Страница:
– По-моему, все-таки имеющая отношение, – вновь не удержался я. – Что-то там про низвержение в Огненный Пояс – это ведь угроза. Согласны, Хрыкин?
– Скажем так: велась отработка методов, – после заминки отозвался Хруфр. – Первые шаги, поиски, учреждение было недоукомплектовано, да и кое-какие кадровые промахи, скажем, имели место. Не в этом дело. А к вам, Доргис, применялся и такой подход: мы его называем сотворением мира исполнения желаний.
– Как в сказке…
– Причем желаний не только осознанных, – Хруфр отогнул рукав пиджака и посмотрел на часы, – но и неосознанных. А также потенциальных и, более того, даже таких, о возможности существования которых субъект не только никогда не знал, но и никогда не узнал бы, если бы не попал в мир исполнения желаний. Могу заверить, этого хватило бы на десяток жизней.
– Чудеса! – воскликнул я с иронией. – Я ошибся, такого даже в сказках не бывает. Где это вам удалось отыскать столь фантастический мир?
Спокойное лицо Хруфра на мгновение искривилось в гримасе неудовольствия.
– Почему такой скепсис, Доргис? Распространение ложной информации не входит в сферу деятельности учреждения. Мы в этом не нуждаемся. Мир исполнения желаний мы не отыскивали. Мы его создали. И примите к сведению, Доргис, – Хруфр сделал внушительную театральную паузу, – он уже начинает заселяться бывшими разрушителями.
– Вставшими на путь осознания, покаяния и исправления, – задумчиво добавил я.
Да, разошлись, давно разошлись наши с ним пути. И не просто разными мы с ним стали, а дошло даже до того, что он старается уничтожить меня. Превратить в нечто другое. Каин, поднимающий руку на брата своего… нет, еще хуже – ведь мы с ним были когда-то гораздо большим, чем братья. Мир исполнения желаний… Заманчиво, обнадеживающе, впечатляюще. А что, лет этак двадцать назад я, пожалуй, мог бы и согласиться. Живи себе, поплевывай, без трудов и забот. Живи-поживай. А вот теперь…
– Думайте, Доргис, думайте, – сказал Хруфр и вновь посмотрел на часы.
Время обеденного перерыва наступало, что ли?
– Уже подумал. Еще в предыдущие наши встречи.
– Я хочу услышать ваш ответ: согласны или не согласны. Мир исполнения желаний в обмен на отказ от дара.
– Если вам до сих пор непонятно, Хрыкин, отвечу: нет, – сказал я и насмешливо добавил, вспомнив слог детективного чтива: – Сдается мне, баки вы мне забиваете, начальник, туфту гоните. Сдается мне, что мир ваш обетованный есть не более, чем иллюзия, этакая Майя, если я правильно выражаюсь. С иллюзиями, Хрыкин, у нас всегда все было в полном порядке. Если бы тот мир не был иллюзорным, то, думаю, все ваше учреждение со всеми столами, шкафами и мусорными корзинами давным-давно переселилось бы туда, а не парилось на розыскной работе.
Хруфр нахмурился. Видно, общение наше не прибавляло ему хорошего настроения.
– Вы опять ошибаетесь, Доргис. У нас есть дела. Скажем так: прополка. Не время, так сказать, почивать на лаврах. Мы работаем, Доргис, понимаете? Работаем. Если для вас это не аргумент, то вот вам, думаю, убедительное для вас объяснение, хотя оно не соответствует истине, то есть не является объяснением: мир исполнения желаний – не резиновый и попасть туда, соответственно, может весьма ограниченный контингент. Он не для нас. Удовлетворены?
– Соглашусь, пожалуй, – кивнул я.
Кто его знает, этого У. Ф. Хрыкина? Я его теперь совсем не знал. Лжет или нет?
Хруфр поднял с пола карандаш, водворил назад в стаканчик, сел прямо, расправил плечи и с расстановкой произнес, нажимая на каждое слово, будто заколачивая гвозди, дабы меня, наконец, проняло:
– В предыдущих беседах не ставился вопрос о судьбе… э-э… Илонгли. Теперь он поставлен. За вами выбор, Доргис. Ду-май-те.
И меня проняло. Он вновь загонял меня в угол.
– По-моему, пришло время обеденного перерыва, – выдавил я в надежде хоть как-то отсрочить развязку.
И Хруфр, господин чиновник Хрыкин У. Ф., вдруг согласно кивнул.
– Вы правы, Доргис. Встретимся после обеда.
Он, не глядя, поднял трубку одного из двух своих телефонов – серого, произнес что-то неразборчивое, вроде «двенадцатый – один», – и та часть кабинета, что находилась напротив меня за невидимой стеной, мгновенно погрузилась в черноту. Из черноты долетел удаляющийся голос Хруфра:
– Не пытайтесь связаться с вашим беджем – мы блокировали канал.
14
– Скажем так: велась отработка методов, – после заминки отозвался Хруфр. – Первые шаги, поиски, учреждение было недоукомплектовано, да и кое-какие кадровые промахи, скажем, имели место. Не в этом дело. А к вам, Доргис, применялся и такой подход: мы его называем сотворением мира исполнения желаний.
– Как в сказке…
– Причем желаний не только осознанных, – Хруфр отогнул рукав пиджака и посмотрел на часы, – но и неосознанных. А также потенциальных и, более того, даже таких, о возможности существования которых субъект не только никогда не знал, но и никогда не узнал бы, если бы не попал в мир исполнения желаний. Могу заверить, этого хватило бы на десяток жизней.
– Чудеса! – воскликнул я с иронией. – Я ошибся, такого даже в сказках не бывает. Где это вам удалось отыскать столь фантастический мир?
Спокойное лицо Хруфра на мгновение искривилось в гримасе неудовольствия.
– Почему такой скепсис, Доргис? Распространение ложной информации не входит в сферу деятельности учреждения. Мы в этом не нуждаемся. Мир исполнения желаний мы не отыскивали. Мы его создали. И примите к сведению, Доргис, – Хруфр сделал внушительную театральную паузу, – он уже начинает заселяться бывшими разрушителями.
– Вставшими на путь осознания, покаяния и исправления, – задумчиво добавил я.
Да, разошлись, давно разошлись наши с ним пути. И не просто разными мы с ним стали, а дошло даже до того, что он старается уничтожить меня. Превратить в нечто другое. Каин, поднимающий руку на брата своего… нет, еще хуже – ведь мы с ним были когда-то гораздо большим, чем братья. Мир исполнения желаний… Заманчиво, обнадеживающе, впечатляюще. А что, лет этак двадцать назад я, пожалуй, мог бы и согласиться. Живи себе, поплевывай, без трудов и забот. Живи-поживай. А вот теперь…
– Думайте, Доргис, думайте, – сказал Хруфр и вновь посмотрел на часы.
Время обеденного перерыва наступало, что ли?
– Уже подумал. Еще в предыдущие наши встречи.
– Я хочу услышать ваш ответ: согласны или не согласны. Мир исполнения желаний в обмен на отказ от дара.
– Если вам до сих пор непонятно, Хрыкин, отвечу: нет, – сказал я и насмешливо добавил, вспомнив слог детективного чтива: – Сдается мне, баки вы мне забиваете, начальник, туфту гоните. Сдается мне, что мир ваш обетованный есть не более, чем иллюзия, этакая Майя, если я правильно выражаюсь. С иллюзиями, Хрыкин, у нас всегда все было в полном порядке. Если бы тот мир не был иллюзорным, то, думаю, все ваше учреждение со всеми столами, шкафами и мусорными корзинами давным-давно переселилось бы туда, а не парилось на розыскной работе.
Хруфр нахмурился. Видно, общение наше не прибавляло ему хорошего настроения.
– Вы опять ошибаетесь, Доргис. У нас есть дела. Скажем так: прополка. Не время, так сказать, почивать на лаврах. Мы работаем, Доргис, понимаете? Работаем. Если для вас это не аргумент, то вот вам, думаю, убедительное для вас объяснение, хотя оно не соответствует истине, то есть не является объяснением: мир исполнения желаний – не резиновый и попасть туда, соответственно, может весьма ограниченный контингент. Он не для нас. Удовлетворены?
– Соглашусь, пожалуй, – кивнул я.
Кто его знает, этого У. Ф. Хрыкина? Я его теперь совсем не знал. Лжет или нет?
Хруфр поднял с пола карандаш, водворил назад в стаканчик, сел прямо, расправил плечи и с расстановкой произнес, нажимая на каждое слово, будто заколачивая гвозди, дабы меня, наконец, проняло:
– В предыдущих беседах не ставился вопрос о судьбе… э-э… Илонгли. Теперь он поставлен. За вами выбор, Доргис. Ду-май-те.
И меня проняло. Он вновь загонял меня в угол.
– По-моему, пришло время обеденного перерыва, – выдавил я в надежде хоть как-то отсрочить развязку.
И Хруфр, господин чиновник Хрыкин У. Ф., вдруг согласно кивнул.
– Вы правы, Доргис. Встретимся после обеда.
Он, не глядя, поднял трубку одного из двух своих телефонов – серого, произнес что-то неразборчивое, вроде «двенадцатый – один», – и та часть кабинета, что находилась напротив меня за невидимой стеной, мгновенно погрузилась в черноту. Из черноты долетел удаляющийся голос Хруфра:
– Не пытайтесь связаться с вашим беджем – мы блокировали канал.
14
Не знаю, минуту или час я провел у границы тьмы, черной стеной вознесшейся от выщербленного паркетного пола до покрытого неровной побелкой потолка, в той части кабинета У. Ф. Хрыкина, где находились только дверь, голые стены и стул, на котором я сидел. Мне было о чем подумать. Несколько раз я пытался вызвать Сю, но бедж не выходил на связь. А это, скорее всего, значило, что специалисты из команды Хруфра действительно сумели заблокировать канал. Осведомленность работников Учреждения (я уже называл это заведение с заглавной буквы), по крайней мере, одного из работников, Хрыкина У. Ф., была широка и казалась необъяснимой
– ведь бедж, по всем моим прикидкам, пребывал в совершенно ином мире. Неужели Учреждение настолько могущественно, что контролирует уже и иные миры?..
Мне было о чем подумать. Я не собирался капитулировать, хотя отдавал себе отчет в том, что тягаться с Хруфром, а в его лице с Учреждением, будет нелегко. Тем не менее, я надеялся выудить у Хруфра еще кое-какую информацию и попытаться воспользоваться этой информацией. И больше всего ободряла меня мысль о том, что были, были уже беседы, и я не сдался, и вновь заставляю ответственного работника Хрыкина У. Ф. тратить свое рабочее время на мою персону.
Если бы не Илонгли… Если бы не ситуация, в которой на чашу весов положена не только моя дальнейшая судьба, но и жизнь другого человека. Что и говорить, сотрудники Учреждения лихо осваивали наиболее эффективные методы работы. Если бы не Илонгли, проводница моя и спасительница моя, неизменная и постоянно меняющаяся спутница моя в этом странствии… В странствии, которое я совершал, ускользнув от Черной Луны, холодно глянувшей на меня с пустынных высот. Илонгли менялась, я чувствовал, что она менялась, и души наши, если выражаться несколько высокопарно, все более сочетались друг с другом, постепенно сплавляясь в единое целое в тигле проведенных совместно времен, пройденных пространств и прожитых событий…
Если бы не Илонгли…
Я сидел у черной стены и думал, и представлял, как слабую мою плоть прокручивает не знающая поломок мясорубка Учреждения. Вновь и вновь уверенные пальцы Хруфра заталкивают меня в мясорубку и крутят, крутят, раздирая мои жилы, выжимая мою кровь, превращая меня в податливую массу, из которой можно лепить все, что угодно. Вновь и вновь, раз за разом давят, стискивают, жмут меня холодные пальцы специалиста своего дела Хруфра… Сейчас он, наверное, сидит за столом и неторопливо поглощает свой борщ или солянку, и намазывает горчицей хлеб, уверенно действуя ножом, и манипулирует зубочисткой, очищая свои крепкие зубы с безукоризненными пломбами, зубы, которыми можно грызть стальную проволоку; все переварит его здоровый желудок. Что же, он так и будет без устали, с девяти до восемнадцати, с перерывом на обед, швырять меня по времени? Что же, я обречен на эти вечные беседы у стола за непроницаемой перегородкой?
«Если выберусь отсюда, – подумал я, прижимаясь лбом к холодной черной преграде, – во что бы то ни стало отыщу пистолет, в любых мирах, в любом закоулке; не найду сам – попрошу помощи у беджа. Отыщу пистолет – и уничтожу Учреждение. И Хрыкина У. Ф.»
И тут же, вдогонку, пришла другая мысль: а что если нас постоянно ставят перед выбором, постоянно заставляют принимать решение, и мы таки принимаем его – а потом просто ничего не знаем (не помним) об этом? И не потому ли мы именно такие, какие мы есть?..
Что-то зашуршало сзади. Возвращался после обеденного перерыва Хруфр? Я обернулся. Дверь была раскрыта настежь, она вела в комнату с большим окном, невысоким столиком у окна и обитым кожей креслом с широкими подлокотниками возле столика; над тарелками, как над вулканами, поднимался дымок, а вишневое содержимое тонкостенного стакана напоминало остывающую лаву. Никто меня туда не приглашал, но я не стал дожидаться приглашения. Я покинул кабинет Хруфра, вошел в комнату и сел за столик у окна.
Действующие вулканы оказались густым рассольником и шницелем с картофельным гарниром, а остывающая лава – теплым вишневым компотом. За окном, внизу, расстилался зеленый бульвар со скамейками, тополями, оградами, уходящими вдаль, газетным киоском и продавщицей яблок. На скамейках сидели парочки, пенсионеры играли в шахматы и читали газеты, вдоль кустов прохаживались молодые мамы с синими и розовыми детскими колясками; продавщица зевала, сидя на табуретке и привалившись спиной к ящикам с товаром; изредка по бульвару неслышно (неслышно для меня, сидящего у закрытого окна) катились чистенькие белые и кремовые «Победы» и черные трофейные «опели».
В двух кварталах отсюда, за перекрестком с подвешенным над трамвайными рельсами неутомимым трудягой-светофором, за мастерской по ремонту часов, изготовлению ключей и заточке ножей, за большим овощным ларьком и ателье мод стоял в глубине двора, за дубами и тополями, мой старый двухэтажный дом с деревянными лестницами и палисадником, в котором цвела сирень…
И подумалось мне, что окна Учреждения выходят в разные миры и разные времена. И еще подумалось мне, что неспроста простирается за окном тихий бульвар; стоит только опустить один-единственный шпингалет, стоит только открыть створку оконной рамы и спрыгнуть с небольшой высоты второго этажа на мягкий газон, поросший густой травой, – и можно за минуту отмахать эти два квартала и остановиться у невысокого крыльца, у двери, которую ты открывал и закрывал пятнадцать тысяч раз, которая помнит тебя, и которую помнишь ты…
Я медленно пил компот и думал о том, что это, пожалуй, один из самых сильных соблазнов Учреждения; сколько таких, как я, сидели, сидят сейчас и будут сидеть у своих окон в разных комнатах Учреждения, у окон, за которыми – детство. Стоит только опустить шпингалет – и попадешь туда, и станешь собой, шестилетним, и неизвестно, как после этого сложится твоя дальнейшая судьба; возможно, ты никогда не пойдешь по пути разрушителя, не станешь объемлющим, проницателем, зеркалием… Будешь совсем другим – и никогда не посмотришь на звездное небо.
Страшным и сильным было искушение, манила, завлекала Черная Триада, обещала освободить от своих пут, хоть на время ослабить свой гнет над тем, кто распахнет окно и прыгнет в собственное прошлое…
Я разбил стакан с недопитым компотом о покрытый желтым линолеумом пол и, пройдя по осколкам сапогами, – осколки хрустели в моем сердце или это хрустели осколки сердца? – вернулся в кабинет Хруфра и плотно закрыл за собой дверь.
Хруфр уже ждал меня. Сидел за своим столом, крутил в руке незажженную сигарету и аккуратно орудовал зубочисткой. Я вновь сел напротив и, опередив его (а он уже открыл рот, собираясь продолжить беседу), произнес, приказав себе забыть о бульваре за окном:
– Прежде чем дать окончательный ответ, я хотел бы кое-что уточнить. Могу ли я рассчитывать на удовлетворение своего любопытства?
Хруфр убрал зубочистку в стол, щелкнул зажигалкой и остро взглянул на меня поверх язычка пламени.
– Я отвечу на любые ваши вопросы, Доргис, в пределах моей компетенции. Вы можете рассчитывать не только на удовлетворение своего любопытства, но и на мою искренность.
– Хорошо. В таком случае, вопрос первый: чем мы вам так насолили? Почему вдруг затеяна столь грандиозная охота?
Хруфр хмыкнул, вытянул губы трубочкой и пустил тонкую струю дыма в направлении настольной лампы.
– Видите ли, Доргис, здесь имеют место соображения высшего порядка. Вам никогда не приходила в голову мысль о том, что любые реализованные с достаточной степенью убедительности фантазии художника, творца, при определенных условиях могут воплощаться в действительность? Разумеется, не здесь и не сейчас, а в каком-нибудь ином континууме.
– Представьте, приходила, и не только мне. Мысль довольно-таки не новая. По-моему, кэрролловская Алиса ее весьма четко сформулировала.
– Вот именно, – утвердительно покивал Хруфр. – А теперь, если можете, представьте себе этот континуум, населенный воплощенными фантазиями. Причем не теми, что нашли отражение в словах, напечатанных на книжной странице, или в образах, запечатленных на холсте живописца, а теми, кто существовал в воображении творца. Ведь согласитесь, Доргис, любое воспроизведение есть лишь слабое отражение того, что действительно существовало в сознании художника; здесь, так сказать, дистанция огромного размера. Воспринимающий субъект – читатель, зритель – воспринимает лишь нечеткий оттиск того, что хотел выразить творец; это противоречие извечно и никогда не будет снято.
Я с удивлением посмотрел на Хруфра. Откуда он все это знал, кабинетный чиновник неведомого Учреждения? Противоречие между замыслом и реализацией… Невозможность высказаться так, чтобы окружающие увидели мир твоими глазами… Невозможность влезть в чужое сознание и увидеть, ЧТО на самом деле творилось в сознании мастера, увидеть истинные глубины творений, а не их действительно уж слабое отражение на бумаге…
Я представил обретших плоть мифических героев и чудовищ, представил восставших из бледных символов-слов гомеровских олимпийских богов и демонов восточных сказаний; подумал о торжествующих инфернальных силах готических романов; сохранившихся с помощью живописи образах видений Дюрера и Босха; гоголевском Вие и Мелеаганте Кретьена де Труа; Люцифере Данте и Христе-Пантократоре из маленького храма Дафни близ Афин… – и мне стало неуютно. В холодной глубине растворился потолок кабинета, и странные образы проступили на стенах, оклеенных стандартными невыразительными обоями. В том, ином континууме, в воплощенной Вселенной воображения, должны были бы происходить такие схватки, бурлить такой водоворот событий, вершиться такие дела – и вряд ли только добрые, – которые не в силах изобразить и передать ни один мастер, будь он даже самым великим Мастером из мастеров человеческих…
– Вижу, вам все понятно, Доргис, – сказал проницательный Хруфр, странное существо, принявшее облик кабинетного работника в неземном (?) учреждении. – Вы, как я уже говорил, все очень быстро схватываете. Да, тот континуум постоянно пополняется и превращается из системы замкнутой в незамкнутую. То там, то тут – прорывы, утечка. – Хруфр подался ко мне и понизил голос: – Они проникают к нам, понимаете? Не Белоснежки, не Дюймовочки, не Мальчики-с-пальчик – а совсем другие. Ведь Медуза Горгона, стимфалийские птицы, всадник, под коим конь блед, Уэллсовы марсиане на боевых треножниках – тьфу, ерунда, чепуха по сравнению с теми, с кем нам приходится бороться. Как вы думаете, должны мы были принять меры для того, чтобы не допустить дальнейшее пополнение того континуума?
Я молчал. Я обдумывал его слова.
– Ваше молчание, Доргис, в данном случае,– знак согласия. Так что никакая это не охота, а вынужденные и совершенно необходимые мероприятия в интересах нашей общей безопасности. И вашей безопасности тоже, Доргис. Вы должны понять, что ваши фантазии не есть только ваше личное дело. Вы, разрушители, рубите сук, на котором сидите не только вы сами, но и все остальные. Вся разумная, так сказать, масса Вселенной.
Я слушал Хруфра вполслуха, поскольку понял главное, что он пытался мне втолковать, в чем пытался убедить. И хотя в его голосе не было фальши, я все-таки не поверил его аргументам; по-моему, дело здесь было вовсе не в том, что иной континуум угрожает благополучию нашего уютного мира. Не в том было дело… А в чем?
– Красиво излагаете, Хрыкин. – Я усмехнулся. – Но недостаточно убедительно. Я не Станиславский, но тоже хочу сказать: «Не верю!» Никогда не поверю, что столь могущественное Учреждение не может справиться с какими-то локальными прорывами и утечками. С вашими-то возможностями! Что вам стоит организовать небольшой темпоральный сдвиг и загнать химер назад в стойло?
– Они не поддаются сдвигам, – быстро ответил Хруфр.
Слишком быстро.
– Какая-то странная избирательность, вам не кажется, Хрыкин? Позвольте все-таки вам не поверить.
Хруфр вновь остро взглянул на меня и потушил очередной окурок.
– Хорошо, не верьте. Хотя прорывы действительно имеют место. Могу организовать пребывание в месте очередной утечки – сами во всем убедитесь, но дело не только в прорывах, вы правы, Доргис. С этим мы кое-как справляемся, и, надеюсь, будем справляться и впредь, хотя и хлопотное это занятие. Основная причина нашей охоты, как вы выразились, есть нарушение равновесия. Рав-но-ве-си-я. Не мне вам объяснять, и не вам выслушивать, чем является равновесие для Вселенной: основа, Доргис, основа и стержень всего сущего. В противном случае, мы бы с вами не говорили, никто бы уже ничего не говорил, а имели бы сейчас место неуправляемые процессы, происходящие без присутствия постороннего наблюдателя. После спровоцированного определенными и весьма печальными, поверьте, для нас обстоятельствами Большого Взрыва, этого, так сказать, Начала Начал, хотя это вовсе и не Начало, Вселенная наконец-то начинает замедлять пульсацию и постепенно превращается в стационарную систему. Без выбрыков и непредсказуемости. Вселенная как таковая, наконец-то, так сказать, начинает приходить в себя. И вот теперь, Доргис, представьте такую картину: только-только пришедшую в себя Вселенную, угомонившуюся, наконец, после всех этих первичных пертурбаций, начинают расшатывать изнутри. Расшатывать и вновь выводить на уровень непредсказуемого состояния. Вот вам следствие деятельности разрушителей. И если бы не мы, блюстители, так сказать, равновесия, Вселенная давно бы пошла вразнос.
– Послушайте, Хрыкин, а кто вас, собственно, уполномочил заниматься подобными делами? Блюсти покой Вселенной. Уж не сама ли Вселенная? Это мой вопрос номер два.
– Напрасно иронизируете, Доргис. Для чего Вселенная создала людей? Чтобы противостоять энтропии. Почему Вселенная создала Учреждение, одно из подразделений которого мне поручили возглавлять? Потому что ошиблась в людях; люди оказались весьма неоднородным, так сказать, материалом, среди них появились нарушители равновесия, разрушители. Такие как вы, Доргис. Люди разрушают любые миры, любые миры Вселенной, где только появляются, а каждый мир, поверьте, Доргис, значит для Вселенной гораздо больше, чем для вас ваше собственное ухо или, скажем, поджелудочная железа. Поэтому нам, Доргис, нужна управляемая масса, нужны вполне предсказуемые и управляемые потребители, все желания и поступки которых весьма несложно просчитать наперед и не стоять, как говорится, на постоянном боевом посту в ожидании, простите за тавтологию, любых неожиданностей. Нужна отнивелированная и управляемая масса, и пусть себе живет и размножается на радость, так сказать, матушке-Вселенной. Масса безо всяких вывертов. – Хруфр помахал пальцем, предупреждая и запрещая. – Вот потому во всех населенных мирах идет сейчас поимка разрушителей. Не таких, как все – скажем так, если вам не по душе термин «разрушители». Вы-то ведь себя таковым не считаете, не правда ли? – Хруфр не стал дожидаться моего ответа и покивал: – Не считаете, не считаете; напротив, мните себя творцами миров, а на деле-то тянете всех к полнейшему краху. Вот так-то, Доргис. Я открыл вам все карты. Теперь слово за вами.
Хруфр утомленно прикрыл глаза и потер виски. Я молча смотрел на него и пытался собраться с мыслями. То, что он рассказал, было похоже на правду, и могло быть правдой, только что теперь мне с этой правдой делать? Разве мог я пойти против себя, разве мог дать согласие на то, чтобы превратиться в нечто иное?
Предсказуемые и управляемые… Жить и размножаться на радость матушке-Вселенной… крохотная, во всем подобная другим частичка огромного людского желе, безбрежного податливого желе из людей…
– Проблем хватает, Доргис. – Хруфр вновь устало потер виски. – Взять те же Плоды Смерти. Это ведь не игрушки, не погремушки безобидные; если сдетонируют – мокрого места не останется от Вселенной. Вернее, только и останется одно мокрое место. А есть, к сожалению, и другие погремушки, еще и похлеще, пожалуй. Кое-кто, например, продолжает искать истинное имя Всевышнего. А ведь вам, наверное, известно, что если произнести это имя наоборот… – Хруфр положил ладонь на стол, словно раздавил что-то.
Я уже не удивлялся его информированности: видать, серьезное это было Учреждение. Я принял к сведению его страшноватые слова и тоже решил блеснуть информированностью. Я сказал:
– Насколько мне известно, Плоды Смерти находятся сейчас в абсолютно недоступном месте.
– Не будьте наивным, Доргис, – с усмешкой ответил Хруфр. – Абсолютно недоступных мест не бывает. И, вздохнув, повторил: – Проблем хватает…
– По-моему, дело не в том, что вы нужны Вселенной, – медленно начал я. – Это не Вселенной, а вам нужна предскаэуемая управляемая масса, бездумные потребители. Вам, Учреждению. Ну хорошо, допустим, вы этого добились. А дальше? Какова конечная цель Учреждения? Это третий вопрос.
Хруфр удивленно поднял свои аккуратно причесанные волосок к волоску густые брови.
– У нас нет какой-то одной определенной конечной цели. Блюсти равновесие, стабильность, исключить случайные факторы…
– А вам не скучно будет жить в такой Вселенной?
– Мы будем жить спокойно, Доргис. Не вздрагивая от шума за спиной.
Грустно было все это слышать. Блюстители равновесия… Нивелировка разумных существ, мыслящих существ. Неужели такая нивелировка возможна? Горько, если возможна. А если нет? Если они, исполнительные служащие этого грозного Учреждения, поймут, что нивелировка невозможна, они просто доберутся до Плодов Смерти или других «погремушек» и уничтожат Вселенную. И сотворят на ее месте новую, по своему хотению и разумению. Неужели действительно их цель – блюсти какое-то мифическое равновесие? Нет, пожалуй, Учреждение не стоит уничтожать, не разобравшись, что к чему. Проникнуть в его секторы, отделы и подотделы и выяснить, кем и для чего оно создано – а потом уже решать…
Но сейчас мне предстояло решить совсем другое. Хруфр меня не торопил, но было видно, что он ждет моего ответа. Эх, если бы помог мой камешек: потереть, задумать желание – и оказаться в мире, где нет никакого Хруфра…
Я сунул руку в карман и ничего там не обнаружил: ни камешка, ни расчески, ни троллейбусного талона. Вероятно, киборги обыскали меня при доставке в Учреждение.
– Камешек мы изъяли, – несколько даже извиняющимся тоном произнес Хруфр. – Как потенциально опасное образование.
– И расческа тоже для вас опасна? – съязвил я.
– Так положено, – отрубил Хруфр. – Итак, как насчет девушки? Кстати, я уточнил, пока вы обедали. – Он покосился на телефон. – Ее зовут не Илонгли, а Илонлли. И-лон-лли. Именно так.
Аудиенция, кажется, подходила к концу. Я должен был дать окончательный ответ. Хруфр вновь вынул зажигалку, но курить не стал; просто машинально крутил пальцем колесико, то сотворяя, то гася безобидный огонь, и, насупившись, ждал, когда я скажу о своем решении.
Я подумал о том, что гибель Илонлли будет всегда висеть на мне. Но пусть даже мне будет тошно до конца дней (сколько их там еще осталось в колоде, которую – карта за картой – сбрасывает на стол некто, затеявший эту игру?), пусть я буду убийцей, пусть поступаю нечеловечно и жестоко, и небеса проклянут меня за мой выбор, – но я не могу поступиться тем единственным, что у меня есть. Не могу отказаться от дара, проклятия моего, тяжкого бремени моего, и спасения моего, единственной отрады моей, единственной отдушины в этом мире. Иначе зачем тогда жить?
Я не мог отказаться от дара. К тому же, не покидала меня подспудная уверенность в том, что если я ни на что не променяю дар, Хруфр оживит Илонлли: зачем им нарушать свой принцип, коли ничего они этим не смогли добиться? Пускай даже в бесконечности будущих времен – но она вернется в мир, и вновь откроются ее прекрасные зеленые глаза. Да, в этом случае я никогда больше не увижу ее, и вскрытие покажет, каким рубцом легла на сердце потеря, но таков, вероятно, удел человеческий: потери, потери, потери…
И еще я знал, что уже не раз делал выбор раньше – и вновь попадался Хруфру, и вновь оказывался здесь, у этого стола, в этом Учреждении. Что ж, значит, суждено мне до бесконечности общаться с существом, которое когда-то было мной, и каждый раз отвечать ему отказом.
А вдруг мне когда-нибудь удастся ускользнуть от них? Эх, если бы не эти постоянные темпоральные сдвиги, если бы я мог запомнить хоть что-то из этих встреч, не забыть о существовании Учреждения… Оставить где-нибудь хоть какой-то знак, хоть какой-то след, зацепку, хоть что-нибудь, что не стерлось бы при очередном темпоральном сдвиге… Записать – и отдать кому-нибудь эту запись, чтобы в очередной изменившейся для меня реальности прочитать эту запись и, вооружившись, вполне сознательно отправиться на поиски Учреждения…
Виталя! Отдать записи ему, они ведь не заметили его, Хруфр о нем даже не упомянул; парнишка не интересует Учреждение! Найти Виталю…
Но как его найти? Да и не позволит Хруфр никого искать; сразу после моего отказа он вновь забросит меня в прошлое и будет рассчитывать, что жизнь изменит меня в желательную для него, Хруфра, сторону. Ну что ж, выбор сделан…
– ведь бедж, по всем моим прикидкам, пребывал в совершенно ином мире. Неужели Учреждение настолько могущественно, что контролирует уже и иные миры?..
Мне было о чем подумать. Я не собирался капитулировать, хотя отдавал себе отчет в том, что тягаться с Хруфром, а в его лице с Учреждением, будет нелегко. Тем не менее, я надеялся выудить у Хруфра еще кое-какую информацию и попытаться воспользоваться этой информацией. И больше всего ободряла меня мысль о том, что были, были уже беседы, и я не сдался, и вновь заставляю ответственного работника Хрыкина У. Ф. тратить свое рабочее время на мою персону.
Если бы не Илонгли… Если бы не ситуация, в которой на чашу весов положена не только моя дальнейшая судьба, но и жизнь другого человека. Что и говорить, сотрудники Учреждения лихо осваивали наиболее эффективные методы работы. Если бы не Илонгли, проводница моя и спасительница моя, неизменная и постоянно меняющаяся спутница моя в этом странствии… В странствии, которое я совершал, ускользнув от Черной Луны, холодно глянувшей на меня с пустынных высот. Илонгли менялась, я чувствовал, что она менялась, и души наши, если выражаться несколько высокопарно, все более сочетались друг с другом, постепенно сплавляясь в единое целое в тигле проведенных совместно времен, пройденных пространств и прожитых событий…
Если бы не Илонгли…
Я сидел у черной стены и думал, и представлял, как слабую мою плоть прокручивает не знающая поломок мясорубка Учреждения. Вновь и вновь уверенные пальцы Хруфра заталкивают меня в мясорубку и крутят, крутят, раздирая мои жилы, выжимая мою кровь, превращая меня в податливую массу, из которой можно лепить все, что угодно. Вновь и вновь, раз за разом давят, стискивают, жмут меня холодные пальцы специалиста своего дела Хруфра… Сейчас он, наверное, сидит за столом и неторопливо поглощает свой борщ или солянку, и намазывает горчицей хлеб, уверенно действуя ножом, и манипулирует зубочисткой, очищая свои крепкие зубы с безукоризненными пломбами, зубы, которыми можно грызть стальную проволоку; все переварит его здоровый желудок. Что же, он так и будет без устали, с девяти до восемнадцати, с перерывом на обед, швырять меня по времени? Что же, я обречен на эти вечные беседы у стола за непроницаемой перегородкой?
«Если выберусь отсюда, – подумал я, прижимаясь лбом к холодной черной преграде, – во что бы то ни стало отыщу пистолет, в любых мирах, в любом закоулке; не найду сам – попрошу помощи у беджа. Отыщу пистолет – и уничтожу Учреждение. И Хрыкина У. Ф.»
И тут же, вдогонку, пришла другая мысль: а что если нас постоянно ставят перед выбором, постоянно заставляют принимать решение, и мы таки принимаем его – а потом просто ничего не знаем (не помним) об этом? И не потому ли мы именно такие, какие мы есть?..
Что-то зашуршало сзади. Возвращался после обеденного перерыва Хруфр? Я обернулся. Дверь была раскрыта настежь, она вела в комнату с большим окном, невысоким столиком у окна и обитым кожей креслом с широкими подлокотниками возле столика; над тарелками, как над вулканами, поднимался дымок, а вишневое содержимое тонкостенного стакана напоминало остывающую лаву. Никто меня туда не приглашал, но я не стал дожидаться приглашения. Я покинул кабинет Хруфра, вошел в комнату и сел за столик у окна.
Действующие вулканы оказались густым рассольником и шницелем с картофельным гарниром, а остывающая лава – теплым вишневым компотом. За окном, внизу, расстилался зеленый бульвар со скамейками, тополями, оградами, уходящими вдаль, газетным киоском и продавщицей яблок. На скамейках сидели парочки, пенсионеры играли в шахматы и читали газеты, вдоль кустов прохаживались молодые мамы с синими и розовыми детскими колясками; продавщица зевала, сидя на табуретке и привалившись спиной к ящикам с товаром; изредка по бульвару неслышно (неслышно для меня, сидящего у закрытого окна) катились чистенькие белые и кремовые «Победы» и черные трофейные «опели».
В двух кварталах отсюда, за перекрестком с подвешенным над трамвайными рельсами неутомимым трудягой-светофором, за мастерской по ремонту часов, изготовлению ключей и заточке ножей, за большим овощным ларьком и ателье мод стоял в глубине двора, за дубами и тополями, мой старый двухэтажный дом с деревянными лестницами и палисадником, в котором цвела сирень…
И подумалось мне, что окна Учреждения выходят в разные миры и разные времена. И еще подумалось мне, что неспроста простирается за окном тихий бульвар; стоит только опустить один-единственный шпингалет, стоит только открыть створку оконной рамы и спрыгнуть с небольшой высоты второго этажа на мягкий газон, поросший густой травой, – и можно за минуту отмахать эти два квартала и остановиться у невысокого крыльца, у двери, которую ты открывал и закрывал пятнадцать тысяч раз, которая помнит тебя, и которую помнишь ты…
Я медленно пил компот и думал о том, что это, пожалуй, один из самых сильных соблазнов Учреждения; сколько таких, как я, сидели, сидят сейчас и будут сидеть у своих окон в разных комнатах Учреждения, у окон, за которыми – детство. Стоит только опустить шпингалет – и попадешь туда, и станешь собой, шестилетним, и неизвестно, как после этого сложится твоя дальнейшая судьба; возможно, ты никогда не пойдешь по пути разрушителя, не станешь объемлющим, проницателем, зеркалием… Будешь совсем другим – и никогда не посмотришь на звездное небо.
Страшным и сильным было искушение, манила, завлекала Черная Триада, обещала освободить от своих пут, хоть на время ослабить свой гнет над тем, кто распахнет окно и прыгнет в собственное прошлое…
Я разбил стакан с недопитым компотом о покрытый желтым линолеумом пол и, пройдя по осколкам сапогами, – осколки хрустели в моем сердце или это хрустели осколки сердца? – вернулся в кабинет Хруфра и плотно закрыл за собой дверь.
Хруфр уже ждал меня. Сидел за своим столом, крутил в руке незажженную сигарету и аккуратно орудовал зубочисткой. Я вновь сел напротив и, опередив его (а он уже открыл рот, собираясь продолжить беседу), произнес, приказав себе забыть о бульваре за окном:
– Прежде чем дать окончательный ответ, я хотел бы кое-что уточнить. Могу ли я рассчитывать на удовлетворение своего любопытства?
Хруфр убрал зубочистку в стол, щелкнул зажигалкой и остро взглянул на меня поверх язычка пламени.
– Я отвечу на любые ваши вопросы, Доргис, в пределах моей компетенции. Вы можете рассчитывать не только на удовлетворение своего любопытства, но и на мою искренность.
– Хорошо. В таком случае, вопрос первый: чем мы вам так насолили? Почему вдруг затеяна столь грандиозная охота?
Хруфр хмыкнул, вытянул губы трубочкой и пустил тонкую струю дыма в направлении настольной лампы.
– Видите ли, Доргис, здесь имеют место соображения высшего порядка. Вам никогда не приходила в голову мысль о том, что любые реализованные с достаточной степенью убедительности фантазии художника, творца, при определенных условиях могут воплощаться в действительность? Разумеется, не здесь и не сейчас, а в каком-нибудь ином континууме.
– Представьте, приходила, и не только мне. Мысль довольно-таки не новая. По-моему, кэрролловская Алиса ее весьма четко сформулировала.
– Вот именно, – утвердительно покивал Хруфр. – А теперь, если можете, представьте себе этот континуум, населенный воплощенными фантазиями. Причем не теми, что нашли отражение в словах, напечатанных на книжной странице, или в образах, запечатленных на холсте живописца, а теми, кто существовал в воображении творца. Ведь согласитесь, Доргис, любое воспроизведение есть лишь слабое отражение того, что действительно существовало в сознании художника; здесь, так сказать, дистанция огромного размера. Воспринимающий субъект – читатель, зритель – воспринимает лишь нечеткий оттиск того, что хотел выразить творец; это противоречие извечно и никогда не будет снято.
Я с удивлением посмотрел на Хруфра. Откуда он все это знал, кабинетный чиновник неведомого Учреждения? Противоречие между замыслом и реализацией… Невозможность высказаться так, чтобы окружающие увидели мир твоими глазами… Невозможность влезть в чужое сознание и увидеть, ЧТО на самом деле творилось в сознании мастера, увидеть истинные глубины творений, а не их действительно уж слабое отражение на бумаге…
Я представил обретших плоть мифических героев и чудовищ, представил восставших из бледных символов-слов гомеровских олимпийских богов и демонов восточных сказаний; подумал о торжествующих инфернальных силах готических романов; сохранившихся с помощью живописи образах видений Дюрера и Босха; гоголевском Вие и Мелеаганте Кретьена де Труа; Люцифере Данте и Христе-Пантократоре из маленького храма Дафни близ Афин… – и мне стало неуютно. В холодной глубине растворился потолок кабинета, и странные образы проступили на стенах, оклеенных стандартными невыразительными обоями. В том, ином континууме, в воплощенной Вселенной воображения, должны были бы происходить такие схватки, бурлить такой водоворот событий, вершиться такие дела – и вряд ли только добрые, – которые не в силах изобразить и передать ни один мастер, будь он даже самым великим Мастером из мастеров человеческих…
– Вижу, вам все понятно, Доргис, – сказал проницательный Хруфр, странное существо, принявшее облик кабинетного работника в неземном (?) учреждении. – Вы, как я уже говорил, все очень быстро схватываете. Да, тот континуум постоянно пополняется и превращается из системы замкнутой в незамкнутую. То там, то тут – прорывы, утечка. – Хруфр подался ко мне и понизил голос: – Они проникают к нам, понимаете? Не Белоснежки, не Дюймовочки, не Мальчики-с-пальчик – а совсем другие. Ведь Медуза Горгона, стимфалийские птицы, всадник, под коим конь блед, Уэллсовы марсиане на боевых треножниках – тьфу, ерунда, чепуха по сравнению с теми, с кем нам приходится бороться. Как вы думаете, должны мы были принять меры для того, чтобы не допустить дальнейшее пополнение того континуума?
Я молчал. Я обдумывал его слова.
– Ваше молчание, Доргис, в данном случае,– знак согласия. Так что никакая это не охота, а вынужденные и совершенно необходимые мероприятия в интересах нашей общей безопасности. И вашей безопасности тоже, Доргис. Вы должны понять, что ваши фантазии не есть только ваше личное дело. Вы, разрушители, рубите сук, на котором сидите не только вы сами, но и все остальные. Вся разумная, так сказать, масса Вселенной.
Я слушал Хруфра вполслуха, поскольку понял главное, что он пытался мне втолковать, в чем пытался убедить. И хотя в его голосе не было фальши, я все-таки не поверил его аргументам; по-моему, дело здесь было вовсе не в том, что иной континуум угрожает благополучию нашего уютного мира. Не в том было дело… А в чем?
– Красиво излагаете, Хрыкин. – Я усмехнулся. – Но недостаточно убедительно. Я не Станиславский, но тоже хочу сказать: «Не верю!» Никогда не поверю, что столь могущественное Учреждение не может справиться с какими-то локальными прорывами и утечками. С вашими-то возможностями! Что вам стоит организовать небольшой темпоральный сдвиг и загнать химер назад в стойло?
– Они не поддаются сдвигам, – быстро ответил Хруфр.
Слишком быстро.
– Какая-то странная избирательность, вам не кажется, Хрыкин? Позвольте все-таки вам не поверить.
Хруфр вновь остро взглянул на меня и потушил очередной окурок.
– Хорошо, не верьте. Хотя прорывы действительно имеют место. Могу организовать пребывание в месте очередной утечки – сами во всем убедитесь, но дело не только в прорывах, вы правы, Доргис. С этим мы кое-как справляемся, и, надеюсь, будем справляться и впредь, хотя и хлопотное это занятие. Основная причина нашей охоты, как вы выразились, есть нарушение равновесия. Рав-но-ве-си-я. Не мне вам объяснять, и не вам выслушивать, чем является равновесие для Вселенной: основа, Доргис, основа и стержень всего сущего. В противном случае, мы бы с вами не говорили, никто бы уже ничего не говорил, а имели бы сейчас место неуправляемые процессы, происходящие без присутствия постороннего наблюдателя. После спровоцированного определенными и весьма печальными, поверьте, для нас обстоятельствами Большого Взрыва, этого, так сказать, Начала Начал, хотя это вовсе и не Начало, Вселенная наконец-то начинает замедлять пульсацию и постепенно превращается в стационарную систему. Без выбрыков и непредсказуемости. Вселенная как таковая, наконец-то, так сказать, начинает приходить в себя. И вот теперь, Доргис, представьте такую картину: только-только пришедшую в себя Вселенную, угомонившуюся, наконец, после всех этих первичных пертурбаций, начинают расшатывать изнутри. Расшатывать и вновь выводить на уровень непредсказуемого состояния. Вот вам следствие деятельности разрушителей. И если бы не мы, блюстители, так сказать, равновесия, Вселенная давно бы пошла вразнос.
– Послушайте, Хрыкин, а кто вас, собственно, уполномочил заниматься подобными делами? Блюсти покой Вселенной. Уж не сама ли Вселенная? Это мой вопрос номер два.
– Напрасно иронизируете, Доргис. Для чего Вселенная создала людей? Чтобы противостоять энтропии. Почему Вселенная создала Учреждение, одно из подразделений которого мне поручили возглавлять? Потому что ошиблась в людях; люди оказались весьма неоднородным, так сказать, материалом, среди них появились нарушители равновесия, разрушители. Такие как вы, Доргис. Люди разрушают любые миры, любые миры Вселенной, где только появляются, а каждый мир, поверьте, Доргис, значит для Вселенной гораздо больше, чем для вас ваше собственное ухо или, скажем, поджелудочная железа. Поэтому нам, Доргис, нужна управляемая масса, нужны вполне предсказуемые и управляемые потребители, все желания и поступки которых весьма несложно просчитать наперед и не стоять, как говорится, на постоянном боевом посту в ожидании, простите за тавтологию, любых неожиданностей. Нужна отнивелированная и управляемая масса, и пусть себе живет и размножается на радость, так сказать, матушке-Вселенной. Масса безо всяких вывертов. – Хруфр помахал пальцем, предупреждая и запрещая. – Вот потому во всех населенных мирах идет сейчас поимка разрушителей. Не таких, как все – скажем так, если вам не по душе термин «разрушители». Вы-то ведь себя таковым не считаете, не правда ли? – Хруфр не стал дожидаться моего ответа и покивал: – Не считаете, не считаете; напротив, мните себя творцами миров, а на деле-то тянете всех к полнейшему краху. Вот так-то, Доргис. Я открыл вам все карты. Теперь слово за вами.
Хруфр утомленно прикрыл глаза и потер виски. Я молча смотрел на него и пытался собраться с мыслями. То, что он рассказал, было похоже на правду, и могло быть правдой, только что теперь мне с этой правдой делать? Разве мог я пойти против себя, разве мог дать согласие на то, чтобы превратиться в нечто иное?
Предсказуемые и управляемые… Жить и размножаться на радость матушке-Вселенной… крохотная, во всем подобная другим частичка огромного людского желе, безбрежного податливого желе из людей…
– Проблем хватает, Доргис. – Хруфр вновь устало потер виски. – Взять те же Плоды Смерти. Это ведь не игрушки, не погремушки безобидные; если сдетонируют – мокрого места не останется от Вселенной. Вернее, только и останется одно мокрое место. А есть, к сожалению, и другие погремушки, еще и похлеще, пожалуй. Кое-кто, например, продолжает искать истинное имя Всевышнего. А ведь вам, наверное, известно, что если произнести это имя наоборот… – Хруфр положил ладонь на стол, словно раздавил что-то.
Я уже не удивлялся его информированности: видать, серьезное это было Учреждение. Я принял к сведению его страшноватые слова и тоже решил блеснуть информированностью. Я сказал:
– Насколько мне известно, Плоды Смерти находятся сейчас в абсолютно недоступном месте.
– Не будьте наивным, Доргис, – с усмешкой ответил Хруфр. – Абсолютно недоступных мест не бывает. И, вздохнув, повторил: – Проблем хватает…
– По-моему, дело не в том, что вы нужны Вселенной, – медленно начал я. – Это не Вселенной, а вам нужна предскаэуемая управляемая масса, бездумные потребители. Вам, Учреждению. Ну хорошо, допустим, вы этого добились. А дальше? Какова конечная цель Учреждения? Это третий вопрос.
Хруфр удивленно поднял свои аккуратно причесанные волосок к волоску густые брови.
– У нас нет какой-то одной определенной конечной цели. Блюсти равновесие, стабильность, исключить случайные факторы…
– А вам не скучно будет жить в такой Вселенной?
– Мы будем жить спокойно, Доргис. Не вздрагивая от шума за спиной.
Грустно было все это слышать. Блюстители равновесия… Нивелировка разумных существ, мыслящих существ. Неужели такая нивелировка возможна? Горько, если возможна. А если нет? Если они, исполнительные служащие этого грозного Учреждения, поймут, что нивелировка невозможна, они просто доберутся до Плодов Смерти или других «погремушек» и уничтожат Вселенную. И сотворят на ее месте новую, по своему хотению и разумению. Неужели действительно их цель – блюсти какое-то мифическое равновесие? Нет, пожалуй, Учреждение не стоит уничтожать, не разобравшись, что к чему. Проникнуть в его секторы, отделы и подотделы и выяснить, кем и для чего оно создано – а потом уже решать…
Но сейчас мне предстояло решить совсем другое. Хруфр меня не торопил, но было видно, что он ждет моего ответа. Эх, если бы помог мой камешек: потереть, задумать желание – и оказаться в мире, где нет никакого Хруфра…
Я сунул руку в карман и ничего там не обнаружил: ни камешка, ни расчески, ни троллейбусного талона. Вероятно, киборги обыскали меня при доставке в Учреждение.
– Камешек мы изъяли, – несколько даже извиняющимся тоном произнес Хруфр. – Как потенциально опасное образование.
– И расческа тоже для вас опасна? – съязвил я.
– Так положено, – отрубил Хруфр. – Итак, как насчет девушки? Кстати, я уточнил, пока вы обедали. – Он покосился на телефон. – Ее зовут не Илонгли, а Илонлли. И-лон-лли. Именно так.
Аудиенция, кажется, подходила к концу. Я должен был дать окончательный ответ. Хруфр вновь вынул зажигалку, но курить не стал; просто машинально крутил пальцем колесико, то сотворяя, то гася безобидный огонь, и, насупившись, ждал, когда я скажу о своем решении.
Я подумал о том, что гибель Илонлли будет всегда висеть на мне. Но пусть даже мне будет тошно до конца дней (сколько их там еще осталось в колоде, которую – карта за картой – сбрасывает на стол некто, затеявший эту игру?), пусть я буду убийцей, пусть поступаю нечеловечно и жестоко, и небеса проклянут меня за мой выбор, – но я не могу поступиться тем единственным, что у меня есть. Не могу отказаться от дара, проклятия моего, тяжкого бремени моего, и спасения моего, единственной отрады моей, единственной отдушины в этом мире. Иначе зачем тогда жить?
Я не мог отказаться от дара. К тому же, не покидала меня подспудная уверенность в том, что если я ни на что не променяю дар, Хруфр оживит Илонлли: зачем им нарушать свой принцип, коли ничего они этим не смогли добиться? Пускай даже в бесконечности будущих времен – но она вернется в мир, и вновь откроются ее прекрасные зеленые глаза. Да, в этом случае я никогда больше не увижу ее, и вскрытие покажет, каким рубцом легла на сердце потеря, но таков, вероятно, удел человеческий: потери, потери, потери…
И еще я знал, что уже не раз делал выбор раньше – и вновь попадался Хруфру, и вновь оказывался здесь, у этого стола, в этом Учреждении. Что ж, значит, суждено мне до бесконечности общаться с существом, которое когда-то было мной, и каждый раз отвечать ему отказом.
А вдруг мне когда-нибудь удастся ускользнуть от них? Эх, если бы не эти постоянные темпоральные сдвиги, если бы я мог запомнить хоть что-то из этих встреч, не забыть о существовании Учреждения… Оставить где-нибудь хоть какой-то знак, хоть какой-то след, зацепку, хоть что-нибудь, что не стерлось бы при очередном темпоральном сдвиге… Записать – и отдать кому-нибудь эту запись, чтобы в очередной изменившейся для меня реальности прочитать эту запись и, вооружившись, вполне сознательно отправиться на поиски Учреждения…
Виталя! Отдать записи ему, они ведь не заметили его, Хруфр о нем даже не упомянул; парнишка не интересует Учреждение! Найти Виталю…
Но как его найти? Да и не позволит Хруфр никого искать; сразу после моего отказа он вновь забросит меня в прошлое и будет рассчитывать, что жизнь изменит меня в желательную для него, Хруфра, сторону. Ну что ж, выбор сделан…