слово в литературных делах могло и вознести и
низвергнуть. "Ну как, Дефо, -спрашивает он, -готовишь нам что-нибудь?"
"Да, милорд", - отвечаю я. "Надеюсь, это веселая история. Поведай мне о
героине - она, разумеется, дивная красавица?" "А героини в книге нет", -
отвечаю я. "Не придирайся к славам, Дефо, - говорит лорд Рочестер, - ты
их взвешиваешь, как старый, прожженный стряпчий. Расскажи о главном
женском персонаже, будь то героиня или нет". "Милорд, - говорю я, - в
моей книге нет женского персонажа". "Черт побери тебя и твою книгу! -
крикнул он. - Отлично сделаешь, если бросишь ее в огонь!" И удалился в
превеликом возмущении. А я остался оплакивать свой роман, можно сказать,
приговоренный к смерти еще до своего рождения. А нынче на каждую тысячу
тех, кто знает моего Робина и его верного Пятницу, едва ли придется
один, кому довелось слышать о лорде Рочестере.
- Справедливо сказано, Дефо, - заметил добродушного вида джентльмен в
красном жилете, сидевший среди современных писателей. - Но все это не
поможет нашему славному другу Смиту начать свой рассказ, а ведь именно
для этого, я полагаю, мы и собрались.
- Он прав, мой сосед справа! - проговорил, заикаясь, сидевший с ним
рядом человек довольно хрупкого сложения, и все рассмеялись, особенно
тот, добродушный, в красном жилете, который воскликнул:
- Ах, Чарли Лэм, Чарли Лэм, ты неисправим! Ты не перестанешь
каламбурить, даже если тебе будет грозить виселица.
- Ну нет, такая узда всякого обуздает, - ответил Чарльз Лэм, и это
снова вызвало общий смех.
Мой затуманенный мозг постепенно прояснялся - я понял, как велика
оказанная мне честь Крупнейшие мастера английской художественной прозы
всех столетий назначили randez-vous (*2) у меня в доме, дабы помочь мне
разрешить мои трудности. Многих я не узнал, но потом вгляделся
пристальнее, и некоторые лица показались мне очень знакомыми - или по
портретам, или по описаниям. Так, например, между Дефо и Смоллетом,
которые заговорили первыми и сразу себя выдали, сидел, саркастически
кривя губы, дородный старик, темноволосый, с резкими чертами лица - то
был, безусловно, не кто иной, как знаменитый автор "Гулливера". Среди
сидевших за дальним концом стола я разглядел Филдинга и Ричардсона и
готов поклясться, что человек с худым, мертвенно-бледным лицом был
Лоренс Стерн. Я заметил также высокий лоб сэра Вальтера Скотта,
мужественные черты Джордж Элиот (*3) и приплюснутый нос Теккерея, а
среди современников увидел Джеймса Пэйна (*4), Уолтера Безента (*5),
леди, известную под именем "Уида" (*6), Роберта Льюиса Стивенсона и
несколько менее прославленных авторов. Вероятно, никогда не собиралось
под одной крышей столь многочисленное и блестящее общество великих
призраков.
- Господа, - заговорил сэр Вальтер Скотт с очень заметным шотландским
акцентом. - Полагаю, вы не запамятовали старую поговорку: "У семи
поваров обед не готов"? Или как пел застольный бард:
Черный Джонстон и в придачу
десять воинов в доспехах
напугают хоть кого,
Только будет много хуже,
если Джонстона ты встретишь
ненароком одного.
Джонстон происходил из рода Ридсдэлов, троюродных братьев
Армстронгов, через брак породнившийся...
- Быть может, сэр Вальтер, - прервал его Теккерей, - вы снимете с нас
ответственность и продиктуете начало рассказа этому молодому начищающему
автору.
- Нет-нет! - воскликнул сэр Вальтер. - Свою лепту я внесу, упираться
не стану, но ведь тут Чарли, этот юнец, напичкан остротами, как. радикал
изменами. Уж он сумеет придумать веселую завязку.
Диккенс покачал головой, очевидно, собираясь отказаться от
предложенной чести, но тут кто-то из современных писателей - из-за толпы
мне его не было видно - проговорил:
- А что, если начать с того конца стола и продолжать далее всем
подряд, чтобы каждый мог добавить, что подскажет ему фантазия?
- Принято! Принято! - раздались голоса, и все повернулись в сторону
Дефо; несколько смущенный, он набивал трубку из массивной табакерки.
- Послушайте, други, здесь есть более достойные... - начал было он,
но громкие протесты не дали ему договорить.
А Смоллет крикнул:
- Не отвиливай, Дэн, не отвиливай! Тебе, мне и декану надобно тремя
короткими галсами вывести судно из гавани, а потом пусть себе плывет,
куда заблагорассудится!
Поощряемый таким образом, Дефо откашлялся и повел рассказ на свой
лад, время от времени попыхивая трубкой:
"Отца моего, зажиточного фермера в Чешире, звали Сайприен Овербек,
но, женившись в году приблизительно 1617, он принял фамилию жены,
которая была из рода Уэллсов, и потому я, старший сын, получил имя
Сайприен Овербек Узллс. Ферма давала хорошие доходы, пастбища ее
славились в тех краях, и отец мой сумел скопить тысячу крон, которую
вложил в торговые операции с Вест-Индией, завершившиеся столь успешно,
что через три года капитал отца учетверился. Ободренный такой удачей, он
купил на паях торговое судно, загрузил его наиболее ходким товаром
(старыми мушкетами, ножами, топорами, зеркалами, иголками и тому
подобным) и в качестве суперкарго посадил на борт меня, наказал мне
блюсти его интересы и напутствовал своим благословением.
До островов Зеленого мыса мы шли с попутным ветром, далее попали в
полосу северо-западных пассатов и потому быстро продвигались вдоль
африканского побережья. Если не считать замеченного вдали корабля
берберийских пиратов, сильно напугавшего наших матросов, которые уже
почли себя захваченными в рабство, нам сопутствовала удача, пока мы не
оказались в сотне лиг от Мыса Доброй Надежды, где ветер вдруг круто
повернул к югу и стал дуть с неимоверной силой. Волны поднимались на
такую высоту, что грот-рея оказывалась под водой, и я слышал, как
капитан сказал, что, хотя он плавает по морям вот уже тридцать пять лет,
такого ему видеть еще не приходилось, и надежды уцелеть для нас мало. В
отчаянии я принялся ломать руки и оплакивать свою участь, но тут с
треском рухнула за борт мачта, я решил, что корабль дал течь, и от ужаса
упал без чувств, свалившись в шпигаты (*7), и лежал там, словно мертвый,
что и спасло меня от гибели, как будет видно в дальнейшем. Ибо матросы,
потеряв всякую надежду на то, что корабль устоит против бури, и каждое
мгновение ожидая, что он вот-вот пойдет ко дну, кинулись в баркас и, по
всей вероятности, встретили именно ту судьбу, какой думали избежать,
потому что с того дня я больше никогда ничего о них не слышал. Я же,
очнувшись, увидел, что по милости провидения море утихло, волны улеглись
и я один на всем судне. Это открытие привело меня в такой ужас, что я
мог только стоять, в отчаянии ломая руки и оплакивая свою печальную
участь; наконец я несколько успокоился и, сравнив свою долю с судьбой
несчастных товарищей, немного повеселел, и на душе у меня отлегло.
Спустившись в капитанскую каюту, я подкрепился снедью, находившейся в
шкафчике капитана".
Дойдя до этого места, Дефо заявил, что, по его мнению, он дал хорошее
начало и теперь очередь Свифта. Выразив опасение, как бы и ему не
пришлось, подобно юному Сайприену Овербеку Уэллсу "плавать по воле
волн", автор "Гулливера" продолжал рассказ:
"В течение двух дней я плыл, пребывая в великой тревоге, так как
опасался возобновления шторма, и неустанно всматривался в даль в надежде
увидеть моих пропавших товарищей. К концу третьего дня я с величайшим
удивлением заметил, что корабль, подхваченный мощным течением, идущим на
северо-восток, мчится, то носом вперед, то кормой, то, словно краб,
повертываясь боком, со скоростью, как я определил, не менее двенадцати,
если не пятнадцати узлов в час. В продолжении нескольких недель меня
уносило все дальше, но вот однажды утром, к неописуемой своей радости, я
увидел по правому борту остров. Течение, несомненно, пронесло бы меня
мимо, если бы я, хотя и располагая всего лишь парой собственных своих
рук, не изловчился повернуть кливер так, что мой корабль оказался носом
к острову, и, мгновенно подняв паруса шприлтова, лисселя и фок-мачты,
взял на гитовы фалы со стороны левого борта и сильно повернул руль в
сторону правого борта - ветер дул северо-востоко-восток".
Я заметил, что при описании этого морского маневра Смоллет
усмехнулся, а сидевший у дальнего конца стола человек в форме офицера
королевского флота, в ком я узнал капитана Марриэта (*8), выказал
признаки беспокойства и заерзал на стуле.
"Таким способом я выбрался из течения, - продолжал Свифт, - и смог
приблизиться к берегу на расстояние в четверть мили и, несомненно,
подошел бы ближе, вторично повернув на другой галс, но, будучи отличным
пловцом, рассудил за лучшее оставить корабль, к этому времени почти
затонувший, и добраться до берега вплавь.
Я не знал, обитаем ли открытый мною остров, но, поднятый на гребень
волны, различил на прибрежной полосе какие-то фигуры: очевидно, и меня и
корабль заметили. Радость моя, однако, сильно уменьшилась, когда,
выбравшись на сушу, я убедился в том, что это были не люди, а самые
разнообразные звери, стоявшие отдельными группами и тотчас кинувшиеся к
воде, мне навстречу. Я не успел ступить ногой на песок, как меня
окружили толпы оленей, собак, диких кабанов, бизонов и других
четвероногих, из которых ни одно не выказало ни малейшего страха ни
передо мной, ни друг перед другом - напротив, их всех объединяло чувство
любопытства к моей особе, а также, казалось, и некоторого отвращения".
- Второй вариант "Гулливера", - шепнул Лоренс Стерн соседу. -
"Гулливер", подогретый к ужину.
- Вы изволили что-то сказать? - спросил декан очень строго,
по-видимому, расслышав шепот Стерна.
- Мои слова были адресованы не вам, сэр, - ответил Стерн, глядя
довольно испуганно.
- Все равно, они беспримерно дерзки! - крикнул декан. - Уж, конечно,
ваше преподобие сделало бы из рассказа новое "Сентиментальное
путешествие". Ты принялся бы рыдать и оплакивать дохлого осла. Хотя,
право, не следует укорять тебя за то, что ты горюешь над своими
сородичами.
- Это все же лучше, чем барахтаться в грязи с вашими йеху, - ответил
Стерн запальчиво, и, конечно, вспыхнула бы ссора, не вмешайся остальные.
Декан, кипя негодованием, наотрез отказался продолжать рассказ, Стерн
также не пожелал принять участия в его сочинении и, насмешливо фыркнув,
заметил, что "не дело насаживать добрую сталь на негодную рукоятку". Тут
чуть не завязалась новая перепалка, но Смоллет быстро подхватил нить
рассказа, поведя его уже от третьего лица:
"Наш герой, немало встревоженный сим странным приемом, не теряя
времени, вновь нырнул в море и догнал корабль, полагая, что наихудшее
зло, какого можно ждать от стихии, - сущая малость по сравнению с
неведомыми опасностями загадочного острова. И, как показало дальнейшее,
он рассудил здраво, ибо еще до наступления ночи судно взял на буксир, а
самого его принял на борт английский военный корабль "Молния",
возвращавшийся из Вест-Индии, где он составлял часть флотилии под
командой адмирала Бенбоу. Юный Уэллс, молодец хоть куда, речистый и
превеселого нрава, был немедля занесен в списки экипажа в качестве
офицерского слуги, в каковой должности снискал всеобщее расположение
непринужденностью манер и умением находить поводы для забавных шуток, на
что был превеликий мастер.
Среди рулевых "Молнии" был некий Джедедия Энкерсток, внешность коего
была весьма необычна и тотчас привлекла к себе внимание нашего героя.
Этот моряк, от роду лет пятидесяти, с лицом темным от загара и ветров,
был такого высокого роста, что, когда шел между палубами, должен был
наклоняться чуть не до земли. Но самым удивительным в нем была другая
особенность: еще в бытность его мальчишкой какой-то злой шутник
вытатуировал ему по всей физиономии глаза, да с таким редким искусством,
что даже на близком расстоянии затруднительно было распознать настоящие
среди множества поддельных. Вот этого-то необыкновенного субъекта юный
Сайприен и наметил для своих веселых проказ, особенно после того, как
прослышал, что рулевой Энкерсток весьма суеверен, а также о том, что им
оставлена в Портсмуте супруга, дама нрава решительного и сурового, перед
которой Джедедия Энкерсток смертельно трусил. Итак, задумав подшутить
над рулевым, наш герой раздобыл одну из овец, взятых на борт для
офицерского стола, и, влив ей в глотку рому, привел ее в состояние
крайнего опьянения. Затем он притащил ее в каюту, где была койка
Энкерстока, и с помощью таких же сорванцов, как и сам, надел на овцу
высокий чепец и сорочку, уложил ее на койку и накрыл одеялом. Когда
рулевой возвращался с вахты, наш герой, притворившись взволнованным,
встретил его у дверей каюты.
- Мистер Энкерсток, - сказал он, - может ли статься, что ваша жена
находится на борту?
- Жена? - заорал изумленный моряк. - Что ты хочешь этим сказать, ты,
белолицая швабра?
- Ежели ее нет на борту, следовательно, нам привиделся ее дух, -
ответствовал Сайприен, мрачно покачивая головой.
- На борту? Да как, черт подери, могла она сюда попасть? Я вижу, у
тебя чердак не в порядке, коли тебе взбрела в голову такая чушь. Моя
Полли и кормой и носом пришвартована в Портсмуте, поболе чем за две
тысячи миль отсюда.
- Даю слово, - молвил наш герой наисерьезнейшим тоном. - И пяти минут
не прошло, как из вашей каюты вдруг выглянула женщина.
- Да-да, мистер Энкерсток, - подхватили остальные заговорщики. - Мы
все ее видели: весьма быстроходное судно и на одном борту глухой
иллюминатор.
- Что верно, то верно, - отвечал Энкерсток, пораженный столь многими
свидетельскими показаниями. -
У моей Полли глаз по правому борту притушила навеки долговязая Сью
Уильяме из Гарда. Ну, ежели кто есть там, надобно поглядеть, дух это или
живая душа.
И честный малый, в большой тревоге и дрожа всем телом, двинулся в
каюту, неся перед собой зажженный фонарь Случилось так, что злосчастная
овца, спавшая глубоким сном под воздействием необычного для нее напитка,
пробудилась от шума и, испугавшись непривычной обстановки, спрыгнула с
койки, опрометью кинулась к двери, громко блея и вертясь на месте, как
бриг, попавший в смерч, отчасти от опьянения, отчасти из-за наряда,
препятствовавшего ее движениям. Энкерсток, потрясенный этим зрелищем,
испустил вопль и грохнулся наземь, убежденный, что к нему действительно
пожаловал призрак, чему немало способствовали страшные, глухие стоны и
крики, которые хором испускали заговорщики. Шутка чуть не зашла далее,
чем то было в намерении шалунов, ибо рулевой лежал замертво, и стоило
немалых усилий привести его в чувство. До конца рейса он твердо стоял на
том, что видел пребывавшую на родине миссис Энкерсток, сопровождая свои
заверения божбой и клятвами, что хотя он и был до смерти напуган и не
слишком разглядел физиономию супруги, но безошибочно ясно почувствовал
сильный запах рома, столь свойственный его прекрасной половине.
Случилось так, что вскоре после этой истории был день рождения
короля, отмеченный на борту "Молнии" необыкновенным событием: смертью
капитана при очень странных обстоятельствах. Сей офицер, прежалкий
моряк, еле отличавший киль от вымпела, добился должности капитана путем
протекции и оказался столь злобным тираном, что заслужил всеобщую к себе
ненависть. Так сильно невзлюбили его на корабле, что, когда возник
заговор всей команды покарать капитана за его злодеяния смертью, среди
шести сотен душ не нашлось никого, кто пожелал бы предупредить его об
опасности. На борту королевских судов водился обычай в деиь рождения
короля созывать на палубу весь экипаж, и по команде матросам надлежало
одновременно палить из мушкетов в честь его величества. И вот пущено
было тайное указание, чтобы каждый матрос зарядил мушкет не холостым
патроном, а пулей. Боцман дал сигнал дудкой, матросы выстроились на
палбе в шеренгу Капитан, встав перед ними, держал речь, которую заключил
такими словами: - Стреляйте по моему знаку, и, клянусь всеми чертями
ада, того, кто выстрелит секундой раньше или секундой позже, я привяжу к
снастям с подветренной стороны. - И тут же крикнул зычно- - Огонь!
Все как один навели мушкеты прямо ему в голову и спустили курки. И
так точен был прицел и так мала дистанция, что более пяти сотен пуль
ударили в него одновременно и разнесли вдребезги голову и часть
туловища. Столь великое множество людей было замешано в это дело, что
нельзя было установить виновность хотя бы одного из них, и посему
офицеры не сочли возможным покарать кого-либо, тем более что заносчивое
обращение капитана сделало его ненавистным не только простым матросам,
но и всем офицерам.
Умением позабавить и приятной естественностью манер наш герой
расположил к себе весь экипаж, и по прибытии корабля в Англию полюбившие
Сайприена моряки отпустили его с величайшим сожалением. Однако сыновний
долг понуждал его вернуться домой к отцу, с каковой целью он и
отправился в почтовом дилижансе из Портсмута в Лондон, имея намерение
проследовать затем в Шропшир. Но случилось так, что во время проезда
через Чичестер одна из лошадей вывихнула переднюю ногу, и, так как
добыть свежих лошадей не представлялось возможным, Сайприен вынужден был
переночевать в гостинице при трактире "Корона и бык".
- Нет, ей-богу, - сказал вдруг рассказчик со смехом, - отродясь не
мог пройти мимо удобной гостиницы, не остановившись, и посему делаю
здесь остановку, а кому желательно, пусть ведет далее нашего приятеля
Сайприена к новым приключениям. Быть может, теперь вы, сэр Вальтер, наш
"северный колдун", внесете свой вклад?
Смоллет вытащил трубку, набил ее табаком из табакерки Дефо и стал
терпеливо ждать продолжения рассказа.
- Ну что ж, за мной дело не станет, - ответил прославленный
шотландский бард и взял понюшку табаку. - Но, с вашего дозволения, я
переброшу мистера Уэллса на несколько столетий назад, ибо мне люб дух
средневековья Итак, приступаю:
"Нашему герою не терпелось поскорее двинуться дальше, и, разузнав,
что потребуется немало времени на подыскание подходящего экипажа, он
решил продолжать путь в одиночку, верхом на своем благородном сером
скакуне. Путешествие по дорогам в ту пору было весьма опасно, ибо,
помимо обычных неприятных случайностей, подстерегающих путника, на юге
Англии было очень неспокойно, в любую минуту готовы были вспыхнуть
мятежи. Но наш юный герой, высвободив меч из ножен, чтобы быть наготове
к встрече с любой неожиданностью, и стараясь находить дорогу при свете
восходящей луны, весело поскакал вперед.
Он еще не успел далеко отъехать, как вынужден был признать, что
предостережения хозяина гостиницы, внушенные, как ему казалось, лишь
своекорыстными интересами, оказались вполне справедливыми. Там, где
дорога, проходя через болотистую местность, стала особенно трудной,
наметанный глаз Сайприена увидел поблизости от себя темные, приникшие к
земле фигуры. Натянув поводья, он остановился в нескольких шагах от них,
перекинул плащ на левую руку и громким голосом потребовал, чтобы
скрывавшиеся в засаде вышли вперед.
- Эй вы, удалые молодчики! -крикнул Сайприен. - Неужто не хватает
постелей, что вы завалились спать на проезжей дороге, мешая добрым
людям? Нет, клянусь святой Урсулой Альпухаррской, я полагал, что ночные
птицы охотятся за лучшей дичью, чем за болотными куропатками или
вальдшнепами.
- Разрази меня на месте! -воскликнул здоровенный верзила, вместе со
своими товарищами выскакивая на середину дороги и становясь прямо перед
испуганным конем. - Какой это головорез и бездельник нарушает покой
подданных его королевского величества? А, это soldado (*9), вот кто! Ну,
сэр, или милорд, или ваша милость, или уж не знаю, как следует величать
достопочтенного рыцаря, - попридержи-ка язык, не то, клянусь семью
ведьмами Гэймблсайдскими, тебе не поздоровится!
- Тогда, прошу тебя, откройся, кто ты такой и кто твои товарищи, -
молвил наш герой. - И не замышляете ли вы что-либо такое, чего не может
одобрить честный человек. А что до твоих угроз, так они отскакивают от
меня, как отскочит ваше презренное оружие от моей кольчуги миланской
работы.
- Подожди-ка, Аллен, - сказал один из шайки, обращаясь к тому, кто,
по-видимому, был ее главарем. - Этот молодец - лихой задира, как раз
такой, какие требуются нашему славному Джеку. Но мы переманиваем
ястребов не пустыми руками. Послушай, приятель, присоединяйся к нам -
есть дичь, для которой нужны смелые охотники, вроде тебя. Распей с нами
бочонок канарского, и мы подыщем для твоего меча работу получше, чем
попусту вовлекать своего владельца в ссоры да кровопролития. Миланская
работа или не миланская, нам до того дела нет, а вот если мой меч
звякнет о твою железную рубашку, худой то будет день для сына твоего
отца!
Одно мгновение наш герой колебался, не зная, на что решиться: следует
ли ему, блюдя рыцарские традиции, ринуться на врагов или разумнее
подчиниться. Осторожность, а также и немалая доля любопытства в конце
концов одержали верх, и, спешившись, наш герой дал понять, что готов
следовать туда, куда его поведут.