Страница:
– Понял… А чего это вы меня не вспомните? Вы что, так набухиваетесь, что потом ничего не помните? У меня батя такой.
– Могу не вспомнить, потому что мир здесь совсем другой, понимаешь? Ты только не забудь прийти. Ровно через год, в этот же день.
– У себя, значит, держать опасно. – Виталя понимающе прищурился. – А у меня можно?
– Да. О тебе никто ничего не знает, гарантирую.
– Понял. – Парнишка поднялся. – Не переживайте… Доргис. Не подведу, обещаю. Гадом буду.
– Вот и отлично.
Я тоже поднялся, вынул из кармана пистолет и направил его на Долину Отражений. «Пятый выстрел», – равнодушно зафиксировал счетчик, и зеркальные глыбы стали медленно исчезать, словно Чеширские Коты, и сквозь их все более бледные контуры проступила обсаженная липами обычная городская улица. По серому асфальту бежал троллейбус, цепляясь рогами за провода, в тенечке у гастронома мужики с банками и бидонами облепили пивную бочку.
– Ух ты! – только и сказал Виталя, переводя взгляд с пистолета на городской пейзаж.
– Пока, Виталя. До встречи. – Я протянул ему руку. – Спускайся.
Паренек осторожно пожал мою ладонь, кивнул и поскакал вниз по ступеням. Обернулся, прежде чем сойти на серый асфальт тротуара, и махнул рукой. Я поднял руку в ответ.
Из глубины дворов, из-за домов просочились клубы тумана. Туман эаволок всю улицу, и в нем исчезли троллейбусы, грузовики, магазины и люди, и кольцо ступенчатых холмов превратилось в тарелку с густой манной кашей.
16
17
– Могу не вспомнить, потому что мир здесь совсем другой, понимаешь? Ты только не забудь прийти. Ровно через год, в этот же день.
– У себя, значит, держать опасно. – Виталя понимающе прищурился. – А у меня можно?
– Да. О тебе никто ничего не знает, гарантирую.
– Понял. – Парнишка поднялся. – Не переживайте… Доргис. Не подведу, обещаю. Гадом буду.
– Вот и отлично.
Я тоже поднялся, вынул из кармана пистолет и направил его на Долину Отражений. «Пятый выстрел», – равнодушно зафиксировал счетчик, и зеркальные глыбы стали медленно исчезать, словно Чеширские Коты, и сквозь их все более бледные контуры проступила обсаженная липами обычная городская улица. По серому асфальту бежал троллейбус, цепляясь рогами за провода, в тенечке у гастронома мужики с банками и бидонами облепили пивную бочку.
– Ух ты! – только и сказал Виталя, переводя взгляд с пистолета на городской пейзаж.
– Пока, Виталя. До встречи. – Я протянул ему руку. – Спускайся.
Паренек осторожно пожал мою ладонь, кивнул и поскакал вниз по ступеням. Обернулся, прежде чем сойти на серый асфальт тротуара, и махнул рукой. Я поднял руку в ответ.
Из глубины дворов, из-за домов просочились клубы тумана. Туман эаволок всю улицу, и в нем исчезли троллейбусы, грузовики, магазины и люди, и кольцо ступенчатых холмов превратилось в тарелку с густой манной кашей.
16
Я вновь остался один. Как всегда. Как все живущие и жившие. Мне доводилось встречаться с людьми, способными творить поистине чудеса (а что такое чудо: явление, происходящее по неведомым нам законам? Прав Блаженный Августин?), я общался с прорицателями и целителями, телепатами и дальновидящими и, возможно, кое-чему у них научился. Во всяком случае, мне вдруг ясно представилась моя комната с форточкой, распахнутой во Вселенную, и пишущей машинкой на столе. Звонок в дверь отвлек меня от странной и захватываюцей игры с символами, игры, превратившейся в жизнь, а вернее – игры-жизни.
За дверью стоял курносый подросток, худощавый и высокий, из числа этаких неуклюжих акселератов, на полголовы переросших отцов. Акселерат держал полиэтиленовый разноцветный пакет.
– Просили зайти… через год. Вот я и пришел, – неуверенно сказал он.
Я – Тот Я, что открыл дверь, – конечно не узнал Виталю. Тот Я подумал, что парень ошибся дверью, и не сюда ему надо, а этажом ниже, к сыночку дяди Коли, великовозрастному бездельнику и меломану, с раннего утра гоняющему магнитофон; кнопки нашего лифта были рассчитаны на девять этажей, а дом был десятиэтажным – вот и заезжали, нажимая кнопку с цифрой «три», на четвертый этаж. Ничего удивительного…
Тот Я собрался ответить, что вышла ошибка, но парень вынул из пакета сложенные листки бумаги и протянул их мне.
– Вот, это ваше. Это вы писали.
Тот Я машинально взял листки и увидел собственной рукой написанный адрес и фамилию. Все было правильно – парень пришел именно туда, куда ему было надо. Тот Я быстро скользнул взглядом по написанному, отметив подчеркнутые слова: «Иллолли», «Черная Луна», «Хруфр», «Учреждение», – ничего, конечно, не понял и удивленно посмотрел на парня.
– Откуда это у тебя?
– Вы мне сами дали и сказали занести через год. Ровно через год. Сказали, чтобы я не удивлялся, если вы меня не вспомните.
Тот Я опять ничего не понял, но на всякий случай покивал.
– Хорошо, спасибо. Почитаю, попробую разобраться. Спасибо.
– Я – Виталя, – безнадежно сказал парень. – Мы вместе с вами были. В лесу, и еще камни зеркальные…
Тот Я постарался вспомнить, когда в последний раз напивался до беспамятства, но не вспомнил. Давным-давно уже не водилось за ним такого – здоровье но позволяло.
– Хорошо, Виталя. Разберусь.
– Тут еще…
Парень помялся, потом нерешительно вытащил из кармана брюк еще какие-то помятые бумажки.
– В общем, я тут написал… ну, как в видике, только словами… В общем, историю такую придумал… ну, фантастическую…
Тот Я прочитал несколько первых предложений, написанных довольно неразборчивым угловатым почерком:
«В джунглях планеты Ран-4 днем и ночью кишела сплошная борьба и драка. Ядовитые зубастые чудовища с двумя головами без шеи впивались зубастыми пастями в брюхо черных чудовищ, похожих на большие диваны без ножек и спинок, а глаз у них не было. Зато у них были специальные присоски, чтобы лазить по деревьям. Но однажды утром в чащу джунглей пришел человек в скафандре и с лазерным ружьем. Плечо у человека было заляпано кровью, на спине висел не работающий двигатель для полетов в воздухе, а лицо с большим шрамом было хмурым, суровым и озабоченным. Человека звали Майком, его выбросили из космического корабля его дружки, которые хотели, чтобы он навсегда погиб в джунглях, которые были дикими и зловещими…»
– Ты проходи, Виталя. – Тот Я отступил от двери в глубь прихожей и сделал приглашающий жест.
– Нет-нет! – Виталя, смутившись, попятился к лифту. – Вы прочитаете, а я потом зайду… Доргис.
– Доргис? Почему Доргис? – озадаченно спросил Тот Я.
– Вы тогда сказали, что вас зовут Доргис.
Тот Я задумчиво потер переносицу. Происходило явно что-то необычное, но в чем тут дело, Тот Я еще не понял. Но надеялся, что поймет.
– Хорошо, Виталя. Жду послезавтра в это же время. Годится?
– Годится. – Парень нажал кнопку, вызывая лифт. – До свидания.
Тот Я вернулся в комнату, отодвинул пишущую машинку и разложил листки. И задумался…
Впрочем, никакое это, возможно, было не ясновидение, а так, просто предположения. И все-таки я был уверен, что разберусь, непременно разберусь, если такая ситуация действительно возникнет через год. И еще я был бы очень рад, если бы Виталя вдруг на самом деле почувствовал потребность к творчеству. Эх, если бы… Если бы каждый… Да тогда ничего не смогут нам сделать никакие Учреждения, никакие Хруфры, пусть даже они будут трудиться круглосуточно и постоянно совершенствовать формы своей весьма своеобразной работы.
Да, Хруфр, конечно, мог вновь затолкнуть меня в прошлое, но не в его силах было окончательно стереть все следы. Ведь были, я уверен, были и другие следы, просто я их не замечал, не обращал внимания, просто не хотел вникнуть, спеша по жизни, как спешим мы все… Взять хотя бы то странное явление, которое на языке психологов зовется, кажется, «ложной памятью»: это когда ты совершаешь какие-то действия и вдруг ловишь себя на том, что когда-то уже совершал их, хотя твердо знаешь, что не делал ты этого никогда. Или, попадая в незнакомое место, внезапно чувствуешь, что оно тебе знакомо… опять же прекрасно понимая, что ты здесь впервые. Это и есть следы темпоральных сдвигов, следы переброски в прошлое; Учреждение возвращает тебя назад во времени, и ты опять шагаешь по жизни тем же путем – с теми или иными отклонениями, – но следы твоей прошлой, стертой Хруфрами жизни, остаются в тебе… Жаль, что ты не обращаешь на них внимания и спешишь, спешишь… до новой встречи с Хруфром.
Ладно. Я убрал я карман пистолет и задумчиво поворошил траву носком сапога. Нужно искать Учреждение. Искать, пока они не застали меня врасплох и не отобрали оружие. «Срывай день!» – призывал мудрый Гораций и был прав. Выжимай день досуха, до последней капли – кто знает, сколько их еще осталось? А я-то был твердо уверен, что у меня осталось их меньше, чем уже прошло.
Искать Учреждение. Вот только где его искать? (О девушке я старался не думать, чтобы не выплеснуть боль, не завыть, не свернуть себе шею, вывалившись с балкона). Где его искать?..
Мне вдруг почудилось, что из молочного тумана, расползшегося на месте Долины Отражений, раздался чей-то отдаленной крик. Приманка Хруфра, обнаружившего, что я сумел выбраться из колодца?
Я, раздумывая, смотрел вниз, на озеро тумана, а потом разозлился на себя. Что же, выходит, мне теперь так и жить, пугаясь каждого звука, шарахаясь от каждого прохожего, озираясь на каждое окно? Бросить все, убежать от себя, и всю оставшуюся жизнь посвятить проблеме обеспечения собственной безопасности? Вот тогда Хруфр действительно отстанет от меня, тогда я ему буду совсем не нужен. Ну уж нет, Хруфр, на это можешь не рассчитывать! И вообще, внутри одной из гигантских «черных дыр», в самом центре Вселенной, находится недоступное для любопытствующих Хранилище Книг Судеб всех тех, кто изначально живет во Вселенной, переходя в свои урочные часы из одного слоя бытия в другой, но никогда не исчезая в никуда, потому что куда же можно исчезнуть из мироздания? Не исчезают даже те, кто, как говорил Хруфр, обдуманно, осмысленно и добровольно уничтожают собственное сознание. Они просто становятся иными сущностями. Давно уже было сказано, что человек подобен собаке, привязанной к повозке; ему кажется, что он свободен в своих поступках, а на самом деле вся его свобода заключается в том, чтобы, не сопротивляясь, бежать за повозкой. Все наши действия предопределены, и будешь упираться – повозка все равно потащит за собой. Главное – попасть в ритм бега и угадывать повороты, потому что если просто упадешь – врежешься лбом в придорожный столб и останешься лежать, а повозка умчится искать следующего ведомого.
И это ни в коей мере не должно гнетом ложиться на душу – просто так уж устроен мир. Нам ведь не приходит в голову упрекать солнце за то, что оно каждое утро появляется на небе, а потом уходит… А ведь судьба наша – как солнце. Нужно смириться с законами, по которым она движется, изучить их и действовать сообразно с ними, тем самым и достигая абсолютной свободы…
Итак, где-то в глубинах этого всеобщего хранилища лежит на полке и Книга Моей Судьбы, изначально написанная уже до последней точки… нет, до последнего многоточия, отмечающего тот самый последний момент, когда придет конец последней Вселенной в цепи вселенных… и тут же возникнет новая Книга Моей Судьбы, потому что на смену одной цепи придет другая… третья… – и никогда и нигде не присутствовать нам при самом окончательном Конце Концов: он вновь превратится в Начало Начал, пусть других, пусть совершенно невообразимых сейчас Начал, но – в новое, иное Начало… Можно называть это бодрячеством, ни на чем не основанном оптимизмом, но – так будет, ибо и это уже записано в Книге Судеб каждого из нас.
Я на всякий случай проверил, на месте ли пистолет, и начал спускаться в белый туман, справедливо рассудив, что если и ждет меня там какая-нибудь неприятность – это вполне закономерно и предрешено; и кто знает, какая неприятность ждала бы меня, если бы я пошел в противоположную сторону, за гребень холмов?
Я нырнул в белый кисель, как в парную, инстинктивно зажмурившись и ожидая, что будет жарко. Но жарко не стало. Скользнули по лицу прохладные струи – и исчезли, и их сменил ровный теплый ветерок, настоянный ни аромате неведомых растений. Да-да, именно аромате – этот извечный в литературе штамп как нельзя более точно отражал истинное положение дел.
Я остановился и открыл глаза – и в меня хлынул окружающий мир, и что-то изменилось во мне. Мое собственное «я» съежилось и шмыгнуло в темный закоулок, и притаилось там, сдерживая дыхание, и в сознании моем возник кто-то другой – почти бесстрастный, но все-таки скорбный, готовый ненавидеть то дело, которое ему приходится выполнять, но выполняющий его четко, в срок и без лишних рассуждений. Потому что он, этот кто-то другой, кем стал я, был предназначен для выполнения именно этого дела.
Небо – это первое, что я увидел. Оно, как всегда, было сероватым, как сероваты были все небеса, под которыми мне приходилось бродить. Ничего интересного – две-три случайные звезды, черные пятна завесы, скрывающей те места, которые Вселенная не желает показывать нам, тени-облака, патрулирующие неуловимую границу пустоты, – и бледно-роэовое зарево у далекого-далекого ровного горизонта – последний привет утонувшего светила. Я стоял посреди гладкой песчаной равнины, совершенно лишенной растительности и, наверное, охватывающей всю планету (если, конечно, место, в котором я очутился, было планетой). Аромат неведомых растений исчез, оставшись в каком-то другом мире. В отдалении, с обеих сторон от меня, темнели в сумерках неподвижные фигуры таких же, как я. Я был высоким, голова моя возвышалась метра на четыре над расставленными ступнями, зарывшимися в песок. Я был совершенно обнаженным, и правая моя рука опиралась на огромную, под стать мне, лопату.
Стемнело как-то сразу, словно сработал выключатель, и мгновенно на песке передо мной возникло несколько прямоугольных пятен света с нечеткими контурами. Казалось, это падает свет из окон, но не было вокруг ни зданий, ни окон. Я сосчитал прямоугольники – их оказалось девять. И справа, и слева от меня светились возле неподвижных фигур размытые пятна, сливались в две сплошные линии, уходящие к противоположным краям небес.
«Срок настал», – сказал кто-то внутри меня, и в следующее мгновение пятна перестали быть пустыми. Я во все глаза смотрел на тех, кто лежал навзничь, вытянув руки вдоль тела, внутри моих девяти световых пятен.
Их тоже было девять, девять нагих человеческих тел, ничего не видящими неживыми глазами глядящих в такое же слепое небо. Длинноволосая женщина средних лет с дряблым животом и толстыми бедрами. Горбоносый парень с мощными бицепсами и плечами, с заросшей черными курчавыми волосами грудью. Еще одна женщина, лет пятидесяти, с вислыми щеками и шрамом поперек усохшего живота. Крепыш-мальчуган дошкольного возраста с темными чуть раскосыми глазами и сбитыми коленками. Лысеющий толстяк с брюзгливо оттопыренной нижней губой. Еще один мальчуган. Девушка с маленькими грудями и выбритым пахом. Поджарый мужчина моего возраста со вздувшимися венами, перехлестывающими сильные руки. И…
Да, это была она. Несомненно, это была она. Ладное тело бывшей спортсменки, покрытые красным лаком ногти на пальцах чутких рук, короткие светлые волосы, закрывающие лоб до бровей, нежные плечи; не потерявшие форму груди с длинными сосками (я любил целовать эти соски, и они набухали и твердели под моими губами…); красивые бедра; небольшая родинка на бедре (ее мне тоже нравилось целовать…) Это была она, Марина, та женщина, с которой мы ругались и мирились, которая иногда терпеть не могла меня, но все-таки временами звала к себе; та женщина с постоянной едва уловимой насмешкой в голосе, к которой я порой приходил и пытался излить душу. Она никогда не слушала меня, она закрывала глаза и курила, сидя в кресле, она ставила передо мной чашку с чаем и клубничное варенье, и улыбалась, и потягивалась всем телом, глядя на экран телевизора, и медленно развязывала пояс халата.
Она была страстной и ненасытной, она стонала, вжимаясь затылком в подушку и царапая мои плечи своими лакированными ногтями, она быстро дышала и кусала бледные губы, и в приглушенном свете висящего над постелью бра я видел ее полузакрытые глаза…
А наутро все повторялось снова, только уже без включенного бра, а потом мы вместе пили чай и она начинала злиться и осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Я хлопал дверью и уходил, но наступала весна, и наступало лето, и осень, и зима – и она вновь звонила мне… или я звонил ей. И снова и снова возобновлялись наши сладко-горькие встречи. Мы вполне могли обходиться друг без друга, и обходились друг без друга, но иногда нас тянуло навстречу, как куски магнита, как ночных путников к костру…
И что же случилось теперь? Ее знакомое и такое обольстительное тело неподвижно лежало в пятне света, и всегда насмешливые или злые глаза сейчас были просто двумя малахитовыми камнями, украшающими застывшую маску бесстрастного, но все равно очаровательного лица. Кто такие эти остальные восемь человек, я не знал. Я никогда раньше не встречал их. Разве что где-нибудь в толпе?
Неподвижные тела не наводили, однако, на мысль о смерти; скорее, они были похожи на поверженные статуи, на манекены с мельчайшими анатомическими подробностями живых людей, которые кто-то убрал из витрины неведомого магазина и перенес сюда, на безбрежную равнину, сотворенную в тихом уголке Вселенной с целью, мне пока неизвестной.
«Пора», – вновь сказал кто-то внутри меня, и я взял лопату наперевес, потом вонзил ее в податливый рыхлый песок у ног ближайшего ко мне тела женщины со шрамом, и несколькими движениями вырыл яму. Все мои действия были отработаны до автоматизма, словно я совершал их уже не одну тысячу раз и прекрасно знал свое дело. Я чувствовал, что мои безмолвные собратья по ремеслу сейчас заняты тем же, чем и я. Нагнувшись, я обхватил ладонью холодные ступни женщины, без труда стащил ее вниз и быстро заровнял могилу. И перешел к следующему телу.
Мне была неприятна моя работа, я бы с радостью отказался от нее, но не мог; я знал, что предназначен именно для этой работы. С тяжелым сердцем я укрыл песком последнее тело – тело Марины, и вновь застыл истуканом, воткнув лопату в песок. Как и другие. Внутренний, но не мой голос молчал. На дне сердца тяжело колыхались горечь и грусть, постоянные горечь и грусть, они вечно жили во мне, и не было у меня никакой надежды на перемены.
Где же я очутился? В месте, где воплощается что-то из того неосознанного, о чем я не ведаю, но что существует, живет в глубинах моего собственного «я»? Неужели где-то во Вселенной есть и другие мы, неужели наши сущности разбросаны по разным мирам? Но разве могут быть сущностями эти манекены, не мертвые, но и не живые? И почему их именно девять, и почему это именно они, а не другие?…
Наверное, есть вопросы, на которые просто нет ответов. «Происходит именно так, потому что происходит именно так»… (Правильно, Сю?) И, возможно, смешны и бессмысленны наши попытки разложить всю Вселенную по полочкам, классифицировать, систематизировать все и вся, добраться до каждого винтика и выяснить его назначение. Подход, применимый к велосипеду, не применим к Вселенной; она есть нечто более сложное, чем сумма составляющих ее частиц и слоев бытия. Мы не можем представить и объяснить ее, хотя и являемся ее частью, как не может представить и уяснить себе наше тело, душу и что-то еще ноготь на мизинце нашей правой ноги.
И все-таки меня не устраивал такой ответ. Вернее, отсутствие ответа. Трудно, а порой и просто невозможно переломить себя, заставить себя отказаться от внушаемых с детства представлений. Я продолжал размышлять, но мысли мои путались, застывали, как вмерзшие в лед рыбы, и наконец все существо мое оцепенело, и я действительно превратился в кладбищенский памятник, общий для девяти могил, в этакую парковую скульптуру недавнего прошлого – девушку с веслом… то бишь мужчину с лопатой, одного из бесконечного ряда мужчин с лопатами, застывших под серым покровом того, что изображало здесь небеса.
Не знаю, сколько это длилось (и длилось ли или тоже застыло?), но вновь сгустились сумерки, и на песке возникли те же прямоугольные пятна.
«Срок настал», – сказал тот же незнакомый голос – и вновь они лежали передо мной, девять неподвижных тел, и я с горечью поднял лопату.
Все повторялось, все шло по кругу, с неуклонностью и неотвратимостью действий механизма, запущенного когда-то на вечные времена. Я раскапывал оказавшиеся пустыми вчерашние могилы (или и не могилы это были вовсе?), я сжимал своей огромной ладонью холодные ступни… тонкие детские ноги… ноги Марины… – и засыпал песком, и в потоке шуршащего песка исчезали застывшие глаза больших кукол из магазина «Взрослый мир»…
…Я знал, что мне суждено делать это много раз, и я делал и делал это много раз под команду чужого голоса, и застывал над могилами, и раскапывал могилы, и засыпал песком все те же застывшие глаза.
Но однажды закатный луч вонзился-таки в мое сердце, и прожег дыру в моем сердце, и горечь, перемешанная с грустью, хлынула из моего сердца. Я отшвырнул лопату, повернулся и побежал прочь от могил и темных фигур моих коллег, побежал по рыхлому песку, эадыхаясь и чувствуя, что наконец-то превращаюсь в себя.
За дверью стоял курносый подросток, худощавый и высокий, из числа этаких неуклюжих акселератов, на полголовы переросших отцов. Акселерат держал полиэтиленовый разноцветный пакет.
– Просили зайти… через год. Вот я и пришел, – неуверенно сказал он.
Я – Тот Я, что открыл дверь, – конечно не узнал Виталю. Тот Я подумал, что парень ошибся дверью, и не сюда ему надо, а этажом ниже, к сыночку дяди Коли, великовозрастному бездельнику и меломану, с раннего утра гоняющему магнитофон; кнопки нашего лифта были рассчитаны на девять этажей, а дом был десятиэтажным – вот и заезжали, нажимая кнопку с цифрой «три», на четвертый этаж. Ничего удивительного…
Тот Я собрался ответить, что вышла ошибка, но парень вынул из пакета сложенные листки бумаги и протянул их мне.
– Вот, это ваше. Это вы писали.
Тот Я машинально взял листки и увидел собственной рукой написанный адрес и фамилию. Все было правильно – парень пришел именно туда, куда ему было надо. Тот Я быстро скользнул взглядом по написанному, отметив подчеркнутые слова: «Иллолли», «Черная Луна», «Хруфр», «Учреждение», – ничего, конечно, не понял и удивленно посмотрел на парня.
– Откуда это у тебя?
– Вы мне сами дали и сказали занести через год. Ровно через год. Сказали, чтобы я не удивлялся, если вы меня не вспомните.
Тот Я опять ничего не понял, но на всякий случай покивал.
– Хорошо, спасибо. Почитаю, попробую разобраться. Спасибо.
– Я – Виталя, – безнадежно сказал парень. – Мы вместе с вами были. В лесу, и еще камни зеркальные…
Тот Я постарался вспомнить, когда в последний раз напивался до беспамятства, но не вспомнил. Давным-давно уже не водилось за ним такого – здоровье но позволяло.
– Хорошо, Виталя. Разберусь.
– Тут еще…
Парень помялся, потом нерешительно вытащил из кармана брюк еще какие-то помятые бумажки.
– В общем, я тут написал… ну, как в видике, только словами… В общем, историю такую придумал… ну, фантастическую…
Тот Я прочитал несколько первых предложений, написанных довольно неразборчивым угловатым почерком:
«В джунглях планеты Ран-4 днем и ночью кишела сплошная борьба и драка. Ядовитые зубастые чудовища с двумя головами без шеи впивались зубастыми пастями в брюхо черных чудовищ, похожих на большие диваны без ножек и спинок, а глаз у них не было. Зато у них были специальные присоски, чтобы лазить по деревьям. Но однажды утром в чащу джунглей пришел человек в скафандре и с лазерным ружьем. Плечо у человека было заляпано кровью, на спине висел не работающий двигатель для полетов в воздухе, а лицо с большим шрамом было хмурым, суровым и озабоченным. Человека звали Майком, его выбросили из космического корабля его дружки, которые хотели, чтобы он навсегда погиб в джунглях, которые были дикими и зловещими…»
– Ты проходи, Виталя. – Тот Я отступил от двери в глубь прихожей и сделал приглашающий жест.
– Нет-нет! – Виталя, смутившись, попятился к лифту. – Вы прочитаете, а я потом зайду… Доргис.
– Доргис? Почему Доргис? – озадаченно спросил Тот Я.
– Вы тогда сказали, что вас зовут Доргис.
Тот Я задумчиво потер переносицу. Происходило явно что-то необычное, но в чем тут дело, Тот Я еще не понял. Но надеялся, что поймет.
– Хорошо, Виталя. Жду послезавтра в это же время. Годится?
– Годится. – Парень нажал кнопку, вызывая лифт. – До свидания.
Тот Я вернулся в комнату, отодвинул пишущую машинку и разложил листки. И задумался…
Впрочем, никакое это, возможно, было не ясновидение, а так, просто предположения. И все-таки я был уверен, что разберусь, непременно разберусь, если такая ситуация действительно возникнет через год. И еще я был бы очень рад, если бы Виталя вдруг на самом деле почувствовал потребность к творчеству. Эх, если бы… Если бы каждый… Да тогда ничего не смогут нам сделать никакие Учреждения, никакие Хруфры, пусть даже они будут трудиться круглосуточно и постоянно совершенствовать формы своей весьма своеобразной работы.
Да, Хруфр, конечно, мог вновь затолкнуть меня в прошлое, но не в его силах было окончательно стереть все следы. Ведь были, я уверен, были и другие следы, просто я их не замечал, не обращал внимания, просто не хотел вникнуть, спеша по жизни, как спешим мы все… Взять хотя бы то странное явление, которое на языке психологов зовется, кажется, «ложной памятью»: это когда ты совершаешь какие-то действия и вдруг ловишь себя на том, что когда-то уже совершал их, хотя твердо знаешь, что не делал ты этого никогда. Или, попадая в незнакомое место, внезапно чувствуешь, что оно тебе знакомо… опять же прекрасно понимая, что ты здесь впервые. Это и есть следы темпоральных сдвигов, следы переброски в прошлое; Учреждение возвращает тебя назад во времени, и ты опять шагаешь по жизни тем же путем – с теми или иными отклонениями, – но следы твоей прошлой, стертой Хруфрами жизни, остаются в тебе… Жаль, что ты не обращаешь на них внимания и спешишь, спешишь… до новой встречи с Хруфром.
Ладно. Я убрал я карман пистолет и задумчиво поворошил траву носком сапога. Нужно искать Учреждение. Искать, пока они не застали меня врасплох и не отобрали оружие. «Срывай день!» – призывал мудрый Гораций и был прав. Выжимай день досуха, до последней капли – кто знает, сколько их еще осталось? А я-то был твердо уверен, что у меня осталось их меньше, чем уже прошло.
Искать Учреждение. Вот только где его искать? (О девушке я старался не думать, чтобы не выплеснуть боль, не завыть, не свернуть себе шею, вывалившись с балкона). Где его искать?..
Мне вдруг почудилось, что из молочного тумана, расползшегося на месте Долины Отражений, раздался чей-то отдаленной крик. Приманка Хруфра, обнаружившего, что я сумел выбраться из колодца?
Я, раздумывая, смотрел вниз, на озеро тумана, а потом разозлился на себя. Что же, выходит, мне теперь так и жить, пугаясь каждого звука, шарахаясь от каждого прохожего, озираясь на каждое окно? Бросить все, убежать от себя, и всю оставшуюся жизнь посвятить проблеме обеспечения собственной безопасности? Вот тогда Хруфр действительно отстанет от меня, тогда я ему буду совсем не нужен. Ну уж нет, Хруфр, на это можешь не рассчитывать! И вообще, внутри одной из гигантских «черных дыр», в самом центре Вселенной, находится недоступное для любопытствующих Хранилище Книг Судеб всех тех, кто изначально живет во Вселенной, переходя в свои урочные часы из одного слоя бытия в другой, но никогда не исчезая в никуда, потому что куда же можно исчезнуть из мироздания? Не исчезают даже те, кто, как говорил Хруфр, обдуманно, осмысленно и добровольно уничтожают собственное сознание. Они просто становятся иными сущностями. Давно уже было сказано, что человек подобен собаке, привязанной к повозке; ему кажется, что он свободен в своих поступках, а на самом деле вся его свобода заключается в том, чтобы, не сопротивляясь, бежать за повозкой. Все наши действия предопределены, и будешь упираться – повозка все равно потащит за собой. Главное – попасть в ритм бега и угадывать повороты, потому что если просто упадешь – врежешься лбом в придорожный столб и останешься лежать, а повозка умчится искать следующего ведомого.
И это ни в коей мере не должно гнетом ложиться на душу – просто так уж устроен мир. Нам ведь не приходит в голову упрекать солнце за то, что оно каждое утро появляется на небе, а потом уходит… А ведь судьба наша – как солнце. Нужно смириться с законами, по которым она движется, изучить их и действовать сообразно с ними, тем самым и достигая абсолютной свободы…
Итак, где-то в глубинах этого всеобщего хранилища лежит на полке и Книга Моей Судьбы, изначально написанная уже до последней точки… нет, до последнего многоточия, отмечающего тот самый последний момент, когда придет конец последней Вселенной в цепи вселенных… и тут же возникнет новая Книга Моей Судьбы, потому что на смену одной цепи придет другая… третья… – и никогда и нигде не присутствовать нам при самом окончательном Конце Концов: он вновь превратится в Начало Начал, пусть других, пусть совершенно невообразимых сейчас Начал, но – в новое, иное Начало… Можно называть это бодрячеством, ни на чем не основанном оптимизмом, но – так будет, ибо и это уже записано в Книге Судеб каждого из нас.
Я на всякий случай проверил, на месте ли пистолет, и начал спускаться в белый туман, справедливо рассудив, что если и ждет меня там какая-нибудь неприятность – это вполне закономерно и предрешено; и кто знает, какая неприятность ждала бы меня, если бы я пошел в противоположную сторону, за гребень холмов?
Я нырнул в белый кисель, как в парную, инстинктивно зажмурившись и ожидая, что будет жарко. Но жарко не стало. Скользнули по лицу прохладные струи – и исчезли, и их сменил ровный теплый ветерок, настоянный ни аромате неведомых растений. Да-да, именно аромате – этот извечный в литературе штамп как нельзя более точно отражал истинное положение дел.
Я остановился и открыл глаза – и в меня хлынул окружающий мир, и что-то изменилось во мне. Мое собственное «я» съежилось и шмыгнуло в темный закоулок, и притаилось там, сдерживая дыхание, и в сознании моем возник кто-то другой – почти бесстрастный, но все-таки скорбный, готовый ненавидеть то дело, которое ему приходится выполнять, но выполняющий его четко, в срок и без лишних рассуждений. Потому что он, этот кто-то другой, кем стал я, был предназначен для выполнения именно этого дела.
Небо – это первое, что я увидел. Оно, как всегда, было сероватым, как сероваты были все небеса, под которыми мне приходилось бродить. Ничего интересного – две-три случайные звезды, черные пятна завесы, скрывающей те места, которые Вселенная не желает показывать нам, тени-облака, патрулирующие неуловимую границу пустоты, – и бледно-роэовое зарево у далекого-далекого ровного горизонта – последний привет утонувшего светила. Я стоял посреди гладкой песчаной равнины, совершенно лишенной растительности и, наверное, охватывающей всю планету (если, конечно, место, в котором я очутился, было планетой). Аромат неведомых растений исчез, оставшись в каком-то другом мире. В отдалении, с обеих сторон от меня, темнели в сумерках неподвижные фигуры таких же, как я. Я был высоким, голова моя возвышалась метра на четыре над расставленными ступнями, зарывшимися в песок. Я был совершенно обнаженным, и правая моя рука опиралась на огромную, под стать мне, лопату.
Стемнело как-то сразу, словно сработал выключатель, и мгновенно на песке передо мной возникло несколько прямоугольных пятен света с нечеткими контурами. Казалось, это падает свет из окон, но не было вокруг ни зданий, ни окон. Я сосчитал прямоугольники – их оказалось девять. И справа, и слева от меня светились возле неподвижных фигур размытые пятна, сливались в две сплошные линии, уходящие к противоположным краям небес.
«Срок настал», – сказал кто-то внутри меня, и в следующее мгновение пятна перестали быть пустыми. Я во все глаза смотрел на тех, кто лежал навзничь, вытянув руки вдоль тела, внутри моих девяти световых пятен.
Их тоже было девять, девять нагих человеческих тел, ничего не видящими неживыми глазами глядящих в такое же слепое небо. Длинноволосая женщина средних лет с дряблым животом и толстыми бедрами. Горбоносый парень с мощными бицепсами и плечами, с заросшей черными курчавыми волосами грудью. Еще одна женщина, лет пятидесяти, с вислыми щеками и шрамом поперек усохшего живота. Крепыш-мальчуган дошкольного возраста с темными чуть раскосыми глазами и сбитыми коленками. Лысеющий толстяк с брюзгливо оттопыренной нижней губой. Еще один мальчуган. Девушка с маленькими грудями и выбритым пахом. Поджарый мужчина моего возраста со вздувшимися венами, перехлестывающими сильные руки. И…
Да, это была она. Несомненно, это была она. Ладное тело бывшей спортсменки, покрытые красным лаком ногти на пальцах чутких рук, короткие светлые волосы, закрывающие лоб до бровей, нежные плечи; не потерявшие форму груди с длинными сосками (я любил целовать эти соски, и они набухали и твердели под моими губами…); красивые бедра; небольшая родинка на бедре (ее мне тоже нравилось целовать…) Это была она, Марина, та женщина, с которой мы ругались и мирились, которая иногда терпеть не могла меня, но все-таки временами звала к себе; та женщина с постоянной едва уловимой насмешкой в голосе, к которой я порой приходил и пытался излить душу. Она никогда не слушала меня, она закрывала глаза и курила, сидя в кресле, она ставила передо мной чашку с чаем и клубничное варенье, и улыбалась, и потягивалась всем телом, глядя на экран телевизора, и медленно развязывала пояс халата.
Она была страстной и ненасытной, она стонала, вжимаясь затылком в подушку и царапая мои плечи своими лакированными ногтями, она быстро дышала и кусала бледные губы, и в приглушенном свете висящего над постелью бра я видел ее полузакрытые глаза…
А наутро все повторялось снова, только уже без включенного бра, а потом мы вместе пили чай и она начинала злиться и осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Я хлопал дверью и уходил, но наступала весна, и наступало лето, и осень, и зима – и она вновь звонила мне… или я звонил ей. И снова и снова возобновлялись наши сладко-горькие встречи. Мы вполне могли обходиться друг без друга, и обходились друг без друга, но иногда нас тянуло навстречу, как куски магнита, как ночных путников к костру…
И что же случилось теперь? Ее знакомое и такое обольстительное тело неподвижно лежало в пятне света, и всегда насмешливые или злые глаза сейчас были просто двумя малахитовыми камнями, украшающими застывшую маску бесстрастного, но все равно очаровательного лица. Кто такие эти остальные восемь человек, я не знал. Я никогда раньше не встречал их. Разве что где-нибудь в толпе?
Неподвижные тела не наводили, однако, на мысль о смерти; скорее, они были похожи на поверженные статуи, на манекены с мельчайшими анатомическими подробностями живых людей, которые кто-то убрал из витрины неведомого магазина и перенес сюда, на безбрежную равнину, сотворенную в тихом уголке Вселенной с целью, мне пока неизвестной.
«Пора», – вновь сказал кто-то внутри меня, и я взял лопату наперевес, потом вонзил ее в податливый рыхлый песок у ног ближайшего ко мне тела женщины со шрамом, и несколькими движениями вырыл яму. Все мои действия были отработаны до автоматизма, словно я совершал их уже не одну тысячу раз и прекрасно знал свое дело. Я чувствовал, что мои безмолвные собратья по ремеслу сейчас заняты тем же, чем и я. Нагнувшись, я обхватил ладонью холодные ступни женщины, без труда стащил ее вниз и быстро заровнял могилу. И перешел к следующему телу.
Мне была неприятна моя работа, я бы с радостью отказался от нее, но не мог; я знал, что предназначен именно для этой работы. С тяжелым сердцем я укрыл песком последнее тело – тело Марины, и вновь застыл истуканом, воткнув лопату в песок. Как и другие. Внутренний, но не мой голос молчал. На дне сердца тяжело колыхались горечь и грусть, постоянные горечь и грусть, они вечно жили во мне, и не было у меня никакой надежды на перемены.
Где же я очутился? В месте, где воплощается что-то из того неосознанного, о чем я не ведаю, но что существует, живет в глубинах моего собственного «я»? Неужели где-то во Вселенной есть и другие мы, неужели наши сущности разбросаны по разным мирам? Но разве могут быть сущностями эти манекены, не мертвые, но и не живые? И почему их именно девять, и почему это именно они, а не другие?…
Наверное, есть вопросы, на которые просто нет ответов. «Происходит именно так, потому что происходит именно так»… (Правильно, Сю?) И, возможно, смешны и бессмысленны наши попытки разложить всю Вселенную по полочкам, классифицировать, систематизировать все и вся, добраться до каждого винтика и выяснить его назначение. Подход, применимый к велосипеду, не применим к Вселенной; она есть нечто более сложное, чем сумма составляющих ее частиц и слоев бытия. Мы не можем представить и объяснить ее, хотя и являемся ее частью, как не может представить и уяснить себе наше тело, душу и что-то еще ноготь на мизинце нашей правой ноги.
И все-таки меня не устраивал такой ответ. Вернее, отсутствие ответа. Трудно, а порой и просто невозможно переломить себя, заставить себя отказаться от внушаемых с детства представлений. Я продолжал размышлять, но мысли мои путались, застывали, как вмерзшие в лед рыбы, и наконец все существо мое оцепенело, и я действительно превратился в кладбищенский памятник, общий для девяти могил, в этакую парковую скульптуру недавнего прошлого – девушку с веслом… то бишь мужчину с лопатой, одного из бесконечного ряда мужчин с лопатами, застывших под серым покровом того, что изображало здесь небеса.
Не знаю, сколько это длилось (и длилось ли или тоже застыло?), но вновь сгустились сумерки, и на песке возникли те же прямоугольные пятна.
«Срок настал», – сказал тот же незнакомый голос – и вновь они лежали передо мной, девять неподвижных тел, и я с горечью поднял лопату.
Все повторялось, все шло по кругу, с неуклонностью и неотвратимостью действий механизма, запущенного когда-то на вечные времена. Я раскапывал оказавшиеся пустыми вчерашние могилы (или и не могилы это были вовсе?), я сжимал своей огромной ладонью холодные ступни… тонкие детские ноги… ноги Марины… – и засыпал песком, и в потоке шуршащего песка исчезали застывшие глаза больших кукол из магазина «Взрослый мир»…
…Я знал, что мне суждено делать это много раз, и я делал и делал это много раз под команду чужого голоса, и застывал над могилами, и раскапывал могилы, и засыпал песком все те же застывшие глаза.
Но однажды закатный луч вонзился-таки в мое сердце, и прожег дыру в моем сердце, и горечь, перемешанная с грустью, хлынула из моего сердца. Я отшвырнул лопату, повернулся и побежал прочь от могил и темных фигур моих коллег, побежал по рыхлому песку, эадыхаясь и чувствуя, что наконец-то превращаюсь в себя.
17
Я бежал по рыхлому песку, и он становился асфальтом, и я успел-таки вскочить в задние дверцы троллейбуса, лишив водителя удовольствия оставить меня с носом. «Компостируйте талоны. На линии работает контроль», – мстительно объявил водитель в хрипящий микрофон, и в салоне нехотя и редко защелкали компостеры. Я пошарил в карманах куртки, в карманах брюк, ничего, кроме пистолета, не обнаружил и, держась эа поручень, притаился на задней площадке, внимательно вглядываясь в темное окно и делая вид перед безучастными пассажирами, а главное, перед водителем с его обзорным зеркальцем, что страшно занят тем, чтобы не прозевать какой-то чрезвычайно важный для меня объект за окном.
На остановке я скатился со ступенек, чуть не сбив с ног рвущуюся в троллейбус тетку с большой сумкой, и пешком направился к дому Марины, не рискуя уже бесплатно пользоваться общественным транспортом. Мне сейчас ничего не нужно было от нее. Я просто хотел увидеть ее живой и убедиться, что это вовсе не она осталась там, в песчаной могиле, бесследно просачиваясь сквозь песок и вновь появляясь по команде неведомого голоса.
Был теплый вечер, над липами горели фонари, за освещенными окнами домов люди занимались обычными делами. Мчались куда-то автомобили, из коммерческого киоска доносился рыдающий магнитофонный голос очередной певучей бабочки-однодневки, на скамейках у кинотеатра визжали и хохотали, как всегда, отары подростков. Граждане и гражданки постарше торопились по домам, держа пакеты, кульки и кулечки. Очередной день уходил в небытие, но ни на мгновение не останавливался конвейер таких же очередных однообразных дней. Серый поток бытия струился по давно укатанному руслу. Было бы очень странно, если бы из-за светофора выполз вдруг бедж-Ледокол, прижав к обочине троллейбус; было бы очень странно, если бы из гастронома вылетела вдруг девушка с зелеными глазами, зажав под мышкой бутылку кефира; было бы очень странно, если бы от коммерческого киоска отошел вдруг служитель Уллор, распечатывая пачку импортных сигарет…
Я все-таки на всякий случай посмотрел на небо – и не увидел неба; птица Рон не смогла бы залететь сюда, в этот город под серым покровом, в этот мир, погруженный на дно повседневности…
Я пересек десяток перекрестков и свернул во двор – площадку между домами, на которой в окружении пирамидальных тополей располагались мусорные контейнеры, погреба и сломанные детские качели. Вошел в темный подъезд, поднялся по лестнице, где на ступенях валялись окурки и разорванные обертки от заграничных лакомств, и нажал кнопку звонка у обычной двери, как всегда преграждающей вход в обычное жилье человека. Люди скрывались за дверями, люди прятались по своим норам – и только необходимость работы ради обеспечения собственного существования заставляла их по утрам покидать свои норы и разбредаться в разные стороны мира, породившего их… для чего?..
Я боялся, что там, за дверью, никто не услышит меня. Я боялся, что нора опустела, что там давно уже никого нет. Но щелкнул замок, сдвинулась с места и нехотя ушла в сторону преграда – и появилась Марина, появлением своим опровергающая все мои страхи. Чем бы ни была та песчаная равнина, кем бы ни был тот великан с лопатой, и тот манекен с короткими светлыми волосами и родинкой на бедре – это не имело никакого отношения к Марине, к живой Марине, которая, склонив голову к плечу, стояла напротив и с легкой усмешкой глядела на меня. Все мои страхи оказались ложными, и ложным был тот мир песчаной равнины и изваяний с лопатами… а может быть, он только приснился мне?..
…И был чай, и было клубничное варенье, и спрут-телевизор как всегда пытался сдавить сознание зрителя своими липкими щупальцами, и выжать его досуха; и неярко светило бра над постелью, наш молчаливый свидетель, которому временами приходилось расплачиваться за свою причастность перегоревшей лампочкой, а то и вовсе падать со стены, сорванным неистовой рукой Марины. Был теплый вечер, обычный земной вечер…
Я целовал ее губы и соски, целовал родинку и зарывался лицом в странно и привлекательно пахнущие мягкие волосы, я старался убедиться, что это горячее нежное тело – живое, что оно никогда не лежало там, на песке, на чужом песке. Наше дыхание, стон Марины заглушали бормотание телевизора, мы качались, качались, качались на горячих сладостных волнах, я впивался в нее, я осторожно входил в нее, и она с нетерпением впускала меня, она раскрывалась, она царапала ногтями мои плечи, и комкала пальцами простыню, и все-таки с последним криком сорвала со стены бра, чуть не задушила меня в объятиях – и расслабленно застонала…
А потом мы лежали рядом, остывая и переводя дыхание перед новым приливом, новой качкой на горячих волнах, и я осторожно гладил ее бедра, и старался забыть ту песчаную равнину, которая, конечно же, не значила ровным счетом ничего. Я гладил ее бедра, и мне было бы совсем хорошо и спокойно, если бы не представлялась мне другая, зеленоглазая и рыжеволосая, напористая и отважная, отделенная от меня неподатливым слоем времен.
… И все-таки я вновь растворился в Марине, утопив на время все свои печали в горячем сладостном штормящем океане, хотя в сознании моем сохранялось что-то, неподвластное никаким штормам, и это что-то понимало и с покорностью принимало неизбежность того, что никуда не денутся, не утонут навсегда, а всплывут, всплывут мои печали и останутся со мной…
На остановке я скатился со ступенек, чуть не сбив с ног рвущуюся в троллейбус тетку с большой сумкой, и пешком направился к дому Марины, не рискуя уже бесплатно пользоваться общественным транспортом. Мне сейчас ничего не нужно было от нее. Я просто хотел увидеть ее живой и убедиться, что это вовсе не она осталась там, в песчаной могиле, бесследно просачиваясь сквозь песок и вновь появляясь по команде неведомого голоса.
Был теплый вечер, над липами горели фонари, за освещенными окнами домов люди занимались обычными делами. Мчались куда-то автомобили, из коммерческого киоска доносился рыдающий магнитофонный голос очередной певучей бабочки-однодневки, на скамейках у кинотеатра визжали и хохотали, как всегда, отары подростков. Граждане и гражданки постарше торопились по домам, держа пакеты, кульки и кулечки. Очередной день уходил в небытие, но ни на мгновение не останавливался конвейер таких же очередных однообразных дней. Серый поток бытия струился по давно укатанному руслу. Было бы очень странно, если бы из-за светофора выполз вдруг бедж-Ледокол, прижав к обочине троллейбус; было бы очень странно, если бы из гастронома вылетела вдруг девушка с зелеными глазами, зажав под мышкой бутылку кефира; было бы очень странно, если бы от коммерческого киоска отошел вдруг служитель Уллор, распечатывая пачку импортных сигарет…
Я все-таки на всякий случай посмотрел на небо – и не увидел неба; птица Рон не смогла бы залететь сюда, в этот город под серым покровом, в этот мир, погруженный на дно повседневности…
Я пересек десяток перекрестков и свернул во двор – площадку между домами, на которой в окружении пирамидальных тополей располагались мусорные контейнеры, погреба и сломанные детские качели. Вошел в темный подъезд, поднялся по лестнице, где на ступенях валялись окурки и разорванные обертки от заграничных лакомств, и нажал кнопку звонка у обычной двери, как всегда преграждающей вход в обычное жилье человека. Люди скрывались за дверями, люди прятались по своим норам – и только необходимость работы ради обеспечения собственного существования заставляла их по утрам покидать свои норы и разбредаться в разные стороны мира, породившего их… для чего?..
Я боялся, что там, за дверью, никто не услышит меня. Я боялся, что нора опустела, что там давно уже никого нет. Но щелкнул замок, сдвинулась с места и нехотя ушла в сторону преграда – и появилась Марина, появлением своим опровергающая все мои страхи. Чем бы ни была та песчаная равнина, кем бы ни был тот великан с лопатой, и тот манекен с короткими светлыми волосами и родинкой на бедре – это не имело никакого отношения к Марине, к живой Марине, которая, склонив голову к плечу, стояла напротив и с легкой усмешкой глядела на меня. Все мои страхи оказались ложными, и ложным был тот мир песчаной равнины и изваяний с лопатами… а может быть, он только приснился мне?..
…И был чай, и было клубничное варенье, и спрут-телевизор как всегда пытался сдавить сознание зрителя своими липкими щупальцами, и выжать его досуха; и неярко светило бра над постелью, наш молчаливый свидетель, которому временами приходилось расплачиваться за свою причастность перегоревшей лампочкой, а то и вовсе падать со стены, сорванным неистовой рукой Марины. Был теплый вечер, обычный земной вечер…
Я целовал ее губы и соски, целовал родинку и зарывался лицом в странно и привлекательно пахнущие мягкие волосы, я старался убедиться, что это горячее нежное тело – живое, что оно никогда не лежало там, на песке, на чужом песке. Наше дыхание, стон Марины заглушали бормотание телевизора, мы качались, качались, качались на горячих сладостных волнах, я впивался в нее, я осторожно входил в нее, и она с нетерпением впускала меня, она раскрывалась, она царапала ногтями мои плечи, и комкала пальцами простыню, и все-таки с последним криком сорвала со стены бра, чуть не задушила меня в объятиях – и расслабленно застонала…
А потом мы лежали рядом, остывая и переводя дыхание перед новым приливом, новой качкой на горячих волнах, и я осторожно гладил ее бедра, и старался забыть ту песчаную равнину, которая, конечно же, не значила ровным счетом ничего. Я гладил ее бедра, и мне было бы совсем хорошо и спокойно, если бы не представлялась мне другая, зеленоглазая и рыжеволосая, напористая и отважная, отделенная от меня неподатливым слоем времен.
… И все-таки я вновь растворился в Марине, утопив на время все свои печали в горячем сладостном штормящем океане, хотя в сознании моем сохранялось что-то, неподвластное никаким штормам, и это что-то понимало и с покорностью принимало неизбежность того, что никуда не денутся, не утонут навсегда, а всплывут, всплывут мои печали и останутся со мной…