Страница:
А потом я, наверное, все-таки уснул, и мне приснился тамбур. Или, быть может (вернее?), я очутился в трясущемся вагоне поезда, в тамбуре с разными надписями на стенах, и на полу тамбура валялись обгоревшие спички, и медленно утягивался в щели сигаретный дым тех, кто был здесь до меня. Но мне не было никакого дела до надписей, спичек, дыма и тех, кто был здесь до меня, потому что поезд, судорожно покачиваясь своим ддинным членистовагонным телом, мчался по дамбе над серой вечерней водой, и небо на горизонте было полосатым – темное внизу, серое чуть выше, а еще выше – оранжевое и желтое; над полосами распростерлась чистая темнеющая синева, и в этой невероятной синеве ровно, спокойно и ярко горела одинокая звезда. Одна-единственная на все небо звезда. Проносились мимо вагонного окна гребешки мелких волн на серой воде – и застыла над миром одинокая вечерняя звезда.
К радостным вестям – если верить наивным сонникам?..
Я потянулся, я всем телом потянулся к этой звезде, и память, моя даже во сне не спящая память, впитавшая за долгие годы миллионы чужих слов из сотен чужих книг, и тут не удержалась от того, чтобы не подсунуть мне очередную цитату, какой-то странной, совсем не очевидной связью соединенную с этой одинокой звездой – или и не было тут никакой связи, а просто была видимость некоего сопряжения, только и возможного во сне? Ведь лишь во сне, наперекор всякой логике, а вернее, следуя непонятной для нас логике сна, может переплетаться, прикипать друг к другу гранями то, что никак не сочетается в реальности.
«Нам, пожалуй, следовало бы проводить побольше дней и ночей так, чтобы ничто не заслоняло от нас звезды, и поэту не всегда слагать свои поэмы под крышей, и святому не укрываться под ней постоянно. Птицы не поют в пещерах, а голубки не укрывают свою невинность в голубятнях».
Цитаты донимали меня даже во сне, я задыхался под ворохом цитат, я уже давно, но все еще не очень успешно старался выбраться из-под этого вороха, перекричать эту кричащую стаю, которая заглушала мой собственный голос…
Я хотел бы, чтобы эти пришедшие во сне слова Торо произнес я сам – но Торо сделал это раньше меня.
Я потянулся к одинокой звезде, я попытался оттолкнуться ногами от железного пола грязного тамбура и выскользнуть в окно; я поднял руки, стараясь ухватиться за лучи, вонзившиеся в мои прищуренные глаза, – и наткнулся на теплую и мягкую преграду.
– Не толкайся, – сонно сказала Марина. – Тебе что, места мало?
Звезда погасла. Была обыкновенная комната с притаившимся в углу хищником-телевизором, и за окном подвывали одинокие троллейбусы, обреченные ежедневно следовать одним и тем же маршрутом, прикованные к проводам и не способные свернуть в приглянувшийся им переулок, а тем более – вырваться за город, в открытое заманчивое поле. Подвывали, тоскливо выли троллейбусы – им не хотелось в депо.
– Мне ерунда какая-то приснилась, – сонно пробормотала Марина, прижимаясь ко мне и обнимая меня за шею. – Будто это ты… или не ты… в общем, какой-то огромный и без лица… но я все равно знаю, что это ты… Стоишь надо мной, как Кинг Конг какой-нибудь… С лопатой… Без лица… Огромный… Словно закопать меня хочешь… И все равно – ты…
Рука ее обмякла, стала тяжелой, она вновь уснула – удовлетворенная, довольная, а я лежал, глядя на темное пятно ковра на стене, лежал и пытался возродить в памяти образ одинокой звезды в глубоком небе над серой водой. И звезда появилась, и каким-то образом слилась с наконец-то полностью осмысленным мною сонным бормотанием Марины – и я до конца понял, прочувствовал, кем именно был совсем недавно на чужой песчаной равнине.
Я был одним из многочисленных Слуг Времени. И голос, звучавший во мне, был Голосом Времени. Каждые сутки я закапывал вверенные мне тела живущих на земле, не мертвые тела, а тела, прожившие очередной день, – и каждый раз они исчезали в установленный Временем миг, чтобы затем вновь вовлечься в поток жизни. До поры. До срока. Это были тела, прожившие очередной день на земле.
«А ведь где-то есть и мой Слуга Времени», – подумал я, вслушиваясь в спокойное дыхание Марины.
Тела исчезали, ускользали, возрождаясь и слегка изменяясь – так незаметно меняемся мы с каждым прожитым днем, – но придет срок, когда они навеки останутся там, на равнине, под толщей песка. Навеки…
Опять цеплялась, цеплялась ко мне ненавистная Черная Триада, и я тихонько встал, чтобы уйти, и осторожно оделся, стараясь не шуршать, и на ощупь отыскал под вешалкой в темной прихожей свои сапоги. Проверил, на месте ли пистолет. И ушел, и дверной замок тихо, но недовольно щелкнул, провожая меня.
Ведь пришло бы новое утро, и мы пили бы чай, и она начала бы злиться и вновь осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Она ведь не знала, что я был приставленным к ней Слугой Времени.
И еще были у меня две цели: Илонлли и Учреждение. Учреждение. Илонлли…
Я шагнул вниз по лестнице – и погрузился в необъятность Вселенной. Я мчался сквозь Вселенную, и Вселенная мчалась сквозь меня; я ощущал каждую клеточку ее беспредельного тела, я слышал все ее голоса, в моих венах бились все ее пульсации, ее излучения были моим дыханием, ее тело – моим телом. Во мне вспыхивало, гасло, бурлило, струилось, звучало все то, чему нет названия на языке человеческом, но что составляет глубинную сущность Вселенной. Я жил ею – она жила мной. И не было ничего случайного в этой Вселенной, и все сущее было сплетено в единый организм бесконечными, порой неуловимыми, но извечными связями, и если я поворачивал голову, рассекая звездное скопление, то на другом краю мира отрывался от ветки и медленно падал к моим ногам пестрый листок удивительного дерева инг, каждый год рождающего стайку белых крылатых существ-создателей снов; и стоило мне вдохнуть космический ветер, как наливались соком плоды на черной планете Анизателле, которую нам еще предстоит открыть, чтобы почти сразу и навсегда покинуть ее, потому что она не для нас. И если стонал в испоганенной тундре умирающий олень – вязкий дождь, разъедающий камни, лился с тусклого неба пятой планеты звезды Фомальгаут. Я отвечал многочисленным голосам Вселенной – и от моих слов выворачивались наизнанку «черные дыры», выпуская остановленное время; я приглаживал свои растрепанные межгалактическими струями волосы – и брызгами разлетались кометы, и странная жизнь рождалась в спиральном рукаве галактики Ол; я дышал – и дышала Вселенная. Я-Вселенная был жив, вечен и бесконечен.
…И в своих вселенских снах, стирающих грани между настоящим, прошлым и будущим, я видел туманное отражение новых людей, тех, что могут придти после нас. Я видел новых людей – и почему-то по моей вселенской коже, усеянной родинками звезд, пробегал озноб.
Новые люди… Господи, чего они только не ухитрились сотворить! Там было все. Бессмертие… Да-да, они добились-таки бессмертия, встав вровень с богами, и добились не при помощи какого-нибудь там чуда, а на строго научной основе – воспроизводили сознание личности на суперкомпьютере, а затем помещали это воспроизведенное сознание в организм, выращенный из нескольких клеток собственного тела; личность могла дублировать себя сколь угодно долго, до полного окончания всех времен. На дряхлом Марсе, хранящем так и не разгаданную тайну Марсианского Сфинкса, они устроили всеобщий компьютерный банк информации, которым пользовался любой желающий, тем самым практически безгранично обогащая индивидуальную память. Они раскрыли секрет репликации – бесконечного воспроизводства любых структур – и тем самым раз и навсегда решили проблему удовлетворения материальных потребностей. Увлеченные и подхлестываемые собственной безудержной деятельностью, они научились объединять несколько личностей в одном индивидуальном теле и, ободренные успехом, азарта ради, решили и противоположную задачу распространения личностного потенциала на несколько тел. Окончательно уверовав в то, что сравнялись умением с Господом, они сконструировали синтетических Адама и Еву, и сочли, что вышло весьма хорошо. Им понравилось выполнять функции Всевышнего, и они достигли, казалось бы, невероятного: сумели восстанавливать личности тех, кто оставил достаточно богатое творческое наследие, то есть осуществили пусть немного «не настоящее», но все-таки подлинное воскрешение умерших… Стремясь объять всю Вселенную, они реализовали идею телетаксии – подключения к собственному мозгу телесных дублеров, заброшенных в дальние уголки мира. А чтобы не затеряться в безбрежности мироздания и не потерять связи друг с другом, они научились мгновенно проникать сквозь пространство в любую точку Вселенной…
Господи, чего только они не ухитрились сотворить…
А что же было дальше? И в самом ли деле были они, эти новые люди, вернее, уже не люди – или просто такой вот сон приснился мне-Вселенной?
Нет, это все-таки были именно люди, о чем свидетельствовало дальнейшее их поведение. Достигнув всех этих немыслимых высот, человечество просто застыло на месте. Люди тридцатого или там сорокового века сидели-посиживали у своих супертелевизоров, насыщались неслыханными и невиданными доселе яствами да занимались любовью ради собственного удовольствия… и на хрена им было глядеть на это никому не нужное звездное небо!
У Владимира Одоевского есть очень меткое выражение касательно человека: ОТОРОПЕТЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ. Человек ОТОРОПЕЛ на всю жизнь. Какое-то онемение нашло на все его душевные способности. Это Одоевский из прошлого, из своего девятнадцатого столетия, говорил и о них тоже, людях тридцатого или сорокового. И о многих из нас, людях двадцатого. Увы, Вселенная просто переполнена оторопевшими на всю жизнь…
Золотой век… Золотой век – неизбежный финал любой цивилизации, если только до этого она не погибнет от демографического взрыва, экологической катастрофы, энергетического кризиса, ядерной войны… да мало ли разных причин? Бесконечный золотой век… Сиди себе у телевизора и поглощай реплицированные бифштексы, запивая их реплицированным же пенистым пивом. Золотой век.
А ведь есть и другой путь. Путь полного слияния с природой. Слиться, раствориться – и никаких раздумий о смысле жизни. Жить просто, как животные и растения («Я удивительно свободно двигаюсь среди Природы – я составляю с ней одно целое». Опять не я, а Торо! Впрочем, я и не мог такое сказать…), и умирать беспечально и легко, прожив свой срок, вливаясь в биосферу в новом качестве и оставаясь ее неотъемлемой частью… Хотя вот тогда-то это действительно будут уже не люди, а совсем иные существа.
…И все-таки никакие это были не отражения, а всего лишь мои вселенские сны, которые сбываются не чаще, чем сбываются любые сны…
Нужно было стряхнуть с себя вселенское тело, выбраться из вселенского тела и продолжать свой путь. Менялось, менялось окружающее, тускнели дали, но за ними новым светом наливались другие. Где-то в этих далях меня могла ждать удача, пусть даже не удача, а только ее тень, невнятный намек, дуновение надежды, но – могла ждать. Я очень хотел отыскать ее…
Я не любил назойливых людей и сам старался не быть назойливым, но ничего не мог с собой поделать; мне нужна была подсказка беджа.
«Сю! – беззвучно крикнул я во Вселенную, стремительно превращаясь в обычную частицу Вселенной, забывшую о своем абсолютном знании.
– Я, конечно, виноват в том, что настырен, нахален и назойлив, но только намекни: где мне искать? Ну что тебе стоит, милый ты мой бедж! Только намекни, где мне ее искать, и я обещаю впредь не приставать к тебе с вопросами».
Потом было долгое-долгое молчание, и я решил, что Сю просто устал от моих приставаний и общение наше прервалось надолго; может быть, навсегда.
Но я слишком плохо думал о бедже. Вселенная все еще продолжала разбегаться во все стороны от меня – неприметной материальной точки, повисшей внутри воздушного шарика, который надувал какой-то запредельный карапуз, – когда бедж отозвался.
«Давать обещания – в природе человеческой. – Сю мысленно вздохнул. – И в природе человеческой – не выполнять их. Я не могу дать тебе никакого намека, иначе изменится ход многих процессов. Прислушайся к себе, вслушайся в себя – и тогда, не исключено, сможешь сам выбрать направление. Вы, люди, не доверяете себе и постоянно теряете себя… к сожалению…»
«Одно только слово, – настаивал я. – Вперед? Вниз? Назад?»
«Я уже ответил, что в случае передачи любой информации изменится ход многих процессов. И, возможно, реализуется не самый оптимальный вариант. Любое вмешательство в структуру событий чревато нарушением структуры…»
«А как же Хрыкин и его команда? – прервал я беджа. – Они-то вмешиваются – и живут себе, припеваючи, и мироздание не рассыпается в прах. Значит, им можно? Да, Сю?»
«До поры, – не сразу ответил бедж. – К тому же, иногда удается производить коррекцию структуры…»
«Кому удается? Всевышнему? Так пусть подкорректирует еще раз, когда ты подскажешь мне, где искать Илонлли».
Мне показалось, что я внезапно провалился в прорубь – такой холод вдруг ворвался в мое сознание. Мыслеобраз беджа гигантским айсбергом вознесся к небу на горизонте, обрамляющем бесконечную снежную равнину. Мелкие льдинки-образы, которые швырял в меня невесть откуда взявшийся сильный ветер, больно кололи в самое сердце.
«Любая коррекция в принципе нежелательна, в прин-ци-пе, – отчеканил Сю. – Проводится только в экстремальной ситуации. И не поминай всуе…»
Ох, как мне не хотелось сдаваться!
«Например?» – сложил я слово из мелких льдинок, представив себя Каем в чертоге Снежной Королевы.
«Например – из известных тебе событий – то, что у вас, людей, принято называть Тунгусским метеоритом».
«А это и не метеорит вовсе, а ядро кометы, – подхватил я. – «Черная дыра», инопланетный космический корабль из антивещества, материализация недружелюбно к нам относящихся потусторонних сил…»
«Нет. Просто иная Вселенная в точке бифуркации. Совершенно, казалось бы, необязательное и, вместе с тем, отнюдь не случайное событие. Не буду объяснять причины, поскольку наш разговор не об этом. Так вот, в первоначальном варианте то, что вы называете Тунгусским метеоритом, перешло в иное состояние не над тайгой, а над весьма густо населенной территорией. Энергетический выброс полностью уничтожил этот участок биосферы, и там осталась только раскаленная пустыня. И потребовалась не одна, а даже две коррекции для того, чтобы практически полностью нейтрализовать выброс и перенести событие в другое место. И все это делалось только потому, что заранее было известно: в будущем, которое стало уже вашим прошлым, в регионе первоначально совершившегося события должен появиться на свет некто, кому предназначено в критический момент спасти земную цивилизацию».
– Спаситель… Мессия… – ошеломленно пробормотал я вслух. Бедж вновь буквально разил меня наповал, переворачивая многие мои представления о мироздании и человеке – кузнеце своего счастья и единственном хозяине своей судьбы. – Так он что, уже родился? Что же это за богатырь такой – заступник и защитник? Где он? Как его зовут?
«Уже родился, – ответил Сю. – Кто он – мне неизвестно. Ему или ей вовсе необязательно быть богатырем – достаточно оказаться в нужное время в нужном месте и совершить некое нужное действие. С большой степенью вероятности можно утверждать, что все так и будет: в силу объективных причин некто окажется в нужное время в нужном месте и совершит это действие – здесь вступает в силу фактор предопределенности, хотя полной гарантии просто не может быть. Некто совершит вполне естественное для него действие, не сознавая, разумеется, что с совершением этого действия становится спасителем и, само собой, не заметив, что решил судьбу цивилизации».
Кто-то когда-то сказал: «Мы вброшены в невероятность» (опять цитата!) Сообщение беджа было невероятным, но истинным – я чувствовал это.
«Выходит, что я, к примеру, могу поутру пойти в гастроном и растоптать невзначай (и вовсе не заметив) какое-нибудь инопланетное яичко, из которого должен был вылупиться монстр, предназначенный для пожирания всех моих соплеменников-землян?»
«Возможен и такой вариант, – согласился Сю. – Угроза не конкретизируется, но несомненно то, что она будет или уже есть. Это все, что мне известно. И не обольщайся – она отнюдь не последняя».
Я сел в траву у тропинки, обдумывая сообщение удивительного существа (а существа ли?) – беджа Сю. Коррекции… Иные вселенные… Угрозы… Спасители… Не лучше ли выбросить все это из головы, забыть о бедже и жить себе, не тужить?.. Коррекции…
«А как же насчет того, что все должно идти своим чередом? Ведь, по-твоему, должно случиться то, что должно случиться, не так ли, Сю? А тут вдруг – коррекции. Неувязочка получается».
«Производится вмешательство со стороны известного тебе Учреждения. Необходимо противодействие. Все, что можно, ты уже узнал – а теперь тебе пора идти».
Учреждение! Я вынырнул на поверхность, под черное небо, под противный дождь. Учреждение… Илонлли…
Окружающее вновь стало четким, и я понял, что сижу в траве у тропинки, что сгущаются сумерки, и что возле носка моего сапога лежит на земле гладкий плоский камешек. Треугольный зеленый камешек. Я осторожно поднял его, боясь, что он исчезнет, и сразу же почувствовал, какой он теплый. Словно маленькое живое существо, верный друг, исполняющий желания.
«Наконец-то, – сказал Сю. – Это и есть моя третья стадия».
«Как? – Я чуть не выронил камешек из руки. – Это – ты?..»
«Неужели форма для тебя – главное? – укоризненно отозвался бедж.
– Попробуй посмотреть в глубину».
И я попробовал. И увидел. И понял.
Третьей стадией развития беджа Сю, как и других беджей, было его превращение в иную Вселенную. Еще одну Вселенную, что, подобно зернам, тесно заполняют беспредельный мешок мироздания. И не камешек держал я в руке – но целую Вселенную, в чем-то, возможно, подобную той, которой совсем недавно был я сам. И Ни, и остальные беджи, тоже стали Вселенными. Так уж устроено все вокруг нас – мы окружены мириадами иных миров, таящихся в каждой песчинке, в камешке, в капле росы; и наш мир тоже песчинка на чьей-то тропе, камешек на чужом берегу, росинка на лепестке…
И конечно, в этот момент просто не мог не сработать механизм, ведающий моим хранилищем цитат.
– В одном мгновенье видеть вечность, – тихо сказал я, поглаживая удивительный камешек-беджа-Вселенную, – огромный мир – в зерне песка… В единой горсти – бесконечность… И небо – в чашечке цветка…
«Удивительные вы существа, – проворчал Сю. (Впрочем, дружелюбно проворчал, я ощущал это). – Порой с трудом можете разглядеть совершенно очевидные вещи. То ли не желаете как следует открыть глаза, то ли смотрите не туда».
Я вздохнул.
«Аберрация, Сю… Да и не привыкли мы жить с открытыми глазами. Собственно, и глаза-то редко встречаются. Представляешь, этакие одноглазые чудища с сотней тысяч желудков и гениталий. Тут и желание такое не может возникнуть – увидеть хоть что-нибудь…»
Я невольно сжал камешек, потому что мысль о желаниях обернулась дорожкой ассоциаций.
«Так значит, тот камешек, что был у меня, тоже один из вас? И он действительно мог исполнять мои желания?»
«Все не так однозначно, – уклонился бедж от внятного ответа. – Кроме «да» и «нет» есть еще множество понятий, но они не могут быть осознаны тобой на данном уровне восприятия. И не время об этом – тебе давно пора».
Что ж, вероятно, бедж был прав. А интересно, каков он, этот мир, эта иная Вселенная, в которую превратился Сю? Можно ли хоть одним глазком заглянуть туда, приоткрыть дверь и ступить за порог?..
Внезапная мысль заставила меня встать. А ведь там, в бедже-Вселенной, я мог бы скрыться от Учреждения, затеряться в просторах иного мира и оставить с носом Хрыкина и компанию. И продолжать делать то, что я хочу делать, не опасаясь чужого вмешательства. Я был уверен, что Сю примет меня.
И отказаться от попыток найти Илонлли?..
«Хочешь легкой жизни, проницатель-зеркалий? – спросил я себя. – А ну-ка, вперед!»
В начале нашей беседы бедж советовал вслушаться в себя. Попробую
– может быть и действительно выберу верное направление?..
Тропинка едва виднелась в сумерках, исчезая в темной чаще леса. В какую сторону идти? Никаких, абсолютно никаких предчувствий… Что ж, даже если путь не имеет конца, все равно рано или поздно окажешься там, откуда начал его – при условии, конечно, что верны наши представления о мире.
«Сю, ты будешь со мной?»
Бедж не ответил – у Вселенной, наверное, было много своих дел, – и я, положив камешек в карман, медленно двинулся по тропинке, пересекающей большую поляну, окруженную лесом.
18
К радостным вестям – если верить наивным сонникам?..
Я потянулся, я всем телом потянулся к этой звезде, и память, моя даже во сне не спящая память, впитавшая за долгие годы миллионы чужих слов из сотен чужих книг, и тут не удержалась от того, чтобы не подсунуть мне очередную цитату, какой-то странной, совсем не очевидной связью соединенную с этой одинокой звездой – или и не было тут никакой связи, а просто была видимость некоего сопряжения, только и возможного во сне? Ведь лишь во сне, наперекор всякой логике, а вернее, следуя непонятной для нас логике сна, может переплетаться, прикипать друг к другу гранями то, что никак не сочетается в реальности.
«Нам, пожалуй, следовало бы проводить побольше дней и ночей так, чтобы ничто не заслоняло от нас звезды, и поэту не всегда слагать свои поэмы под крышей, и святому не укрываться под ней постоянно. Птицы не поют в пещерах, а голубки не укрывают свою невинность в голубятнях».
Цитаты донимали меня даже во сне, я задыхался под ворохом цитат, я уже давно, но все еще не очень успешно старался выбраться из-под этого вороха, перекричать эту кричащую стаю, которая заглушала мой собственный голос…
Я хотел бы, чтобы эти пришедшие во сне слова Торо произнес я сам – но Торо сделал это раньше меня.
Я потянулся к одинокой звезде, я попытался оттолкнуться ногами от железного пола грязного тамбура и выскользнуть в окно; я поднял руки, стараясь ухватиться за лучи, вонзившиеся в мои прищуренные глаза, – и наткнулся на теплую и мягкую преграду.
– Не толкайся, – сонно сказала Марина. – Тебе что, места мало?
Звезда погасла. Была обыкновенная комната с притаившимся в углу хищником-телевизором, и за окном подвывали одинокие троллейбусы, обреченные ежедневно следовать одним и тем же маршрутом, прикованные к проводам и не способные свернуть в приглянувшийся им переулок, а тем более – вырваться за город, в открытое заманчивое поле. Подвывали, тоскливо выли троллейбусы – им не хотелось в депо.
– Мне ерунда какая-то приснилась, – сонно пробормотала Марина, прижимаясь ко мне и обнимая меня за шею. – Будто это ты… или не ты… в общем, какой-то огромный и без лица… но я все равно знаю, что это ты… Стоишь надо мной, как Кинг Конг какой-нибудь… С лопатой… Без лица… Огромный… Словно закопать меня хочешь… И все равно – ты…
Рука ее обмякла, стала тяжелой, она вновь уснула – удовлетворенная, довольная, а я лежал, глядя на темное пятно ковра на стене, лежал и пытался возродить в памяти образ одинокой звезды в глубоком небе над серой водой. И звезда появилась, и каким-то образом слилась с наконец-то полностью осмысленным мною сонным бормотанием Марины – и я до конца понял, прочувствовал, кем именно был совсем недавно на чужой песчаной равнине.
Я был одним из многочисленных Слуг Времени. И голос, звучавший во мне, был Голосом Времени. Каждые сутки я закапывал вверенные мне тела живущих на земле, не мертвые тела, а тела, прожившие очередной день, – и каждый раз они исчезали в установленный Временем миг, чтобы затем вновь вовлечься в поток жизни. До поры. До срока. Это были тела, прожившие очередной день на земле.
«А ведь где-то есть и мой Слуга Времени», – подумал я, вслушиваясь в спокойное дыхание Марины.
Тела исчезали, ускользали, возрождаясь и слегка изменяясь – так незаметно меняемся мы с каждым прожитым днем, – но придет срок, когда они навеки останутся там, на равнине, под толщей песка. Навеки…
Опять цеплялась, цеплялась ко мне ненавистная Черная Триада, и я тихонько встал, чтобы уйти, и осторожно оделся, стараясь не шуршать, и на ощупь отыскал под вешалкой в темной прихожей свои сапоги. Проверил, на месте ли пистолет. И ушел, и дверной замок тихо, но недовольно щелкнул, провожая меня.
Ведь пришло бы новое утро, и мы пили бы чай, и она начала бы злиться и вновь осыпать меня холодным дождем несправедливых слов. Она ведь не знала, что я был приставленным к ней Слугой Времени.
И еще были у меня две цели: Илонлли и Учреждение. Учреждение. Илонлли…
Я шагнул вниз по лестнице – и погрузился в необъятность Вселенной. Я мчался сквозь Вселенную, и Вселенная мчалась сквозь меня; я ощущал каждую клеточку ее беспредельного тела, я слышал все ее голоса, в моих венах бились все ее пульсации, ее излучения были моим дыханием, ее тело – моим телом. Во мне вспыхивало, гасло, бурлило, струилось, звучало все то, чему нет названия на языке человеческом, но что составляет глубинную сущность Вселенной. Я жил ею – она жила мной. И не было ничего случайного в этой Вселенной, и все сущее было сплетено в единый организм бесконечными, порой неуловимыми, но извечными связями, и если я поворачивал голову, рассекая звездное скопление, то на другом краю мира отрывался от ветки и медленно падал к моим ногам пестрый листок удивительного дерева инг, каждый год рождающего стайку белых крылатых существ-создателей снов; и стоило мне вдохнуть космический ветер, как наливались соком плоды на черной планете Анизателле, которую нам еще предстоит открыть, чтобы почти сразу и навсегда покинуть ее, потому что она не для нас. И если стонал в испоганенной тундре умирающий олень – вязкий дождь, разъедающий камни, лился с тусклого неба пятой планеты звезды Фомальгаут. Я отвечал многочисленным голосам Вселенной – и от моих слов выворачивались наизнанку «черные дыры», выпуская остановленное время; я приглаживал свои растрепанные межгалактическими струями волосы – и брызгами разлетались кометы, и странная жизнь рождалась в спиральном рукаве галактики Ол; я дышал – и дышала Вселенная. Я-Вселенная был жив, вечен и бесконечен.
…И в своих вселенских снах, стирающих грани между настоящим, прошлым и будущим, я видел туманное отражение новых людей, тех, что могут придти после нас. Я видел новых людей – и почему-то по моей вселенской коже, усеянной родинками звезд, пробегал озноб.
Новые люди… Господи, чего они только не ухитрились сотворить! Там было все. Бессмертие… Да-да, они добились-таки бессмертия, встав вровень с богами, и добились не при помощи какого-нибудь там чуда, а на строго научной основе – воспроизводили сознание личности на суперкомпьютере, а затем помещали это воспроизведенное сознание в организм, выращенный из нескольких клеток собственного тела; личность могла дублировать себя сколь угодно долго, до полного окончания всех времен. На дряхлом Марсе, хранящем так и не разгаданную тайну Марсианского Сфинкса, они устроили всеобщий компьютерный банк информации, которым пользовался любой желающий, тем самым практически безгранично обогащая индивидуальную память. Они раскрыли секрет репликации – бесконечного воспроизводства любых структур – и тем самым раз и навсегда решили проблему удовлетворения материальных потребностей. Увлеченные и подхлестываемые собственной безудержной деятельностью, они научились объединять несколько личностей в одном индивидуальном теле и, ободренные успехом, азарта ради, решили и противоположную задачу распространения личностного потенциала на несколько тел. Окончательно уверовав в то, что сравнялись умением с Господом, они сконструировали синтетических Адама и Еву, и сочли, что вышло весьма хорошо. Им понравилось выполнять функции Всевышнего, и они достигли, казалось бы, невероятного: сумели восстанавливать личности тех, кто оставил достаточно богатое творческое наследие, то есть осуществили пусть немного «не настоящее», но все-таки подлинное воскрешение умерших… Стремясь объять всю Вселенную, они реализовали идею телетаксии – подключения к собственному мозгу телесных дублеров, заброшенных в дальние уголки мира. А чтобы не затеряться в безбрежности мироздания и не потерять связи друг с другом, они научились мгновенно проникать сквозь пространство в любую точку Вселенной…
Господи, чего только они не ухитрились сотворить…
А что же было дальше? И в самом ли деле были они, эти новые люди, вернее, уже не люди – или просто такой вот сон приснился мне-Вселенной?
Нет, это все-таки были именно люди, о чем свидетельствовало дальнейшее их поведение. Достигнув всех этих немыслимых высот, человечество просто застыло на месте. Люди тридцатого или там сорокового века сидели-посиживали у своих супертелевизоров, насыщались неслыханными и невиданными доселе яствами да занимались любовью ради собственного удовольствия… и на хрена им было глядеть на это никому не нужное звездное небо!
У Владимира Одоевского есть очень меткое выражение касательно человека: ОТОРОПЕТЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ. Человек ОТОРОПЕЛ на всю жизнь. Какое-то онемение нашло на все его душевные способности. Это Одоевский из прошлого, из своего девятнадцатого столетия, говорил и о них тоже, людях тридцатого или сорокового. И о многих из нас, людях двадцатого. Увы, Вселенная просто переполнена оторопевшими на всю жизнь…
Золотой век… Золотой век – неизбежный финал любой цивилизации, если только до этого она не погибнет от демографического взрыва, экологической катастрофы, энергетического кризиса, ядерной войны… да мало ли разных причин? Бесконечный золотой век… Сиди себе у телевизора и поглощай реплицированные бифштексы, запивая их реплицированным же пенистым пивом. Золотой век.
А ведь есть и другой путь. Путь полного слияния с природой. Слиться, раствориться – и никаких раздумий о смысле жизни. Жить просто, как животные и растения («Я удивительно свободно двигаюсь среди Природы – я составляю с ней одно целое». Опять не я, а Торо! Впрочем, я и не мог такое сказать…), и умирать беспечально и легко, прожив свой срок, вливаясь в биосферу в новом качестве и оставаясь ее неотъемлемой частью… Хотя вот тогда-то это действительно будут уже не люди, а совсем иные существа.
…И все-таки никакие это были не отражения, а всего лишь мои вселенские сны, которые сбываются не чаще, чем сбываются любые сны…
Нужно было стряхнуть с себя вселенское тело, выбраться из вселенского тела и продолжать свой путь. Менялось, менялось окружающее, тускнели дали, но за ними новым светом наливались другие. Где-то в этих далях меня могла ждать удача, пусть даже не удача, а только ее тень, невнятный намек, дуновение надежды, но – могла ждать. Я очень хотел отыскать ее…
Я не любил назойливых людей и сам старался не быть назойливым, но ничего не мог с собой поделать; мне нужна была подсказка беджа.
«Сю! – беззвучно крикнул я во Вселенную, стремительно превращаясь в обычную частицу Вселенной, забывшую о своем абсолютном знании.
– Я, конечно, виноват в том, что настырен, нахален и назойлив, но только намекни: где мне искать? Ну что тебе стоит, милый ты мой бедж! Только намекни, где мне ее искать, и я обещаю впредь не приставать к тебе с вопросами».
Потом было долгое-долгое молчание, и я решил, что Сю просто устал от моих приставаний и общение наше прервалось надолго; может быть, навсегда.
Но я слишком плохо думал о бедже. Вселенная все еще продолжала разбегаться во все стороны от меня – неприметной материальной точки, повисшей внутри воздушного шарика, который надувал какой-то запредельный карапуз, – когда бедж отозвался.
«Давать обещания – в природе человеческой. – Сю мысленно вздохнул. – И в природе человеческой – не выполнять их. Я не могу дать тебе никакого намека, иначе изменится ход многих процессов. Прислушайся к себе, вслушайся в себя – и тогда, не исключено, сможешь сам выбрать направление. Вы, люди, не доверяете себе и постоянно теряете себя… к сожалению…»
«Одно только слово, – настаивал я. – Вперед? Вниз? Назад?»
«Я уже ответил, что в случае передачи любой информации изменится ход многих процессов. И, возможно, реализуется не самый оптимальный вариант. Любое вмешательство в структуру событий чревато нарушением структуры…»
«А как же Хрыкин и его команда? – прервал я беджа. – Они-то вмешиваются – и живут себе, припеваючи, и мироздание не рассыпается в прах. Значит, им можно? Да, Сю?»
«До поры, – не сразу ответил бедж. – К тому же, иногда удается производить коррекцию структуры…»
«Кому удается? Всевышнему? Так пусть подкорректирует еще раз, когда ты подскажешь мне, где искать Илонлли».
Мне показалось, что я внезапно провалился в прорубь – такой холод вдруг ворвался в мое сознание. Мыслеобраз беджа гигантским айсбергом вознесся к небу на горизонте, обрамляющем бесконечную снежную равнину. Мелкие льдинки-образы, которые швырял в меня невесть откуда взявшийся сильный ветер, больно кололи в самое сердце.
«Любая коррекция в принципе нежелательна, в прин-ци-пе, – отчеканил Сю. – Проводится только в экстремальной ситуации. И не поминай всуе…»
Ох, как мне не хотелось сдаваться!
«Например?» – сложил я слово из мелких льдинок, представив себя Каем в чертоге Снежной Королевы.
«Например – из известных тебе событий – то, что у вас, людей, принято называть Тунгусским метеоритом».
«А это и не метеорит вовсе, а ядро кометы, – подхватил я. – «Черная дыра», инопланетный космический корабль из антивещества, материализация недружелюбно к нам относящихся потусторонних сил…»
«Нет. Просто иная Вселенная в точке бифуркации. Совершенно, казалось бы, необязательное и, вместе с тем, отнюдь не случайное событие. Не буду объяснять причины, поскольку наш разговор не об этом. Так вот, в первоначальном варианте то, что вы называете Тунгусским метеоритом, перешло в иное состояние не над тайгой, а над весьма густо населенной территорией. Энергетический выброс полностью уничтожил этот участок биосферы, и там осталась только раскаленная пустыня. И потребовалась не одна, а даже две коррекции для того, чтобы практически полностью нейтрализовать выброс и перенести событие в другое место. И все это делалось только потому, что заранее было известно: в будущем, которое стало уже вашим прошлым, в регионе первоначально совершившегося события должен появиться на свет некто, кому предназначено в критический момент спасти земную цивилизацию».
– Спаситель… Мессия… – ошеломленно пробормотал я вслух. Бедж вновь буквально разил меня наповал, переворачивая многие мои представления о мироздании и человеке – кузнеце своего счастья и единственном хозяине своей судьбы. – Так он что, уже родился? Что же это за богатырь такой – заступник и защитник? Где он? Как его зовут?
«Уже родился, – ответил Сю. – Кто он – мне неизвестно. Ему или ей вовсе необязательно быть богатырем – достаточно оказаться в нужное время в нужном месте и совершить некое нужное действие. С большой степенью вероятности можно утверждать, что все так и будет: в силу объективных причин некто окажется в нужное время в нужном месте и совершит это действие – здесь вступает в силу фактор предопределенности, хотя полной гарантии просто не может быть. Некто совершит вполне естественное для него действие, не сознавая, разумеется, что с совершением этого действия становится спасителем и, само собой, не заметив, что решил судьбу цивилизации».
Кто-то когда-то сказал: «Мы вброшены в невероятность» (опять цитата!) Сообщение беджа было невероятным, но истинным – я чувствовал это.
«Выходит, что я, к примеру, могу поутру пойти в гастроном и растоптать невзначай (и вовсе не заметив) какое-нибудь инопланетное яичко, из которого должен был вылупиться монстр, предназначенный для пожирания всех моих соплеменников-землян?»
«Возможен и такой вариант, – согласился Сю. – Угроза не конкретизируется, но несомненно то, что она будет или уже есть. Это все, что мне известно. И не обольщайся – она отнюдь не последняя».
Я сел в траву у тропинки, обдумывая сообщение удивительного существа (а существа ли?) – беджа Сю. Коррекции… Иные вселенные… Угрозы… Спасители… Не лучше ли выбросить все это из головы, забыть о бедже и жить себе, не тужить?.. Коррекции…
«А как же насчет того, что все должно идти своим чередом? Ведь, по-твоему, должно случиться то, что должно случиться, не так ли, Сю? А тут вдруг – коррекции. Неувязочка получается».
«Производится вмешательство со стороны известного тебе Учреждения. Необходимо противодействие. Все, что можно, ты уже узнал – а теперь тебе пора идти».
Учреждение! Я вынырнул на поверхность, под черное небо, под противный дождь. Учреждение… Илонлли…
Окружающее вновь стало четким, и я понял, что сижу в траве у тропинки, что сгущаются сумерки, и что возле носка моего сапога лежит на земле гладкий плоский камешек. Треугольный зеленый камешек. Я осторожно поднял его, боясь, что он исчезнет, и сразу же почувствовал, какой он теплый. Словно маленькое живое существо, верный друг, исполняющий желания.
«Наконец-то, – сказал Сю. – Это и есть моя третья стадия».
«Как? – Я чуть не выронил камешек из руки. – Это – ты?..»
«Неужели форма для тебя – главное? – укоризненно отозвался бедж.
– Попробуй посмотреть в глубину».
И я попробовал. И увидел. И понял.
Третьей стадией развития беджа Сю, как и других беджей, было его превращение в иную Вселенную. Еще одну Вселенную, что, подобно зернам, тесно заполняют беспредельный мешок мироздания. И не камешек держал я в руке – но целую Вселенную, в чем-то, возможно, подобную той, которой совсем недавно был я сам. И Ни, и остальные беджи, тоже стали Вселенными. Так уж устроено все вокруг нас – мы окружены мириадами иных миров, таящихся в каждой песчинке, в камешке, в капле росы; и наш мир тоже песчинка на чьей-то тропе, камешек на чужом берегу, росинка на лепестке…
И конечно, в этот момент просто не мог не сработать механизм, ведающий моим хранилищем цитат.
– В одном мгновенье видеть вечность, – тихо сказал я, поглаживая удивительный камешек-беджа-Вселенную, – огромный мир – в зерне песка… В единой горсти – бесконечность… И небо – в чашечке цветка…
«Удивительные вы существа, – проворчал Сю. (Впрочем, дружелюбно проворчал, я ощущал это). – Порой с трудом можете разглядеть совершенно очевидные вещи. То ли не желаете как следует открыть глаза, то ли смотрите не туда».
Я вздохнул.
«Аберрация, Сю… Да и не привыкли мы жить с открытыми глазами. Собственно, и глаза-то редко встречаются. Представляешь, этакие одноглазые чудища с сотней тысяч желудков и гениталий. Тут и желание такое не может возникнуть – увидеть хоть что-нибудь…»
Я невольно сжал камешек, потому что мысль о желаниях обернулась дорожкой ассоциаций.
«Так значит, тот камешек, что был у меня, тоже один из вас? И он действительно мог исполнять мои желания?»
«Все не так однозначно, – уклонился бедж от внятного ответа. – Кроме «да» и «нет» есть еще множество понятий, но они не могут быть осознаны тобой на данном уровне восприятия. И не время об этом – тебе давно пора».
Что ж, вероятно, бедж был прав. А интересно, каков он, этот мир, эта иная Вселенная, в которую превратился Сю? Можно ли хоть одним глазком заглянуть туда, приоткрыть дверь и ступить за порог?..
Внезапная мысль заставила меня встать. А ведь там, в бедже-Вселенной, я мог бы скрыться от Учреждения, затеряться в просторах иного мира и оставить с носом Хрыкина и компанию. И продолжать делать то, что я хочу делать, не опасаясь чужого вмешательства. Я был уверен, что Сю примет меня.
И отказаться от попыток найти Илонлли?..
«Хочешь легкой жизни, проницатель-зеркалий? – спросил я себя. – А ну-ка, вперед!»
В начале нашей беседы бедж советовал вслушаться в себя. Попробую
– может быть и действительно выберу верное направление?..
Тропинка едва виднелась в сумерках, исчезая в темной чаще леса. В какую сторону идти? Никаких, абсолютно никаких предчувствий… Что ж, даже если путь не имеет конца, все равно рано или поздно окажешься там, откуда начал его – при условии, конечно, что верны наши представления о мире.
«Сю, ты будешь со мной?»
Бедж не ответил – у Вселенной, наверное, было много своих дел, – и я, положив камешек в карман, медленно двинулся по тропинке, пересекающей большую поляну, окруженную лесом.
18
Лес был явно чужим, потому что такой рисунок разгорающихся звезд я видел впервые. Ветвистые деревья с обеих сторон сдавили тропу, и мне то и дело приходилось отводить от лица жесткие листья; ветви с шорохом распрямлялись за моей спиной, и этот шорох был единственным звуком, нарушающим вечернюю тишину.
Мне удалось пройти без происшествий не более ста шагов. Совсем рядом грохнул вдруг из чащи выстрел и пуля с шелестом пронеслась над самой моей головой, сбивая листву. Я отпрыгнул в сторону и бросился в траву. Только спустя несколько секунд, осознав опасность, я представил свой труп с пробитой головой – и содрогнулся.
Впрочем, времени для того, чтобы давать вольность воображению, у меня не оказалось, потому что в тишине, под чужими звездами, возникли звуки, складываясь в голоса, и такими понятными были слова, будто не под чужими звездами находился я, а у себя, среди своих, где суждено мне было родиться, вырасти и, надеюсь, умереть.
– Уложил я его, с-суку, – с неподдельной торжествующей интонацией, какую не приобретешь даже за годы учения и работы в лучшем из лучших театров, сообщил первый голос.
– Погодь, надо глянуть, – рассудительно отозвался второй. – Только осторожно!
Голоса были мужскими, голоса были очень земными, и оставалось предполагать только одно: я почему-то вернулся в свой невеселый край. Но куда? Но в какое время?
– Мужики, не стреляйте! – сказал я, выкарабкиваясь из кустов и на всякий случай сунув руку в карман с пистолетом. (Вдруг это крестьяне времен наполеоновского нашествия, принявшие меня за супостата-француза?) – Свой я, мужики.
– М-мать твою за ногу! – испуганно произнес голос и раздалось щелканье взводимого курка. – Ты кто?
– Человек, – ответил я, остановившись на тропинке.
– Неужто ход открылся? – радостно вопросил второй голос.
Они вышли из-за деревьев и приблизились ко мне, причем один из них держал меня на мушке – бородатые коренастые мужики лет за сорок, явно земного вида, насколько можно было разобрать при свете ярких звезд, самые обыкновенные крестьяне в клетчатых рубахах и старых совдеповских брюках с отвисающими коленями. Рядовые труженики какого-нибудь коллективного сельхозпредприятия. Я развел руки на всю ширину, демонстрируя миролюбивые намерения, а они разглядывали меня словно самое что ни на есть раздиковиннейшее диво. Наконец тот, что с ружьем, опустил свою двустволку и спросил, немного растягивая слова:
– Слы-ышь, ты откуда здесь взялся?
– Да вот, гулял. – Я пожал плечами. – Прогуливался, покуда вы мне чуть дыру во лбу не сделали. Здесь что, оборонный объект? Или карантин? Или добро колхозное охраняете?
– Не-ет, – протянул крестьянин с ружьем. – Просто бродют тут разные сволочи. – Он сплюнул и вновь уставился на меня. – Ты откуда пришел-то, мил человек?
– Оттуда. – Я показал рукой, откуда я пришел. – Только там, по-моему, никакого хода нет. Просто большая поляна – вот, собственно, и все.
– Должон быть ход, – радостно сказал второй. – Иначе как бы ты здесь оказался? А ну-ка пойдем, покажешь.
Разубеждать я его не стал и направился к поляне, уже начиная кое-что понимать.
…Они прочесали поляну вдоль и поперек, истоптав всю траву, обнюхав каждый уголок, и наконец подошли ко мне с унылыми лицами.
– Ни хрена, – удрученно сказал тот, что с ружьем. – Поздравляю, мил человек: вляпался ты, как и мы, вступил в дерьмо коровье. В самую середку…
– Ладно, Палыч, не ной, не пужай человека, – вмешался второй. – Пошли в засаду, а то ночь уже. Ты, Палыч, останешься сторожить, а я провожу человека.
– Вступил, вступил, – продолжал сокрушаться Палыч. – Залез по самие уши, не отмыться. Вот ведь влипли, едрена корень!
Оставив Палыча на том месте, где я мог распрощаться с жизнью, мы с моим провожатым, назвавшимся Сашкой (именно Сашкой, а не Александром или, скажем, Александром Сергеевичем), продолжили путь под чужими звездами. Сашка, то и дело матерясь, охотно делился со мной информацией, и к исходу нашего марш-броска я уже имел ясное представление о мытарствах полутора десятков мужиков, ставших жертвами собственного любопытства.
История была не из самых рядовых. Жила-поживала себе обыкновенная деревушка, окруженная лесом, деревушка, в которой заколоченных и заброшенных домов было, как давно повелось, больше, чем жилых. Имелся в деревушке пруд, подернутый обычной зеленой ряской, имелся электрический свет, и даже радио пришло туда лет через семьдесят после знаменитого открытия знаменитого Попова, позволяя жителям третьего отделения КСП «Прогресс» быть в курсе всех важнейших дел планеты. Каждый четверг приезжала в деревню Каськово автолавка, а по средам и пятницам возили туда хлеб, сигареты и алкогольные изделия – в общем, все было, как везде, с обычными перебоями в снабжении по осенней и весенней распутице, а также снежными зимами, когда заваливало дорогу от центральной усадьбы в рост человека, а то и поболе. В двух часах ходьбы по лесам и полям находился железнодорожный полустанок, а в центральную усадьбу раз в неделю даже ходил автобус – пыльный «ПАЗик» из залесного райцентра с древним, ласкающим слух именем Торжок. В окрестных лесах было полно ягод и грибов, до сих пор рыскали там кабаны, суетились зайцы, грелись на солнышке змеи, хотя трава на лесных опушках и пахла химикатами – плодом трудов праведных сельхозавиации…
Мне удалось пройти без происшествий не более ста шагов. Совсем рядом грохнул вдруг из чащи выстрел и пуля с шелестом пронеслась над самой моей головой, сбивая листву. Я отпрыгнул в сторону и бросился в траву. Только спустя несколько секунд, осознав опасность, я представил свой труп с пробитой головой – и содрогнулся.
Впрочем, времени для того, чтобы давать вольность воображению, у меня не оказалось, потому что в тишине, под чужими звездами, возникли звуки, складываясь в голоса, и такими понятными были слова, будто не под чужими звездами находился я, а у себя, среди своих, где суждено мне было родиться, вырасти и, надеюсь, умереть.
– Уложил я его, с-суку, – с неподдельной торжествующей интонацией, какую не приобретешь даже за годы учения и работы в лучшем из лучших театров, сообщил первый голос.
– Погодь, надо глянуть, – рассудительно отозвался второй. – Только осторожно!
Голоса были мужскими, голоса были очень земными, и оставалось предполагать только одно: я почему-то вернулся в свой невеселый край. Но куда? Но в какое время?
– Мужики, не стреляйте! – сказал я, выкарабкиваясь из кустов и на всякий случай сунув руку в карман с пистолетом. (Вдруг это крестьяне времен наполеоновского нашествия, принявшие меня за супостата-француза?) – Свой я, мужики.
– М-мать твою за ногу! – испуганно произнес голос и раздалось щелканье взводимого курка. – Ты кто?
– Человек, – ответил я, остановившись на тропинке.
– Неужто ход открылся? – радостно вопросил второй голос.
Они вышли из-за деревьев и приблизились ко мне, причем один из них держал меня на мушке – бородатые коренастые мужики лет за сорок, явно земного вида, насколько можно было разобрать при свете ярких звезд, самые обыкновенные крестьяне в клетчатых рубахах и старых совдеповских брюках с отвисающими коленями. Рядовые труженики какого-нибудь коллективного сельхозпредприятия. Я развел руки на всю ширину, демонстрируя миролюбивые намерения, а они разглядывали меня словно самое что ни на есть раздиковиннейшее диво. Наконец тот, что с ружьем, опустил свою двустволку и спросил, немного растягивая слова:
– Слы-ышь, ты откуда здесь взялся?
– Да вот, гулял. – Я пожал плечами. – Прогуливался, покуда вы мне чуть дыру во лбу не сделали. Здесь что, оборонный объект? Или карантин? Или добро колхозное охраняете?
– Не-ет, – протянул крестьянин с ружьем. – Просто бродют тут разные сволочи. – Он сплюнул и вновь уставился на меня. – Ты откуда пришел-то, мил человек?
– Оттуда. – Я показал рукой, откуда я пришел. – Только там, по-моему, никакого хода нет. Просто большая поляна – вот, собственно, и все.
– Должон быть ход, – радостно сказал второй. – Иначе как бы ты здесь оказался? А ну-ка пойдем, покажешь.
Разубеждать я его не стал и направился к поляне, уже начиная кое-что понимать.
…Они прочесали поляну вдоль и поперек, истоптав всю траву, обнюхав каждый уголок, и наконец подошли ко мне с унылыми лицами.
– Ни хрена, – удрученно сказал тот, что с ружьем. – Поздравляю, мил человек: вляпался ты, как и мы, вступил в дерьмо коровье. В самую середку…
– Ладно, Палыч, не ной, не пужай человека, – вмешался второй. – Пошли в засаду, а то ночь уже. Ты, Палыч, останешься сторожить, а я провожу человека.
– Вступил, вступил, – продолжал сокрушаться Палыч. – Залез по самие уши, не отмыться. Вот ведь влипли, едрена корень!
Оставив Палыча на том месте, где я мог распрощаться с жизнью, мы с моим провожатым, назвавшимся Сашкой (именно Сашкой, а не Александром или, скажем, Александром Сергеевичем), продолжили путь под чужими звездами. Сашка, то и дело матерясь, охотно делился со мной информацией, и к исходу нашего марш-броска я уже имел ясное представление о мытарствах полутора десятков мужиков, ставших жертвами собственного любопытства.
История была не из самых рядовых. Жила-поживала себе обыкновенная деревушка, окруженная лесом, деревушка, в которой заколоченных и заброшенных домов было, как давно повелось, больше, чем жилых. Имелся в деревушке пруд, подернутый обычной зеленой ряской, имелся электрический свет, и даже радио пришло туда лет через семьдесят после знаменитого открытия знаменитого Попова, позволяя жителям третьего отделения КСП «Прогресс» быть в курсе всех важнейших дел планеты. Каждый четверг приезжала в деревню Каськово автолавка, а по средам и пятницам возили туда хлеб, сигареты и алкогольные изделия – в общем, все было, как везде, с обычными перебоями в снабжении по осенней и весенней распутице, а также снежными зимами, когда заваливало дорогу от центральной усадьбы в рост человека, а то и поболе. В двух часах ходьбы по лесам и полям находился железнодорожный полустанок, а в центральную усадьбу раз в неделю даже ходил автобус – пыльный «ПАЗик» из залесного райцентра с древним, ласкающим слух именем Торжок. В окрестных лесах было полно ягод и грибов, до сих пор рыскали там кабаны, суетились зайцы, грелись на солнышке змеи, хотя трава на лесных опушках и пахла химикатами – плодом трудов праведных сельхозавиации…