Страница:
Рут увидела, как Брай вглядывается, ожидая явления новых небожителей, но вдруг лоб ее наморщился и губы сложились в слова:
— Но ведь это…
— Орландо Сизерс, — кивнула Рут.
Ошибки быть не могло. Рут хотя и не имела прежде случая с ним познакомиться, но видела фотографии. Мужчина лег шестидесяти, чернокожий, с бородкой, передвигающийся в инвалидном кресле. В нем он сидел и сейчас. Во время университетских беспорядков шестидесятых годов он получил увечье, повздорив со студентом, который требовал, чтобы его пропустили на занятия. Это было, помнится, в Нью-Йоркском университете, на лестнице. До несчастного случая Сизерс писал меланхолические белые стихи в блюзово-джазовых ритмах и пламенные полемические статьи, так что его даже сравнивали с Джеймсом Болдуином и Элдриджем Кливером; а с тех пор переключился на секстины и пользующиеся бешеным успехом комедии нравов из жизни аристократов в Верхнем Ист-Сайде.
— И с ним?.. — вопросительно протянула Брай, вся сощурившись до неузнаваемости.
— Миньонетта Тейтельбом. С ней Рут тоже не была знакома, хотя знала от Септимы, что она ожидается вместе с Орландо Сизерсом, — «Говорят, они совершенно неразлучны», — но наслышана о ней, конечно, была. Тейтельбом — Ла Тейтельбом, это само собой — была высоченная, что твой гренадер, шести футов трех дюймов ростом, плоскостопая, плоскогрудая и плоскозадая дама на тридцать лет моложе Сизерса. Выпустила два сборника минималистской прозы, где местом действия служит лесная глушь Кентукки, хотя сама авторша родилась и выросла в Нью-Йорке, на Манхэттене, училась в «Барнарде» и в «Колумбии» и почти всю взрослую жизнь прожила в Европе. По слухам, они познакомились в дансинге в нью-йоркском артистическом квартале Сохо.
Живописная чета медлила у порога, покуда не вскочил Ирвинг Таламус и с оглушительным ревом: «Орландо! Миньонетта!» — бросился их обнимать. Гул голосов возобновился. Брай, ошалев от восторга, сделала несколько лунатических шагов, влекомая к триумвирату обнимающихся львов. Тут Лора Гробиан выбросила руку и ухватила Рут за локоть. Брай это заметила и сразу остановилась. Рут посмотрела на Лору еще без испуга, но с опаской, как бы та снова не затеяла допрашивать ее про Масаду и последние драгоценные минуты в баре не ушли впустую.
— Рут, — произнесла Лора, не сводя с ее лица бездонного взгляда, — увидимся сегодня после ужина?
— Конечно, — бодро ответила Рут, хотя земля у нее под ногами неприятно качнулась. Да, конечно, она с Лорой Гробиан на короткой ноге, это все могли видеть. Но теперь-то что Лоре от нее надо?
Лора смотрела на нее снизу вверх и улыбалась так, будто они только что проделали вдвоем кругосветное путешествие под парусом.
— На вечере Джейн. Джейн Шайи сегодня читает свое. Ты не забыла?
Тут же, услышав имя Джейн, подскочила и Брай.
— Джейн Шайи? — с придыханием повторила она, нависая над ними, словно ей сейчас открылось одно из тайных имен Иеговы. — И она тоже здесь?
Плиты земной коры задрожали и со всей тектонической мощью столкнулись. Рут, теряя равновесие, смогла только кивнуть.
— Ой, Руги! — Брай перевела безумный взгляд с Рут на Лору и обратно, — ты с ней знакома?
«Осушим болота» — было провозглашено в эпоху, когда надежды возлагали на технику. Попробовали. В 1889 капитан Гарри Джексон, человек идеи, основал компанию «Канал Сувонни» с тем, чтобы провести дренажные работы и откачать из болот воду вместе с пиявками, аллигаторами, змеями, черепахами, лягушками и усатыми сомами и отдать вновь образованную плодородную сушу под сельское хозяйство. Он собрал кое-какие средства, ввез полдюжины исполинских дренажных паровых агрегатов, способных рыть канавы в сорок пять футов шириной и шесть футов глубиной со скоростью сорок четыре фута в сутки. Построил лесопилку, чтобы поставлять дрова для паровых агрегатов, а также на продажу, и приступил к круглосуточным дренажным работам. Но чем больше они рыли, тем больше набиралось воды. Однако капитан Джексон не отступался и продолжал прокладывать канавы со скоростью три мили в год. Да только беда в том, что по всем расчетам, чтобы эффективно осушить Окефенокские болота, требовалось триста миль дренажных канав, а даже человек идеи и тот едва ли мог бы дожить до ста сорока лет. Капитан Гарри Джексон не дожил. Он скончался в 1895 году, оставив небольшую ранку в боку непобедимого болота, и эта ранка наполнилась водой, словно кровью. Агрегаты проржавели и затонули, лесопилка развалилась. И листья, лианы и молодые деревца сомкнулись над бывшим местом работ.
Но если не удалось ликвидировать топи Окефеноки, можно, по крайней мере, их использовать. И появилась компания по лесодобыче. Через все болото прямо до девственных кипарисовых рощ протянули на высоких опорах железнодорожную линию длиной в двести миль, на острове Билли построили поселок с отелем, универсальным магазином и телефонной подстанцией, осуществлявшей связь с внешним миром. С 1909 по 1927 год над болотами стоял оглушительный вой многих пил. Однако свели кипарисовые рощи — и исчезли лесопромышленники. Железнодорожные составы возвратились в лоно цивилизации, опоры обрушились, отель, магазин и даже телефонная линия исчезли, будто цирковые декорации или мираж, и через десять лет ничто уже на напоминало о том, что на острове Билли когда-то был поселок, только ржавые остовы никому не нужных машин прятались в высокой траве. В 1937 году федеральное правительство приняло единственно разумное решение — объявило болото заповедником дикой природы и в ходе его организации извело всех бродяг, браконьеров, охотников за аллигаторами и самогонщиков, а также последних доживавших здесь диких индейцев заодно с беглецами от цивилизации, нашедшими пристанище на этом краю земли. И Окефеноки стало убежищем для любой мельчайшей твари, которая плавает, летает или пресмыкается на брюхе, но перестало давать приют потравщикам и нарушителям законов. Уровень воды поднялся, деревья заматерели, камыши и болотные травы разрослись, в тине резвились и размножались аллигаторы, и вечная, непобедимая первобытная жизнь восторжествовала.
Ничего этого Хиро, разумеется, не знал. Он знал только багажник «мерседеса», знал свои ободранные лодыжки, и затекшие суставы, и тошноту; да под конец сообразил, что невидимый водитель, крутящий баранку то так, то эдак, будто пьяный, и есть не кто иной, как сакмаслоед поганый, сам длинноносый, его злой рок и соперник в любви, здоровенный, волосатый бойфу-ренд Рут… — и думал только о миге освобождения.
О, как он ждал этого мига при каждом повороте, каждом заносе, каждом подскоке автомобиля, при каждом зигзаге и визге колес и всю долгую знойную ночь в мотеле — да, это был мотель: слышно было, как подъезжают и отъезжают машины, хлопают дверцы, переговариваются люди. Когда все затихло, он попытался проломить стенку багажника и проникнуть в салон, но было слишком тесно, не развернешься, да и стенка не поддавалась — прочная, немцы мастерили на совесть. И он лежал, терпя боль, стараясь растереть схваченные судорогой мышцы и настойчиво, сосредоточенно вдыхая и выдыхая душный воздух, — он ждал, как самурай, как Дзете, как Мисима, как японец, ждал мгновенья, когда ключ войдет в замок.
Миг настал, и Хиро был готов. Усталый, истерзанный, изголодавшийся по воздуху и свету, кипящий медленной, неутолимой яростью за все свои обиды и страдания, за наглый обман с Городом Братской Любви и утрату Рут, он был готов, готов ко всему. Но когда наконец ключ повернулся в замке и крышка багажника поднялась, словно крышка гроба, взрыв света ослепил его, и он замешкался. Загородившись ладонью от света и сощурившись, взглянул он в нависшее над ним лицо, знакомое, недоумевающее, потрясенное лицо бойфуренда. Но этого было достаточно. Остальное делается механически, как работает двигатель, обеспечивающий биение сердца, и накачивается кровь в сосуды.
Он выпрыгнул, воспользовавшись замешательством противника. Но пустить в ход приемы карате, старательно выученные по чертежам в журнале о боевых искусствах, вцепиться, подсечь ногой, ткнуть пальцем в глаз — ничего этого не понадобилось: бойфуренд с перепугу шлепнулся на спину, глаза выпучил — взгляд человека беспомощного и страдающего запорами. Ну и прекрасно. Отлично. Хиро, было занявший воинственную стойку — пригнувшись, колени полусогнуты, — выпрямился, быстро осмотрелся. И вот тут-то, словно пощечина, пришло еще одно неожиданное открытие: оказывается, кругом, куда ни глянь — только вода, топь, лианы и кустарники, бескрайняя, зловонная, дикая Америка, будь она проклята. Но ведь не может же этого быть! Неужели вся эта несчастная страна — одно сплошное гнилое болото? А где же супермаркеты, кондоминиумы, шоппинг-молы и татуировочные салоны? Где синие горы и широкие пространства? Неужели не мог поганый маслоед отпереть багажник возле «Макдональдса» или «Сэкс Фифт авеню»? Почему обязательно здесь? Зачем эти деревья, и листья водяных лилий, и вся эта разлагающаяся американская выгребная яма? Может быть, над ним кто-то вздумал пошло пошутить?
Никто не шевелился. Хиро замер, завис на грани между бегством и пленением, бойфуренд, ошалевший, сидел на земле, а его сообщник стоял по колено в тине, недоуменно разинув рот. Хиро мог бы рвануть в обход бойфуренда по узкой полосе суши, но дальше за ним было еще много поганых маслоедов, легионы с удилищами, пикапами и лодками на прицепах, и выражение вражды, брезгливости и высокомерия уже, конечно, появилось в их глазах. Выбора не было: замешкаешься, и ты труп. Три быстрых шага, разбег, прыжок — и Хиро в своей стихии, в воде, опять в воде, к которой он привык, в которой он как дома, по-дельфиньи стремительный, ловкий и обтекаемый. Все это уже один раз было.
Но теперь вода не соленая, а какая-то мыльная, грязная, пузырящаяся, вроде тех помоев, что сливают в канаву, когда помылась вся деревня. Хиро выкидывал вперед руку, разбивая ряску и зеленую болотную пену, торопясь достичь противоположного берега заводи, прежде чем все эти рыбаки опомнятся и, побросав снасти, заведут моторы своих тупоносых болотных лодок. Вот и берег. Но это оказалась вовсе не земля, а что-то другое, оно вибрировало под ногами, наподобие батута, между тем как позади уже поднялся знакомый гомон и взревели подвесные лодочные моторы, будто хищники, бросающиеся на жертву. Неважно: он от них ушел.
Да, но дальше-то что? Если ему на острове не нравилось, осточертели там все эти трясины, и комары, и непросыхающая одежда, то уж тут, на ихней большой земле, и вовсе настоящий ад. Хиро продирался сквозь кустарник, удаляясь от криков и рева моторов, раздирал пальцами переплетенные побеги, и не видно всему этому ни конца, ни края, ни намека на передышку, некуда ногу поставить, нет опоры, чтобы выкарабкаться из грязи. Вода где по колено, где по пояс, где с головкой, да еще вместо дна — ил чуть не до паха, он засасывает, тянет вниз. Хиро бьется, вырывается и с каждым взмахом погружается все глубже. «Бесславная гибель», — говорит он себе и, обращаясь к заветам Дзете, раздувает живот; но все равно продолжает погружаться. Наконец, когда мускулы совсем онемели от усталости, хватая ртом душный, черный от комаров воздух, он все же умудрился выдраться из топи и подтянуться на скользкое, костлявое колено изогнутого дерева, которое высилось перед ним, подобно гранитному столпу.
Он растянулся на пологом стволе и лежал, тяжело дыша, не в силах даже согнать мошкару с лица, а вокруг высились замшелые бородатые деревья и застили утренний свет, так что казалось, будто настала ночь. Болото! Он опять угодил в болото! Да еще такое огромное, что в него уйдут без остатка и домик Рут, и вилла Эмбли Вустер, и большой дом, и все лужи и лужицы, какими изобилует остров Тьюпело. Вот дрянь, думал Хиро, со свистом втягивая воздух. Бакаяро. Сволочь. Он чувствовал себя как скалолаз, который с мучительным трудом, дюйм за дюймом, взобрался по отвесной каменной стене, и оказалось, что за ней возвышается другая, еще выше этой. Что с ним случилось? Как он сюда попал? Догго, бабушка, Тиба и Угорь — теперь это были лишь полузабытые лица. А вот Рут он видел перед собой отчетливо, с фотографической резкостью, видел во всех перевоплощениях: стройной белоногой секретаршей, женщиной, полной соблазна, любовницей, покровительницей, тюремщицей. Она давала Хиpo еду и постель, и губы свои, и ноги, и собиралась переправить его на большую землю — не сюда, где все гниет и воняет, где природа обезумела, а на большую землю с городами, улицами и магазинами, где чистокровные и полукровки ходят рука об руку.
И тут его, вырвавшегося на свободу из багажника и снова очутившегося в болоте, настигла мысль, от которой он похолодел. Уже двое суток, с того момента, как они, льдистоглазые, со своими ружьями и собаками, выследили его, и когда он потом сбежал из их темницы; и все часы тупого распирания, что он провел, похороненный в «мерседесе», — все это время в голове у него вертелся один немыслимый вопрос «Кто меня предал?» И в развитие первого — не менее болезненный вопрос-уточнение: «Кто знал, что я прячусь в лесном домике?» Теперь пришел ответ, один на оба вопроса, четкий, звучный и односложный: Рут.
Когда работаешь веслом, опускаешь лопасть вертикально в воду, одним быстрым движением кисти поворачиваешь, выдергиваешь, а вторая лопасть уходит под воду — во всем этом есть ритм и координация и возможность совершенства, и это очень приятно. Приятно и ловко. Экономично. Гребля и сохраняет, и наращивает силы — не в пример этим идиотам на моторках, принимающим участие в организованных походах. Такая нагрузочка на плечи и трицепсы. А тихо как! Воображаешь себя индейцем семинолом или криком, подкрадывающимся к аллигатору, или ибису, или даже к кому-нибудь из бледнолицых, которые вытеснили твое племя в болота во времена Кривоногого Билли.
Джеф Джефкоут плыл по водам своей мечты. Еще мальчишкой в Патнем-Вэлли, штат Нью-Йорк, он грезил о том, как совершит путешествие через самое большое болото Америки, столкнется с опасностями, откроет для себя чудеса, увидит аллигатора, мокнущего на мелководье, и птицу змеешейку на гнезде, и змею щитомордника, свернувшуюся на ветке смертельно ядовитым запретным знаком. И вот он здесь — ему тридцать восемь лет, он недавно переехал в Атланту работать в лаборатории по расцвечиванию старых фильмов на студии Ти-би-эс, жена его Джули сидит в середине лодки на подушке, а сын Джеф-младший на носу работает вторым веслом. Мечта сбылась. Они плывут, и за каждым поворотом открывается что-то новое и поразительное. Жарко, конечно, это приходится признать, и комарье свирепствует, несмотря на репеллент, который щиплет глаза, разъедает углы рта и капает с носа вместе с обильным потом. Но что все эти мелкие неприятности в сравнении с возможностью своими глазами увидеть в природных условиях охотящегося аллигатора в полтораста фунтов весом, с толстым брюхом, круглым, что твой коктейльный столик, или легендарную черную пуму, или редчайшую из редкостей — белоклювого дятла?
— Пап, — вдруг сдавленным шепотом разведчика окликнул его Джефи-маленький; сразу насторожилась Джули, и сам Джеф принялся всматриваться в заросли тростника впереди по курсу. — Пап, направление — одиннадцать часов, расстояние — тридцать ярдов примерно.
— Что там? — заволновалась Джули, хватаясь за бинокль. На ней была сетка от комаров, шорты с фруктовым рисунком и пробковый колониальный шлем, шуточный подарок Джефа. Она воодушевилась не меньше его.
А у Джефа душа взыграла. Вот это жизнь! С настоящими приключениями, какие на каждом шагу, каждый миг поджидают путешественников-первооткрывателей!
— Джефи, что ты видишь?
— Какой-то…
— Тесс! Тише. Спугнешь. Еле слышным шепотом:
— Кто-то большой. Гляди, вон там, где кусты кончаются.
— Где-где? — Джули прижала к глазам бинокль. — Я ничего не вижу.
Джеф чуть-чуть придержал в воде весло; байдарка скользила вперед уже по инерции. Не иначе как аллигатор, они тут кишмя кишат. Джефкоуты только вчера вышли в плаванье, и прошел целый час, пока они увидели первого аллигатора — так, недомерок, фута в два, если не меньше, — но все-таки это было потрясающе! Они с полчаса просидели, затаившись, в лодке, не сводили с него глаз, а он лежал в воде, как неживой, как упавший древесный ствол, как растущие вокруг кипарисы. На него одного у Джефа ушло почти две пленки, а чего было снимать? Все одно и то же: аллигатор в тине. Увлекся. Позже, когда аллигаторы стали попадаться на каждом шагу — что твои пудели в городском парке, Джефкоуты уже так на них насмотрелись, что Джеф-младший даже сделал одну порядочную глупость. Здоровенный аллигатор, футов в десять, а то и все двенадцать, подплыл к байдарке, когда они сидели и ели сандвичи с авокадо и куриной грудкой, приготовленные Джули накануне, и юный Джеф со скуки ли, из равнодушия, или это просто была мальчишеская шалость, но он принялся бросать в воду куски хлеба и салатные листья, а гигантское земноводное их подхватывало. И это бы ничего. Но фамильярность приводит к неуважению, как говорил когда-то отец Джефа. Джефи вдруг возьми да и запусти в чудовище яблоком. Со всей силы. А он неплохо бросал мячи на бейсбольном поле, этого у него не отнимешь — краса и гордость своей команды в Малышовой Лиге. Яблоко угодило аллигатору точно между глаз — и что тут началось! Чудище выпрыгнуло из воды и плюхнулось обратно, подняв тучу брызг, как плохой прыгун с вышки, а затем исчезло, так сильно раскачав байдарку, что вода захлестнула через борт и промочила кофр с фотоаппаратом, корзинку с едой и рюкзак Джефи. Опасная была минута, и Джеф-младший до того расстроился — глаза вытаращил, плечи вздрагивают, — что папа Джеф даже отложил нотацию на вечер, когда станут лагерем.
Но теперь они шли на сближение, хотя кто это там, было неясно —кто-то плескался впереди в камышах. Джефи вдруг закричал:
— Медведь! Большой и вроде коричневый!
Медведь! У Джефа захолонуло сердце медведь может наброситься, перевернуть байдарку, а их отдать на пожрание змеям, аллигаторам и кальмаровым черепахам, Джеф отчаянно затабанил, не отрывая глаз от зеленеющих впереди зарослей — вон, вон мелькнуло коричневое, камыши ходуном ходят, всплеск, еще всплеск!..
Но оказалось в конце концов, что это не медведь — то-то смеху потом было, а всего лишь пара выдр. Выдры, надо же!
— О Господи! — переводя дух, вся бледная, произнесла Джули. — Ну и напугал же ты меня, Джефи, прямо чуть не до смерти.
И уронила бинокль себе на колени. Выдры поднырнули под байдарку, всплыли с другой стороны и выставили головы, глядя на них с любопытством.
Щенята, вот на кого они смахивают, подумал Джеф. Гладкие, игривые щенята. Они сразу же приняли лодку в игру, резвились, вертелись вокруг, Джефкоуты наблюдали их целых полчаса, покуда Джеф не опомнился и посмотрел на часы. Пришлось двигаться дальше.
У них было строгое расписание, и требовалось его неукоснительно придерживаться. Джеф записался в этот лодочный поход заранее, за целый год, как только получил от Тернера подтверждение и объявил о продаже дома. В болото с ночевкой допускалось одновременно не больше шести лодок, и желающих на эти шесть мест было множество. Каждая группа получала определенный, точно расписанный маршрут, и к шести часам полагалось становиться лагерем на специальной платформе для ночлега, охрана закрывала доступ на территорию заповедника, а все рыболовы, наблюдатели за птицами и другие дневные посетители должны были вернуться на базу. В брошюрах, отпечатанных администрацией заповедника, разъяснялось, что это правило — после шести вечера все весла из воды вон, все ночующие на платформы — имеет целью благо самих же туристов. Здесь ведь много всяких опасностей: и аллигаторы, и гремучие змеи, и щитомордники, и коралловые змейки — как подумаешь, дух захватывает, но, будучи человеком рассудительным и пунктуальным, Джеф не любил сюрпризов и всегда очень точно исполнял законы, даже на шоссе упрямо трюхал со скоростью пятьдесят пять миль, а многосильные седаны и спортивные японские марки проносились мимо, будто он просто стоит на месте посреди проезжей части.
Администрация заповедника предоставляла им по восемь часов на то, чтобы добраться от платформы до платформы, так что времени было вдоволь и на то, чтобы насмотреться, и чтобы побездельничать в свое удовольствие; но с этими выдрами они слишком промедлили, и близился заветный срок. Джеф подналег на весло.
Было уже без четверти шесть, и у Джефа на душе начинало припекать: может, где-то свернули не туда? — но тут Джефи подал голос:
— Вижу, вижу! Прямо по курсу!
И действительно, впереди показалась высокая платформа, где назначена их вторая ночевка. Из сплошной стены зелени выступили замшелые столбы-опоры и простой навес, с него, громко хлопая крыльями, поднялась в воздух большая голубая цапля. Приехали. Байдарка скользнула по воде, позолоченной закатным светом, и пристала к платформе. Как и вчерашняя, она имела площадь футов в триста и крышу из старого теса и возвышалась над уровнем болотных вод всего на каких-нибудь три фута. Удобства здесь состояли из химического туалета, угольной жаровни и журнала наблюдений, куда каждый ночующий обязан внести дату и час своего прибытия и отбытия. Джеф-младший и Джули придерживали лодку, пока папа Джеф, вскарабкавшись на платформу, зорко осматривал все щели — нет ли каких змей, ящериц и прочих тварей, способных ползать, лазить и пресмыкаться. Накануне вечером Джули издала такой вопль, что в Атланте, наверно, слышали: со стропил в миску с картофельным салатом плюхнулся мексиканский полоз, взвился, вылетел на пол и метнулся с платформы в ряску. Второй раз надо уж быть начеку. Джеф исследовал все самым тщательным образом, осмотрел крышу и настил с исподу, в каждую ямку, в каждый уголок потыкал палкой. А после этого обратился к журналу наблюдений. Последними перед ними здесь ночевали Мердоки из Чилтонберри, штат Арканзас. И в графе «Замечания» оставили запись: «Адское комарье». Перед ними были Аузелы из Софт-Споука, Виргиния, эти только отметили: «Красивые звезды». А вот запись строчкой выше Аузелов привлекла внимание Джефа: некто, подписавшийся только именем «Фриц», мелко-мелко, тесня буковку на буковку, так что трудно разобрать, оставил следующее соображение: «Четырнадцатифутовый аллигатор способен взобраться на платформу». И слово «способен» три раза подчеркнуто.
— Джеф, ты что так долго? Мне надо в дамскую комнату.
— Ага, сейчас, — рассеянно отозвался Джеф. Он размышлял над тем, стоит ли рассказывать об акробатических достижениях аллигаторов, и решил, что лучше отложить на после ужина, когда они все трое улягутся спать.
— Путь свободен, — коротко объявил он.
Джеф развел огонь на настоящих дубовых угольных брикетах, закупленных в Атланте. Джули достала из сумки-холодильника три здоровенных куска вырезки. Пока жарились на углях бифштексы, муж и жена выпили на двоих банку пива, а Джеф-младший получил колу. Мясо источало головокружительный запах, он на время перебил гнилые болотные испаренья и сбил с толку комаров. Позади платформы было мелко, наверно, всего по щиколотку, а вот с передней стороны образовалась внушительная продолговатая заводь, не иначе как аллигаторы здесь бултыхаются, и Джеф то и дело поглядывал: не появился ли предприимчивый земноводный хищник, питающий пристрастие к недожаренным бифштексам? Джефи достал удочку, однако Джеф и Джули сказали, что сначала ему следует поупражняться на кларнете, они оба считали, что человек должен быть развит всесторонне, вроде шара, и хотя Джефу-младшему было всего десять лет, они уже подумывали о поступлении в институт, — и потому, пока поспевал ужин и Джеф-старший взбалтывал согревшееся пиво в походной пластиковой кружке, над топью, рощами и водной гладью поплыли тоскливые мелодии Карла Нильсена, внося в безалаберный щебет птиц и древесных лягушек свою тоненькую четкую ноту.
После ужина стали собираться тучи, и Джеф для защиты от ветра растянул брезент между столбами с юго-восточной стороны, где уже начали раздирать небо молнии и слышалось дальнее диспепсическое урчание грома. Потом он поджег охапку соснового лапника, предусмотрительно набранного еще днем, и они всей семьей уселись вокруг огня — запекать пастилу, бить комаров и рассказывать истории.
— Но ведь это…
— Орландо Сизерс, — кивнула Рут.
Ошибки быть не могло. Рут хотя и не имела прежде случая с ним познакомиться, но видела фотографии. Мужчина лег шестидесяти, чернокожий, с бородкой, передвигающийся в инвалидном кресле. В нем он сидел и сейчас. Во время университетских беспорядков шестидесятых годов он получил увечье, повздорив со студентом, который требовал, чтобы его пропустили на занятия. Это было, помнится, в Нью-Йоркском университете, на лестнице. До несчастного случая Сизерс писал меланхолические белые стихи в блюзово-джазовых ритмах и пламенные полемические статьи, так что его даже сравнивали с Джеймсом Болдуином и Элдриджем Кливером; а с тех пор переключился на секстины и пользующиеся бешеным успехом комедии нравов из жизни аристократов в Верхнем Ист-Сайде.
— И с ним?.. — вопросительно протянула Брай, вся сощурившись до неузнаваемости.
— Миньонетта Тейтельбом. С ней Рут тоже не была знакома, хотя знала от Септимы, что она ожидается вместе с Орландо Сизерсом, — «Говорят, они совершенно неразлучны», — но наслышана о ней, конечно, была. Тейтельбом — Ла Тейтельбом, это само собой — была высоченная, что твой гренадер, шести футов трех дюймов ростом, плоскостопая, плоскогрудая и плоскозадая дама на тридцать лет моложе Сизерса. Выпустила два сборника минималистской прозы, где местом действия служит лесная глушь Кентукки, хотя сама авторша родилась и выросла в Нью-Йорке, на Манхэттене, училась в «Барнарде» и в «Колумбии» и почти всю взрослую жизнь прожила в Европе. По слухам, они познакомились в дансинге в нью-йоркском артистическом квартале Сохо.
Живописная чета медлила у порога, покуда не вскочил Ирвинг Таламус и с оглушительным ревом: «Орландо! Миньонетта!» — бросился их обнимать. Гул голосов возобновился. Брай, ошалев от восторга, сделала несколько лунатических шагов, влекомая к триумвирату обнимающихся львов. Тут Лора Гробиан выбросила руку и ухватила Рут за локоть. Брай это заметила и сразу остановилась. Рут посмотрела на Лору еще без испуга, но с опаской, как бы та снова не затеяла допрашивать ее про Масаду и последние драгоценные минуты в баре не ушли впустую.
— Рут, — произнесла Лора, не сводя с ее лица бездонного взгляда, — увидимся сегодня после ужина?
— Конечно, — бодро ответила Рут, хотя земля у нее под ногами неприятно качнулась. Да, конечно, она с Лорой Гробиан на короткой ноге, это все могли видеть. Но теперь-то что Лоре от нее надо?
Лора смотрела на нее снизу вверх и улыбалась так, будто они только что проделали вдвоем кругосветное путешествие под парусом.
— На вечере Джейн. Джейн Шайи сегодня читает свое. Ты не забыла?
Тут же, услышав имя Джейн, подскочила и Брай.
— Джейн Шайи? — с придыханием повторила она, нависая над ними, словно ей сейчас открылось одно из тайных имен Иеговы. — И она тоже здесь?
Плиты земной коры задрожали и со всей тектонической мощью столкнулись. Рут, теряя равновесие, смогла только кивнуть.
— Ой, Руги! — Брай перевела безумный взгляд с Рут на Лору и обратно, — ты с ней знакома?
Где дрожит земля
Огромное, первозданное, бездонное, неодолимое, родина гремучих змей, ядовитых щитомордников и пиявок, мать растительности, отец комаров и душа ила, Окефенокское болото — всем болотам болото, великая топь легенд, народной памяти и Голливуда. Оно дает начало двум рекам, Сент-Мэрис и Сувонни, и покрывает в общей сложности добрых четыреста тридцать тысяч акров густейших, беспросветных зеленых зарослей. Четыреста тридцать тысяч акров жалящих, зудящих, кровососущих насекомых, непролазных камышей, кипарисов, туи, пальметто, карибской сосны и торфа, гнили, слизи, грязи, жижи. Здесь все киснет, гниет, размокает, разлагается. Здесь водится двести двадцать пять видов пернатых, сорок три вида млекопитающих, пятьдесят восемь — рептилий, тридцать два — земноводных и тридцать четыре — рыб, и у всех — когти, клешни, клювы, зубы, жала и клыки, не говоря о несметных тучах комаров, оводов и мошек, клещей, глистов и инфузорий, существующих только для того, чтобы умножать горечь жизни. Есть тут аллигаторы, медведи, пумы, рыси и окуни-пираты, черепахи каймановые и обыкновенные, опоссумы, еноты и сарганы. Все они едят друг друга, писают и какают на деревьях, в тине, и на песке, и на плавучих торфяных островках, истекают слизью, откладывают яйца, чешутся, воняют, нюхают себя, гогочут, гудят, верещат каждую минуту весь день и всю ночь напролет, и гомон стоит словно в каком-то адском зоопарке.«Осушим болота» — было провозглашено в эпоху, когда надежды возлагали на технику. Попробовали. В 1889 капитан Гарри Джексон, человек идеи, основал компанию «Канал Сувонни» с тем, чтобы провести дренажные работы и откачать из болот воду вместе с пиявками, аллигаторами, змеями, черепахами, лягушками и усатыми сомами и отдать вновь образованную плодородную сушу под сельское хозяйство. Он собрал кое-какие средства, ввез полдюжины исполинских дренажных паровых агрегатов, способных рыть канавы в сорок пять футов шириной и шесть футов глубиной со скоростью сорок четыре фута в сутки. Построил лесопилку, чтобы поставлять дрова для паровых агрегатов, а также на продажу, и приступил к круглосуточным дренажным работам. Но чем больше они рыли, тем больше набиралось воды. Однако капитан Джексон не отступался и продолжал прокладывать канавы со скоростью три мили в год. Да только беда в том, что по всем расчетам, чтобы эффективно осушить Окефенокские болота, требовалось триста миль дренажных канав, а даже человек идеи и тот едва ли мог бы дожить до ста сорока лет. Капитан Гарри Джексон не дожил. Он скончался в 1895 году, оставив небольшую ранку в боку непобедимого болота, и эта ранка наполнилась водой, словно кровью. Агрегаты проржавели и затонули, лесопилка развалилась. И листья, лианы и молодые деревца сомкнулись над бывшим местом работ.
Но если не удалось ликвидировать топи Окефеноки, можно, по крайней мере, их использовать. И появилась компания по лесодобыче. Через все болото прямо до девственных кипарисовых рощ протянули на высоких опорах железнодорожную линию длиной в двести миль, на острове Билли построили поселок с отелем, универсальным магазином и телефонной подстанцией, осуществлявшей связь с внешним миром. С 1909 по 1927 год над болотами стоял оглушительный вой многих пил. Однако свели кипарисовые рощи — и исчезли лесопромышленники. Железнодорожные составы возвратились в лоно цивилизации, опоры обрушились, отель, магазин и даже телефонная линия исчезли, будто цирковые декорации или мираж, и через десять лет ничто уже на напоминало о том, что на острове Билли когда-то был поселок, только ржавые остовы никому не нужных машин прятались в высокой траве. В 1937 году федеральное правительство приняло единственно разумное решение — объявило болото заповедником дикой природы и в ходе его организации извело всех бродяг, браконьеров, охотников за аллигаторами и самогонщиков, а также последних доживавших здесь диких индейцев заодно с беглецами от цивилизации, нашедшими пристанище на этом краю земли. И Окефеноки стало убежищем для любой мельчайшей твари, которая плавает, летает или пресмыкается на брюхе, но перестало давать приют потравщикам и нарушителям законов. Уровень воды поднялся, деревья заматерели, камыши и болотные травы разрослись, в тине резвились и размножались аллигаторы, и вечная, непобедимая первобытная жизнь восторжествовала.
Ничего этого Хиро, разумеется, не знал. Он знал только багажник «мерседеса», знал свои ободранные лодыжки, и затекшие суставы, и тошноту; да под конец сообразил, что невидимый водитель, крутящий баранку то так, то эдак, будто пьяный, и есть не кто иной, как сакмаслоед поганый, сам длинноносый, его злой рок и соперник в любви, здоровенный, волосатый бойфу-ренд Рут… — и думал только о миге освобождения.
О, как он ждал этого мига при каждом повороте, каждом заносе, каждом подскоке автомобиля, при каждом зигзаге и визге колес и всю долгую знойную ночь в мотеле — да, это был мотель: слышно было, как подъезжают и отъезжают машины, хлопают дверцы, переговариваются люди. Когда все затихло, он попытался проломить стенку багажника и проникнуть в салон, но было слишком тесно, не развернешься, да и стенка не поддавалась — прочная, немцы мастерили на совесть. И он лежал, терпя боль, стараясь растереть схваченные судорогой мышцы и настойчиво, сосредоточенно вдыхая и выдыхая душный воздух, — он ждал, как самурай, как Дзете, как Мисима, как японец, ждал мгновенья, когда ключ войдет в замок.
Миг настал, и Хиро был готов. Усталый, истерзанный, изголодавшийся по воздуху и свету, кипящий медленной, неутолимой яростью за все свои обиды и страдания, за наглый обман с Городом Братской Любви и утрату Рут, он был готов, готов ко всему. Но когда наконец ключ повернулся в замке и крышка багажника поднялась, словно крышка гроба, взрыв света ослепил его, и он замешкался. Загородившись ладонью от света и сощурившись, взглянул он в нависшее над ним лицо, знакомое, недоумевающее, потрясенное лицо бойфуренда. Но этого было достаточно. Остальное делается механически, как работает двигатель, обеспечивающий биение сердца, и накачивается кровь в сосуды.
Он выпрыгнул, воспользовавшись замешательством противника. Но пустить в ход приемы карате, старательно выученные по чертежам в журнале о боевых искусствах, вцепиться, подсечь ногой, ткнуть пальцем в глаз — ничего этого не понадобилось: бойфуренд с перепугу шлепнулся на спину, глаза выпучил — взгляд человека беспомощного и страдающего запорами. Ну и прекрасно. Отлично. Хиро, было занявший воинственную стойку — пригнувшись, колени полусогнуты, — выпрямился, быстро осмотрелся. И вот тут-то, словно пощечина, пришло еще одно неожиданное открытие: оказывается, кругом, куда ни глянь — только вода, топь, лианы и кустарники, бескрайняя, зловонная, дикая Америка, будь она проклята. Но ведь не может же этого быть! Неужели вся эта несчастная страна — одно сплошное гнилое болото? А где же супермаркеты, кондоминиумы, шоппинг-молы и татуировочные салоны? Где синие горы и широкие пространства? Неужели не мог поганый маслоед отпереть багажник возле «Макдональдса» или «Сэкс Фифт авеню»? Почему обязательно здесь? Зачем эти деревья, и листья водяных лилий, и вся эта разлагающаяся американская выгребная яма? Может быть, над ним кто-то вздумал пошло пошутить?
Никто не шевелился. Хиро замер, завис на грани между бегством и пленением, бойфуренд, ошалевший, сидел на земле, а его сообщник стоял по колено в тине, недоуменно разинув рот. Хиро мог бы рвануть в обход бойфуренда по узкой полосе суши, но дальше за ним было еще много поганых маслоедов, легионы с удилищами, пикапами и лодками на прицепах, и выражение вражды, брезгливости и высокомерия уже, конечно, появилось в их глазах. Выбора не было: замешкаешься, и ты труп. Три быстрых шага, разбег, прыжок — и Хиро в своей стихии, в воде, опять в воде, к которой он привык, в которой он как дома, по-дельфиньи стремительный, ловкий и обтекаемый. Все это уже один раз было.
Но теперь вода не соленая, а какая-то мыльная, грязная, пузырящаяся, вроде тех помоев, что сливают в канаву, когда помылась вся деревня. Хиро выкидывал вперед руку, разбивая ряску и зеленую болотную пену, торопясь достичь противоположного берега заводи, прежде чем все эти рыбаки опомнятся и, побросав снасти, заведут моторы своих тупоносых болотных лодок. Вот и берег. Но это оказалась вовсе не земля, а что-то другое, оно вибрировало под ногами, наподобие батута, между тем как позади уже поднялся знакомый гомон и взревели подвесные лодочные моторы, будто хищники, бросающиеся на жертву. Неважно: он от них ушел.
Да, но дальше-то что? Если ему на острове не нравилось, осточертели там все эти трясины, и комары, и непросыхающая одежда, то уж тут, на ихней большой земле, и вовсе настоящий ад. Хиро продирался сквозь кустарник, удаляясь от криков и рева моторов, раздирал пальцами переплетенные побеги, и не видно всему этому ни конца, ни края, ни намека на передышку, некуда ногу поставить, нет опоры, чтобы выкарабкаться из грязи. Вода где по колено, где по пояс, где с головкой, да еще вместо дна — ил чуть не до паха, он засасывает, тянет вниз. Хиро бьется, вырывается и с каждым взмахом погружается все глубже. «Бесславная гибель», — говорит он себе и, обращаясь к заветам Дзете, раздувает живот; но все равно продолжает погружаться. Наконец, когда мускулы совсем онемели от усталости, хватая ртом душный, черный от комаров воздух, он все же умудрился выдраться из топи и подтянуться на скользкое, костлявое колено изогнутого дерева, которое высилось перед ним, подобно гранитному столпу.
Он растянулся на пологом стволе и лежал, тяжело дыша, не в силах даже согнать мошкару с лица, а вокруг высились замшелые бородатые деревья и застили утренний свет, так что казалось, будто настала ночь. Болото! Он опять угодил в болото! Да еще такое огромное, что в него уйдут без остатка и домик Рут, и вилла Эмбли Вустер, и большой дом, и все лужи и лужицы, какими изобилует остров Тьюпело. Вот дрянь, думал Хиро, со свистом втягивая воздух. Бакаяро. Сволочь. Он чувствовал себя как скалолаз, который с мучительным трудом, дюйм за дюймом, взобрался по отвесной каменной стене, и оказалось, что за ней возвышается другая, еще выше этой. Что с ним случилось? Как он сюда попал? Догго, бабушка, Тиба и Угорь — теперь это были лишь полузабытые лица. А вот Рут он видел перед собой отчетливо, с фотографической резкостью, видел во всех перевоплощениях: стройной белоногой секретаршей, женщиной, полной соблазна, любовницей, покровительницей, тюремщицей. Она давала Хиpo еду и постель, и губы свои, и ноги, и собиралась переправить его на большую землю — не сюда, где все гниет и воняет, где природа обезумела, а на большую землю с городами, улицами и магазинами, где чистокровные и полукровки ходят рука об руку.
И тут его, вырвавшегося на свободу из багажника и снова очутившегося в болоте, настигла мысль, от которой он похолодел. Уже двое суток, с того момента, как они, льдистоглазые, со своими ружьями и собаками, выследили его, и когда он потом сбежал из их темницы; и все часы тупого распирания, что он провел, похороненный в «мерседесе», — все это время в голове у него вертелся один немыслимый вопрос «Кто меня предал?» И в развитие первого — не менее болезненный вопрос-уточнение: «Кто знал, что я прячусь в лесном домике?» Теперь пришел ответ, один на оба вопроса, четкий, звучный и односложный: Рут.
Когда работаешь веслом, опускаешь лопасть вертикально в воду, одним быстрым движением кисти поворачиваешь, выдергиваешь, а вторая лопасть уходит под воду — во всем этом есть ритм и координация и возможность совершенства, и это очень приятно. Приятно и ловко. Экономично. Гребля и сохраняет, и наращивает силы — не в пример этим идиотам на моторках, принимающим участие в организованных походах. Такая нагрузочка на плечи и трицепсы. А тихо как! Воображаешь себя индейцем семинолом или криком, подкрадывающимся к аллигатору, или ибису, или даже к кому-нибудь из бледнолицых, которые вытеснили твое племя в болота во времена Кривоногого Билли.
Джеф Джефкоут плыл по водам своей мечты. Еще мальчишкой в Патнем-Вэлли, штат Нью-Йорк, он грезил о том, как совершит путешествие через самое большое болото Америки, столкнется с опасностями, откроет для себя чудеса, увидит аллигатора, мокнущего на мелководье, и птицу змеешейку на гнезде, и змею щитомордника, свернувшуюся на ветке смертельно ядовитым запретным знаком. И вот он здесь — ему тридцать восемь лет, он недавно переехал в Атланту работать в лаборатории по расцвечиванию старых фильмов на студии Ти-би-эс, жена его Джули сидит в середине лодки на подушке, а сын Джеф-младший на носу работает вторым веслом. Мечта сбылась. Они плывут, и за каждым поворотом открывается что-то новое и поразительное. Жарко, конечно, это приходится признать, и комарье свирепствует, несмотря на репеллент, который щиплет глаза, разъедает углы рта и капает с носа вместе с обильным потом. Но что все эти мелкие неприятности в сравнении с возможностью своими глазами увидеть в природных условиях охотящегося аллигатора в полтораста фунтов весом, с толстым брюхом, круглым, что твой коктейльный столик, или легендарную черную пуму, или редчайшую из редкостей — белоклювого дятла?
— Пап, — вдруг сдавленным шепотом разведчика окликнул его Джефи-маленький; сразу насторожилась Джули, и сам Джеф принялся всматриваться в заросли тростника впереди по курсу. — Пап, направление — одиннадцать часов, расстояние — тридцать ярдов примерно.
— Что там? — заволновалась Джули, хватаясь за бинокль. На ней была сетка от комаров, шорты с фруктовым рисунком и пробковый колониальный шлем, шуточный подарок Джефа. Она воодушевилась не меньше его.
А у Джефа душа взыграла. Вот это жизнь! С настоящими приключениями, какие на каждом шагу, каждый миг поджидают путешественников-первооткрывателей!
— Джефи, что ты видишь?
— Какой-то…
— Тесс! Тише. Спугнешь. Еле слышным шепотом:
— Кто-то большой. Гляди, вон там, где кусты кончаются.
— Где-где? — Джули прижала к глазам бинокль. — Я ничего не вижу.
Джеф чуть-чуть придержал в воде весло; байдарка скользила вперед уже по инерции. Не иначе как аллигатор, они тут кишмя кишат. Джефкоуты только вчера вышли в плаванье, и прошел целый час, пока они увидели первого аллигатора — так, недомерок, фута в два, если не меньше, — но все-таки это было потрясающе! Они с полчаса просидели, затаившись, в лодке, не сводили с него глаз, а он лежал в воде, как неживой, как упавший древесный ствол, как растущие вокруг кипарисы. На него одного у Джефа ушло почти две пленки, а чего было снимать? Все одно и то же: аллигатор в тине. Увлекся. Позже, когда аллигаторы стали попадаться на каждом шагу — что твои пудели в городском парке, Джефкоуты уже так на них насмотрелись, что Джеф-младший даже сделал одну порядочную глупость. Здоровенный аллигатор, футов в десять, а то и все двенадцать, подплыл к байдарке, когда они сидели и ели сандвичи с авокадо и куриной грудкой, приготовленные Джули накануне, и юный Джеф со скуки ли, из равнодушия, или это просто была мальчишеская шалость, но он принялся бросать в воду куски хлеба и салатные листья, а гигантское земноводное их подхватывало. И это бы ничего. Но фамильярность приводит к неуважению, как говорил когда-то отец Джефа. Джефи вдруг возьми да и запусти в чудовище яблоком. Со всей силы. А он неплохо бросал мячи на бейсбольном поле, этого у него не отнимешь — краса и гордость своей команды в Малышовой Лиге. Яблоко угодило аллигатору точно между глаз — и что тут началось! Чудище выпрыгнуло из воды и плюхнулось обратно, подняв тучу брызг, как плохой прыгун с вышки, а затем исчезло, так сильно раскачав байдарку, что вода захлестнула через борт и промочила кофр с фотоаппаратом, корзинку с едой и рюкзак Джефи. Опасная была минута, и Джеф-младший до того расстроился — глаза вытаращил, плечи вздрагивают, — что папа Джеф даже отложил нотацию на вечер, когда станут лагерем.
Но теперь они шли на сближение, хотя кто это там, было неясно —кто-то плескался впереди в камышах. Джефи вдруг закричал:
— Медведь! Большой и вроде коричневый!
Медведь! У Джефа захолонуло сердце медведь может наброситься, перевернуть байдарку, а их отдать на пожрание змеям, аллигаторам и кальмаровым черепахам, Джеф отчаянно затабанил, не отрывая глаз от зеленеющих впереди зарослей — вон, вон мелькнуло коричневое, камыши ходуном ходят, всплеск, еще всплеск!..
Но оказалось в конце концов, что это не медведь — то-то смеху потом было, а всего лишь пара выдр. Выдры, надо же!
— О Господи! — переводя дух, вся бледная, произнесла Джули. — Ну и напугал же ты меня, Джефи, прямо чуть не до смерти.
И уронила бинокль себе на колени. Выдры поднырнули под байдарку, всплыли с другой стороны и выставили головы, глядя на них с любопытством.
Щенята, вот на кого они смахивают, подумал Джеф. Гладкие, игривые щенята. Они сразу же приняли лодку в игру, резвились, вертелись вокруг, Джефкоуты наблюдали их целых полчаса, покуда Джеф не опомнился и посмотрел на часы. Пришлось двигаться дальше.
У них было строгое расписание, и требовалось его неукоснительно придерживаться. Джеф записался в этот лодочный поход заранее, за целый год, как только получил от Тернера подтверждение и объявил о продаже дома. В болото с ночевкой допускалось одновременно не больше шести лодок, и желающих на эти шесть мест было множество. Каждая группа получала определенный, точно расписанный маршрут, и к шести часам полагалось становиться лагерем на специальной платформе для ночлега, охрана закрывала доступ на территорию заповедника, а все рыболовы, наблюдатели за птицами и другие дневные посетители должны были вернуться на базу. В брошюрах, отпечатанных администрацией заповедника, разъяснялось, что это правило — после шести вечера все весла из воды вон, все ночующие на платформы — имеет целью благо самих же туристов. Здесь ведь много всяких опасностей: и аллигаторы, и гремучие змеи, и щитомордники, и коралловые змейки — как подумаешь, дух захватывает, но, будучи человеком рассудительным и пунктуальным, Джеф не любил сюрпризов и всегда очень точно исполнял законы, даже на шоссе упрямо трюхал со скоростью пятьдесят пять миль, а многосильные седаны и спортивные японские марки проносились мимо, будто он просто стоит на месте посреди проезжей части.
Администрация заповедника предоставляла им по восемь часов на то, чтобы добраться от платформы до платформы, так что времени было вдоволь и на то, чтобы насмотреться, и чтобы побездельничать в свое удовольствие; но с этими выдрами они слишком промедлили, и близился заветный срок. Джеф подналег на весло.
Было уже без четверти шесть, и у Джефа на душе начинало припекать: может, где-то свернули не туда? — но тут Джефи подал голос:
— Вижу, вижу! Прямо по курсу!
И действительно, впереди показалась высокая платформа, где назначена их вторая ночевка. Из сплошной стены зелени выступили замшелые столбы-опоры и простой навес, с него, громко хлопая крыльями, поднялась в воздух большая голубая цапля. Приехали. Байдарка скользнула по воде, позолоченной закатным светом, и пристала к платформе. Как и вчерашняя, она имела площадь футов в триста и крышу из старого теса и возвышалась над уровнем болотных вод всего на каких-нибудь три фута. Удобства здесь состояли из химического туалета, угольной жаровни и журнала наблюдений, куда каждый ночующий обязан внести дату и час своего прибытия и отбытия. Джеф-младший и Джули придерживали лодку, пока папа Джеф, вскарабкавшись на платформу, зорко осматривал все щели — нет ли каких змей, ящериц и прочих тварей, способных ползать, лазить и пресмыкаться. Накануне вечером Джули издала такой вопль, что в Атланте, наверно, слышали: со стропил в миску с картофельным салатом плюхнулся мексиканский полоз, взвился, вылетел на пол и метнулся с платформы в ряску. Второй раз надо уж быть начеку. Джеф исследовал все самым тщательным образом, осмотрел крышу и настил с исподу, в каждую ямку, в каждый уголок потыкал палкой. А после этого обратился к журналу наблюдений. Последними перед ними здесь ночевали Мердоки из Чилтонберри, штат Арканзас. И в графе «Замечания» оставили запись: «Адское комарье». Перед ними были Аузелы из Софт-Споука, Виргиния, эти только отметили: «Красивые звезды». А вот запись строчкой выше Аузелов привлекла внимание Джефа: некто, подписавшийся только именем «Фриц», мелко-мелко, тесня буковку на буковку, так что трудно разобрать, оставил следующее соображение: «Четырнадцатифутовый аллигатор способен взобраться на платформу». И слово «способен» три раза подчеркнуто.
— Джеф, ты что так долго? Мне надо в дамскую комнату.
— Ага, сейчас, — рассеянно отозвался Джеф. Он размышлял над тем, стоит ли рассказывать об акробатических достижениях аллигаторов, и решил, что лучше отложить на после ужина, когда они все трое улягутся спать.
— Путь свободен, — коротко объявил он.
Джеф развел огонь на настоящих дубовых угольных брикетах, закупленных в Атланте. Джули достала из сумки-холодильника три здоровенных куска вырезки. Пока жарились на углях бифштексы, муж и жена выпили на двоих банку пива, а Джеф-младший получил колу. Мясо источало головокружительный запах, он на время перебил гнилые болотные испаренья и сбил с толку комаров. Позади платформы было мелко, наверно, всего по щиколотку, а вот с передней стороны образовалась внушительная продолговатая заводь, не иначе как аллигаторы здесь бултыхаются, и Джеф то и дело поглядывал: не появился ли предприимчивый земноводный хищник, питающий пристрастие к недожаренным бифштексам? Джефи достал удочку, однако Джеф и Джули сказали, что сначала ему следует поупражняться на кларнете, они оба считали, что человек должен быть развит всесторонне, вроде шара, и хотя Джефу-младшему было всего десять лет, они уже подумывали о поступлении в институт, — и потому, пока поспевал ужин и Джеф-старший взбалтывал согревшееся пиво в походной пластиковой кружке, над топью, рощами и водной гладью поплыли тоскливые мелодии Карла Нильсена, внося в безалаберный щебет птиц и древесных лягушек свою тоненькую четкую ноту.
После ужина стали собираться тучи, и Джеф для защиты от ветра растянул брезент между столбами с юго-восточной стороны, где уже начали раздирать небо молнии и слышалось дальнее диспепсическое урчание грома. Потом он поджег охапку соснового лапника, предусмотрительно набранного еще днем, и они всей семьей уселись вокруг огня — запекать пастилу, бить комаров и рассказывать истории.