Страница:
Он снова уставился на слово calix, изо всех сил напрягая память.
— Я сомневаюсь, что нам удастся захватить много лучников, — продолжил граф, — они рыщут стаями и очень опасны, так что действовать придется так же, как против чересчур обнаглевших коредоров. Устраивать засады, заманивать их в ловушки и терпеливо ждать, когда они допустят ошибку. А они непременно ее допустят, хотя сами-то наверняка думают, что первыми ошибемся мы. Они хотят, чтобы ты напал на них, Жослен, потому что рассчитывают уложить всех твоих людей стрелами, а надо сразиться с ними тогда, когда они этого не ожидают, и навязать им ближний бой. Так что отправляйся с людьми шевалье Анри и проверь, чтобы все костры были приготовлены. А уж когда придет время, я спущу тебя с поводка. Обещаю.
Сигнальные костры было приказано сложить в каждой деревне и городке графства. Они представляли собой огромные груды дров, над которыми, если их поджечь, поднимутся видные издалека столбы дыма. Сигнальные дымы предупредят другие близлежащие населенные пункты о приближении грабителей-англичан, а также сообщат часовым на башне замка Бера о том, где находятся англичане. В один прекрасный день, полагал граф, англичане или подберутся слишком близко к Бера, или окажутся в таком месте, где его люди смогут поймать их в ловушку. Нужно просто проявить терпение и дождаться, когда они допустят ошибку. А они допустят ее. Здешние коредоры всегда ошибаются, а эти англичане, хоть и прикрываются гербом графа Нортгемптона, ничем не лучше обычных разбойников.
— Так что иди, Жослен, упражняться со своим оружием, — сказал граф племяннику, — потому что достаточно скоро ты пустишь его в ход. И не забудь свой нагрудник.
Жослен ушел. Граф посмотрел, как брат Рубер подбросил в костер новые поленья, потом снова глянул на документ. Граф де Астарак нанял каменщика, чтобы высечь «Calix meus inebrians» над воротами замка Астарак, и особо указал, что дата заключения соглашения должна быть добавлена к девизу. Почему? С чего бы это человеку вдруг захотелось украсить свой замок словами: «Чаша моя меня опьяняет»? А, отец Рубер?
— Жослен добьется того, что его убьют, — проворчал доминиканец.
— У меня есть и другие племянники, — указал в ответ на это замечание граф.
— Но в одном Жослен прав, — сказал отец Рубер. — С ними нужно вступить в бой, и чем скорее, тем лучше. У них там еретичка, которую необходимо сжечь.
Отец Рубер от злости лишился сна. Как смели они пощадить еретичку? Ночами, ворочаясь на узкой койке, он воображал, как пронзительно завопит девица, когда языки пламени станут пожирать ее платье. Ткань сгорит, и она останется обнаженной, как обнаженной была привязана к его пыточному столу. Это бледное тело заставило его познать искушение, отчего он исполнился к нему еще большей ненавистью и подносил раскаленное железо к нежной коже ее бедер с еще большим наслаждением.
— Отец! Спишь ты, что ли? — с укоризной промолвил граф. — Взгляни на это!
Он подвинул контракт каменщика через стол.
Доминиканец сдвинул брови, пытаясь разобрать поблекшие буквы, потом кивнул, узнав фразу.
— Это из псалма Давида, — сказал он.
— Конечно! Как глупо с моей стороны. Но зачем было человеку высекать «Calix meus inebrians» над своими воротами?
— Отцы церкви, — сказал священник, — сомневаются, что блаженный псалмопевец имел в виду опьянение в том смысле, в каком употребляем мы это слово. Преисполненный радостью, может быть? «Чаша моя меня радует»? А?
— Но какая чаша? — многозначительно спросил граф.
Повисло молчание, слышались лишь звуки дождя да потрескивание поленьев. Потом монах снова посмотрел на контракт, задвинул кресло и направился к книжным полкам графа. Он снял толстенный том, бережно поместил на подставку, расстегнул застежку и развернул огромные негнущиеся страницы.
— Что это за книга? — поинтересовался граф.
— Анналы монастыря Святого Иосифа, — ответил отец Рубер, листая страницы в поисках нужной записи. — Нам известно, — продолжил он, — что последний граф де Астарак заразился катарской ересью. По слухам, в юности отец отправил его оруженосцем к одному рыцарю в Каркассон, где он и нахватался греховных мыслей. Впоследствии, унаследовав Астарак, он оказывал поддержку еретикам и, как мы знаем, был одним из последних сеньоров, исповедовавших катарскую ересь.
Священник помолчал, потом перевернул очередную страницу.
— Ага! Вот это. Монсегюр пал в День святого Жовена, на двадцать втором году правления Раймунда VII. Раймунд был последним великим графом Тулузским и скончался почти сто лет тому назад. — Отец Рубер подумал с секунду. — Это значит, что Монсегюр пал в тысяча двести сорок четвертом году.
Граф протянул руку, взял со стола контракт, всмотрелся в него и нашел то, что хотел.
— Этот документ датирован кануном Дня святого Назария того же самого года. Праздник святого Назария приходится на конец июля, верно?
— Верно, — подтвердил отец Рубер.
— А День святого Жовена в марте, — сказал граф, — и это доказывает, что граф де Астарак не умер в Монсегюре.
— Кто-то распорядился о том, чтобы высечь это изречение на латыни, — предположил доминиканец. — Может быть, его сын?
Он переворачивал большие страницы анналов, морщась от вида грубо выписанных заглавных букв, пока не нашел нужную запись.
— "И в год смерти нашего графа, в год великого нашествия жаб и гадюк, — прочел он вслух, — граф Бера захватил Астарак и убил всех, кто там находился".
— Но ведь в анналах ни слова не говорится о кончине сеньора.
— Нет.
— А что, если он остался жив? — Граф пришел в возбуждение и, встав с кресла, принялся расхаживать из угла в угол. — И почему он бросил своих товарищей в Монсегюре?
— Навряд ли, — с сомнением промолвил отец Рубер.
— Но ведь кто-то же выжил. Тот, кто своей властью нанял каменщика. Тот, кто хотел оставить послание в камне. Тот, кто... — Неожиданно граф осекся. — Постой! А почему эта дата обозначена как канун праздника святого Назария?
— А почему бы и нет?
— Потому что это День святого Панталеона, почему его так и не назвать?
— Потому что...
Отец Рубер собирался объяснить, что святой Назарий гораздо лучше известен, чем святой Панталеон, но граф прервал его:
— Потому что это день семерых спящих отроков! Их было семеро, Рубер! Семеро уцелевших! И они пожелали высечь эту надпись, чтобы все так и поняли!
Священник подумал, что граф слишком вольно истолковывает свидетельства, но перечить не стал.
— Ты вспомни эту историю! — настаивал граф. — Семерым юношам грозит опасность, да? Они бегут из города... какого города... да, конечно из Эфеса. Бегут из Эфеса и находят убежище в пещере! При императоре Деции, так ведь? Да, точно, при Деции! Итак, император Деций повелел замуровать все пещеры до единой. А много лет спустя, сто лет спустя, если память мне не изменяет, семеро молодых людей были найдены в одной из них. Они так и остались отроками, не состарившись ни на день. Значит, Рубер, семеро человек бежали из Монсегюра!
Отец Рубер вернул анналы на место.
— Но год спустя, — указал он, — твой предок их победил.
— Победил, да, но это не значит, что он их убил, — упорствовал граф, — и всем известно, что какие-то члены семьи Вексиев спаслись. Конечно, они спаслись! Но подумай, Рубер, — нечаянно он обратился к доминиканцу, назвав его просто по имени, — зачем было катарскому сеньору покидать свой последний оплот, если не для того, чтобы спасти сокровища еретиков? Ни для кого не секрет, что катары обладали великими сокровищами!
Отец Рубер постарался сохранить рассудительность и не поддаться охватившему графа возбуждению.
— Семья забрала бы сокровища с собой, — указал он.
— Так ли это? — не согласился граф. — Подумай! Их семеро. Они разъезжаются в разные стороны, по разным странам. Некоторые в Испанию, другие в северную Францию, по крайней мере один — в Англию. Допустим, за тобой идет охота, тебя ищет и церковь, и каждый могущественный магнат. Стал бы ты брать с собой великое сокровище? Стал бы ты рисковать тем, что оно попадет в руки твоих врагов? Не лучше ли спрятать его в надежде на то, что в один прекрасный день тот из семерых, кому посчастливиться уцелеть, сможет вернуться и забрать его?
Теперь предположение представлялось уже совсем шатким, и отец Рубер покачал головой.
— Если бы в Астараке было сокровище, — сказал он, — его бы давным-давно нашли.
— Но ведь кардинал-архиепископ ищет его, — указал граф. — Зачем еще ему потребовалось бы просматривать наши архивы?
Он взял со стола контракт каменщика и подержал над свечой, пока на месте трех латинских слов и требования высечь в камне дату не образовалась дырка с обожженными краями. Тогда он прихлопнул тлеющий огонь и отправил пергамент в ларь с документами, предназначенными для брата Жерома.
— Что мне следует сделать, — заявил он, — так это отправиться в Астарак.
— Это ведь глухие места, они кишат коредорами, — предостерег графа встревоженный подобной поспешностью священник. — Оттуда рукой подать до занятого англичанами Кастийон-д'Арбизона.
— В таком случае я возьму с собой сколько-нибудь ратников.
Граф загорелся этой идеей. Ведь если Грааль находится в его владениях, тогда понятно, почему Господь поразил бесплодием его жен. Это наказание за то, что он не ищет сокровище. А теперь он все исправит.
— Можешь ехать со мной, — сказал он отцу Руберу, — для охраны города я оставлю шевалье Анри, стрелков и большую часть ратников.
— А Жослен?
— О, Жослена я возьму с собой. Пусть командует моим эскортом и воображает, будто и от него есть какой-то толк.
Граф нахмурился.
— Постой, а ведь обитель Святого Севера недалеко от Астарака?
— Очень близко.
— Я уверен, что аббат Планшар предоставит нам кров, — сказал граф, — да и вообще он может оказать нам существенную помощь.
Отец Рубер подумал, что аббат Планшар, скорее всего, сочтет графа старым дураком, однако оставил эту мысль при себе. Он видел, что граф воспылал энтузиазмом, уверовав, что, если ему удастся найти Грааль, Бог вознаградит его сыном. И не исключено, что эта вера оправданна. Не говоря уж о том, что Грааль необходимо найти ради искоренения мирового зла.
При этой мысли доминиканец преклонил колени прямо посреди холла и стал молить Господа, дабы Он благословил графа, покарал еретичку и позволил им найти Грааль в Астараке.
* * *
Томас и его люди покинули Астарак после полудня, верхом на лошадях, нагруженных свежим мясом, шкурами и всевозможной утварью: увезли с собой все, что только можно было продать на рынке Кастийон-д'Арбизона. Томас то и дело оглядывался назад, спрашивая себя, почему это место так и не пробудило в нем никаких чувств. Однако он твердо знал, что еще сюда вернется. Астарак хранил тайны, и ему предстояло их раскрыть.
Один только Робби не вез никакой поклажи. Он присоединился к отряду последним, выехав из монастыря налегке, но со странно умиротворенным выражением лица. Он не стал объяснять, почему задержался и почему пощадил цистерцианскую обитель; просто кивнул Томасу и примкнул к двигавшейся на запад колонне.
Вернуться им предстояло поздно. Может быть, затемно, но Томаса это не тревожило. Коредоры нападать не станут, а если граф Бера выслал отряд, чтобы перехватить их на обратном пути, то они увидят этих воинов с гребня. Поэтому он ехал спокойно, оставив позади огонь и дым разграбленной деревни.
— Так ты нашел то, что искал? — спросил сэр Гийом.
— Нет.
Сэр Гийом рассмеялся.
— Нечего сказать, хорош паладин! — Он глянул на добычу, свисавшую с седла Томаса, и добавил: — Отправляешься за Святым Граалем, а возвращаешься с кучей козьих шкур и бараньей ляжкой.
— Ее я вымочу в уксусе и зажарю, — пообещал Томас.
Сэр Гийом оглянулся назад и увидел дюжину коредоров, которые вслед за ними поднялись на вершину к кряжу.
— Надо бы проучить этих мерзавцев.
— Обязательно, — согласился Томас. — Обязательно.
Никакие ратники их на обратном пути не подстерегали, никакой засады на них никто не устраивал. Единственная задержка произошла, когда одна лошадь охромела, но причиной тому был всего лишь попавший в копыто камешек. Коредоры с приближением сумерек исчезли. Робби снова ехал в дозоре, но когда они проехали полпути и небо впереди озарилось пламенем заката, шотландец повернул назад и пристроился рядом с Томасом. Женевьева ехала рядом и при его приближении отъехала в сторонку, но Робби если и заметил это, ничего не сказал.
— У моего отца был когда-то плащ из лошадиной шкуры, — сказал он, скользнув взглядом по козьим шкурам позади седла Томаса, похоже, лишь для того, чтобы прервать затянувшееся молчание. Не присовокупив более ничего по поводу странностей своего отца, одевавшегося так необычно, он смущенно пробормотал: — Я тут подумал...
— Чертовски опасное занятие, — шутливо заметил Томас.
— Вот о чем я подумал, — продолжил Робби. — Лорд Аутуэйт разрешил мне отправиться с тобой, но будет ли он недоволен, если я тебя покину?
— Покинешь меня? — удивился Томас.
— Я, конечно, вернусь к нему, — сказал Робби, — как-нибудь потом.
— Как-нибудь? — с подозрением переспросил Томас.
Робби был пленником, и его долг, если он не находился с Томасом, состоял в том, чтобы вернуться в северную Англию, к лорду Аутуэйту, и ждать там, когда будет выплачен его выкуп.
— Мне нужно кое-что сделать, чтобы очистить душу.
— А! — только и смог сказать Томас, теперь и сам смущенный.
Он бросил взгляд на серебряное распятие на груди друга.
Робби следил глазами за канюком, кружившим внизу над невысоким холмом, высматривая в угасающем свете мелкую добычу.
— Я ведь к религии всегда относится так себе, — негромко промолвил он. — Впрочем, как и все мужчины в нашей семье. Женщины, конечно, другое дело, а вот мужчины — нет. Мы, Дугласы, неплохие солдаты и плохие христиане.
Он в смущении умолк, потом кинул быстрый взгляд на Томаса.
— Ты помнишь священника, которого мы убили в Бретани?
— Конечно помню, — сказал Томас.
Бернар де Тайлебур был тот самый священник, доминиканский монах и инквизитор, который пытал Томаса. Этот священник также помог Ги Вексию убить брата Робби, и Томас с Робби зарубили его перед алтарем.
— Я хотел убить его, — сказал Робби.
— Ты сказал, — напомнил ему Томас, — что нет такого греха, который не может отпустить какой-нибудь священник, а это, как я полагаю, включает и убийство священников.
— Я ошибался, — сказал Робби. — Он был священником, мы не должны были его убивать.
— Ублюдок он был, дерьмо чертово! — мстительно возразил Томас.
— Он был человеком, которому нужно было то же, что хотел получить ты, — сказал Робби. — Ради этого он убивал, но мы, Томас, поступаем точно так же.
Томас осенил себя крестным знамением.
— Ты о моей душе печешься, — спросил он язвительно, — или о своей?
— Я разговаривал с аббатом в Астараке, — сказал Робби, не отвечая на вопрос Томаса, — и рассказал ему о том доминиканце. Он сказал, что я совершил ужасную вещь и что теперь мое имя в списке дьявола.
Робби и впрямь покаялся аббату именно в этом грехе, а мудрый Планшар хоть и догадывался, что молодого шотландца мучает что-то другое, скорее всего нищенствующая еретичка, поймал его на слове и не преминул наложить на него епитимью.
— Он велел мне совершить паломничество, — продолжил Робби. — Сказал, что я должен отправиться в Болонью и помолиться у гробницы благословенного Доминика, а уж там святой Доминик даст знак, прощает ли он мне это убийство.
Томас после своего предыдущего разговора с сэром Гийомом уже решил, что лучше всего отослать Робби подальше, отпустить на все четыре стороны, поэтому то, что предлагал шотландец, пришлось очень кстати. Однако он сделал вид, что соглашается неохотно.
— Может, хоть на зиму задержишься?
— Нет, — стоял на своем Робби. — Я буду проклят, Томас, если не заслужу прощения.
Томас вспомнил смерть доминиканца, огонь, мелькавший по стенам палатки, два меча, рубящих и колющих корчившегося в смертных судорогах, истекающего кровью монаха.
— Тогда выходит, что и я проклят, а?
— Твоя душа — твоя забота, — ответил Робби. — Не мне давать тебе советы, как поступить. Зато как поступить мне, я знаю от аббата.
— Ладно, иди в Болонью, — сказал Томас, скрывая облегчение.
То, что Робби сам решил уйти, было лучшим выходом из сложившейся ситуации.
Чтобы разузнать дорогу в Болонью, потребовалось два дня, но после разговора с бывалым пилигримом, который пришел поклониться гробнице Святого Сардоса в верхней церкви, они решили, что Робби нужно вернуться в Астарак и оттуда направиться на юг. В Сент-Годане начинается оживленный торговый тракт. Купцы, предпочитающие путешествовать не в одиночку, будут рады принять в свою компанию молодого, крепкого воина, который может пригодиться для защиты каравана. «Из Сент-Годана, — сказал паломник, — тебе предстоит двинуться на север, в Тулузу. Обязательно помолись у усыпальницы Святого Сернена, чтобы он тебя защитил. В той церкви хранится одна из плетей, коими бичевали нашего Господа, и за должную плату тебе позволят ее коснуться. После этого тебя уже никогда не поразит слепота. Дальше твой путь будет лежать в Авиньон. Тамошние дороги хорошо патрулируются, так что ты будешь в безопасности. В Авиньоне получи благословение Его Святейшества и расспроси кого-нибудь, как добраться до Болоньи».
Опаснее всего была первая часть пути, и Томас, чтобы на Робби не напали коредоры, обещал проводить его до дальних окрестностей Астарака. Кроме того, из стоявшего в холле большого сундука он выдал ему кошель с монетами.
— Тут больше денег, чем причитается на твою долю, — сказал ему Томас.
— Тут слишком много, — попытался возразить Робби, взвесив мешочек с золотом в ладони.
— Бог с тобой, парень, тебе придется платить в тавернах. Бери что дают. Только смотри не продуй все деньги в кости.
— Не продую, — твердо пообещал Робби. — Я дал аббату Планшару слово бросить азартные игры, и он взял с меня в этом клятву. В монастырской церкви.
— И зажег свечку, я надеюсь? — спросил Томас.
— Целых три, — ответил Робби и сотворил крестное знамение. — Я должен забыть обо всех грешных утехах, пока не помолюсь святому Доминику. Так сказал Планшар. — Он помолчал, а потом печально улыбнулся. — Прости, Томас.
— Простить? За что?
Робби пожал плечами.
— Я был тебе не самым лучшим товарищем.
Он снова смутился и больше ничего не сказал, но в тот вечер, когда все собрались в зале, чтобы попрощаться с Робби, шотландец очень старался держаться с Женевьевой как можно вежливее. Он отдал ей со своего блюда самый сочный кусок баранины, уговорив девушку принять угощение. Сэр Гийом от удивления выпучил единственный глаз. Женевьева рассыпалась в учтивых благодарностях.
А наутро, борясь с порывами холодного северного ветра, они выехали провожать Робби.
— Кто это сделал? — властно спросил граф.
— Англичане, монсеньор, — ответил один из монахов. — Они побывали здесь вчера.
— Богом клянусь, они сторицей поплатятся за это своими жизнями, — пообещал граф.
— И я своей рукой убью их, — яростно подхватил Жослен.
— Господь свидетель, я бы и сам был рад развязать тебе руки, — промолвил граф, — да только что мы можем сделать, когда у них замок?
— Пушки! — воскликнул Жослен.
— Я уже послал за пушкой в Тулузу, — сердито буркнул граф.
Он кинул вилланам горстку мелких монет и поскакал мимо них. Потом немного постоял, разглядывая видневшиеся на вершине утеса развалины, но ближе не подъехал — время было уже позднее, а погода холодная.
Граф устал, натер седалище седлом, плечи его ныли от непривычной тяжести доспехов, поэтому он не стал взбираться по длинной, крутой тропе к разрушенной крепости, отдав предпочтение относительным удобствам цистерцианского аббатства Святого Севера.
Монахи в белых одеяниях брели домой после работы. Один тащил здоровенную вязанку растопки, другие несли мотыги и лопаты. Они только что закончили сбор последнего винограда, и двое братьев вели быка, впряженного в подводу с полными корзинами сочных темно-красных ягод. Монахи посторонились, пропустив графскую кавалькаду к простым, непритязательным монастырским постройкам. Гости явились нежданно, но монахи приняли и обустроили прибывших радушно и без лишней суеты. В конюшнях нашлись места для лошадей, ратникам выдали тюфяки, чтобы они могли устроиться на ночлег в давильнях, среди винных прессов. В гостевых кельях, предназначенных для графа, Жослена и отца Рубера, развели огонь.
— Отец аббат явится приветствовать благородного гостя после вечерни, — сказали графу, подавая ему хлеб, бобы, вино и копченую рыбу.
Вино у монахов было свое, из виноделен аббатства, и оказалось кислым на вкус.
Граф отпустил Жослена и отца Рубера в отведенные им комнаты, велел своему оруженосцу раздобыть постельные принадлежности и, оставшись один, сел у огня. Он размышлял о том, за что Бог наслал на него эту английскую напасть? Неужели это еще одно наказание за то, что он не позаботился о Граале? Ему это представлялось вполне вероятным, ибо он уже убедил себя в том, что избран Богом для особого служения и, совершив последнее великое деяние, будет за это вознагражден.
— Грааль! — шептал он в молитвенном экстазе. — Святой Грааль! Величайшая святыня, и я избран, чтобы ее отыскать!
Преклонив колени у открытого окна, в которое доносилось пение монахов из церкви, граф истово молился о том, чтобы его поиски оказались успешными. Он продолжал молиться еще долго после того, как пение закончилось, и когда в келью явился аббат Планшар, он застал графа еще на коленях.
— Я не помешаю? — кротко осведомился аббат.
— Нет-нет.
Морщась от боли в затекших коленях, граф поднялся на ноги. Доспехи он снял и встретил аббата в долгополом, отороченном мехом одеянии и в обычной своей вязаной шапочке.
— Право же, Планшар, мне неловко оттого, что я свалился тебе на голову. Вот так, без предупреждения. Понимаю, что я доставил вам много лишних хлопот.
— Лишние хлопоты мне доставляет один лишь дьявол, — возразил Планшар, — а я знаю, что ты послан не им.
— Хвала Всевышнему, нет, — отозвался граф, сел, но тут же встал снова.
Высокий титул давал ему право занять единственное в келье кресло, но аббат был так стар, что граф почел своим долгом уступить место ему. Аббат покачал головой и вместо этого присел на подоконник.
— Отец Рубер был у вечерни, — сказал он, — а после этого поговорил со мной.
Граф тревожно вздрогнул. Неужели Рубер успел выложить Планшару, зачем они приехали? Он хотел объяснить это сам.
— Он очень расстроен, — сообщил Планшар.
Цистерцианец говорил по-французски, как аристократ, на чистом, изысканном языке.
— Рубер всегда расстраивается, когда испытывает неловкость, — отозвался граф. — А тут еще долгий путь верхом, он не привык. Такой уж уродился неловкий. Сидит на лошади, как калека.
Граф умолк, уставился на аббата, выкатив глаза, а потом оглушительно чихнул.
— Господи, — пробормотал он. На глазах у него выступили слезы. Он утер рукавом нос, смахнул слезы и продолжил: — Рубер сидит в седле, как мешок, а от этого устаешь еще больше. Уж сколько я ему ни твердил, чтобы выпрямил спину, все без толку.
Граф снова чихнул.
— Надеюсь, что ты не подхватил лихорадку, — сказал аббат. — Что же до отца Рубера, то он, по-моему, расстроен не от усталости, а из-за нищенствующей.
— Ах да, конечно! Эта девка! — Граф пожал плечами. — Сдается мне, ему не терпелось увидеть, как она будет корчиться в огне. Для него это была бы лучшая награда, он ведь так трудился, не жалея себя. Ты знаешь, что он ее сам допрашивал?
— Кажется, с помощью каленого железа, — заметил Планшар и нахмурился. — Странно, что нищенствующую занесло так далеко на юг: эта ересь больше распространена на севере. Но я полагаю, он уверен в ее виновности.
— Полностью. Да эта несчастная сама во всем созналась.
— Под пытками я бы тоже сознался, — язвительно заметил аббат. — Ты знаешь, что она прибилась к английскому отряду?
— Слышал об этом, — ответил граф. — Скверное дело, Планшар! Скверное.
— Нашу обитель они все-таки пощадили. А ты, монсеньор, затем и прибыл? Чтобы защитить нас от еретички и от англичан?
— Как же иначе, — подтвердил граф и тотчас же повернул разговор к истинной причине своей поездки. — Однако это не единственная моя цель. Была и другая, Планшар, совсем другая.
Он ожидал, что Планшар начнет расспрашивать, какая именно, но аббат молчал, и почему-то граф почувствовал неловкость. Он подумал, не станет ли Планшар насмехаться над ним.
— Я сомневаюсь, что нам удастся захватить много лучников, — продолжил граф, — они рыщут стаями и очень опасны, так что действовать придется так же, как против чересчур обнаглевших коредоров. Устраивать засады, заманивать их в ловушки и терпеливо ждать, когда они допустят ошибку. А они непременно ее допустят, хотя сами-то наверняка думают, что первыми ошибемся мы. Они хотят, чтобы ты напал на них, Жослен, потому что рассчитывают уложить всех твоих людей стрелами, а надо сразиться с ними тогда, когда они этого не ожидают, и навязать им ближний бой. Так что отправляйся с людьми шевалье Анри и проверь, чтобы все костры были приготовлены. А уж когда придет время, я спущу тебя с поводка. Обещаю.
Сигнальные костры было приказано сложить в каждой деревне и городке графства. Они представляли собой огромные груды дров, над которыми, если их поджечь, поднимутся видные издалека столбы дыма. Сигнальные дымы предупредят другие близлежащие населенные пункты о приближении грабителей-англичан, а также сообщат часовым на башне замка Бера о том, где находятся англичане. В один прекрасный день, полагал граф, англичане или подберутся слишком близко к Бера, или окажутся в таком месте, где его люди смогут поймать их в ловушку. Нужно просто проявить терпение и дождаться, когда они допустят ошибку. А они допустят ее. Здешние коредоры всегда ошибаются, а эти англичане, хоть и прикрываются гербом графа Нортгемптона, ничем не лучше обычных разбойников.
— Так что иди, Жослен, упражняться со своим оружием, — сказал граф племяннику, — потому что достаточно скоро ты пустишь его в ход. И не забудь свой нагрудник.
Жослен ушел. Граф посмотрел, как брат Рубер подбросил в костер новые поленья, потом снова глянул на документ. Граф де Астарак нанял каменщика, чтобы высечь «Calix meus inebrians» над воротами замка Астарак, и особо указал, что дата заключения соглашения должна быть добавлена к девизу. Почему? С чего бы это человеку вдруг захотелось украсить свой замок словами: «Чаша моя меня опьяняет»? А, отец Рубер?
— Жослен добьется того, что его убьют, — проворчал доминиканец.
— У меня есть и другие племянники, — указал в ответ на это замечание граф.
— Но в одном Жослен прав, — сказал отец Рубер. — С ними нужно вступить в бой, и чем скорее, тем лучше. У них там еретичка, которую необходимо сжечь.
Отец Рубер от злости лишился сна. Как смели они пощадить еретичку? Ночами, ворочаясь на узкой койке, он воображал, как пронзительно завопит девица, когда языки пламени станут пожирать ее платье. Ткань сгорит, и она останется обнаженной, как обнаженной была привязана к его пыточному столу. Это бледное тело заставило его познать искушение, отчего он исполнился к нему еще большей ненавистью и подносил раскаленное железо к нежной коже ее бедер с еще большим наслаждением.
— Отец! Спишь ты, что ли? — с укоризной промолвил граф. — Взгляни на это!
Он подвинул контракт каменщика через стол.
Доминиканец сдвинул брови, пытаясь разобрать поблекшие буквы, потом кивнул, узнав фразу.
— Это из псалма Давида, — сказал он.
— Конечно! Как глупо с моей стороны. Но зачем было человеку высекать «Calix meus inebrians» над своими воротами?
— Отцы церкви, — сказал священник, — сомневаются, что блаженный псалмопевец имел в виду опьянение в том смысле, в каком употребляем мы это слово. Преисполненный радостью, может быть? «Чаша моя меня радует»? А?
— Но какая чаша? — многозначительно спросил граф.
Повисло молчание, слышались лишь звуки дождя да потрескивание поленьев. Потом монах снова посмотрел на контракт, задвинул кресло и направился к книжным полкам графа. Он снял толстенный том, бережно поместил на подставку, расстегнул застежку и развернул огромные негнущиеся страницы.
— Что это за книга? — поинтересовался граф.
— Анналы монастыря Святого Иосифа, — ответил отец Рубер, листая страницы в поисках нужной записи. — Нам известно, — продолжил он, — что последний граф де Астарак заразился катарской ересью. По слухам, в юности отец отправил его оруженосцем к одному рыцарю в Каркассон, где он и нахватался греховных мыслей. Впоследствии, унаследовав Астарак, он оказывал поддержку еретикам и, как мы знаем, был одним из последних сеньоров, исповедовавших катарскую ересь.
Священник помолчал, потом перевернул очередную страницу.
— Ага! Вот это. Монсегюр пал в День святого Жовена, на двадцать втором году правления Раймунда VII. Раймунд был последним великим графом Тулузским и скончался почти сто лет тому назад. — Отец Рубер подумал с секунду. — Это значит, что Монсегюр пал в тысяча двести сорок четвертом году.
Граф протянул руку, взял со стола контракт, всмотрелся в него и нашел то, что хотел.
— Этот документ датирован кануном Дня святого Назария того же самого года. Праздник святого Назария приходится на конец июля, верно?
— Верно, — подтвердил отец Рубер.
— А День святого Жовена в марте, — сказал граф, — и это доказывает, что граф де Астарак не умер в Монсегюре.
— Кто-то распорядился о том, чтобы высечь это изречение на латыни, — предположил доминиканец. — Может быть, его сын?
Он переворачивал большие страницы анналов, морщась от вида грубо выписанных заглавных букв, пока не нашел нужную запись.
— "И в год смерти нашего графа, в год великого нашествия жаб и гадюк, — прочел он вслух, — граф Бера захватил Астарак и убил всех, кто там находился".
— Но ведь в анналах ни слова не говорится о кончине сеньора.
— Нет.
— А что, если он остался жив? — Граф пришел в возбуждение и, встав с кресла, принялся расхаживать из угла в угол. — И почему он бросил своих товарищей в Монсегюре?
— Навряд ли, — с сомнением промолвил отец Рубер.
— Но ведь кто-то же выжил. Тот, кто своей властью нанял каменщика. Тот, кто хотел оставить послание в камне. Тот, кто... — Неожиданно граф осекся. — Постой! А почему эта дата обозначена как канун праздника святого Назария?
— А почему бы и нет?
— Потому что это День святого Панталеона, почему его так и не назвать?
— Потому что...
Отец Рубер собирался объяснить, что святой Назарий гораздо лучше известен, чем святой Панталеон, но граф прервал его:
— Потому что это день семерых спящих отроков! Их было семеро, Рубер! Семеро уцелевших! И они пожелали высечь эту надпись, чтобы все так и поняли!
Священник подумал, что граф слишком вольно истолковывает свидетельства, но перечить не стал.
— Ты вспомни эту историю! — настаивал граф. — Семерым юношам грозит опасность, да? Они бегут из города... какого города... да, конечно из Эфеса. Бегут из Эфеса и находят убежище в пещере! При императоре Деции, так ведь? Да, точно, при Деции! Итак, император Деций повелел замуровать все пещеры до единой. А много лет спустя, сто лет спустя, если память мне не изменяет, семеро молодых людей были найдены в одной из них. Они так и остались отроками, не состарившись ни на день. Значит, Рубер, семеро человек бежали из Монсегюра!
Отец Рубер вернул анналы на место.
— Но год спустя, — указал он, — твой предок их победил.
— Победил, да, но это не значит, что он их убил, — упорствовал граф, — и всем известно, что какие-то члены семьи Вексиев спаслись. Конечно, они спаслись! Но подумай, Рубер, — нечаянно он обратился к доминиканцу, назвав его просто по имени, — зачем было катарскому сеньору покидать свой последний оплот, если не для того, чтобы спасти сокровища еретиков? Ни для кого не секрет, что катары обладали великими сокровищами!
Отец Рубер постарался сохранить рассудительность и не поддаться охватившему графа возбуждению.
— Семья забрала бы сокровища с собой, — указал он.
— Так ли это? — не согласился граф. — Подумай! Их семеро. Они разъезжаются в разные стороны, по разным странам. Некоторые в Испанию, другие в северную Францию, по крайней мере один — в Англию. Допустим, за тобой идет охота, тебя ищет и церковь, и каждый могущественный магнат. Стал бы ты брать с собой великое сокровище? Стал бы ты рисковать тем, что оно попадет в руки твоих врагов? Не лучше ли спрятать его в надежде на то, что в один прекрасный день тот из семерых, кому посчастливиться уцелеть, сможет вернуться и забрать его?
Теперь предположение представлялось уже совсем шатким, и отец Рубер покачал головой.
— Если бы в Астараке было сокровище, — сказал он, — его бы давным-давно нашли.
— Но ведь кардинал-архиепископ ищет его, — указал граф. — Зачем еще ему потребовалось бы просматривать наши архивы?
Он взял со стола контракт каменщика и подержал над свечой, пока на месте трех латинских слов и требования высечь в камне дату не образовалась дырка с обожженными краями. Тогда он прихлопнул тлеющий огонь и отправил пергамент в ларь с документами, предназначенными для брата Жерома.
— Что мне следует сделать, — заявил он, — так это отправиться в Астарак.
— Это ведь глухие места, они кишат коредорами, — предостерег графа встревоженный подобной поспешностью священник. — Оттуда рукой подать до занятого англичанами Кастийон-д'Арбизона.
— В таком случае я возьму с собой сколько-нибудь ратников.
Граф загорелся этой идеей. Ведь если Грааль находится в его владениях, тогда понятно, почему Господь поразил бесплодием его жен. Это наказание за то, что он не ищет сокровище. А теперь он все исправит.
— Можешь ехать со мной, — сказал он отцу Руберу, — для охраны города я оставлю шевалье Анри, стрелков и большую часть ратников.
— А Жослен?
— О, Жослена я возьму с собой. Пусть командует моим эскортом и воображает, будто и от него есть какой-то толк.
Граф нахмурился.
— Постой, а ведь обитель Святого Севера недалеко от Астарака?
— Очень близко.
— Я уверен, что аббат Планшар предоставит нам кров, — сказал граф, — да и вообще он может оказать нам существенную помощь.
Отец Рубер подумал, что аббат Планшар, скорее всего, сочтет графа старым дураком, однако оставил эту мысль при себе. Он видел, что граф воспылал энтузиазмом, уверовав, что, если ему удастся найти Грааль, Бог вознаградит его сыном. И не исключено, что эта вера оправданна. Не говоря уж о том, что Грааль необходимо найти ради искоренения мирового зла.
При этой мысли доминиканец преклонил колени прямо посреди холла и стал молить Господа, дабы Он благословил графа, покарал еретичку и позволил им найти Грааль в Астараке.
* * *
Томас и его люди покинули Астарак после полудня, верхом на лошадях, нагруженных свежим мясом, шкурами и всевозможной утварью: увезли с собой все, что только можно было продать на рынке Кастийон-д'Арбизона. Томас то и дело оглядывался назад, спрашивая себя, почему это место так и не пробудило в нем никаких чувств. Однако он твердо знал, что еще сюда вернется. Астарак хранил тайны, и ему предстояло их раскрыть.
Один только Робби не вез никакой поклажи. Он присоединился к отряду последним, выехав из монастыря налегке, но со странно умиротворенным выражением лица. Он не стал объяснять, почему задержался и почему пощадил цистерцианскую обитель; просто кивнул Томасу и примкнул к двигавшейся на запад колонне.
Вернуться им предстояло поздно. Может быть, затемно, но Томаса это не тревожило. Коредоры нападать не станут, а если граф Бера выслал отряд, чтобы перехватить их на обратном пути, то они увидят этих воинов с гребня. Поэтому он ехал спокойно, оставив позади огонь и дым разграбленной деревни.
— Так ты нашел то, что искал? — спросил сэр Гийом.
— Нет.
Сэр Гийом рассмеялся.
— Нечего сказать, хорош паладин! — Он глянул на добычу, свисавшую с седла Томаса, и добавил: — Отправляешься за Святым Граалем, а возвращаешься с кучей козьих шкур и бараньей ляжкой.
— Ее я вымочу в уксусе и зажарю, — пообещал Томас.
Сэр Гийом оглянулся назад и увидел дюжину коредоров, которые вслед за ними поднялись на вершину к кряжу.
— Надо бы проучить этих мерзавцев.
— Обязательно, — согласился Томас. — Обязательно.
Никакие ратники их на обратном пути не подстерегали, никакой засады на них никто не устраивал. Единственная задержка произошла, когда одна лошадь охромела, но причиной тому был всего лишь попавший в копыто камешек. Коредоры с приближением сумерек исчезли. Робби снова ехал в дозоре, но когда они проехали полпути и небо впереди озарилось пламенем заката, шотландец повернул назад и пристроился рядом с Томасом. Женевьева ехала рядом и при его приближении отъехала в сторонку, но Робби если и заметил это, ничего не сказал.
— У моего отца был когда-то плащ из лошадиной шкуры, — сказал он, скользнув взглядом по козьим шкурам позади седла Томаса, похоже, лишь для того, чтобы прервать затянувшееся молчание. Не присовокупив более ничего по поводу странностей своего отца, одевавшегося так необычно, он смущенно пробормотал: — Я тут подумал...
— Чертовски опасное занятие, — шутливо заметил Томас.
— Вот о чем я подумал, — продолжил Робби. — Лорд Аутуэйт разрешил мне отправиться с тобой, но будет ли он недоволен, если я тебя покину?
— Покинешь меня? — удивился Томас.
— Я, конечно, вернусь к нему, — сказал Робби, — как-нибудь потом.
— Как-нибудь? — с подозрением переспросил Томас.
Робби был пленником, и его долг, если он не находился с Томасом, состоял в том, чтобы вернуться в северную Англию, к лорду Аутуэйту, и ждать там, когда будет выплачен его выкуп.
— Мне нужно кое-что сделать, чтобы очистить душу.
— А! — только и смог сказать Томас, теперь и сам смущенный.
Он бросил взгляд на серебряное распятие на груди друга.
Робби следил глазами за канюком, кружившим внизу над невысоким холмом, высматривая в угасающем свете мелкую добычу.
— Я ведь к религии всегда относится так себе, — негромко промолвил он. — Впрочем, как и все мужчины в нашей семье. Женщины, конечно, другое дело, а вот мужчины — нет. Мы, Дугласы, неплохие солдаты и плохие христиане.
Он в смущении умолк, потом кинул быстрый взгляд на Томаса.
— Ты помнишь священника, которого мы убили в Бретани?
— Конечно помню, — сказал Томас.
Бернар де Тайлебур был тот самый священник, доминиканский монах и инквизитор, который пытал Томаса. Этот священник также помог Ги Вексию убить брата Робби, и Томас с Робби зарубили его перед алтарем.
— Я хотел убить его, — сказал Робби.
— Ты сказал, — напомнил ему Томас, — что нет такого греха, который не может отпустить какой-нибудь священник, а это, как я полагаю, включает и убийство священников.
— Я ошибался, — сказал Робби. — Он был священником, мы не должны были его убивать.
— Ублюдок он был, дерьмо чертово! — мстительно возразил Томас.
— Он был человеком, которому нужно было то же, что хотел получить ты, — сказал Робби. — Ради этого он убивал, но мы, Томас, поступаем точно так же.
Томас осенил себя крестным знамением.
— Ты о моей душе печешься, — спросил он язвительно, — или о своей?
— Я разговаривал с аббатом в Астараке, — сказал Робби, не отвечая на вопрос Томаса, — и рассказал ему о том доминиканце. Он сказал, что я совершил ужасную вещь и что теперь мое имя в списке дьявола.
Робби и впрямь покаялся аббату именно в этом грехе, а мудрый Планшар хоть и догадывался, что молодого шотландца мучает что-то другое, скорее всего нищенствующая еретичка, поймал его на слове и не преминул наложить на него епитимью.
— Он велел мне совершить паломничество, — продолжил Робби. — Сказал, что я должен отправиться в Болонью и помолиться у гробницы благословенного Доминика, а уж там святой Доминик даст знак, прощает ли он мне это убийство.
Томас после своего предыдущего разговора с сэром Гийомом уже решил, что лучше всего отослать Робби подальше, отпустить на все четыре стороны, поэтому то, что предлагал шотландец, пришлось очень кстати. Однако он сделал вид, что соглашается неохотно.
— Может, хоть на зиму задержишься?
— Нет, — стоял на своем Робби. — Я буду проклят, Томас, если не заслужу прощения.
Томас вспомнил смерть доминиканца, огонь, мелькавший по стенам палатки, два меча, рубящих и колющих корчившегося в смертных судорогах, истекающего кровью монаха.
— Тогда выходит, что и я проклят, а?
— Твоя душа — твоя забота, — ответил Робби. — Не мне давать тебе советы, как поступить. Зато как поступить мне, я знаю от аббата.
— Ладно, иди в Болонью, — сказал Томас, скрывая облегчение.
То, что Робби сам решил уйти, было лучшим выходом из сложившейся ситуации.
Чтобы разузнать дорогу в Болонью, потребовалось два дня, но после разговора с бывалым пилигримом, который пришел поклониться гробнице Святого Сардоса в верхней церкви, они решили, что Робби нужно вернуться в Астарак и оттуда направиться на юг. В Сент-Годане начинается оживленный торговый тракт. Купцы, предпочитающие путешествовать не в одиночку, будут рады принять в свою компанию молодого, крепкого воина, который может пригодиться для защиты каравана. «Из Сент-Годана, — сказал паломник, — тебе предстоит двинуться на север, в Тулузу. Обязательно помолись у усыпальницы Святого Сернена, чтобы он тебя защитил. В той церкви хранится одна из плетей, коими бичевали нашего Господа, и за должную плату тебе позволят ее коснуться. После этого тебя уже никогда не поразит слепота. Дальше твой путь будет лежать в Авиньон. Тамошние дороги хорошо патрулируются, так что ты будешь в безопасности. В Авиньоне получи благословение Его Святейшества и расспроси кого-нибудь, как добраться до Болоньи».
Опаснее всего была первая часть пути, и Томас, чтобы на Робби не напали коредоры, обещал проводить его до дальних окрестностей Астарака. Кроме того, из стоявшего в холле большого сундука он выдал ему кошель с монетами.
— Тут больше денег, чем причитается на твою долю, — сказал ему Томас.
— Тут слишком много, — попытался возразить Робби, взвесив мешочек с золотом в ладони.
— Бог с тобой, парень, тебе придется платить в тавернах. Бери что дают. Только смотри не продуй все деньги в кости.
— Не продую, — твердо пообещал Робби. — Я дал аббату Планшару слово бросить азартные игры, и он взял с меня в этом клятву. В монастырской церкви.
— И зажег свечку, я надеюсь? — спросил Томас.
— Целых три, — ответил Робби и сотворил крестное знамение. — Я должен забыть обо всех грешных утехах, пока не помолюсь святому Доминику. Так сказал Планшар. — Он помолчал, а потом печально улыбнулся. — Прости, Томас.
— Простить? За что?
Робби пожал плечами.
— Я был тебе не самым лучшим товарищем.
Он снова смутился и больше ничего не сказал, но в тот вечер, когда все собрались в зале, чтобы попрощаться с Робби, шотландец очень старался держаться с Женевьевой как можно вежливее. Он отдал ей со своего блюда самый сочный кусок баранины, уговорив девушку принять угощение. Сэр Гийом от удивления выпучил единственный глаз. Женевьева рассыпалась в учтивых благодарностях.
А наутро, борясь с порывами холодного северного ветра, они выехали провожать Робби.
* * *
Граф Бера побывал в Астараке лишь однажды, да и то много лет тому назад, и, увидев эту деревушку снова, он едва узнал ее. Она всегда была маленькой, грязной, вонючей и бедной, но теперь оказалась еще и разоренной. Почти все соломенные крыши сгорели, от домов остались закопченные каменные стены. Домашний скот и птицу селян захватчики забили, оставив в память об этом лужи крови, кости, перья и потроха. В момент прибытия графа три цистерцианских монаха раздавали погорельцам еду, доставленную из обители на ручной тележке, но при виде сеньора многие оборванные крестьяне окружили его, пали на колени и протянули руки, прося подаяния.— Кто это сделал? — властно спросил граф.
— Англичане, монсеньор, — ответил один из монахов. — Они побывали здесь вчера.
— Богом клянусь, они сторицей поплатятся за это своими жизнями, — пообещал граф.
— И я своей рукой убью их, — яростно подхватил Жослен.
— Господь свидетель, я бы и сам был рад развязать тебе руки, — промолвил граф, — да только что мы можем сделать, когда у них замок?
— Пушки! — воскликнул Жослен.
— Я уже послал за пушкой в Тулузу, — сердито буркнул граф.
Он кинул вилланам горстку мелких монет и поскакал мимо них. Потом немного постоял, разглядывая видневшиеся на вершине утеса развалины, но ближе не подъехал — время было уже позднее, а погода холодная.
Граф устал, натер седалище седлом, плечи его ныли от непривычной тяжести доспехов, поэтому он не стал взбираться по длинной, крутой тропе к разрушенной крепости, отдав предпочтение относительным удобствам цистерцианского аббатства Святого Севера.
Монахи в белых одеяниях брели домой после работы. Один тащил здоровенную вязанку растопки, другие несли мотыги и лопаты. Они только что закончили сбор последнего винограда, и двое братьев вели быка, впряженного в подводу с полными корзинами сочных темно-красных ягод. Монахи посторонились, пропустив графскую кавалькаду к простым, непритязательным монастырским постройкам. Гости явились нежданно, но монахи приняли и обустроили прибывших радушно и без лишней суеты. В конюшнях нашлись места для лошадей, ратникам выдали тюфяки, чтобы они могли устроиться на ночлег в давильнях, среди винных прессов. В гостевых кельях, предназначенных для графа, Жослена и отца Рубера, развели огонь.
— Отец аббат явится приветствовать благородного гостя после вечерни, — сказали графу, подавая ему хлеб, бобы, вино и копченую рыбу.
Вино у монахов было свое, из виноделен аббатства, и оказалось кислым на вкус.
Граф отпустил Жослена и отца Рубера в отведенные им комнаты, велел своему оруженосцу раздобыть постельные принадлежности и, оставшись один, сел у огня. Он размышлял о том, за что Бог наслал на него эту английскую напасть? Неужели это еще одно наказание за то, что он не позаботился о Граале? Ему это представлялось вполне вероятным, ибо он уже убедил себя в том, что избран Богом для особого служения и, совершив последнее великое деяние, будет за это вознагражден.
— Грааль! — шептал он в молитвенном экстазе. — Святой Грааль! Величайшая святыня, и я избран, чтобы ее отыскать!
Преклонив колени у открытого окна, в которое доносилось пение монахов из церкви, граф истово молился о том, чтобы его поиски оказались успешными. Он продолжал молиться еще долго после того, как пение закончилось, и когда в келью явился аббат Планшар, он застал графа еще на коленях.
— Я не помешаю? — кротко осведомился аббат.
— Нет-нет.
Морщась от боли в затекших коленях, граф поднялся на ноги. Доспехи он снял и встретил аббата в долгополом, отороченном мехом одеянии и в обычной своей вязаной шапочке.
— Право же, Планшар, мне неловко оттого, что я свалился тебе на голову. Вот так, без предупреждения. Понимаю, что я доставил вам много лишних хлопот.
— Лишние хлопоты мне доставляет один лишь дьявол, — возразил Планшар, — а я знаю, что ты послан не им.
— Хвала Всевышнему, нет, — отозвался граф, сел, но тут же встал снова.
Высокий титул давал ему право занять единственное в келье кресло, но аббат был так стар, что граф почел своим долгом уступить место ему. Аббат покачал головой и вместо этого присел на подоконник.
— Отец Рубер был у вечерни, — сказал он, — а после этого поговорил со мной.
Граф тревожно вздрогнул. Неужели Рубер успел выложить Планшару, зачем они приехали? Он хотел объяснить это сам.
— Он очень расстроен, — сообщил Планшар.
Цистерцианец говорил по-французски, как аристократ, на чистом, изысканном языке.
— Рубер всегда расстраивается, когда испытывает неловкость, — отозвался граф. — А тут еще долгий путь верхом, он не привык. Такой уж уродился неловкий. Сидит на лошади, как калека.
Граф умолк, уставился на аббата, выкатив глаза, а потом оглушительно чихнул.
— Господи, — пробормотал он. На глазах у него выступили слезы. Он утер рукавом нос, смахнул слезы и продолжил: — Рубер сидит в седле, как мешок, а от этого устаешь еще больше. Уж сколько я ему ни твердил, чтобы выпрямил спину, все без толку.
Граф снова чихнул.
— Надеюсь, что ты не подхватил лихорадку, — сказал аббат. — Что же до отца Рубера, то он, по-моему, расстроен не от усталости, а из-за нищенствующей.
— Ах да, конечно! Эта девка! — Граф пожал плечами. — Сдается мне, ему не терпелось увидеть, как она будет корчиться в огне. Для него это была бы лучшая награда, он ведь так трудился, не жалея себя. Ты знаешь, что он ее сам допрашивал?
— Кажется, с помощью каленого железа, — заметил Планшар и нахмурился. — Странно, что нищенствующую занесло так далеко на юг: эта ересь больше распространена на севере. Но я полагаю, он уверен в ее виновности.
— Полностью. Да эта несчастная сама во всем созналась.
— Под пытками я бы тоже сознался, — язвительно заметил аббат. — Ты знаешь, что она прибилась к английскому отряду?
— Слышал об этом, — ответил граф. — Скверное дело, Планшар! Скверное.
— Нашу обитель они все-таки пощадили. А ты, монсеньор, затем и прибыл? Чтобы защитить нас от еретички и от англичан?
— Как же иначе, — подтвердил граф и тотчас же повернул разговор к истинной причине своей поездки. — Однако это не единственная моя цель. Была и другая, Планшар, совсем другая.
Он ожидал, что Планшар начнет расспрашивать, какая именно, но аббат молчал, и почему-то граф почувствовал неловкость. Он подумал, не станет ли Планшар насмехаться над ним.