Страница:
Наверное, тут нет повода для скорби, лениво думал я, прищуренными глазами изучая отражение солнца в искусственном водоеме. Вопрос: пишет ли писатель для кого-то – или, в первую очередь, для себя? Отражает себя, но при этом, пусть даже не осознанно, а подсознательно надеется на то, что кто-то другой, посторонний, признает его отражение своим; что эхо его, писателя, внутреннего звука станет со-звучно кому-то другому, постороннему. Так все-таки: для себя – или для других?
Я лениво усмехнулся. Крути не крути – но никуда не деться от невозможности полного понимания. Так устроен мир. Сей мир. Впрочем, не стоит, наверное, придавать всему этому особого значения, потому что очень многие из двуногих существ без перьев и с плоскими ногтями, населяющих сей мир, вообще не имеют какого-то индивидуального видения как сего мира, так и других миров. И прекрасно без этого обходятся, и живут себе, поживают, не суша мозги проблемами мироздания. Вон, пожалуйста, – идут себе через мостик, бродят по аллеям, поплевывают в водоем и не видят, не хотят видеть, не могут видеть, что тут, рядом, не более чем в ста метрах по прямой, – иной мир: чужое небо, чужая лужайка, наш с Илонгли домик на лужайке, и птица Рон стоит на крыше, поблескивая глазом…
Я лениво подумал, что зря, наверное, пустился в эти рассуждения. Сидел бы да грелся на майском солнышке, да наслаждался выпавшей передышкой.
Однако необязательные эти рассуждения на солнышке позволяли сделать еще одно предположение насчет природы давнего парадокса, получившего, как известно, наименование астросоциологического, или парадокса «молчания Вселенной». Может быть, вовсе не потому молчат иные звездные миры, что нет там жизни, плохо ищем или просто не умеем различить сигналы чужого разума в шумах космоса. В нашей Вселенной, возможно, вполне достаточно цивилизованных планет, только не шлют они никаких сигналов в космические дали. Не шлют в силу одной-единственной причины, которую можно пусть грубовато, не очень научно, но точно наименовать «прогрессирующей быдлизацией общества». От слова «быдло». В нашем мире, на нашей планете, со времен доисторических до времен новейших постоянно шел и продолжает идти процесс роста народонаселения при постоянном же уменьшении удельного веса мыслящих личностей. Планету буквально заполонила размножающаяся безликая масса со стандартным узким набором потребностей и желаний, которые практически не меняются на протяжении веков по своей сути, изменяя лишь форму в соответствии с уровнем развития общества. Пройдет совсем немного времени – и большинству просто в голову более не взбредет не то что искать или посылать какие-то сигналы, а даже просто глядеть в звездное небо. Зачем? И меньшая часть, горсточка мыслящих никогда не сможет переубедить эту безликую, замкнутую в себе массу двуногих без перьев и с плоскими ногтями. Быдлизованное (быдлизированное?) общество может считать себя (и считает себя) весьма преуспевающим, и ему на веки веков хватает и будет хватать самого себя. И какие там звездные корабли, какой там прорыв в космические дали – имело оно в виду космические дали… Процесс быдлизации вполне закономерен и обязателен для всех обитаемых миров нашей Вселенной, и это, к сожалению, есть тоже придуманный кем-то или чем-то постулат.
Возможно, в моих почти бессознательных рассуждениях с самим собой на скамейке под майским солнышком не было ни капли истины; возможно, я ошибался. И дай-то Бог, чтобы я действительно ошибался…
Мне подумалось вдруг, уже вполне сознательно подумалось, что человек начинает постигать что-то, приближающееся к действительному знанию, понимать что-то только во второй половине жизни, но тут-то его и поджидает смерть. Значит, одно из двух: либо в план кого-то или чего-то не входит предоставление человеку возможности полного постижения подлинной сути вещей и нас навсегда убирают из жизни при первых же признаках истинного понимания… либо вся наша жизнь – всего лишь подготовительный класс накануне другой жизни. И тогда теряет смысл вся наша печаль об ушедших, хотя более всего, конечно, печалимся мы не о них, а о самих себе, оставшихся без них; не печалиться надо, а радоваться за тех, кто уже ушел в более интересные края… Хотя кто знает, всех ли берут туда? А ведь это иное, запредельное существование было бы хорошим противовесом быдлизованным мирам этой Вселенной, и вообще соответствовало бы идее о всеобщем равновесии, на котором держится мироздание… Жаль, некому ни подтвердить, ни опровергнуть эти мои ученические упражнения. Вот если бы всезнающий Сю… Но где теперь Сю – тащит повозки с данью в горный город мудрецов Тола-Уо?
«Нет, – сказали в моей голове. – Меня отстранили от выполнения поручений и сбросили в пропасть. Тут очень удобно и никто не мешает. Вскоре ко мне присоединится Ни».
«Как? – беззвучно поразился я, обрадованный тем, что бедж вновь вступил со мной в беседу и одновременно опечаленный тем, как с ним поступили. Несомненно, он пострадал из-за того, что спас меня и Илонгли. – Как это им удалось? Ты ведь должен был знать все заранее».
«Знал, – отозвался бедж, – но не хотел им мешать. А удалось очень просто: они разблокировали одну из ловушек на горной дороге, там их много. Плита наклоняется вбок и ты падаешь в пропасть. Весьма эффективно и совсем несложно».
«Но с тобой все в порядке, Сю? Там ведь падать-то высоко…»
«В полном порядке, – заверил Сю. – Совпадение граничных точек посредством предельной минимизации вектора. Можно. При желании и предварительной подготовке. А я был готов».
«Мне ужасно неловко, Сю, что ты из-за нас пострадал. – Мне действительно было очень неловко. – Но ты нас выручил. Вряд ли когда-нибудь смогу отплатить тем же, и ей-Богу, безмерно тебе благодарен. Я пытался связаться с тобой, однако ничего не получилось».
«Не всегда необходимо. Повторяю, у меня нет каких-либо затруднений или неудобств. Беджам безразлично место пребывания. Что касается твоих предположений, по поводу которых ты хотел бы узнать мое мнение, то дело здесь обстоит так: есть вопросы, на которые невозможно ответить. То есть ответы объективно возможны и существуют, но невозможны в любой конкретной ситуации. Вам не случайно не дано знать, что ожидает вас там. Нигде и ни в чем нет ничего случайного. Вовсе не случайно вам приходится довольствоваться догадками, не ведая – истинные они или ложные, потому что если бы ваши догадки…»
– Слышь, мужик, дай-ка закурить.
Я открыл глаза, возвращаясь к здешней действительности. На дорожке валялись пробки от пивных бутылок и расплющенные окурки; газон искрился на солнце битым стеклом; в развилку ближайшего дерева был воткнут измазанный землей треснувший граненый стакан; воробьи ковырялись в кучках собачьего кала; по глади грязного водоема пластались обрывки плакатов очередных кандидатов в очередные депутаты; в кустах валялись пустые флакончики из-под одеколона; из опрокинутой урны кисло воняло; на скамейках вокруг водоема сидели компании каких-то безликих, курили, плевались и пили из горлышка, хохоча и ругаясь; из-за груды выкорчеванных пней с растопыренными обрубками корневищ пялился остекленевший выпученный глаз…
Перед нашей скамейкой стояли два молодых мордастых парня, экипированных в потертые джинсовые костюмы, и что-то жевали, неустанно работая мощными челюстями. От них несло запахами всех рюмочных и закусочных этого города. Илонгли тоже очнулась и с некоторым недоумением смотрела на представителей местной молодежи.
– Оглох, что ли, мужик? – сказал один из парней и плюнул, явно целясь в мою ногу, но не попал.
– Сява, и на нас возьми, – донеслось от соседней скамейки.
Там сидели еще два молодца и юная барышня с длинными светлыми волосами и старательно и беспощадно раскрашенным лицом классической представительницы системы профтехобразования. В руке барышня держала стакан, а на скамейке стояли три бутылки; еще две, уже опорожненные, валялись под ногами парней.
– Ухи заложило? – поинтересовался все тот же джинсовый субъект, подступая ко мне.
– Не курю, – сдержанно ответил я, очень желая, чтобы на этом дело и закончилось.
Но мутноглазые жаждали продолжения. Им хотелось развлечений.
– Смотри-ка, Сява, не курит, а расселся здесь, как у себя в хате,
– с театральным недоумением обратился один мутноглазый к другому и вновь повернулся ко мне. – Давай, ищи, мужик, и ты, рыжая, ищи, а то мы сами у вас поищем. В мохнатке твоей поищем, рыжая!
– Сява, давай быстрей, дымить хочется до усрачки! – капризным пьяным голосом проблеяла представительница профтехобра и вдруг задрала плащ и юбку и, с хихиканьем глядя в нашу сторону, похлопала себя по лобку.
Ситуация была безнадежной. Рассчитывать на помощь посторонних мог только какой-нибудь малолетний романтик, но никак не я, знакомый с местными нравами; милицию парк не интересовал, у нее хватало забот посерьезней. Убежать не позволял тот самый внутренний тормоз, что сработал когда-то на темной аллее, где против меня и моей девушки была целая стая… Оставалось получить свою порцию пинков ногами (обутых, слава Богу, не в кованые сапоги, и не в тяжелые ботинки, а всего лишь в кроссовки) и уповать на то, что кто-нибудь все-таки вмешается или же мутноглазым надоест это развлечение и они отправятся дальше на поиски курева.
– Чего они от нас хотят? – сдвинув брови, спросила ничуть, по-видимому, не испуганная Илонгли. – Ты им что-то должен?
– Ребята просто желают размяться, – мрачно ответил я и поднялся, закрывая ее своим далеко не спортивным телом.
– Издеваешься, с-сука? Да я вам сейчас матки повыворачиваю! – заорал вдруг широкоплечий Сява и резко, без замаха, ткнул ногой мне в пах.
Увы, он не промахнулся, и меня скрючило от боли, обжегшей живот и ударившей в поясницу. Я присел, потом встал на четвереньки, ерзая коленями и локтями по грязному гравию и с трудом сдерживая стон. Казалось, в мире не осталось ничего, кроме боли, я был поглощен болью, я забыл обо всем остальном и не видел ничего окружающего…
Когда мне стало чуть полегче, я попытался подняться, со страхом думая об оставшейся без защиты Илонгли (хотя какой там я был защитой!), и это мне удалось, и я вновь обрел способность воспринимать действительность. А действительность была такова: Сява корчился в мусоре возле урны, безнадежно пачкая свой джинсовый прикид и молча разевая окровавленный рот, а его сотоварищ возился на земле, привалившись спиной к ограде водоема, и никак не мог подняться. Судя по его перекошенному лицу, он имел проблемы с челюстью. Илонгли стояла между ними в боевой позе пантеры и поправляла свои черные перчатки. Казалось, еще мгновение – и она тряхнет рыжими волосами, издаст воинственный клич и ринется крушить компании безликих, враз переставших хлебать, плеваться и хохотать на своих скамейках. Юная барышня, белая-белая, как на гробе глазет (несмотря на раскраску), уронила стакан на колени и тупо моргала. Сидящий рядом стриженый под нулевку парень лихорадочно шарил в карманах куртки, а еще один, пожалуй, здоровее всех остальных вместе взятых, медленно наступал на Илонгли, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки с острыми краями.
С трудом удерживаясь на дрожащих ногах и морщась от боли, я доковылял до девушки и остановился рядом, но она даже не заметила меня. Не дожидаясь, пока очередной боец приблизится, она черным вихрем сама рванулась к нему, взвилась в воздух и врезалась ногами в широкий блин его лица. Здоровяк еще падал, выпустив из пальцев свой инструмент, а она уже метко ударила его ногой в пах (я буквально ощутил его боль, подобную моей боли, и невольно содрогнулся) – и юноша сначала осел на дорожку, а потом очень знакомо мне раскорячился на четвереньках и, оттопырив зад, неистово закачался, словно имитируя сцену совокупления из эротического фильма. При этом он еще и мычал подобно охваченному страстью быку, дорвавшемуся до ненатуральной Дедаловой коровы, в которой разместилась любительница острых ощущений Пасифая. Тот, который только что рылся в карманах куртки, уже поспешно ломился сквозь кусты, удаляясь от места устроенного Илонгли побоища, а бледно-глазетовая барышня все так же тупо хлопала раскрашенными ресничками.
Илонгли поправила шнуровку на груди, потерла пальцы и наконец обратила внимание на меня.
– Тебя не очень ушибли, Доргис? – участливо спросила она.
Я смущенно усмехнулся, постарался придать телу нормальную осанку и, кажется, это у меня получилось.
– Идем отсюда, – сказала Илонгли. – Если уж прогуливаться, так не здесь. Неинтересно здесь прогуливаться. Странные какие-то… Мешают.
«Да уж, – подумал я. – И если бы только эти. И если бы только так…»
Мы прошли мимо поверженных мордастых любителей покурить – возможно, они уже отдышались, но не испытывали пока желания подняться – и я, не удержавшись, все-таки пнул ногой в бок плюющегося кровью Сяву.
– К-каратистка, – простонал он. – Так бы сразу и сказал…
Я понимал, что поступаю нехорошо, что где-нибудь там зачтется мне это не в актив, а в пассив, но ничего не мог с собой поделать; гораздо проще представлять себя кем-то иным, чем в действительности быть им.
Сквозь ошарашенную тишину онемевших скамеек, сквозь безликость, ступая по пробкам, окуркам и лохмотьям оберток-газет, приблизились мы к иному, переступили черту – и я увидел, оглянувшись, как мутной пеленой заволокло знакомый мир, как, наконец, растворился он, и вместе с ним пропала вонь от опрокинутой урны, забрызганной кровью человека Сявы.
11
Я лениво усмехнулся. Крути не крути – но никуда не деться от невозможности полного понимания. Так устроен мир. Сей мир. Впрочем, не стоит, наверное, придавать всему этому особого значения, потому что очень многие из двуногих существ без перьев и с плоскими ногтями, населяющих сей мир, вообще не имеют какого-то индивидуального видения как сего мира, так и других миров. И прекрасно без этого обходятся, и живут себе, поживают, не суша мозги проблемами мироздания. Вон, пожалуйста, – идут себе через мостик, бродят по аллеям, поплевывают в водоем и не видят, не хотят видеть, не могут видеть, что тут, рядом, не более чем в ста метрах по прямой, – иной мир: чужое небо, чужая лужайка, наш с Илонгли домик на лужайке, и птица Рон стоит на крыше, поблескивая глазом…
Я лениво подумал, что зря, наверное, пустился в эти рассуждения. Сидел бы да грелся на майском солнышке, да наслаждался выпавшей передышкой.
Однако необязательные эти рассуждения на солнышке позволяли сделать еще одно предположение насчет природы давнего парадокса, получившего, как известно, наименование астросоциологического, или парадокса «молчания Вселенной». Может быть, вовсе не потому молчат иные звездные миры, что нет там жизни, плохо ищем или просто не умеем различить сигналы чужого разума в шумах космоса. В нашей Вселенной, возможно, вполне достаточно цивилизованных планет, только не шлют они никаких сигналов в космические дали. Не шлют в силу одной-единственной причины, которую можно пусть грубовато, не очень научно, но точно наименовать «прогрессирующей быдлизацией общества». От слова «быдло». В нашем мире, на нашей планете, со времен доисторических до времен новейших постоянно шел и продолжает идти процесс роста народонаселения при постоянном же уменьшении удельного веса мыслящих личностей. Планету буквально заполонила размножающаяся безликая масса со стандартным узким набором потребностей и желаний, которые практически не меняются на протяжении веков по своей сути, изменяя лишь форму в соответствии с уровнем развития общества. Пройдет совсем немного времени – и большинству просто в голову более не взбредет не то что искать или посылать какие-то сигналы, а даже просто глядеть в звездное небо. Зачем? И меньшая часть, горсточка мыслящих никогда не сможет переубедить эту безликую, замкнутую в себе массу двуногих без перьев и с плоскими ногтями. Быдлизованное (быдлизированное?) общество может считать себя (и считает себя) весьма преуспевающим, и ему на веки веков хватает и будет хватать самого себя. И какие там звездные корабли, какой там прорыв в космические дали – имело оно в виду космические дали… Процесс быдлизации вполне закономерен и обязателен для всех обитаемых миров нашей Вселенной, и это, к сожалению, есть тоже придуманный кем-то или чем-то постулат.
Возможно, в моих почти бессознательных рассуждениях с самим собой на скамейке под майским солнышком не было ни капли истины; возможно, я ошибался. И дай-то Бог, чтобы я действительно ошибался…
Мне подумалось вдруг, уже вполне сознательно подумалось, что человек начинает постигать что-то, приближающееся к действительному знанию, понимать что-то только во второй половине жизни, но тут-то его и поджидает смерть. Значит, одно из двух: либо в план кого-то или чего-то не входит предоставление человеку возможности полного постижения подлинной сути вещей и нас навсегда убирают из жизни при первых же признаках истинного понимания… либо вся наша жизнь – всего лишь подготовительный класс накануне другой жизни. И тогда теряет смысл вся наша печаль об ушедших, хотя более всего, конечно, печалимся мы не о них, а о самих себе, оставшихся без них; не печалиться надо, а радоваться за тех, кто уже ушел в более интересные края… Хотя кто знает, всех ли берут туда? А ведь это иное, запредельное существование было бы хорошим противовесом быдлизованным мирам этой Вселенной, и вообще соответствовало бы идее о всеобщем равновесии, на котором держится мироздание… Жаль, некому ни подтвердить, ни опровергнуть эти мои ученические упражнения. Вот если бы всезнающий Сю… Но где теперь Сю – тащит повозки с данью в горный город мудрецов Тола-Уо?
«Нет, – сказали в моей голове. – Меня отстранили от выполнения поручений и сбросили в пропасть. Тут очень удобно и никто не мешает. Вскоре ко мне присоединится Ни».
«Как? – беззвучно поразился я, обрадованный тем, что бедж вновь вступил со мной в беседу и одновременно опечаленный тем, как с ним поступили. Несомненно, он пострадал из-за того, что спас меня и Илонгли. – Как это им удалось? Ты ведь должен был знать все заранее».
«Знал, – отозвался бедж, – но не хотел им мешать. А удалось очень просто: они разблокировали одну из ловушек на горной дороге, там их много. Плита наклоняется вбок и ты падаешь в пропасть. Весьма эффективно и совсем несложно».
«Но с тобой все в порядке, Сю? Там ведь падать-то высоко…»
«В полном порядке, – заверил Сю. – Совпадение граничных точек посредством предельной минимизации вектора. Можно. При желании и предварительной подготовке. А я был готов».
«Мне ужасно неловко, Сю, что ты из-за нас пострадал. – Мне действительно было очень неловко. – Но ты нас выручил. Вряд ли когда-нибудь смогу отплатить тем же, и ей-Богу, безмерно тебе благодарен. Я пытался связаться с тобой, однако ничего не получилось».
«Не всегда необходимо. Повторяю, у меня нет каких-либо затруднений или неудобств. Беджам безразлично место пребывания. Что касается твоих предположений, по поводу которых ты хотел бы узнать мое мнение, то дело здесь обстоит так: есть вопросы, на которые невозможно ответить. То есть ответы объективно возможны и существуют, но невозможны в любой конкретной ситуации. Вам не случайно не дано знать, что ожидает вас там. Нигде и ни в чем нет ничего случайного. Вовсе не случайно вам приходится довольствоваться догадками, не ведая – истинные они или ложные, потому что если бы ваши догадки…»
– Слышь, мужик, дай-ка закурить.
Я открыл глаза, возвращаясь к здешней действительности. На дорожке валялись пробки от пивных бутылок и расплющенные окурки; газон искрился на солнце битым стеклом; в развилку ближайшего дерева был воткнут измазанный землей треснувший граненый стакан; воробьи ковырялись в кучках собачьего кала; по глади грязного водоема пластались обрывки плакатов очередных кандидатов в очередные депутаты; в кустах валялись пустые флакончики из-под одеколона; из опрокинутой урны кисло воняло; на скамейках вокруг водоема сидели компании каких-то безликих, курили, плевались и пили из горлышка, хохоча и ругаясь; из-за груды выкорчеванных пней с растопыренными обрубками корневищ пялился остекленевший выпученный глаз…
Перед нашей скамейкой стояли два молодых мордастых парня, экипированных в потертые джинсовые костюмы, и что-то жевали, неустанно работая мощными челюстями. От них несло запахами всех рюмочных и закусочных этого города. Илонгли тоже очнулась и с некоторым недоумением смотрела на представителей местной молодежи.
– Оглох, что ли, мужик? – сказал один из парней и плюнул, явно целясь в мою ногу, но не попал.
– Сява, и на нас возьми, – донеслось от соседней скамейки.
Там сидели еще два молодца и юная барышня с длинными светлыми волосами и старательно и беспощадно раскрашенным лицом классической представительницы системы профтехобразования. В руке барышня держала стакан, а на скамейке стояли три бутылки; еще две, уже опорожненные, валялись под ногами парней.
– Ухи заложило? – поинтересовался все тот же джинсовый субъект, подступая ко мне.
– Не курю, – сдержанно ответил я, очень желая, чтобы на этом дело и закончилось.
Но мутноглазые жаждали продолжения. Им хотелось развлечений.
– Смотри-ка, Сява, не курит, а расселся здесь, как у себя в хате,
– с театральным недоумением обратился один мутноглазый к другому и вновь повернулся ко мне. – Давай, ищи, мужик, и ты, рыжая, ищи, а то мы сами у вас поищем. В мохнатке твоей поищем, рыжая!
– Сява, давай быстрей, дымить хочется до усрачки! – капризным пьяным голосом проблеяла представительница профтехобра и вдруг задрала плащ и юбку и, с хихиканьем глядя в нашу сторону, похлопала себя по лобку.
Ситуация была безнадежной. Рассчитывать на помощь посторонних мог только какой-нибудь малолетний романтик, но никак не я, знакомый с местными нравами; милицию парк не интересовал, у нее хватало забот посерьезней. Убежать не позволял тот самый внутренний тормоз, что сработал когда-то на темной аллее, где против меня и моей девушки была целая стая… Оставалось получить свою порцию пинков ногами (обутых, слава Богу, не в кованые сапоги, и не в тяжелые ботинки, а всего лишь в кроссовки) и уповать на то, что кто-нибудь все-таки вмешается или же мутноглазым надоест это развлечение и они отправятся дальше на поиски курева.
– Чего они от нас хотят? – сдвинув брови, спросила ничуть, по-видимому, не испуганная Илонгли. – Ты им что-то должен?
– Ребята просто желают размяться, – мрачно ответил я и поднялся, закрывая ее своим далеко не спортивным телом.
– Издеваешься, с-сука? Да я вам сейчас матки повыворачиваю! – заорал вдруг широкоплечий Сява и резко, без замаха, ткнул ногой мне в пах.
Увы, он не промахнулся, и меня скрючило от боли, обжегшей живот и ударившей в поясницу. Я присел, потом встал на четвереньки, ерзая коленями и локтями по грязному гравию и с трудом сдерживая стон. Казалось, в мире не осталось ничего, кроме боли, я был поглощен болью, я забыл обо всем остальном и не видел ничего окружающего…
Когда мне стало чуть полегче, я попытался подняться, со страхом думая об оставшейся без защиты Илонгли (хотя какой там я был защитой!), и это мне удалось, и я вновь обрел способность воспринимать действительность. А действительность была такова: Сява корчился в мусоре возле урны, безнадежно пачкая свой джинсовый прикид и молча разевая окровавленный рот, а его сотоварищ возился на земле, привалившись спиной к ограде водоема, и никак не мог подняться. Судя по его перекошенному лицу, он имел проблемы с челюстью. Илонгли стояла между ними в боевой позе пантеры и поправляла свои черные перчатки. Казалось, еще мгновение – и она тряхнет рыжими волосами, издаст воинственный клич и ринется крушить компании безликих, враз переставших хлебать, плеваться и хохотать на своих скамейках. Юная барышня, белая-белая, как на гробе глазет (несмотря на раскраску), уронила стакан на колени и тупо моргала. Сидящий рядом стриженый под нулевку парень лихорадочно шарил в карманах куртки, а еще один, пожалуй, здоровее всех остальных вместе взятых, медленно наступал на Илонгли, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки с острыми краями.
С трудом удерживаясь на дрожащих ногах и морщась от боли, я доковылял до девушки и остановился рядом, но она даже не заметила меня. Не дожидаясь, пока очередной боец приблизится, она черным вихрем сама рванулась к нему, взвилась в воздух и врезалась ногами в широкий блин его лица. Здоровяк еще падал, выпустив из пальцев свой инструмент, а она уже метко ударила его ногой в пах (я буквально ощутил его боль, подобную моей боли, и невольно содрогнулся) – и юноша сначала осел на дорожку, а потом очень знакомо мне раскорячился на четвереньках и, оттопырив зад, неистово закачался, словно имитируя сцену совокупления из эротического фильма. При этом он еще и мычал подобно охваченному страстью быку, дорвавшемуся до ненатуральной Дедаловой коровы, в которой разместилась любительница острых ощущений Пасифая. Тот, который только что рылся в карманах куртки, уже поспешно ломился сквозь кусты, удаляясь от места устроенного Илонгли побоища, а бледно-глазетовая барышня все так же тупо хлопала раскрашенными ресничками.
Илонгли поправила шнуровку на груди, потерла пальцы и наконец обратила внимание на меня.
– Тебя не очень ушибли, Доргис? – участливо спросила она.
Я смущенно усмехнулся, постарался придать телу нормальную осанку и, кажется, это у меня получилось.
– Идем отсюда, – сказала Илонгли. – Если уж прогуливаться, так не здесь. Неинтересно здесь прогуливаться. Странные какие-то… Мешают.
«Да уж, – подумал я. – И если бы только эти. И если бы только так…»
Мы прошли мимо поверженных мордастых любителей покурить – возможно, они уже отдышались, но не испытывали пока желания подняться – и я, не удержавшись, все-таки пнул ногой в бок плюющегося кровью Сяву.
– К-каратистка, – простонал он. – Так бы сразу и сказал…
Я понимал, что поступаю нехорошо, что где-нибудь там зачтется мне это не в актив, а в пассив, но ничего не мог с собой поделать; гораздо проще представлять себя кем-то иным, чем в действительности быть им.
Сквозь ошарашенную тишину онемевших скамеек, сквозь безликость, ступая по пробкам, окуркам и лохмотьям оберток-газет, приблизились мы к иному, переступили черту – и я увидел, оглянувшись, как мутной пеленой заволокло знакомый мир, как, наконец, растворился он, и вместе с ним пропала вонь от опрокинутой урны, забрызганной кровью человека Сявы.
11
Лес был скорее сонным, чем угрюмым, он встретил нас предутренней свежестью и тишиной. В небе еще угадывались звезды, они еще цеплялись за листву высоких деревьев, но было понятно, что их пора миновала и близится день, бесконечный день, сулящий только радостные открытия. Но это был не тот лес, из которого мы с Илонгли ушли совсем недавно. Исчезла поляна с каменным строением и птицей Рон на крыше строения, а значит, я вновь лишился своего пистолета. Конечно, можно было вновь позадавать вопросы беджу, но удобно ли постоянно теребить его? И в конце концов, я пускался в этот путь, вовсе не рассчитывая на чью-либо помощь и поддержку. Вполне возможно, наконец, что этот лес мне только снится. «Как океан объемлет шар земной, земная жизнь кругом объята снами…» Опять цитата, даже не помню чья. Кажется, из какого-то произведения удивительного писателя-философа Геннадия Гора, совсем недавнего, но ныне почти забытого – такая проза, к сожалению, сейчас не в цене…
Лес мог мне просто сниться; а может быть все-таки за ним я обнаружу долину и доберусь, наконец, до одинокого замка на холме? Лес был слишком реальным, и реальными были остатки боли в глубине моего тела, и вполне реальным был внезапно давший о себе знать голод – кто ведает, сколько времен и пространств назад (или вперед? или в сторону?) угощался я у служителя Уллора в храме Уо? Возможно, давно обратился в прах под ударами времени горный город Тола-Уо, а возможно, еще не был он воздвигнут, и воины основателя державы красноликих гигантов Баодда еще не дошли до пещеры в мертвой долине. Все было возможно.
Рядом со мной стояла в росистой траве рыжеволосая девушка-пантера, одетая в черное, и внимательно разглядывала все вокруг, словно вычисляя степень опасности. Девушка была не сном, а реальностью, во всяком случае, реальным сном, и мне очень не хотелось терять ее. Мне не хотелось одиночества.
– Я бы не прочь чего-нибудь съесть, – сказала девушка и посмотрела на меня. – Тебе никогда не доводилось угощаться кнапуйей у горров-вещателей? Не простой кнапуйей, а такой, какую они готовят только в ночь перед появлением хвостатой звезды. Невероятно вкусно. Мне однажды удалось попробовать.
– По-моему, яичница – тоже ничего, – ответил я, глотая слюну. – Если ее, конечно, хорошо приготовить и не забыть в меру посолить. Яичница из пяти яиц – не из четырех, и не из шести, а именно из пяти, в этом главное. И обязательно посолить.
Я представил себе сковородку с этой божественной яичницей (и хлеб, конечно, – как же без хлеба?), я почувствовал ее запах, струящийся от деревьев и травы, и наконец сообразил, кто такие горры-вещатели, готовящие вкусную кнапуйю.
Горры-вещатели не смогли спасти мир, захваченный Хруфром, хотя добросовестно предупреждали об опасности, а не только лакомились своей особенной кнапуйей – теперь-то это ясно. И если бы не ошиблись интерпретаторы… Да, это был мир моего Дора. И коли девушка тоже помнит этот мир – значит, она действительно уже не та, с которой я пробирался в Тола-Уо…
Но где же все-таки раздобыть яичницу? Хотя бы яичницу, о кнапуйе простой, а тем более о кнапуйе, что готовят в ночь перед появлением хвостатой звезды, не стоило даже и думать. Эх, где ты, скатерть-самобранка? Может быть, попробовать потереть заветный камешек – вдруг да и возникнет какой-нибудь пункт общепита?
– Какая у них была кнапуйя… – мечтательно протянула девушка и присела, высматривая что-то в траве. – Надо было прихватить что-нибудь со стола у этого милейшего служителя Уллора. А теперь придется траву щипать, если, конечно, съедобная.
Потереть камешек я не успел. В лесной тишине раздался шорох, который, нарастая, шел с неба, словно вдруг посыпались оттуда догоревшие угольки звезд. Я поднял голову и увидел снижающуюся птицу Рон. Птица Рон планировала прямо на нас, держа в лапах какие-то круглые предметы. Девушка отпрыгнула в сторону, я же, как обычно, не успел среагировать и остался стоять, и заработал удар по лбу, когда Рон разжала когти и произвела бомбометание.
Веерохвостый бомбардировщик в полном соответствии с основами летного мастерства скользнул над травой по параболической траектории, взмыл к верхушкам деревьев и заглушил моторы где-то там, среди листьев, на своем секретном аэродроме.
Я потер лоб, нагнулся и поднял предмет, отскочивший от моей головы.
– Осторожно! – прошипела девушка, распластавшись в траве. – Это штучки Хруфра.
– Все в порядке, – успокоил я ее, подбирая второй предмет, явно предназначенный для Илонгли; он упал точно на то место, где она только что стояла. – По-моему, птица Рон просто принесла нам завтрак.
Я поднял руки, показывая девушке сброшенные птицей предметы. Это не бомбежка была произведена, а, скорее, доставка гуманитарной помощи – «бомбы» оказались двумя крепкими большими яблоками нежно-желтого цвета; они в равной степени могли быть как обыкновенными плодами, уведенными птицей из-под носа зазевавшейся продавщицы на нашем колхозном рынке, так и золотыми яблоками из прекрасного сада сестер-вечерниц Гесперид, забранными птицей Рон у простодушного Геракла.
Девушка настороженно посмотрела на вершины деревьев, где скрылась в замаскированном ангаре птица Рон, и поднялась из травы. Провела ладонями по голым ногам, вытирая росу, и подошла ко мне.
– Ты знаешь эту птицу, Доргис?
– Это дрессированная птица служителей храма Уо.
Я протянул ей яблоко и она осторожно взяла его и, рассматривая, повертела в руках.
– Бедж не говорил мне о ней ничего плохого, – продолжал я, – значит, ее можно не опасаться. Даже наоборот.
Илонгли подняла брови, с сомнением восприняв мой итоговый неуклюжий словесный выверт, но ничего не сказала. Только внимательно посмотрела на меня, словно вдруг созрело у нее какое-то иное мнение относительно моей персоны. И что-то она там такое говорила насчет «штучек Хруфра»… Не было ведь уже никакого Хруфра. И откуда она вообще могла знать о Хруфре?
– Надеюсь, яблочко не отравленное, – сказал я и храбро вгрызся в полированный желтый бок обыкновенного земного плода.
Илонгли не спешила следовать моему примеру, и совершенно напрасно, потому что у яблока, как я и ожидал, оказался восхитительный вкус кнапуйи, которую готовят горры-вещатели в ночь перед появлением хвостатой звезды. И одновременно яичницы из пяти (а не из четырех, и не из шести) яиц, в меру посоленной.
Убедившись в том, что я не собираюсь судорожно хвататься за горло и падать в стиле несчастного от своего никому не нужного ума принца Датского, девушка неуверенно поднесла яблоко ко рту и, прожевав первый кусок и прислушавшись к себе, восхищенно тряхнула головой:
– Это как раз то, что надо, Доргис!
Покончив с яблоком, она еще раз взглянула вверх, пытаясь отыскать в гуще ветвей и листьев затаившуюся птицу Рон, и вплотную приблизилась ко мне, так что я почувствовал волнующий запах ее волос.
– Мне давно уже казалось, что ты не совсем тот, за кого себя пытаешься выдавать. Ты меня, конечно, не помнишь… там, в Верхнем Городе, в доме Вениса-мелодиста, ты там вообще никого не замечал, даже и себя не замечал… Но я-то тебя заметила и запомнила. Без причин и следствий…
Я вздрогнул.
– Что ты сказала, Илонгли?
– Это не я сказала. Это ты тогда говорил, а сам в себя глядел, как в колодец – и что ты там видел, в этом колодце?.. – Девушка со вздохом положила руки мне на плечи. – Я все запомнила. «Без причин и следствий, – Без времен и связи – И там, и тут, – Без пут, – Без боязни, – За каждым – след свой». Так ты говорил, Доргис, и я тогда уже почувствовала… нет, не почувствовала даже, а как-то… ну, не знаю, было у меня такое… В общем, поняла, что это добром не кончится, что за тобой придут. А потом эти горры-вещатели, и я сразу сообразила, о чем они, почувствовала, что будет вторжение, обязательно будет, а интерпретаторы не сообразили… Я ведь кричала тогда от бессилия, пыталась убедить, я ведь уже знала, чем все кончится, а они только смеялись…
Пальцы девушки-пантеры все сильнее впивались в мои плечи.
– Я не смогла их убедить, Доргис, они не могли поверить, что из-за тебя разразятся все наши беды. Из-за тебя! Этот Хруфр… Знаешь, что они мне говорили, интерпретаторы наши? «Доргис здесь, Доргис с нами, мы очень хорошо знаем Доргиса – вчера он опять учинил дебош, твой Доргис, и свалился в бассейн, и повредил восемь зеркальников. Ничего не случится из-за твоего Доргиса»… Но я-то знала, – (плечи мои ныли от мертвой хватки Илонгли), – я-то знала, что Доргис, который слоняется по Верхнему Городу и ни с кем не общается – это всего лишь мутное отражение настоящего Доргиса. Я их не убедила, но разглядела то, чего не разглядели они.
Сейчас-то уж все равно, – она вздохнула, – вспять ничего не повернуть, и то, что случилось, уже случилось. Но теперь тебе нужно быть осторожным и очень надежно спрятаться от Хруфра. Переждать. Я помогу, я распущу слухи о твоей гибели, и Хруфр уберется отсюда. Главное сейчас – надежно спрятаться. Ты понял, Доргис?
Я осторожно и нежно обнял ее за талию.
– Я все понял, но, по-моему, ты преувеличиваешь. Не такая уж важная я персона, чтобы именно из-за меня произошло вторжение. Это ведь все равно, что палить из пушки в комара. Если они действительно что-то против меня имеют, то могли бы потихоньку убрать меня без всей этой тотальной бойни. Если ты права – выходит, на моей совести тысячи безвинно погибших…
– Не на твоей! – прервала меня Илонгли. – На совести тех, кто должен был поверить и принять меры, но не поверил. И конечно, дело здесь не в тебе одном – Хруфр ищет таких, как ты, а сколько их: десяток? сотня? – Девушка прижалась ко мне. – Тебе нужно спрятаться, Доргис. Я слышала, есть какие-то древние развалины к востоку от Огненного Пояса, целый лабиринт. Нам нужно добраться до них!
– Я не хочу прятаться, – неуверенно сказал я. – Не привык я прятаться. И вот еще что: я не могу полностью поручиться, но, по-моему, Хруфр теперь не опасен. Я уже встречался с ним и заставил его преобразиться.
– Не будь наивным, Доргис! – Девушка встряхнула меня. – Горры-вещатели предупреждали, что Хруфр может перетекать из облика в облик, но это не меняет его сути. Они ведь предупреждали! Ты пойдешь со мной в лабиринт, и не думай даже…
Илонгли внезапно дернула меня за руку, потянула за собой.
– Сюда, быстрей!
Она затащила меня за дерево, присела на корточки и жестом приказала мне сделать то же самое. Я подчинился, хотя не мог понять, чем вызвана ее тревога – вокруг стояла все та же извечная тишина, и мне казалось, что на сотни километров вокруг нет ни шоссейных дорог с ревущими фургонами «дальнобойщиков», ни любителей погонять музыку, выставив на балкон орущие колонки, ни специалистов по митингам и демонстрациям, ни футбольных стадионов, ни телевизоров с бесконечными рекламными паузами и конкурсами на лучшее знание алфавита и умение надувать воздушные шарики.
– Тише! – прошептала Илонгли, вновь превратившись в пантеру; в пантеру, почуявшую опасность, затаившуюся и готовую к прыжку. – Там кто-то есть, я чувствую.
Я старательно вглядывался и вслушивался в полумрак, запутавшийся между деревьев, но пока не замечал ничего подозрительного. Но вот хрустнула ветка… Зашуршал подлесок…
– Пригнись, – прошипела Илонгли мне в ухо и нажала крепкой ладонью на мою шею.
Я опустился на колени, невольно заражаясь ее тревогой.
Подлесок заколыхался, и я увидел сначала голову, а потом и всю фигуру человека, медленно идущего в нашу сторону, но явно не к нам; человек нас не замечал, он озабоченно озирался и, кажется, не знал, как выбраться из этой чащи. Судя по его облику, человек не представлял для нас никакой угрозы, если, конечно, мы не имели дело с самим изменчивым Протеем-Хруфром. Но с чего бы это Хруфру в одиночестве бродить тут, в утреннем лесу? В качестве приманки?
Лес мог мне просто сниться; а может быть все-таки за ним я обнаружу долину и доберусь, наконец, до одинокого замка на холме? Лес был слишком реальным, и реальными были остатки боли в глубине моего тела, и вполне реальным был внезапно давший о себе знать голод – кто ведает, сколько времен и пространств назад (или вперед? или в сторону?) угощался я у служителя Уллора в храме Уо? Возможно, давно обратился в прах под ударами времени горный город Тола-Уо, а возможно, еще не был он воздвигнут, и воины основателя державы красноликих гигантов Баодда еще не дошли до пещеры в мертвой долине. Все было возможно.
Рядом со мной стояла в росистой траве рыжеволосая девушка-пантера, одетая в черное, и внимательно разглядывала все вокруг, словно вычисляя степень опасности. Девушка была не сном, а реальностью, во всяком случае, реальным сном, и мне очень не хотелось терять ее. Мне не хотелось одиночества.
– Я бы не прочь чего-нибудь съесть, – сказала девушка и посмотрела на меня. – Тебе никогда не доводилось угощаться кнапуйей у горров-вещателей? Не простой кнапуйей, а такой, какую они готовят только в ночь перед появлением хвостатой звезды. Невероятно вкусно. Мне однажды удалось попробовать.
– По-моему, яичница – тоже ничего, – ответил я, глотая слюну. – Если ее, конечно, хорошо приготовить и не забыть в меру посолить. Яичница из пяти яиц – не из четырех, и не из шести, а именно из пяти, в этом главное. И обязательно посолить.
Я представил себе сковородку с этой божественной яичницей (и хлеб, конечно, – как же без хлеба?), я почувствовал ее запах, струящийся от деревьев и травы, и наконец сообразил, кто такие горры-вещатели, готовящие вкусную кнапуйю.
Горры-вещатели не смогли спасти мир, захваченный Хруфром, хотя добросовестно предупреждали об опасности, а не только лакомились своей особенной кнапуйей – теперь-то это ясно. И если бы не ошиблись интерпретаторы… Да, это был мир моего Дора. И коли девушка тоже помнит этот мир – значит, она действительно уже не та, с которой я пробирался в Тола-Уо…
Но где же все-таки раздобыть яичницу? Хотя бы яичницу, о кнапуйе простой, а тем более о кнапуйе, что готовят в ночь перед появлением хвостатой звезды, не стоило даже и думать. Эх, где ты, скатерть-самобранка? Может быть, попробовать потереть заветный камешек – вдруг да и возникнет какой-нибудь пункт общепита?
– Какая у них была кнапуйя… – мечтательно протянула девушка и присела, высматривая что-то в траве. – Надо было прихватить что-нибудь со стола у этого милейшего служителя Уллора. А теперь придется траву щипать, если, конечно, съедобная.
Потереть камешек я не успел. В лесной тишине раздался шорох, который, нарастая, шел с неба, словно вдруг посыпались оттуда догоревшие угольки звезд. Я поднял голову и увидел снижающуюся птицу Рон. Птица Рон планировала прямо на нас, держа в лапах какие-то круглые предметы. Девушка отпрыгнула в сторону, я же, как обычно, не успел среагировать и остался стоять, и заработал удар по лбу, когда Рон разжала когти и произвела бомбометание.
Веерохвостый бомбардировщик в полном соответствии с основами летного мастерства скользнул над травой по параболической траектории, взмыл к верхушкам деревьев и заглушил моторы где-то там, среди листьев, на своем секретном аэродроме.
Я потер лоб, нагнулся и поднял предмет, отскочивший от моей головы.
– Осторожно! – прошипела девушка, распластавшись в траве. – Это штучки Хруфра.
– Все в порядке, – успокоил я ее, подбирая второй предмет, явно предназначенный для Илонгли; он упал точно на то место, где она только что стояла. – По-моему, птица Рон просто принесла нам завтрак.
Я поднял руки, показывая девушке сброшенные птицей предметы. Это не бомбежка была произведена, а, скорее, доставка гуманитарной помощи – «бомбы» оказались двумя крепкими большими яблоками нежно-желтого цвета; они в равной степени могли быть как обыкновенными плодами, уведенными птицей из-под носа зазевавшейся продавщицы на нашем колхозном рынке, так и золотыми яблоками из прекрасного сада сестер-вечерниц Гесперид, забранными птицей Рон у простодушного Геракла.
Девушка настороженно посмотрела на вершины деревьев, где скрылась в замаскированном ангаре птица Рон, и поднялась из травы. Провела ладонями по голым ногам, вытирая росу, и подошла ко мне.
– Ты знаешь эту птицу, Доргис?
– Это дрессированная птица служителей храма Уо.
Я протянул ей яблоко и она осторожно взяла его и, рассматривая, повертела в руках.
– Бедж не говорил мне о ней ничего плохого, – продолжал я, – значит, ее можно не опасаться. Даже наоборот.
Илонгли подняла брови, с сомнением восприняв мой итоговый неуклюжий словесный выверт, но ничего не сказала. Только внимательно посмотрела на меня, словно вдруг созрело у нее какое-то иное мнение относительно моей персоны. И что-то она там такое говорила насчет «штучек Хруфра»… Не было ведь уже никакого Хруфра. И откуда она вообще могла знать о Хруфре?
– Надеюсь, яблочко не отравленное, – сказал я и храбро вгрызся в полированный желтый бок обыкновенного земного плода.
Илонгли не спешила следовать моему примеру, и совершенно напрасно, потому что у яблока, как я и ожидал, оказался восхитительный вкус кнапуйи, которую готовят горры-вещатели в ночь перед появлением хвостатой звезды. И одновременно яичницы из пяти (а не из четырех, и не из шести) яиц, в меру посоленной.
Убедившись в том, что я не собираюсь судорожно хвататься за горло и падать в стиле несчастного от своего никому не нужного ума принца Датского, девушка неуверенно поднесла яблоко ко рту и, прожевав первый кусок и прислушавшись к себе, восхищенно тряхнула головой:
– Это как раз то, что надо, Доргис!
Покончив с яблоком, она еще раз взглянула вверх, пытаясь отыскать в гуще ветвей и листьев затаившуюся птицу Рон, и вплотную приблизилась ко мне, так что я почувствовал волнующий запах ее волос.
– Мне давно уже казалось, что ты не совсем тот, за кого себя пытаешься выдавать. Ты меня, конечно, не помнишь… там, в Верхнем Городе, в доме Вениса-мелодиста, ты там вообще никого не замечал, даже и себя не замечал… Но я-то тебя заметила и запомнила. Без причин и следствий…
Я вздрогнул.
– Что ты сказала, Илонгли?
– Это не я сказала. Это ты тогда говорил, а сам в себя глядел, как в колодец – и что ты там видел, в этом колодце?.. – Девушка со вздохом положила руки мне на плечи. – Я все запомнила. «Без причин и следствий, – Без времен и связи – И там, и тут, – Без пут, – Без боязни, – За каждым – след свой». Так ты говорил, Доргис, и я тогда уже почувствовала… нет, не почувствовала даже, а как-то… ну, не знаю, было у меня такое… В общем, поняла, что это добром не кончится, что за тобой придут. А потом эти горры-вещатели, и я сразу сообразила, о чем они, почувствовала, что будет вторжение, обязательно будет, а интерпретаторы не сообразили… Я ведь кричала тогда от бессилия, пыталась убедить, я ведь уже знала, чем все кончится, а они только смеялись…
Пальцы девушки-пантеры все сильнее впивались в мои плечи.
– Я не смогла их убедить, Доргис, они не могли поверить, что из-за тебя разразятся все наши беды. Из-за тебя! Этот Хруфр… Знаешь, что они мне говорили, интерпретаторы наши? «Доргис здесь, Доргис с нами, мы очень хорошо знаем Доргиса – вчера он опять учинил дебош, твой Доргис, и свалился в бассейн, и повредил восемь зеркальников. Ничего не случится из-за твоего Доргиса»… Но я-то знала, – (плечи мои ныли от мертвой хватки Илонгли), – я-то знала, что Доргис, который слоняется по Верхнему Городу и ни с кем не общается – это всего лишь мутное отражение настоящего Доргиса. Я их не убедила, но разглядела то, чего не разглядели они.
Сейчас-то уж все равно, – она вздохнула, – вспять ничего не повернуть, и то, что случилось, уже случилось. Но теперь тебе нужно быть осторожным и очень надежно спрятаться от Хруфра. Переждать. Я помогу, я распущу слухи о твоей гибели, и Хруфр уберется отсюда. Главное сейчас – надежно спрятаться. Ты понял, Доргис?
Я осторожно и нежно обнял ее за талию.
– Я все понял, но, по-моему, ты преувеличиваешь. Не такая уж важная я персона, чтобы именно из-за меня произошло вторжение. Это ведь все равно, что палить из пушки в комара. Если они действительно что-то против меня имеют, то могли бы потихоньку убрать меня без всей этой тотальной бойни. Если ты права – выходит, на моей совести тысячи безвинно погибших…
– Не на твоей! – прервала меня Илонгли. – На совести тех, кто должен был поверить и принять меры, но не поверил. И конечно, дело здесь не в тебе одном – Хруфр ищет таких, как ты, а сколько их: десяток? сотня? – Девушка прижалась ко мне. – Тебе нужно спрятаться, Доргис. Я слышала, есть какие-то древние развалины к востоку от Огненного Пояса, целый лабиринт. Нам нужно добраться до них!
– Я не хочу прятаться, – неуверенно сказал я. – Не привык я прятаться. И вот еще что: я не могу полностью поручиться, но, по-моему, Хруфр теперь не опасен. Я уже встречался с ним и заставил его преобразиться.
– Не будь наивным, Доргис! – Девушка встряхнула меня. – Горры-вещатели предупреждали, что Хруфр может перетекать из облика в облик, но это не меняет его сути. Они ведь предупреждали! Ты пойдешь со мной в лабиринт, и не думай даже…
Илонгли внезапно дернула меня за руку, потянула за собой.
– Сюда, быстрей!
Она затащила меня за дерево, присела на корточки и жестом приказала мне сделать то же самое. Я подчинился, хотя не мог понять, чем вызвана ее тревога – вокруг стояла все та же извечная тишина, и мне казалось, что на сотни километров вокруг нет ни шоссейных дорог с ревущими фургонами «дальнобойщиков», ни любителей погонять музыку, выставив на балкон орущие колонки, ни специалистов по митингам и демонстрациям, ни футбольных стадионов, ни телевизоров с бесконечными рекламными паузами и конкурсами на лучшее знание алфавита и умение надувать воздушные шарики.
– Тише! – прошептала Илонгли, вновь превратившись в пантеру; в пантеру, почуявшую опасность, затаившуюся и готовую к прыжку. – Там кто-то есть, я чувствую.
Я старательно вглядывался и вслушивался в полумрак, запутавшийся между деревьев, но пока не замечал ничего подозрительного. Но вот хрустнула ветка… Зашуршал подлесок…
– Пригнись, – прошипела Илонгли мне в ухо и нажала крепкой ладонью на мою шею.
Я опустился на колени, невольно заражаясь ее тревогой.
Подлесок заколыхался, и я увидел сначала голову, а потом и всю фигуру человека, медленно идущего в нашу сторону, но явно не к нам; человек нас не замечал, он озабоченно озирался и, кажется, не знал, как выбраться из этой чащи. Судя по его облику, человек не представлял для нас никакой угрозы, если, конечно, мы не имели дело с самим изменчивым Протеем-Хруфром. Но с чего бы это Хруфру в одиночестве бродить тут, в утреннем лесу? В качестве приманки?