Корнуэлл Бернард. Еретик

   — У запруды, — коротко ответил Джейк.
   В сумерках они провели разведку окрестностей, и Томас понял, что мельничная запруда — самое легкое место для переправы через глубокую и быструю реку.
   — А мельник?
   — Перепугался, — сказал Джейк, — и вел себя тихо.
   Томас услышал треск ломающихся прутьев, шарканье ног и глухой звук, с которым встала на место прислоненная в углу между городской стеной и замком лестница. Он свесился с внутреннего парапета и крикнул вниз:
   — Эй, Робби, можешь открыть ворота!
   Наложив стрелу на тетиву, Томас устремил взгляд на длинный отрезок освещенной лунным светом стены.
   Внизу вереница людей взбиралась по лестнице, подтягивая оружие и мешки. Перебросив поклажу через парапет, они следом перелезали сами. Дверца в створке ворот, где теперь караулили Робби с Сэмом, отворилась скоро, колонна воинов, позвякивая кольчугами, потянулась от городской стены к замковым воротам. В замок Кастийон-д'Арбизона вступал новый гарнизон.
   На дальнем конце стены показался часовой. Неторопливо шагая к замку, он вдруг заслышал звук мечей, луков и поклажи, глухо ударявшейся о камень. Он замешкался, не зная, подойти ли поближе и посмотреть, что происходит, или бежать скорей за подмогой. Пока бедняга колебался, Томас и Джейк выпустили стрелы.
   На часовом была толстая кожаная куртка, неплохо защищавшая от дубинки пьяного буяна, но обе стрелы насквозь прошили и кожу, и подкладку, и грудь, так что два наконечника вышли из спины. Стражника отбросило назад: древко со стуком выпало из его руки, а сам он упал и, дернувшись несколько раз в лунном свете, испустил дух.
   — Что будем делать теперь? — спросил Джейк.
   — Соберем подати, — сказал Томас, — и начнем рыскать по окрестностям и шуметь.
   — До каких пор?
   — Пока кто-нибудь не явится нас убивать, — сказал Томас, думая о своем кузене.
   — И тогда мы сами его убьем?
   Джейк, хоть и был косоглазым, на жизнь смотрел очень прямолинейно.
   — С Божьей помощью, — отозвался облаченный в монашеское одеяние Томас и осенил себя крестом.
   Последние из людей Томаса взобрались на стену и втащили за собой лестницу. С полдюжины человек осталось в миле от города, за рекой, спрятавшись в лесу, они стерегли лошадей, но основная часть отряда Томаса находилась теперь внутри замка, ворота которого снова были на запоре. Мертвый часовой лежал на стене, и из его груди торчали две длинные стрелы с гусиным оперением. Никто из жителей нападения не заметил, весь Кастийон-д'Арбизон, от мала до велика, либо спал, либо предавался пьянству.
   И тут поднялся крик.

* * *

   Томас не ожидал, что нищенствующая еретичка, которую должны были сжечь поутру, окажется в темнице замка. Он думал, что в городе должна быть своя тюрьма, но, очевидно, узница была передана под охрану гарнизона и теперь поносила и кляла своих недавних тюремщиков, заточенных в соседних казематах. Ее крики встревожили лучников и ратников, которые забрались на стену Кастийон-д'Арбизона и захватили замок. Толстая жена тюремщика, немного говорившая по-французски, сейчас призывала англичан, чтобы те пришли и прикончили девку.
   — Она проклятая еретичка, которая снюхалась с дьяволом! — орала толстуха.
   Сэр Гийом д'Эвек одобрительно отнесся к ее предложению.
   — Выведи ее во двор, — сказал он Томасу, — и я отрублю ее чертову башку.
   — Она должна сгореть, — сказал Томас. — Таков приговор церкви..
   — И кто же ее сожжет?
   Томас пожал плечами.
   — Городские власти? Может быть, мы? Я не знаю.
   — Ну раз ты не хочешь, чтобы я убил ее сейчас, так хотя бы заткни ее проклятую пасть, — сказал сэр Гийом.
   Он вытащил нож и протянул Томасу.
   — Отрежь ей язык.
   Томас не посмотрел на клинок. Он еще не успел снять монашеское облачение, поэтому подобрал полы длинной сутаны, чтобы спуститься к темницам, где девушка кричала по-французски пленникам в других камерах, что все они умрут и что дьявол будет отплясывать на их костях под музыку, наигрываемую чертями. Он зажег от догоравшего факела светильник с фитилем из ситника, подошел к камере нищенствующей и поднял два засова.
   При звуке отодвигавшихся засовов она затихла, а когда массивная дверь отворилась, отпрянула к дальней стене темницы. Джейк последовал за Томасом вниз и, увидев девушку в тусклом свете светильника, издал смешок.
   — Хочешь я ее успокою, а?
   — Ступай лучше поспи, Джейк, — сказал Томас.
   — Не надо, обойдусь, — настаивал Джейк.
   — Поспи! — рявкнул Томас, вдруг рассердившись, потому что девушка выглядела такой беззащитной.
   Беззащитной она выглядела потому, что была обнаженной. Голая, в чем мать родила, тоненькая, как стрелка, мертвенно-бледная, искусанная блохами, с грязными слипшимися волосами, с распахнутыми глазами, похожая на дикого зверька. Она сидела на вонючей соломе, обхватив руками прижатые к груди коленки, чтобы скрыть свою наготу. Набрав в грудь побольше воздуха, словно собирая последние остатки храбрости, она заговорила по-французски осипшим, сорванным голосом:
   — Ты англичанин.
   — Я англичанин, — подтвердил Томас.
   — Но английский поп ничем не лучше любого другого, — бросила она горько.
   — Возможно, — согласился Томас. Он поставил светильник на пол и сел рядом с открытой дверью, поскольку в камере стояла жуткая вонь. — Я только хочу, чтобы ты перестала орать и будоражить людей.
   Она возвела глаза к потолку.
   — Нынче утром меня сожгут, — промолвила она. — Так неужели ты думаешь, я пожалею, что помешала каким-то дуракам выспаться?
   — Подумала бы лучше о своей душе, — посоветовал Томас. Но эти благочестивые слова не произвели на еретичку ни малейшего впечатления. Тростниковый фитиль горел плохо, слабый огонек еле просвечивал сквозь роговой колпак мутно-желтым светом.
   — С чего это они забрали у тебя одежду? — спросил он.
   — Потому что я оторвала от платья полоску и пыталась задушить тюремщика.
   Голос ее был спокойным, но взгляд, брошенный на Томаса, был дерзким и вызывающим, как будто она заранее ожидала осуждающих слов.
   Лучник с трудом удержался от улыбки, представив себе, как эта хрупкая девушка бросается на толстенного тюремщика, но он не показал виду, а продолжал свои расспросы:
   — Как тебя звать?
   — Никак! — ответила она. — Меня объявили еретичкой и отняли имя. Меня отлучили от христианского мира, я уже одной ногой на том свете.
   Неожиданно девушка умолкла и отвела от него негодующий взгляд. Томас проследил за ним и увидел остановившегося на пороге Робби. Шотландец во все глаза глядел на нищенствующую с выражением восторга и почти священного трепета. Томас невольно присмотрелся к девушке и только тут разглядел, что под слоем грязи и налипшей соломенной трухи скрывается настоящая красавица. Белокурые волосы ее отливали золотом, не тронутое оспой лицо было гладким, без единой рябинки. Выражение его было смелое. У нее был высокий чистый лоб, пухлые губы и высокие скулы. Необыкновенное лицо! Шотландец разглядывал ее с таким нескрываемым интересом, что девушка, смущенная этим вниманием, еще выше подтянула колени к груди.
   — Уйди отсюда, Робби, — сказал Томас.
   Он понял, что шотландец влюбился. Робби смотрел на девушку такими голодными глазами, что по его лицу было видно: любовь сразила его наповал, как удар копья.
   Он наморщил лоб, словно никак не мог понять, чего от него хочет Томас.
   — Я хотел спросить тебя, — начал он, но осекся и умолк.
   — О чем?
   — Помнишь, тогда в Кале, — сказал Робби, — граф велел тебе не брать меня с собой, да?
   Томас удивился, что Робби именно сейчас решил об этом спросить, но рассудил, что тот вправе рассчитывать на ответ: — Откуда ты узнал?
   — Мне сказал тот священник, Бэкингем.
   Томас удивился, как вообще у Робби могла завязаться беседа с английским священником, но сразу понял, что сейчас его друг только хочет отвлечь его разговорами, чтобы подольше побыть рядом с девушкой, в которую так безнадежно влюбился.
   — Робби, — сказал он, — завтра утром ее сожгут на костре.
   — Не обязательно, — тревожно вскинулся шотландец.
   — Ради бога, Робби, — простонал Томас. — Ее осудила церковь!
   — Чего же ты тут торчишь?
   — Потому что я здесь командую. Кто-то же должен был ее утихомирить.
   — Это и я могу, — улыбнулся Робби и, не получив ответа, насупился. — Ну так почему же ты решил взять меня в Гасконь?
   — Потому что ты друг.
   — Бэкингем сказал, что я могу украсть Грааль, — сказал Робби. — Украду и увезу в Шотландию.
   — Сперва его еще надо найти, — буркнул Томас.
   Но Робби уже не слушал. Он так и пожирал взглядом девушку, которая съежилась в углу.
   — Робби, — решительно сказал Томас, — поутру она отправится на костер.
   — Раз так, то тем более кому какое дело, что с ней случится сегодня ночью, — упрямо ответил шотландец.
   Томас с усилием подавил готовую вспыхнуть злость.
   — Оставь нас, Робби, — сказал он.
   — И что это тебя в ней так забрало за живое? — осведомился Робби. — Душа или все-таки плоть?
   — Да иди ты наконец! — рявкнул Томас так сердито, что Робби вздрогнул от неожиданности, бросил на него враждебный взгляд, но, не выдержав, заморгал глазами и удалился.
   Из разговора, который шел по-английски, девушка не поняла ни слова, но вожделение на лице Робби от нее не укрылось, и, когда он ушел, она обернулась к Томасу.
   — Сам решил мной попользоваться, святоша?
   Словно не заметив издевки, Томас спросил:
   — Откуда ты родом?
   Она помолчала, как бы взвешивая, отвечать ему или нет, затем, пожав плечами, сказала:
   — Из Пикардии.
   — Это на севере, далеко отсюда, — заметил Томас. — И каким ветром девушку из Пикардии занесло в Гасконь?
   И снова она помедлила, а Томас подумал, что ей, наверное, лет пятнадцать-шестнадцать, по годам — давно пора замуж. А еще он приметил одну особенность ее глаз: казалось, будто они видят человека насквозь, проникая до самых темных глубин души.
   — Мой отец был странствующим жонглером, — пояснила наконец узница. — Показывал фокусы, глотал огонь.
   — Я встречал таких, как он, — сказал Томас.
   — Мы ходили куда хотели, из города в город, и зарабатывали деньги на ярмарках. Мой отец забавлял и потешал людей, а я собирала монеты.
   — А твоя мать?
   — Умерла. — Она произнесла это так беззаботно, что сразу становилось понятно: свою мать она совсем не помнит. — Потом, полгода назад, здесь умер и мой отец. А я осталась тут.
   — Почему ты осталась?
   Она глянула на него насмешливо, всем своим видом показывая, что ответ настолько очевиден, что не требует никаких объяснений, но потом, решив, наверное, что монах мало что смыслит в обычной человеческой жизни, все-таки сказала:
   — Неужели ты не знаешь, как опасны дороги? Там вовсю хозяйничают коредоры.
   — Коредоры?
   — Разбойники, — пояснила она. — Местные жители называют их коредорами. Кроме них полно еще и рутьеров, которые ничем не лучше.
   Рутьерами называли шайки солдат из расформированных отрядов, скитавшиеся от замка к замку в поисках сеньора, который нанял бы их на службу. Вечно голодные рутьеры кормились тем, что силой отбирали у мирных жителей. Иногда такие шайки захватывали целые города, вымогая выкуп. Ну а беззащитную, путешествующую без покровителя и защитника девушку и рутьеры и коредоры рассматривали как подарок, посланный дьяволом им на забаву.
   — Ты могла бы странствовать в компании других путников, — указал Томас.
   — Так мы и делали, но тогда со мной был отец и за меня было кому заступиться. А в одиночку... — Она пожала плечами. — Короче говоря, я осталась здесь. Работала на кухне, стряпала.
   — И потчевала народ ересью?
   — Вас, церковников, хлебом не корми, подавай только ересь! — с горечью промолвила девушка. — Не будь ереси, кого бы вы стали жечь?
   — Какое имя носила ты до того, как тебя осудили?
   — Женевьева.
   — Тебя назвали в честь святой Женевьевы?
   — Наверное!
   — Эта святая известна тем, — промолвил Томас, — что, когда она молилась, дьявол все время задувал ее свечи.
   — Уж больно вы, монахи, горазды сказки сказывать! — насмешливо промолвила Женевьева. — Да сам-то ты веришь в это? В то, что дьявол заходил в церковь и задувал свечи?
   — Отчего ж не верить?
   — Коли он дьявол, так что же он ее не убил, а? Убил бы — и вся недолга? А он, видишь, только озорничал, как мальчишка. Подумаешь, свечи гасить — экое великое дело!
   Я слышал, что ты нищенствующая, — сказал Томас, оставив ее презрительные слова без ответа.
   — Встречала я нищенствующих, — призналась девушка. — Мне они нравятся.
   — Дьявольское отродье — вот они кто! — возмутился Томас.
   — Ты-то видел хоть одного? — спросила девушка.
   Томас и впрямь никогда сам не сталкивался с нищенствующими и знал о них лишь понаслышке. Его смущение не укрылось от девушки.
   — Если их ересь — вера в то, что Господь все создал для всех людей и хочет, чтобы всем всего было поровну, то да, я тоже такое чудовище! Однако ни к какой их общине никогда не принадлежала.
   — Но ты наверняка в чем-то провинилась, за что тебя отправляют на костер.
   Она взглянула на него широко открытыми глазами. Возможно, в его голосе ей послышалось что-то внушающее доверие. Закрыв глаза, она бессильно прислонилась к стене. Но только упорство ее словно надломилось, и Томасу показалось, что она вот-вот заплачет. Любуясь тонкими чертами ее лица, лучник недоумевал, почему это он, в отличие от Робби, сразу не разглядел ее красоту. Она снова открыла глаза и, не отвечая на его обвинения, вдруг спросила:
   — Что тут произошло нынче ночью?
   — Мы захватили замок, — ответил Томас.
   — Мы?
   — Англичане.
   Она посмотрела на него, пытаясь прочесть что-то по его лицу.
   — Значит, светская власть здесь теперь в руках англичан?
   Он подумал, что это выражение она подхватила на судебном процессе. Церковь не сжигала еретиков, она лишь устанавливала их виновность, после чего передавала грешников в руки светских властей, и уж те их казнили. Таким образом, дьявол получал грешную душу, а Святая церковь не пятнала себя убийством.
   — Да, — подтвердил Томас, — выходит, нынче мы и есть светская власть.
   — Значит, вместо гасконцев меня сожгут англичане?
   — Но кто-то же должен это сделать, если ты еретичка, — сказал Томас.
   — Если? — спросила Женевьева и, не получив ответа, закрыла глаза и снова прислонилась головой к сырым камням. — Они обвинили меня в богохульстве, — вновь заговорила она усталым голосом, — за то, что я обличала погрязших в пороке церковников, плясала под грозой, находила воду с помощью дьявола, исцеляла хвори колдовскими снадобьями, предсказывала будущее, а также наслала проклятие на жену и домашний скот Галата Лоррета.
   Томас нахмурился.
   — Разве они осудили тебя не за то, что ты — нищенствующая?
   — И за это тоже, — коротко подтвердила девушка.
   Он помолчал немного. Где-то за дверью, в темноте, капала вода. Огонек светильника предательски задрожал, почти потух, но, хоть и слабо, разгорелся снова.
   — Чью жену ты прокляла? — спросил Томас.
   — Галата Лоррета. Это купец, торговец тканями. Он — богач и первый консул этого городка. Он чертовски богат, и старая жена ему надоела, вот он и зарится на молоденьких.
   — А ты прокляла жену?
   — Не только ее! — с пылкой готовностью подтвердила девушка. — Его тоже. А тебе что, никогда не случалось никого проклясть?
   — Ты предсказывала будущее? — спросил Томас.
   — Я сказала, что все они умрут, а это бесспорная истина.
   — Вовсе нет, если настанет второе пришествие, — возразил Томас.
   Женевьева смерила его долгим, оценивающим взглядом, едва заметно улыбнулась и пожала плечами.
   — Значит, я ошибалась, — заметила она с сарказмом.
   — А разве дьявол не помогал тебе находить воду?
   — Даже ты можешь это сделать, — сказала она. — Возьми разветвленный прутик, иди не спеша по полю, а где веточка дернется, там копай.
   — А магические снадобья?
   — Да какая тут магия? — устало промолвила она. — Старинные приметы и средства, о которых мы слышали от старушек, бабушек и тетушек. Знаешь ведь, наверно, что из комнаты, где рожает женщина, следует убрать все железо. Все так делают. Вот ты хоть и монах, а наверняка тоже стучишь по дереву, чтобы отвратить зло. Что же, по-твоему, этого достаточно, чтобы отправить человека на костер?
   И снова Томас не ответил.
   — Ты правда хулила Бога? — спросил он.
   — Господь любит меня, а я не поношу тех, кто меня любит. А кого я хулила, так это лживых, погрязших в пороках попов. Я говорила правду, а они за это обвинили меня в богохульстве. А ты, поп, погряз в пороках?
   — А пляски? Голой в грозу плясала?
   — Признаюсь, что было, то было.
   — Но зачем ты это делала?
   — Потому что мой отец всегда говорил, будто так можно получить Господне наставление.
   — Господне наставление? — искренне удивился Томас.
   — Так мы считали. Мы ошибались. Господь велел мне остаться в Кастийон-д'Арбизоне, и это привело лишь к пыткам и завтрашнему костру.
   — Пыткам? — спросил Томас.
   В его голосе ей послышался ужас, и это побудило ее взглянуть на него, а потом она медленно вытянула левую ногу, и он увидел у нее на внутренней стороне бедра обезобразивший нежную кожу свежий ожог.
   — Они пытали меня каленым железом, и я призналась им во всем, в чем не было ни слова правды. Признала себя нищенствующей, потому что меня пытали.
   При воспоминании о муках глаза ее наполнились слезами.
   — Они жгли меня каленым железом, а когда я кричала, заявляли, что это вопит дьявол, пытающийся покинуть мое тело.
   Она поджала ногу и показала ему правую руку с такими же отметинами.
   — Но они не тронули это, — гневно заявила она, неожиданно открыв свою маленькую грудь. — Отец Рубер заявил, что дьявол будет сосать ее и это будет мука страшнее всего, что причинили мне церковники.
   Женевьева снова подтянула колени и умолкла, захлебнувшись слезами.
   — Церковь любит причинять людям боль, — продолжила она, помолчав. — Тебе ли не знать.
   — Знаю, — подтвердил Томас, едва удержавшись, чтобы не приподнять полы черного одеяния и показать ей свои рубцы, оставленные каленым железом, когда у него выпытывали тайну Грааля.
   Эта пытка была бескровная, устав запрещал служителям церкви проливать кровь, но умелый палач может довести человека до крика, не оставив на его теле ни единой царапинки.
   — Я хорошо это знаю, — повторил Томас.
   — Тогда будь же ты проклят! — воскликнула девушка, к которой вновь вернулась былая дерзость. — И ты, и все вы, святоши-мучители!
   Томас встал и поднял фонарь.
   — Я принесу тебе что-нибудь из одежды.
   — Боишься меня, монашек? — насмешливо спросила она.
   — Боюсь? — Томас искренне удивился. — Чего?
   — Вот этого, святоша! — воскликнула она, выставив напоказ свою наготу, и, сопровождаемый ее громким хохотом, он выскочил из камеры и захлопнул за собой дверь.
   Опустив засовы, он прислонился к стене и долго смотрел в пустоту. Перед ним стояли глаза Женевьевы, ее загадочный взор. Эта грязная, голая, растрепанная, бледная, отощавшая до костей еретичка показалась ему прекрасной, но на нем лежала обязанность, которую он должен исполнить утром. Богоданная обязанность.
   Он поднялся наверх. Во дворе все было тихо. Кастийон-д'Арбизон спал.
   И Томас из Хуктона, незаконнорожденный сын священника, начал молиться.

* * *

   Одинокая башня стояла на одном из лесистых холмов невысокого кряжа, протянувшегося близ Суассона. Она находилась к востоку от Парижа на расстоянии одного дня езды. Место было пустынное. В прежние времена в башне обитал здешний сеньор, чьи крепостные трудились в долинах по обе стороны хребта, но владелец умер бездетным, а его дальние родственники никак не могли поделить наследство, их тяжба обогащала судейскую братию. Заброшенная башня обветшала, поля заросли орешником, а потом и дубом, а в высоких, продуваемых ветрами каменных палатах поселились совы. Поумирали уже и судейские, которые вели тяжбу за башню, и маленький замок перешел в собственность герцога, который ни разу ее не видел и, уж конечно, не собирался в ней поселиться. Оставшиеся крепостные возделывали поля близ деревушки Мелен, где арендатор держал свою ферму.
   По словам жителей деревушки, в башне жили привидения. Зимними ночами в ней вились и кружились белые призраки, в чаще рыскали невиданные звери. Родители строго-настрого наказывали ребятишкам держаться от проклятого места подальше, хотя, конечно, самые храбрые все равно забирались в лес, а иные лазили в башню, но не встречали там ни души.
   А потом появились пришлецы.
   Они явились с разрешения отсутствующего герцога. Явились вроде бы в качестве арендаторов, однако ни земледелием, ни рубкой леса никто из них не занимался. Это были солдаты. Пятнадцать закаленных в жестоких битвах бойцов, покрытых шрамами, полученными в сражениях с англичанами, одетых в кольчуги и вооруженных арбалетами и мечами. С ними явились и их женщины, которые заводили в деревне дрязги, но никто не смел пожаловаться, потому что женщины эти были такие же отчаянные, как солдаты. Но страшнее всех был предводитель этой шайки, долговязый, сухопарый, страхолюдный, покрытый шрамами злопамятный малый по имени Шарль. В отличие от прочих, он не был солдатом и никогда не носил кольчуги, но никому и в голову не приходило поинтересоваться у него, кто он таков и кем был раньше. Один его взгляд вгонял людей в трепет.
   Из Суассона прибыли каменщики, сов прогнали, башню отремонтировали, а у ее подножия устроили огороженный двор с высокой стеной и плавильной печью из кирпича. Когда работа была закончена, приехала закрытая повозка и скрылась за новенькими воротами. Ребятишки, кто побойчее, движимые любопытством, сунулись было посмотреть, что делается во дворе. Они забрались в лес, но были замечены часовым и еле унесли ноги, когда тот бросился за ними и чуть не застрелил одного, но промахнулся. Больше никто туда не ходил: ни дети, ни взрослые. Солдаты захаживали в Мелен, покупали на рынке еду и вино, частенько выпивали в таверне, но даже под хмельком не заговаривали о том, что делается в башне. «Спросите у месье Шарля», — отвечали они на расспросы, отсылая любопытствующих к своему начальнику, к страхолюдному верзиле в шрамах, а к нему никто из деревенских по доброй воле никогда не решился бы подойти.
   Порой над двором курился дым. Его можно было видеть из деревни, и первым по этому поводу высказал догадку священник, предположив, что в башне обосновался алхимик. На кряж потянулись странные грузы; однажды возле деревенской таверны сделала остановку телега, возчик отлучился выпить вина, и, пока он отсутствовал, выяснилось, что она нагружена бочонками с серой и свинцовыми болванками. Серу священник распознал по запаху.
   — Они делают золото, — сказал он своей домоправительнице, зная, что та разнесет новость по всей деревне.
   — Золото? — удивилась женщина.
   — Это главное занятие алхимиков.
   Священник был ученый человек, который, возможно, высоко поднялся бы в церковной иерархии, когда бы не имел пагубного пристрастия к вину. Когда колокол призывал к вечерне, он обыкновенно бывал уже вдребезги пьян, однако еще помнил студенческие годы в Париже, когда и сам мечтал заняться поисками философского камня, этой неуловимой субстанции, способной при соединении с любыми металлами обращать их в золото.
   — Ной обладал им, — сказал священник.
   — Чем обладал?
   — Философским камнем, но утратил его.
   — Это когда он напился пьян и валялся голым, как ты? — спросила домоправительница, у которой из всего, связанного с именем Ноя, в памяти отложилась только эта история. — Как ты?
   Священник лежал на кровати, полупьяный и совершенно голый, и ему вспоминались дымные парижские лаборатории, где плавили, смешивали в разных пропорциях и снова плавили серебро и ртуть, свинец, серу, бронзу и железо.
   Прокаливание, — повторял он по памяти, — и растворение, и сепарация, и соединение, и разложение, и очищение, и затвердевание, и возгонка, и очищение, и брожение, и возвышение, и умножение, и демонстрация.
   Домоправительница, понятное дело, не имела ни малейшего представления, о чем он толкует.
   — Мари Кондро сегодня потеряла ребенка, — сказала она ему. — Родился величиной с котенка, ей-богу! Весь в крови и мертвый. Правда, волосы у него были. Рыжие волосы. Она хочет, чтобы ты его окрестил.
   — Определение пробы, — произнес он, проигнорировав ее новость, — и томление металла, и плавка, и дистилляция. Непременно дистилляция. Per ascendum предпочитаемый метод, — вздохнул священник и продолжил: — Флогистон. Если бы мы смогли найти флогистон, мы бы все могли делать золото.
   — Это как же?
   — Да я же только что тебе все рассказал.
   Он повернулся на кровати и уставился на белевшую в лунном свете весьма пышную грудь женщины.
   — Требуются большие познания, — молвил клирик, потянувшись к ней, — тогда ты получишь флогистон, каковой есть субстанция, горящая жарче адского пламени. С помощью флогистона ты получаешь философский камень, утраченный Ноем. Ты помещаешь его в печь с любым металлом, и по прошествии трех дней и трех ночей извлекаешь из печи чистое золото. Разве Корде не говорил, что они соорудили там печь?
   — Он сказал, что они превратили башню в темницу, — сказала она.
   — Печь, — настойчиво повторил он, — чтобы добыть философский камень.