Страница:
– Итак? – вкрадчиво произнес Хруфр, поглаживая уже закрытую папку-накопитель. – Сдаем дело в архив и оформляем документы в мир исполнения желаний? Для вас двоих, Доргис, для двоих.
– Нет, – твердо ответил я. – Видимо, суждено нам и впредь продолжать наши беседы. Это мой окончательней ответ, Хрыкин.
Хруфр с силой хлопнул ладонью по папке и, нахмурившись, потянулся к серому телефону. Ткнул пальцем в кнопку с цифрой «семь» и, подождав, пока абонент отзовется, сказал:
– Ответ тот же.
Выслушал, кивнул.
– Да, как и решили.
Положил трубку и взглянул на меня:
– Мне очень жаль, Доргис, что так получается. Поверьте, вы сами виноваты в создании той ситуации, которая в данный момент имеет место.
Я развел руками:
– Помилуйте, Хрыкин, я вас ни в чем не виню.
В животе у меня вдруг обнаружился неприятный холодок. Холодок волной подкатился к сердцу.
– Наши методы весьма гуманны, Доргис, мы редко выходим за рамки.
– Взгляд Хруфра стал сочувствующим и даже печальным. – Но выходим. Вынуждены выходить.
– Сожжение на костре? Четвертование? Водружение на кол? – Я попытался улыбнуться, но, кажется, улыбка у меня не получилась.
– При нашей последней встрече и очередном вашем необдуманном отказе я сказал вам, Доргис, следующее: вы вернетесь в прошлое и будете жить и, возможно, продолжите творить. Но я хорошо изучил вас, Доргис, и поэтому сказал кое-что еще. Я сказал вам: придет время, Доргис, когда вам будет не мил окружающий мир, когда вы устанете от него, от себя и от своих мыслей, когда жизнь покажется вам тошной, этакой пустой и глупой шуткой – и для вас настанет Время Черной Луны. Вы увидите Черную Луну, и у вас навсегда пропадет желание смотреть на звездное небо. Даже более того: возможно, вам захочется уйти, навсегда уйти… понимаете? А вполне обдуманное, осмысленное добровольное уничтожение собственного сознания – это тот единственный случай, та единственная гарантия, что оно уже никогда не восстановится. Нигде. Ни в каких мирах. Я просчитал такую вероятность, Доргис. Она была весьма большой. – Он подался ко мне и впился в меня взглядом следователя. – Вы ведь уже увидели Черную Луну, Доргис?
Вот оно что… Вот оно что… Я захлебывался в водовороте мыслей, я старался вырваться из этого кружения в спокойную прозрачную воду понимания, добраться до теплого песчаного берега истины – и это мне удалось.
Тогда, в предыдущую встречу с Хруфром, когда он посулил мне приход Времени Черной Луны, я заставил себя эапомнить слово «Иллолли», я впечатал его в память, замуровал в подземельях подсознания, выбил нестирающимися буквами на каменном монолите какой-то десятой или сотой глубинной памяти, укрыл в тайнике и заставил себя забыть это слово до поры. До появления Черной Луны. Почему именно это слово? Может быть, это имя той, что ждала меня в одиноком замке на холме? Я увидел Черную Луну – и сработало мое подсознание, и я отправился в Мир Одинокого Замка, на поиски той, что должна была рассказать мне, как разузнать все тайны Учреждения Хруфра. Но Хруфр перехватил меня – и та, что сопровождала меня, не успела воплотиться в Иллолли, которая помогла бы мне расправиться с Учреждением…
Но значит – выход был! Я вновь могу заставить себя запомнить это имя и, отброшенный в прошлое, в очередной раз отброшенный в прошлое, вновь дождаться появления Черной Луны – и отправиться на поиски. Мы еще поборемся, Хруфр!
– Вы видели Черную Луну, Доргис, – утвердительно сказал Хруфр, глядя на меня с непонятной усмешкой. – И все-таки поступили не так, как мы предполагали. Вы провели нас, Доргис, но, надеюсь, в последний раз. Никаких темпоральных сдвигов больше не будет. Мы считаем себя вправе поступать негуманно по отношению к отдельной личности во имя высшего, всеобщего гуманизма. Гуманная цель оправдывает любые средства, Доргис.
У меня сжалось сердце. Неужели Хруфр взял-таки верх и я безнадежно проиграл? Что они решили сделать со мной? Знавали мы уже все эти тезисы насчет достижения высших целей какими угодно средствами…
– Ты любишь смотреть на звездное небо, – жестко сказал Хруфр и оскалился, обнажая острые клыки и, кажется, не заботясь более о сохранении своего чиновничьего имиджа. – Мы дадим тебе возможность смотреть на звездное небо. Это станет твоим единственным эанятием. Когда тебя затошнит от этого занятия, ты позовешь нас и откажешься от дара. – Хруфр на глазах превращался в гладкий черный столб. – И тогда, если захочешь, сможешь отправиться в мир исполнения желаний. Вместе с ней. До встречи, упрямец Доргис.
Черный столб покачнулся, упал, рассекая стол с перекидным календарем и лампой, пробивая невидимую преграду – и обрушился на меня…
15
– Нет, – твердо ответил я. – Видимо, суждено нам и впредь продолжать наши беседы. Это мой окончательней ответ, Хрыкин.
Хруфр с силой хлопнул ладонью по папке и, нахмурившись, потянулся к серому телефону. Ткнул пальцем в кнопку с цифрой «семь» и, подождав, пока абонент отзовется, сказал:
– Ответ тот же.
Выслушал, кивнул.
– Да, как и решили.
Положил трубку и взглянул на меня:
– Мне очень жаль, Доргис, что так получается. Поверьте, вы сами виноваты в создании той ситуации, которая в данный момент имеет место.
Я развел руками:
– Помилуйте, Хрыкин, я вас ни в чем не виню.
В животе у меня вдруг обнаружился неприятный холодок. Холодок волной подкатился к сердцу.
– Наши методы весьма гуманны, Доргис, мы редко выходим за рамки.
– Взгляд Хруфра стал сочувствующим и даже печальным. – Но выходим. Вынуждены выходить.
– Сожжение на костре? Четвертование? Водружение на кол? – Я попытался улыбнуться, но, кажется, улыбка у меня не получилась.
– При нашей последней встрече и очередном вашем необдуманном отказе я сказал вам, Доргис, следующее: вы вернетесь в прошлое и будете жить и, возможно, продолжите творить. Но я хорошо изучил вас, Доргис, и поэтому сказал кое-что еще. Я сказал вам: придет время, Доргис, когда вам будет не мил окружающий мир, когда вы устанете от него, от себя и от своих мыслей, когда жизнь покажется вам тошной, этакой пустой и глупой шуткой – и для вас настанет Время Черной Луны. Вы увидите Черную Луну, и у вас навсегда пропадет желание смотреть на звездное небо. Даже более того: возможно, вам захочется уйти, навсегда уйти… понимаете? А вполне обдуманное, осмысленное добровольное уничтожение собственного сознания – это тот единственный случай, та единственная гарантия, что оно уже никогда не восстановится. Нигде. Ни в каких мирах. Я просчитал такую вероятность, Доргис. Она была весьма большой. – Он подался ко мне и впился в меня взглядом следователя. – Вы ведь уже увидели Черную Луну, Доргис?
Вот оно что… Вот оно что… Я захлебывался в водовороте мыслей, я старался вырваться из этого кружения в спокойную прозрачную воду понимания, добраться до теплого песчаного берега истины – и это мне удалось.
Тогда, в предыдущую встречу с Хруфром, когда он посулил мне приход Времени Черной Луны, я заставил себя эапомнить слово «Иллолли», я впечатал его в память, замуровал в подземельях подсознания, выбил нестирающимися буквами на каменном монолите какой-то десятой или сотой глубинной памяти, укрыл в тайнике и заставил себя забыть это слово до поры. До появления Черной Луны. Почему именно это слово? Может быть, это имя той, что ждала меня в одиноком замке на холме? Я увидел Черную Луну – и сработало мое подсознание, и я отправился в Мир Одинокого Замка, на поиски той, что должна была рассказать мне, как разузнать все тайны Учреждения Хруфра. Но Хруфр перехватил меня – и та, что сопровождала меня, не успела воплотиться в Иллолли, которая помогла бы мне расправиться с Учреждением…
Но значит – выход был! Я вновь могу заставить себя запомнить это имя и, отброшенный в прошлое, в очередной раз отброшенный в прошлое, вновь дождаться появления Черной Луны – и отправиться на поиски. Мы еще поборемся, Хруфр!
– Вы видели Черную Луну, Доргис, – утвердительно сказал Хруфр, глядя на меня с непонятной усмешкой. – И все-таки поступили не так, как мы предполагали. Вы провели нас, Доргис, но, надеюсь, в последний раз. Никаких темпоральных сдвигов больше не будет. Мы считаем себя вправе поступать негуманно по отношению к отдельной личности во имя высшего, всеобщего гуманизма. Гуманная цель оправдывает любые средства, Доргис.
У меня сжалось сердце. Неужели Хруфр взял-таки верх и я безнадежно проиграл? Что они решили сделать со мной? Знавали мы уже все эти тезисы насчет достижения высших целей какими угодно средствами…
– Ты любишь смотреть на звездное небо, – жестко сказал Хруфр и оскалился, обнажая острые клыки и, кажется, не заботясь более о сохранении своего чиновничьего имиджа. – Мы дадим тебе возможность смотреть на звездное небо. Это станет твоим единственным эанятием. Когда тебя затошнит от этого занятия, ты позовешь нас и откажешься от дара. – Хруфр на глазах превращался в гладкий черный столб. – И тогда, если захочешь, сможешь отправиться в мир исполнения желаний. Вместе с ней. До встречи, упрямец Доргис.
Черный столб покачнулся, упал, рассекая стол с перекидным календарем и лампой, пробивая невидимую преграду – и обрушился на меня…
15
…И остановилось, и замерло, и застыло время, и одни и те же немигающие звезды висели в черном льду пустоты над моим лицом, постоянно одни и те же, неподвижные, навсегда вмерзшие в пустоту. Время обтекало мой маленький мирок, вихри и течения времени проносились где-то вдали, а здесь, в моем маленьком мирке, всегда все было одно и то же: черные стены цилиндрического пустого колодца, на ровном дне которого я лежал навзничь, раскинув руки, не в состоянии даже вздохнуть или сделать хоть какое-нибудь движение; кружок черноты над головой, украшенный навсегда застывшими звездами… Все. Это было все. Я не испытывал ни голода, ни жажды, а это означало, что я действительно извлечен из времени, что время просто не существует для меня. Вокруг могли меняться эпохи, могли гаснуть звезды, могли возникать и уходить в небытие цивилизации разумных существ – но все это происходило вне моего колодца. Учреждение Хруфра вело целенаправленную борьбу за всеобщее благоденствие и процветание.
Единственное, что жило во мне, – это мое сознание, неподвластное ни времени, ни всемогущему Учреждению. Я лежал и думал, лежал и вспоминал, я понимал, что влип всерьез, я ничего не мог поделать без посторонней помощи (увы, я не Шварценеггер), а на помощь надеяться не приходилось. Не было моей Донге-Илонлли, не отзывался бедж Сю – да и что бы он сделал против Учреждения, которому под силу уничтожать и восстанавливать целые миры? Не было больше спасательницы… Кто еще мог помочь? Разве что Виталя. Хороший помощник из случайного нашего попутчика Витали – лучше не придумаешь.
Я понимал, что влип всерьез, и что лежать мне вот так, глядя на одни и те же звезды (а я даже глаза не мог закрыть), целую вечность. Но я готов был лучше пролежать так целую вечность, чем капитулировать перед Хруфром. Правда, не прошел еще для меня и первый миг вечности, я еще пытался отвлечься, я еще подбадривал себя. А ведь это было только начало.
«Вот алмазная гора высотой в тысячу локтей, – вспомнилась мне древняя восточная притча. – Раз в столетие прилетает к ней птичка и точит свой клюв о гору. Когда она сточит гору до конца – пройдет первое мгновение вечности…»
Воспоминания и мысли мои были бессвязными, они струились почти неуправляемым потоком как бы вопреки застывшему времени. И однажды я вспомнил, как когда-то, подводя некоторые итоги, копался в своих архивах, в своих записных книжках, дневниках и черновиках, запечатлевших значительную и главную часть моей жизни. Я обнаружил тогда свой давний рассказ о некоем Штурмовике, пытавшемся пробраться в загадочный и странный Дом. Не был ли тот Штурмовик Хруфром, не был ли тот Дом – Учреждением? Возможно, написать этот рассказ побудили меня смутные воспоминания, слабые следы, оставшиеся в сознании после очередной встречи с Хруфром – ведь сознание не зависит от пространственно-временных перемещений, и какие-то следы в нем могли сохраниться даже при темпоральном сдвиге.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь в этом своем предположении, и написал рассказ по совсем другому, давно забывшемуся поводу…
Я лежал, прикованный к окоченевшим звездам, не чувствуя собственного тела, и все-таки на что-то надеясь. А вдруг да и поможет все-таки мой камешек, даже упрятанный где-то в сейфах Учреждения? А вдруг да и появится какой-нибудь мой двойник, с которым мы разошлись на одной из развилок, и выручит меня? А вдруг, в конце концов, вне моего колодца настанут новые времена, и подует, так сказать, ветер перемен, и иэменится курс, и Учреждение перепрофилируется и начнет всячески поощрять зеркалиев-демиургов логоса, постановив считать их не разрушителями, а созидателями, не деструктивным элементом Вселенной, а, напротив, тем элементом, который и позволяет ей существовать? Всякое могло быть, потому что всякое уже бывало…
Я лежал вне времени, разглядывая застывшие мертвые звезды, – и вдруг их на мгновение перекрыла какая-то тень, метнувшаяся над срезом моего колодца. Тень исчезла, мелькнула вновь… и вновь…
«Рон! Рон!» – проскрипело в недоступной вышине – и что-то твердое упало на мою бездыханную грудь, и отскочило прямо в мою раскрытую ладонь.
Пистолет!
Ничего не мог сделать я сам, собственными силами, – и на помощь мне явилось чудо в образе птицы Рон. Как в сказке.
Хотя кто знает: может быть, сказки – совсем не сказки в каких-то иных реальностях?..
Прикосновение пистолета оживило мои негнущиеся пальцы, и они начали оттаивать; забегали под кожей мурашки, ладонь моя сжала рукоятку чудесного оружия, рука согнулась в локте, и мое тело, только что бывшее статуей, мраморным надгробным памятником самому себе, вновь стало живым телом, хотя и не очень ловким и сильным, но – живым. Я спустил курок, целясь прямо в нарисованные звезды, пистолет бесстрастно произнес: «Четвертый выстрел», – (интересно, а на сколько выстрелов он рассчитан, и можно ли перезарядить обойму, и где ее взять?) – и звезды тоже ожили, вспыхнули близкими кострами, сжигая черную пустоту, и посыпались вниз, в колодец, превращаясь в длинные огненные полосы, стремительно скользящие ко мне. Я не энал, чем грозит мне это падение звезд, но на всякий случай вскочил, уже полностью управляя своим телом, и прижался спиной к вогнутой прочной стене колодца. Огненные полосы угасали на глазах, превращались в редкие пунктиры, в разрозненные бледные световые пятна. Пятен осталось совсем немного…
Я стоял, привалившись спиной к косяку балконной двери, в многоэтажном доме напротив горело несколько окон, одинокие фонари
– железобетонные столбы вдоль дороги – бесполезно освещали пустую ленту асфальта, испещренную темными пятнами выбоин, и вокруг фонарей вилась в своих ритуальных танцах ночная мошкара. Небо было тусклым, беззвездным, долетел из ночи гудок заблудившегося локомотива, упал с чьего-то балкона окурок и рассыпался огненными брызгами, наткнувшись на кусты. Внизу кто-то кашлял и плевался. Я, продолжая сжимать в руке пистолет, шагнул к ограждению балкона и посмотрел вниз. Так и есть, подо мной виднелась лысина соседа с третьего этажа, краснолицего дяди Коли, любителя постоять у подъезда и посудачить со всеми желающими о нынешних смутных временах.
В городе колыхалась обычная ночь. Что же делать дальше?
В комнате за моей спиной было тихо, темно и безнадежно. Вещи затаились по углам и грезили о прошлом и будущем, когда иной была и будет их сущность. Из-за домов, из-за высохших деревьев, из-за подъемных кранов, воткнувших в темноту свои динозаврьи шеи, донесся вдруг, отразившись от купола неба, знакомый крик.
«Рон! Рон!» – кричала чудесная птица хранителей.
– Мать твою за ногу! – проворчал внизу дядя Коля и звучно высморкался. – Орут, курвы, по ночам, подлюки поганые…
Я тихо сел на порожек балконной двери и мысленно позвал беджа. И даже дернулся от радости, когда Сю отозвался.
– Сю, – прошептал я, морщась от едкого дыма дяди-Колиной «Примы», – я не прошу никаких предсказаний. Только помоги мне вытащить пацана, он ведь там ошалеет один.
Я сказал это и только потом сообразил, что за время, проведенное мной в колодце под звездами, алмазная гора могла превратиться в небольшой холмик.
«Суть я понял, – не сразу отозвался бедж. – Моя помощь была бы лишней. Крик птицы ты уже слышал, она в Долине Отражений. Там находится и тот, кого ты называешь пацаном. Можешь отправляться туда».
«А как же с Илонлли? – все-таки не удержался я. – Есть хоть какая-то надежда?»
«Надежда на что?»
«На то, что она вернется».
Я боялся услышать ответ беджа. Я вдыхал поднимающийся с балкона соседа табачный дым, и все во мне дрожало, как дрожит стакан на столике в вагоне мчащегося поезда, подвигаясь к краю, чтобы упасть и разлететься на никому не нужные осколки.
«На этот вопрос нет однозначного ответа. Далеко не на все вопросы можно ответить однозначно».
Он не сказал «нет»! Я медленно выдохнул воздух. Поезд замедлил ход и стакан остановился у края. Главное – он не сказал «нет». Значит, можно было надеяться.
«А что ты думаешь по поводу Хруфра? – ринулся я развивать успех.
– Что это за Учреждение?»
«По поводу Хруфра я ничего не думаю. Я знаю. Не всякое знание доставляет радость и не всегда оно является необходимостью».
– Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь, – пробормотал я.
«Вот именно, – подтвердил Сю. – Экклезиаст не просто размышлял, он знал это. Не надо больше вопросов. Иди, куда идешь».
«Хорошо, не буду. Только еще один, личного плана: как ты там, в пропасти? Все в порядке?»
«Странная логика. Заверяешь, что вопросов не будет и тут же задаешь еще один».
«Извини, Сю. Можешь не отвечать, если тебе неприятно мое любопытство».
«Отвечу, – мысленно сказал бедж и я просто-таки почувствовал прикосновение его мысли. Она была теплой и красно-желтой, как мой любимый плед. – Пропасти довольно давно не существует. В данный момент я нахожусь глубоко под землей. Остальные неподалеку, мы часто общаемся».
Я мысленно ахнул.
«Тебе нужна помощь, Сю? Что случилось?»
«Нам абсолютно все равно, где находиться. Мы уже прошли две стадии перевоплощения, ждем третью. А случилось довольно обычное явление: хранители не смогли справиться с ими же самими вызванными силами. Хотя мы их предупреждали. Повторяю: не всегда знание является необходимостью».
«Они погибли?»
«Город давно разрушен, горы расплавились, и сейчас здесь застывшее каменное море. А хранителей мы заставили уйти. Есть хорошее средство заставить людей делать то, о чем они и не помышляли: поманить их иллюзией. Теперь они в другом месте».
Тола-Уо давно разрушен… А Виталя еще бродит где-то в иных пространствах. Видимо, в разных мирах время течет по-разному…
«Кем же ты станешь после перевоплощения, Сю? С тобой можно будет общаться?»
«Я стану тем, кем я стану, – заверил Сю. – Общение возможно всегда, а иногда и просто необходимо. У тебя есть еще время, пока твой пацан спит. Учреждению о нем ничего неизвестно. Делай то, что тебе необходимо сделать, и отправляйся к нему».
«Я все понял, Сю. Спасибо тебе, милый бедж, мне всегда очень приятно с тобой общаться».
«Принимаю к сведению», – ответил Сю и исчез из моего сознания.
Я поднялся, задев плечом эагремевший угол жестяного подоконника. Я частенько его задевал.
– Не спится, сосед? – донеслось снизу сквозь кашель и сморканье.
– Бабу тебе надо бы потеплей. Борща повкусней, да мохнатку потесней! – Дядя Коля эахихикал и заплевался.
Я ничего не ответил. Я положил пистолет в карман, вошел в комнату, включил настольную лампу и, сев за стол, достал бумагу и ручку.
Я старался писать кратко и ясно, без философствования и предполагаемых выводов, не особенно заботясь о красоте слога и стиля. Теперь я уже не творил повествование о Штурмовике и Доме, охраняемом летающими белыми полотнищами со смертоносными глазами и испускающими вой, от которого сходили с ума атакующие и гнулись дула самоходных орудий. Я просто торопливо набрасывал заметки о Хруфре, Учреждении и известных мне нормах работы Учреждения. И о его окнах, выходящих в другие миры; у каждого окна Учреждения мог сидеть наблюдатель, и каждое окно каждого дома моего города могло быть окном Учреждения.
Поставив последнюю точку, я положил листки в нагрудный карман куртки и, торопливо соорудив на кухне несколько бутербродов с подсохшим сыром, вышел на балкон. Город спал, за облаками угадывалось зловещее черное пятно. Я повернулся в ту сторону, откуда недавно донесся крик птицы Рон, и шагнул в Долину Отражений.
Долина Отражений оказалась довольно обширной впадиной, со всех сторон окруженной невысокими зелеными холмами; склоны холмов напоминали пологие лестницы с широкими ступенями, сооруженные каким-нибудь местным Полифемом. В тщательно промытом небе безобидно и ласково светило вполнакала местное симпатичное солнышко. По затканному салатного цвета травой дну впадины все тот же Полифем расставил по своему усмотрению (вероятно, в часы досуга) высокие глыбы самой разнообразной формы, похожие на кристаллы. Глыбы не носили никаких следов обработки и наводили на мысль о том, что здесь, над этой тихой долиной, когда-то распался на части удивительный кристаллический метеорит. И самым удивительным было то, что все эти кристаллы состояли из сплошных зеркал, наклоненных под самыми разными углами друг к другу. В тысячах больших и маленьких зеркал бесконечное число раз отражались, дробясь и множась, искажаясь, как в комнате смеха, отражения зеркальных глыб, отражения отражений, отражения отражений отражений бесчисленных зеленых ступеней на склонах бесчисленных холмов и бесчисленных кусочков неба; и только милое солнышко не отражалось в них, словно было иллюзией, неким призраком, которому не положено иметь ни отражения, ни тени. Это было и к лучшему, иначе любой путник мог мгновенно ослепнуть от бьющего со всех сторон в лицо солнечного света. В долине стояла такая тишина, как ранним утром на закутанном в туман берегу прозрачной реки детства.
Я шел от глыбы к глыбе, высматривая Виталю, но его нигде не было видно. Неужели он уже проснулся и ушел отсюда неведомо куда? Из зеркал кривлялись, подмигивали, передразнивали меня мои искаженные отражения – и далеко было до них тому десятку отражений в зеркалах зеленого павильончика в нашем городском саду, куда ходили когда-то мы с сестрой – неуклюжий полноватый мальчишка в тюбетейке и вечно сползающих гольфах и белобрысая девчонка с косичками, в закапанном мороженым платье и разношенных сандалетах. И вот что я вдруг заметил: эти карикатурные мои подобия вовсе но повторяли моих движений, а действовали сами, совершенно не обращая внимания на того, кого они все отражали; они подмигивали мне, они махали руками, смеялись и уходили, взбираясь на отражения зеленых ступеней, прыгали и кувыркались, взлетали, медленно, с усилием отталкиваясь от воздуха напряженными ладонями; они делали приглашающие жесты и растворялись в глубине зеркал, а на смену им возникали из пустоты новые мои отражения…
Углубившись в долину, я обнаружил, что в зеркалах нет больше зеленых холмов-лестниц, а есть проселочная дорога, покрытая пятнами луж, и идут по дороге мальчик и девочка в белых панамках и трусиках, и мальчик, поскользнувшись, шлепается животом в лужу и бежит назад… Я увидел белую комнату с кроватями, прошел кто-то в белом халате, и кто-то лежал, повернув ко мне осунувшееся небритое лицо, а рядом, на тумбочке, возле бумажек с таблетками, красовался огромный разрезанный арбуз, который должен быть, конечно, зеленым с красным, но виделся только красным… огромным и красным… Красное превратилось в гроб, и не было уже никаких искажений, а был зал с высоким потолком и люстрой, были цветы, и в гробу, среди цветов, – знакомое осунувшееся лицо с запавшими закрытыми глазами, с черной щетиной на подбородке и щеках… Знакомое потом только по фотографиям лицо… Спокойный, ничего не понимающий трехлетний мальчишка на руках у женщины, и взгляд у женщины отрешенный и застывший. Зашелестели в глубине зеркал голоса, забормотали, просочились в воздух, выдавливаясь иэ зеркальных кристаллов… «Спит… спит… твой… спит… папа… папа… твой… Твой папа спит…»
Я сел, опустил голову, заткнул уши и закрыл глаза. Пока не поздно, надо выбираться из этой долины. Надо выбираться, пока зеркальные глыбы не затянули в себя, пока навсегда не засосали в прошлое. Не было никакого солнца в Долине Отражений, это Черная Триада прикинулась солнцем, вновь напоминая о себе. Да тут можно было остаться навсегда! Окаменеть и вечно смотреть в зеркала, где колышется прошлое… Кто знает, сколько таких, как я, бродило здесь до меня, и сколько этих каменных глыб было истинными глыбами, а не теми, кто, окаменев, смотрит и смотрит в зеркала…
Виталя! Где же Виталя? Что он мог увидеть в зеркалах?
Я встал и пошел через долину, глядя под ноги и по-прежнему наглухо закрывая уши ладонями. Я брел по траве, пересекая долину, и, дойдя до холмов, повернул и направился вдоль их подножий, огибая зеркальные глыбы.
Немного придя в себя, я остановился, приложил ладони ко рту (в долине вновь было тихо) и крикнул изо всех сил:
– Вита-а-ля-а!
– Эй, дядечка, я здесь!
Я обернулся на голос. Виталя подпрыгивал и махал руками, как болельщик после забитого гола, с одной иэ самых верхних ступеней ближнего холма.
– Не спускайся, я к тебе поднимусь! – крикнул я и двинулся вверх по склону.
– Я здесь, дядечка! Я здесь! – орал Виталя.
Подниматься на холмы мне не приходилось уже лет двести, и все-таки я довольно быстро добрался до паренька. Вид у него был слегка помятый, в волосах запутались сухие травинки, на щеке краснела свежая царапина. Он буквально поедал меня глазами, словно боялся, что я вот-вот исчезну и вновь оставлю его один на один с чужим миром. Впрочем, он сразу приободрился и несколько обиженно произнес:
– Что же вы, дядя, меня здесь бросили?
– По-моему, это ты нас бросил, – заметил я и протянул ему бутерброд. – На, подкрепись.
Мы рядышком устроились на зеленом уступе, свесив ноги, и паренек незамедлительно принялся за бутерброды – благодарить у подростков, по-моему, вообще не принято, – а я сверху окинул взглядом Долину Отражений. Беспорядочно разбросанные глыбы равнодушно отражали пустоту.
– Видел там что-нибудь? – Я кивнул вниз, показывая на эти осколки прошлого.
– Угум… – промычал Виталя с набитым ртом. – Кино! Как на… – Он чуть не подавился, закашлялся, и я похлопал его по спине. Паренек сделал ныряющее движение головой и вновь заработал челюстями. – Как на дискотеке – сплошняком зеркала. И крепкие, заразы, не бьются! Все гляделки на себя проглядел. Нормально!
Он без перерыва приступил к следующему бутерброду.
– Только себя и видел?
– Угу… А кого же еще? Как в парикмахерской. Еще ворона здесь какая-то летала страхолюдная, вопила, как недорезанная.
Я обвел глазали жизнерадостное небо.
– Куда же она подевалась?
– А! – Виталя стал жевать помедленнее. – Дрючком в нее запустил, я в лесу на всякий случай дрючок прихватил, – она и отвалила. А потом эатащился сюда и закемарил, прямо в отруб. – Он исподлобья поглядел на меня. – А вы что, отмахались от тех Терминаторов?
– Отмахались, – со вздохом ответил я.
Виталя перестал жевать.
– А где ваша… ну, с которой вы были? Лонга. А вас как зовут? Я эабыл.
– У нее свои дела. А зовут меня Доргис.
Виталя задумчиво поморгал.
– Это, выходит, вы не наши… Значит, никакие это не съемки… Я был там, в лесу, – он понизил голос, – и видел какие-то штуковины. Вроде грибов, только метра в три высотой, и как будто дышат. Настоящие… И вообще интересно, словно сам в видик попал.
– Он вновь искоса настороженно посмотрел на меня. – Но это ведь не видик, да?
Я отрицательно покачал головой.
– Это не видик, Виталя. Это жизнь. Только другая.
– Интересно… – медленно сказал паренек и виновато улыбнулся. – Я вообще-то испугался… этих… ну, и рванул. Ничего не просекал, только делал ноги… Я вообще-то… ну… не боюсь ничего… да эти уж больно неожиданно…
Я потрепал его по плечу:
– Ничего, Виталя, бывает. Я и сам испугался.
– Ну вот и я, – оживился парнишка и похлопал себя по карману. – У меня тут штука-то имеется, но слабовата для этих. Для этих бы гранату. Десяток.
– Ешь, Виталя, ешь.
– Интересно, – задумчиво повторил паренек. – Только одному как-то… Сюда бы кентов, Витька бы сюда, Ралика, Бяшу. Бяша качается каждый день, любого уделает. Я же с вами пойду, да? Это же такое кино!
– Нет, Виталя.
Я вытащил из кармана свои записи.
– Сейчас ты пойдешь домой. Или к своим приятелям, а то они заждались. Будет у меня к тебе одна просьба, необычная просьба, но ведь и ситуация у нас необычная, согласен?
Виталя неуверенно кивнул.
– Держи. – Я протянул ему сложенные листки. – Можешь прочитать, если захочешь. Но главное – никому никогда не показывай, хорошо? Спрячь дома, а через…
Я задумался. Хруфр мог достать меня прямо сейчас. А мог и завтра. Вряд ли, конечно, он вновь перебросит меня в прошлое; наверняка придумает что-нибудь другое, но пусть на всякий случай записи останутся у Витали. А я попробую разделаться с Учреждением при помощи пистолета. Главное теперь – найти Учреждение. А записи все-таки пусть будут у Витали. Для страховки.
– …а через год, ровно через год приходи ко мне – адрес там написан. Ты где живешь?
– В «треугольнике», возле автовокзала, – пробормотал паренек.
– Ну, это недалеко. Придешь ко мне и отдашь эти бумаги. Не застанешь дома – опусти в почтовый ящик. И не удивляйся, если я тебя не вспомню. Если даже буду смотреть на тебя, как на ненормального. Главное – верни мне записи, а я уж разберусь, я там и обращение к самому себе написал. Ты все понял?
Единственное, что жило во мне, – это мое сознание, неподвластное ни времени, ни всемогущему Учреждению. Я лежал и думал, лежал и вспоминал, я понимал, что влип всерьез, я ничего не мог поделать без посторонней помощи (увы, я не Шварценеггер), а на помощь надеяться не приходилось. Не было моей Донге-Илонлли, не отзывался бедж Сю – да и что бы он сделал против Учреждения, которому под силу уничтожать и восстанавливать целые миры? Не было больше спасательницы… Кто еще мог помочь? Разве что Виталя. Хороший помощник из случайного нашего попутчика Витали – лучше не придумаешь.
Я понимал, что влип всерьез, и что лежать мне вот так, глядя на одни и те же звезды (а я даже глаза не мог закрыть), целую вечность. Но я готов был лучше пролежать так целую вечность, чем капитулировать перед Хруфром. Правда, не прошел еще для меня и первый миг вечности, я еще пытался отвлечься, я еще подбадривал себя. А ведь это было только начало.
«Вот алмазная гора высотой в тысячу локтей, – вспомнилась мне древняя восточная притча. – Раз в столетие прилетает к ней птичка и точит свой клюв о гору. Когда она сточит гору до конца – пройдет первое мгновение вечности…»
Воспоминания и мысли мои были бессвязными, они струились почти неуправляемым потоком как бы вопреки застывшему времени. И однажды я вспомнил, как когда-то, подводя некоторые итоги, копался в своих архивах, в своих записных книжках, дневниках и черновиках, запечатлевших значительную и главную часть моей жизни. Я обнаружил тогда свой давний рассказ о некоем Штурмовике, пытавшемся пробраться в загадочный и странный Дом. Не был ли тот Штурмовик Хруфром, не был ли тот Дом – Учреждением? Возможно, написать этот рассказ побудили меня смутные воспоминания, слабые следы, оставшиеся в сознании после очередной встречи с Хруфром – ведь сознание не зависит от пространственно-временных перемещений, и какие-то следы в нем могли сохраниться даже при темпоральном сдвиге.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь в этом своем предположении, и написал рассказ по совсем другому, давно забывшемуся поводу…
Я лежал, прикованный к окоченевшим звездам, не чувствуя собственного тела, и все-таки на что-то надеясь. А вдруг да и поможет все-таки мой камешек, даже упрятанный где-то в сейфах Учреждения? А вдруг да и появится какой-нибудь мой двойник, с которым мы разошлись на одной из развилок, и выручит меня? А вдруг, в конце концов, вне моего колодца настанут новые времена, и подует, так сказать, ветер перемен, и иэменится курс, и Учреждение перепрофилируется и начнет всячески поощрять зеркалиев-демиургов логоса, постановив считать их не разрушителями, а созидателями, не деструктивным элементом Вселенной, а, напротив, тем элементом, который и позволяет ей существовать? Всякое могло быть, потому что всякое уже бывало…
Я лежал вне времени, разглядывая застывшие мертвые звезды, – и вдруг их на мгновение перекрыла какая-то тень, метнувшаяся над срезом моего колодца. Тень исчезла, мелькнула вновь… и вновь…
«Рон! Рон!» – проскрипело в недоступной вышине – и что-то твердое упало на мою бездыханную грудь, и отскочило прямо в мою раскрытую ладонь.
Пистолет!
Ничего не мог сделать я сам, собственными силами, – и на помощь мне явилось чудо в образе птицы Рон. Как в сказке.
Хотя кто знает: может быть, сказки – совсем не сказки в каких-то иных реальностях?..
Прикосновение пистолета оживило мои негнущиеся пальцы, и они начали оттаивать; забегали под кожей мурашки, ладонь моя сжала рукоятку чудесного оружия, рука согнулась в локте, и мое тело, только что бывшее статуей, мраморным надгробным памятником самому себе, вновь стало живым телом, хотя и не очень ловким и сильным, но – живым. Я спустил курок, целясь прямо в нарисованные звезды, пистолет бесстрастно произнес: «Четвертый выстрел», – (интересно, а на сколько выстрелов он рассчитан, и можно ли перезарядить обойму, и где ее взять?) – и звезды тоже ожили, вспыхнули близкими кострами, сжигая черную пустоту, и посыпались вниз, в колодец, превращаясь в длинные огненные полосы, стремительно скользящие ко мне. Я не энал, чем грозит мне это падение звезд, но на всякий случай вскочил, уже полностью управляя своим телом, и прижался спиной к вогнутой прочной стене колодца. Огненные полосы угасали на глазах, превращались в редкие пунктиры, в разрозненные бледные световые пятна. Пятен осталось совсем немного…
Я стоял, привалившись спиной к косяку балконной двери, в многоэтажном доме напротив горело несколько окон, одинокие фонари
– железобетонные столбы вдоль дороги – бесполезно освещали пустую ленту асфальта, испещренную темными пятнами выбоин, и вокруг фонарей вилась в своих ритуальных танцах ночная мошкара. Небо было тусклым, беззвездным, долетел из ночи гудок заблудившегося локомотива, упал с чьего-то балкона окурок и рассыпался огненными брызгами, наткнувшись на кусты. Внизу кто-то кашлял и плевался. Я, продолжая сжимать в руке пистолет, шагнул к ограждению балкона и посмотрел вниз. Так и есть, подо мной виднелась лысина соседа с третьего этажа, краснолицего дяди Коли, любителя постоять у подъезда и посудачить со всеми желающими о нынешних смутных временах.
В городе колыхалась обычная ночь. Что же делать дальше?
В комнате за моей спиной было тихо, темно и безнадежно. Вещи затаились по углам и грезили о прошлом и будущем, когда иной была и будет их сущность. Из-за домов, из-за высохших деревьев, из-за подъемных кранов, воткнувших в темноту свои динозаврьи шеи, донесся вдруг, отразившись от купола неба, знакомый крик.
«Рон! Рон!» – кричала чудесная птица хранителей.
– Мать твою за ногу! – проворчал внизу дядя Коля и звучно высморкался. – Орут, курвы, по ночам, подлюки поганые…
Я тихо сел на порожек балконной двери и мысленно позвал беджа. И даже дернулся от радости, когда Сю отозвался.
– Сю, – прошептал я, морщась от едкого дыма дяди-Колиной «Примы», – я не прошу никаких предсказаний. Только помоги мне вытащить пацана, он ведь там ошалеет один.
Я сказал это и только потом сообразил, что за время, проведенное мной в колодце под звездами, алмазная гора могла превратиться в небольшой холмик.
«Суть я понял, – не сразу отозвался бедж. – Моя помощь была бы лишней. Крик птицы ты уже слышал, она в Долине Отражений. Там находится и тот, кого ты называешь пацаном. Можешь отправляться туда».
«А как же с Илонлли? – все-таки не удержался я. – Есть хоть какая-то надежда?»
«Надежда на что?»
«На то, что она вернется».
Я боялся услышать ответ беджа. Я вдыхал поднимающийся с балкона соседа табачный дым, и все во мне дрожало, как дрожит стакан на столике в вагоне мчащегося поезда, подвигаясь к краю, чтобы упасть и разлететься на никому не нужные осколки.
«На этот вопрос нет однозначного ответа. Далеко не на все вопросы можно ответить однозначно».
Он не сказал «нет»! Я медленно выдохнул воздух. Поезд замедлил ход и стакан остановился у края. Главное – он не сказал «нет». Значит, можно было надеяться.
«А что ты думаешь по поводу Хруфра? – ринулся я развивать успех.
– Что это за Учреждение?»
«По поводу Хруфра я ничего не думаю. Я знаю. Не всякое знание доставляет радость и не всегда оно является необходимостью».
– Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь, – пробормотал я.
«Вот именно, – подтвердил Сю. – Экклезиаст не просто размышлял, он знал это. Не надо больше вопросов. Иди, куда идешь».
«Хорошо, не буду. Только еще один, личного плана: как ты там, в пропасти? Все в порядке?»
«Странная логика. Заверяешь, что вопросов не будет и тут же задаешь еще один».
«Извини, Сю. Можешь не отвечать, если тебе неприятно мое любопытство».
«Отвечу, – мысленно сказал бедж и я просто-таки почувствовал прикосновение его мысли. Она была теплой и красно-желтой, как мой любимый плед. – Пропасти довольно давно не существует. В данный момент я нахожусь глубоко под землей. Остальные неподалеку, мы часто общаемся».
Я мысленно ахнул.
«Тебе нужна помощь, Сю? Что случилось?»
«Нам абсолютно все равно, где находиться. Мы уже прошли две стадии перевоплощения, ждем третью. А случилось довольно обычное явление: хранители не смогли справиться с ими же самими вызванными силами. Хотя мы их предупреждали. Повторяю: не всегда знание является необходимостью».
«Они погибли?»
«Город давно разрушен, горы расплавились, и сейчас здесь застывшее каменное море. А хранителей мы заставили уйти. Есть хорошее средство заставить людей делать то, о чем они и не помышляли: поманить их иллюзией. Теперь они в другом месте».
Тола-Уо давно разрушен… А Виталя еще бродит где-то в иных пространствах. Видимо, в разных мирах время течет по-разному…
«Кем же ты станешь после перевоплощения, Сю? С тобой можно будет общаться?»
«Я стану тем, кем я стану, – заверил Сю. – Общение возможно всегда, а иногда и просто необходимо. У тебя есть еще время, пока твой пацан спит. Учреждению о нем ничего неизвестно. Делай то, что тебе необходимо сделать, и отправляйся к нему».
«Я все понял, Сю. Спасибо тебе, милый бедж, мне всегда очень приятно с тобой общаться».
«Принимаю к сведению», – ответил Сю и исчез из моего сознания.
Я поднялся, задев плечом эагремевший угол жестяного подоконника. Я частенько его задевал.
– Не спится, сосед? – донеслось снизу сквозь кашель и сморканье.
– Бабу тебе надо бы потеплей. Борща повкусней, да мохнатку потесней! – Дядя Коля эахихикал и заплевался.
Я ничего не ответил. Я положил пистолет в карман, вошел в комнату, включил настольную лампу и, сев за стол, достал бумагу и ручку.
Я старался писать кратко и ясно, без философствования и предполагаемых выводов, не особенно заботясь о красоте слога и стиля. Теперь я уже не творил повествование о Штурмовике и Доме, охраняемом летающими белыми полотнищами со смертоносными глазами и испускающими вой, от которого сходили с ума атакующие и гнулись дула самоходных орудий. Я просто торопливо набрасывал заметки о Хруфре, Учреждении и известных мне нормах работы Учреждения. И о его окнах, выходящих в другие миры; у каждого окна Учреждения мог сидеть наблюдатель, и каждое окно каждого дома моего города могло быть окном Учреждения.
Поставив последнюю точку, я положил листки в нагрудный карман куртки и, торопливо соорудив на кухне несколько бутербродов с подсохшим сыром, вышел на балкон. Город спал, за облаками угадывалось зловещее черное пятно. Я повернулся в ту сторону, откуда недавно донесся крик птицы Рон, и шагнул в Долину Отражений.
Долина Отражений оказалась довольно обширной впадиной, со всех сторон окруженной невысокими зелеными холмами; склоны холмов напоминали пологие лестницы с широкими ступенями, сооруженные каким-нибудь местным Полифемом. В тщательно промытом небе безобидно и ласково светило вполнакала местное симпатичное солнышко. По затканному салатного цвета травой дну впадины все тот же Полифем расставил по своему усмотрению (вероятно, в часы досуга) высокие глыбы самой разнообразной формы, похожие на кристаллы. Глыбы не носили никаких следов обработки и наводили на мысль о том, что здесь, над этой тихой долиной, когда-то распался на части удивительный кристаллический метеорит. И самым удивительным было то, что все эти кристаллы состояли из сплошных зеркал, наклоненных под самыми разными углами друг к другу. В тысячах больших и маленьких зеркал бесконечное число раз отражались, дробясь и множась, искажаясь, как в комнате смеха, отражения зеркальных глыб, отражения отражений, отражения отражений отражений бесчисленных зеленых ступеней на склонах бесчисленных холмов и бесчисленных кусочков неба; и только милое солнышко не отражалось в них, словно было иллюзией, неким призраком, которому не положено иметь ни отражения, ни тени. Это было и к лучшему, иначе любой путник мог мгновенно ослепнуть от бьющего со всех сторон в лицо солнечного света. В долине стояла такая тишина, как ранним утром на закутанном в туман берегу прозрачной реки детства.
Я шел от глыбы к глыбе, высматривая Виталю, но его нигде не было видно. Неужели он уже проснулся и ушел отсюда неведомо куда? Из зеркал кривлялись, подмигивали, передразнивали меня мои искаженные отражения – и далеко было до них тому десятку отражений в зеркалах зеленого павильончика в нашем городском саду, куда ходили когда-то мы с сестрой – неуклюжий полноватый мальчишка в тюбетейке и вечно сползающих гольфах и белобрысая девчонка с косичками, в закапанном мороженым платье и разношенных сандалетах. И вот что я вдруг заметил: эти карикатурные мои подобия вовсе но повторяли моих движений, а действовали сами, совершенно не обращая внимания на того, кого они все отражали; они подмигивали мне, они махали руками, смеялись и уходили, взбираясь на отражения зеленых ступеней, прыгали и кувыркались, взлетали, медленно, с усилием отталкиваясь от воздуха напряженными ладонями; они делали приглашающие жесты и растворялись в глубине зеркал, а на смену им возникали из пустоты новые мои отражения…
Углубившись в долину, я обнаружил, что в зеркалах нет больше зеленых холмов-лестниц, а есть проселочная дорога, покрытая пятнами луж, и идут по дороге мальчик и девочка в белых панамках и трусиках, и мальчик, поскользнувшись, шлепается животом в лужу и бежит назад… Я увидел белую комнату с кроватями, прошел кто-то в белом халате, и кто-то лежал, повернув ко мне осунувшееся небритое лицо, а рядом, на тумбочке, возле бумажек с таблетками, красовался огромный разрезанный арбуз, который должен быть, конечно, зеленым с красным, но виделся только красным… огромным и красным… Красное превратилось в гроб, и не было уже никаких искажений, а был зал с высоким потолком и люстрой, были цветы, и в гробу, среди цветов, – знакомое осунувшееся лицо с запавшими закрытыми глазами, с черной щетиной на подбородке и щеках… Знакомое потом только по фотографиям лицо… Спокойный, ничего не понимающий трехлетний мальчишка на руках у женщины, и взгляд у женщины отрешенный и застывший. Зашелестели в глубине зеркал голоса, забормотали, просочились в воздух, выдавливаясь иэ зеркальных кристаллов… «Спит… спит… твой… спит… папа… папа… твой… Твой папа спит…»
Я сел, опустил голову, заткнул уши и закрыл глаза. Пока не поздно, надо выбираться из этой долины. Надо выбираться, пока зеркальные глыбы не затянули в себя, пока навсегда не засосали в прошлое. Не было никакого солнца в Долине Отражений, это Черная Триада прикинулась солнцем, вновь напоминая о себе. Да тут можно было остаться навсегда! Окаменеть и вечно смотреть в зеркала, где колышется прошлое… Кто знает, сколько таких, как я, бродило здесь до меня, и сколько этих каменных глыб было истинными глыбами, а не теми, кто, окаменев, смотрит и смотрит в зеркала…
Виталя! Где же Виталя? Что он мог увидеть в зеркалах?
Я встал и пошел через долину, глядя под ноги и по-прежнему наглухо закрывая уши ладонями. Я брел по траве, пересекая долину, и, дойдя до холмов, повернул и направился вдоль их подножий, огибая зеркальные глыбы.
Немного придя в себя, я остановился, приложил ладони ко рту (в долине вновь было тихо) и крикнул изо всех сил:
– Вита-а-ля-а!
– Эй, дядечка, я здесь!
Я обернулся на голос. Виталя подпрыгивал и махал руками, как болельщик после забитого гола, с одной иэ самых верхних ступеней ближнего холма.
– Не спускайся, я к тебе поднимусь! – крикнул я и двинулся вверх по склону.
– Я здесь, дядечка! Я здесь! – орал Виталя.
Подниматься на холмы мне не приходилось уже лет двести, и все-таки я довольно быстро добрался до паренька. Вид у него был слегка помятый, в волосах запутались сухие травинки, на щеке краснела свежая царапина. Он буквально поедал меня глазами, словно боялся, что я вот-вот исчезну и вновь оставлю его один на один с чужим миром. Впрочем, он сразу приободрился и несколько обиженно произнес:
– Что же вы, дядя, меня здесь бросили?
– По-моему, это ты нас бросил, – заметил я и протянул ему бутерброд. – На, подкрепись.
Мы рядышком устроились на зеленом уступе, свесив ноги, и паренек незамедлительно принялся за бутерброды – благодарить у подростков, по-моему, вообще не принято, – а я сверху окинул взглядом Долину Отражений. Беспорядочно разбросанные глыбы равнодушно отражали пустоту.
– Видел там что-нибудь? – Я кивнул вниз, показывая на эти осколки прошлого.
– Угум… – промычал Виталя с набитым ртом. – Кино! Как на… – Он чуть не подавился, закашлялся, и я похлопал его по спине. Паренек сделал ныряющее движение головой и вновь заработал челюстями. – Как на дискотеке – сплошняком зеркала. И крепкие, заразы, не бьются! Все гляделки на себя проглядел. Нормально!
Он без перерыва приступил к следующему бутерброду.
– Только себя и видел?
– Угу… А кого же еще? Как в парикмахерской. Еще ворона здесь какая-то летала страхолюдная, вопила, как недорезанная.
Я обвел глазали жизнерадостное небо.
– Куда же она подевалась?
– А! – Виталя стал жевать помедленнее. – Дрючком в нее запустил, я в лесу на всякий случай дрючок прихватил, – она и отвалила. А потом эатащился сюда и закемарил, прямо в отруб. – Он исподлобья поглядел на меня. – А вы что, отмахались от тех Терминаторов?
– Отмахались, – со вздохом ответил я.
Виталя перестал жевать.
– А где ваша… ну, с которой вы были? Лонга. А вас как зовут? Я эабыл.
– У нее свои дела. А зовут меня Доргис.
Виталя задумчиво поморгал.
– Это, выходит, вы не наши… Значит, никакие это не съемки… Я был там, в лесу, – он понизил голос, – и видел какие-то штуковины. Вроде грибов, только метра в три высотой, и как будто дышат. Настоящие… И вообще интересно, словно сам в видик попал.
– Он вновь искоса настороженно посмотрел на меня. – Но это ведь не видик, да?
Я отрицательно покачал головой.
– Это не видик, Виталя. Это жизнь. Только другая.
– Интересно… – медленно сказал паренек и виновато улыбнулся. – Я вообще-то испугался… этих… ну, и рванул. Ничего не просекал, только делал ноги… Я вообще-то… ну… не боюсь ничего… да эти уж больно неожиданно…
Я потрепал его по плечу:
– Ничего, Виталя, бывает. Я и сам испугался.
– Ну вот и я, – оживился парнишка и похлопал себя по карману. – У меня тут штука-то имеется, но слабовата для этих. Для этих бы гранату. Десяток.
– Ешь, Виталя, ешь.
– Интересно, – задумчиво повторил паренек. – Только одному как-то… Сюда бы кентов, Витька бы сюда, Ралика, Бяшу. Бяша качается каждый день, любого уделает. Я же с вами пойду, да? Это же такое кино!
– Нет, Виталя.
Я вытащил из кармана свои записи.
– Сейчас ты пойдешь домой. Или к своим приятелям, а то они заждались. Будет у меня к тебе одна просьба, необычная просьба, но ведь и ситуация у нас необычная, согласен?
Виталя неуверенно кивнул.
– Держи. – Я протянул ему сложенные листки. – Можешь прочитать, если захочешь. Но главное – никому никогда не показывай, хорошо? Спрячь дома, а через…
Я задумался. Хруфр мог достать меня прямо сейчас. А мог и завтра. Вряд ли, конечно, он вновь перебросит меня в прошлое; наверняка придумает что-нибудь другое, но пусть на всякий случай записи останутся у Витали. А я попробую разделаться с Учреждением при помощи пистолета. Главное теперь – найти Учреждение. А записи все-таки пусть будут у Витали. Для страховки.
– …а через год, ровно через год приходи ко мне – адрес там написан. Ты где живешь?
– В «треугольнике», возле автовокзала, – пробормотал паренек.
– Ну, это недалеко. Придешь ко мне и отдашь эти бумаги. Не застанешь дома – опусти в почтовый ящик. И не удивляйся, если я тебя не вспомню. Если даже буду смотреть на тебя, как на ненормального. Главное – верни мне записи, а я уж разберусь, я там и обращение к самому себе написал. Ты все понял?