Корнуэлл Бернард. Еретик

   Священник и сам не подозревал, насколько близка к истине была его догадка, но уже очень скоро по всей округе люди убежденно заговорили о том, что в башне заточен великий философ, производящий опыты с целью получения золота. Если его попытки увенчаются успехом, говорили люди, тогда никому никогда больше не придется работать, ибо все разбогатеют. Крестьяне будут кушать на золоте и ездить на лошадях с серебряной упряжью. Иные, правда, находили эту алхимию странной, ибо как-то раз пара солдат из башни, заявившись в деревню, забрали три старых бычьих рога и ведро коровьего помета.
   — Теперь мы точно разбогатеем, — саркастически заявила в связи с этим домоправительница, — дерьмо-то, оно всегда к деньжатам.
   Но священник ее сарказма не оценил, он храпел.
   Потом, осенью, после сдачи Кале, из Парижа прибыл кардинал. Он остановился в Суассоне, в аббатстве Сен-Жан-де-Винь. Обитель была богаче большинства местных монастырей, но все равно не смогла вместить всю кардинальскую свиту, так что дюжина людей кардинала разместилась на постоялом дворе. На робкие попытки трактирщика заикнуться об оплате они сказали, чтобы он отослал счета в Париж.
   — Кардинал заплатит, — заверяли они со смехом, ибо были уверены, что Луи Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно и папский легат при королевском дворе Франции, с презрением отвергнет любые попытки побеспокоить его из-за таких пустяков, как долги его людей.
   Правда, в последнее время его высокопреосвященство не скупился на расходы. Именно кардинал восстановил башню, построил новую стену и нанял охрану, а в первое же утро по прибытии в Суассон отправился в башню в сопровождении шестидесяти вооруженных воинов и четырнадцати священников.
   На полпути к башне их встретил мсье Шарль, весь в черном, с длинным, узким кинжалом на поясе. Он приветствовал прелата без всякого подобострастия, простым кивком, после чего повернул коня и поехал рядом. Кардинальской свите и охране было приказано держаться поодаль, чтобы они не могли подслушать разговор.
   — Ты неплохо выглядишь, Шарль, — насмешливым тоном произнес кардинал.
   — Устал я от всего этого, — пожаловался урод скрипучим голосом.
   — Служба Господу может быть нелегка, — заметил кардинал.
   Шарль проигнорировал этот сарказм. Лицо его от губы до скулы пересекал страшный шрам, нос был перебит, под глазами мешки. Черная одежда болталась на нем, как на пугале, а настороженные глаза постоянно бегали из стороны в сторону, словно высматривая засаду. Посторонний, встретивший эту процессию (и дерзнувший поднять глаза на кардинала и его не внушающего доверия спутника), наверняка принял бы Шарля за солдата, ибо шрам и клинок наводили на мысль о боевом прошлом. Однако Шарль Бессьер никогда не сражался на поле чести под боевыми знаменами: он грабил и убивал, резал глотки и срезал кошельки и при этом успешно избегал виселицы, потому что был старшим братом кардинала.
   Шарль и Луи Бессьеры родились в Лимузене, в семье торговца свечным салом. При этом младший брат, стараниями папаши, стал грамотеем, а старший с юности пустился во все тяжкие. Пока Луи постигал латынь и продвигался в церковной иерархии, Шарль рыскал с ножом за пазухой по темным переулкам, но, несмотря на все различия, между братьями всегда царили доверие и согласие. Их объединяла общая тайна, в связи с чем и священникам, и ратникам кардинала во время этой встречи было приказано держаться на расстоянии.
   — Как поживает пленник? — спросил кардинал.
   — Ворчит. Скулит, как баба.
   — Но работает?
   — Работать-то работает, — хмуро ответил Шарль. — Слишком труслив, чтобы отказаться от работы.
   — Он ест? Как его здоровье?
   — Он ест, спит и трахает свою женщину, — сказал Шарль.
   — У него есть женщина? — ужаснулся кардинал.
   — Он заявил, что ему нужна женщина. Без бабы он, видишь ли, не может работать. Пришлось раздобыть ему женщину.
   — Что за женщину?
   — Шлюху из парижского борделя.
   — Твою старую подружку, а? — спросил, забавляясь, кардинал. — Но не ту, полагаю, к которой ты питаешь слишком нежные чувства.
   — Когда все будет закончено, — сказал Шарль, — ей перережут глотку, как и ему. Ты только скажи мне когда.
   — Сразу, как только он сотворит свое чудо, — промолвил прелат.
   Они проследовали по узкой тропе вверх, к гребню, приблизившись к башне, оставили стражу и священников во дворе, а сами, спешившись, спустились по короткой винтовой лестнице в подвал, к массивной двери, запертой на три тяжеленных засова.
   — Стражники сюда не спускаются? — спросил кардинал, глядя, как его брат поднимает эти засовы.
   — Только двое, которые приносят еду и носят ведра, — сказал Шарль, — остальным сказано, что им перережут глотку, если они попробуют совать нос куда не следует.
   — А они поверили?
   — А ты как думаешь? — буркнул, угрюмо глянув на брата, Шарль Бессьер и, прежде чем откинуть последний засов, обнажил свой клинок. Не иначе как на всякий случай, если запертый там человек вздумает на него напасть.
   Этого, однако, не произошло. Пленник не выказал ни малейшей враждебности, он трогательно обрадовался кардиналу и почтительно преклонил перед ним колени.
   Подвал башни представлял собой просторное помещение с высокими сводами кирпичной кладки, с потолка свисали два десятка светильников. К их чадящему свету добавлялся еще и дневной, пробивавшийся в узкие зарешеченные окна. Узник в подвале был молодым человеком с длинными белокурыми волосами, подвижным лицом и умными глазами. Его щеки и высокий лоб были измазаны грязью, которая также покрывала его длинные ловкие пальцы. Подошедшего кардинала он встретил, не вставая с колен.
   — Юный Гаспар, — ласково произнес кардинал, протягивая пленнику для поцелуя руку с массивным перстнем, заключавшим в себе шип из тернового венца Спасителя. — Надеюсь, ты в добром здравии, юный Гаспар? Хорошо ешь, верно? Спишь, как младенец? Трудишься, как добрый христианин? Трахаешься, как хряк?
   Произнося последние слова, кардинал глянул на девицу, потом отнял у Гаспара руку и направился вглубь помещения, к трем столам, на которых громоздились бочонки с глиной, комки пчелиного воска, металлические болванки и множество разных инструментов: зубила, напильники, буравы и молотки.
   В углу, на сколоченном из досок топчане, угрюмо сидела рыжеволосая девица в грязной, сползавшей с плеча сорочке.
   — Мне здесь не нравится, — пожаловалась она кардиналу.
   Молча смерив ее долгим взглядом, прелат повернулся к брату.
   — Шарль, если она снова заговорит со мной без моего разрешения, отстегай ее плеткой.
   — Это она просто так, не нарочно, — поспешно извинился за нее Гаспар, так и не вставший с колен.
   — Зато я не просто так, — ответил кардинал, после чего с улыбкой предложил пленнику: — Вставай, мой мальчик!
   — Мне нужна Иветта, — сказал Гаспар, — она мне помогает.
   — Конечно помогает, — охотно согласился прелат и склонился над миской, в которой была смешана какая-то бурая паста.
   Вонь заставила его отпрянуть. Тем временем Гаспар, подойдя ближе, вновь опустился на колени и на протянутой ладони преподнес кардиналу приготовленный подарок.
   — Это вам, ваше преосвященство! — с чувством воскликнул юноша. — Сам для вас изготовил.
   Кардинал принял подношение. Это оказалось золотое распятие размером не больше ладони, удивительно тонкой работы. Под терновым венцом распятого виднелись пряди волос.
   На венце, если пощупать, обнаруживалась колючие шипы, на месте была и рваная рана в боку, из нее стекала на бедро длинная струйка золотистой крови. Видны были даже шляпки гвоздей, и кардинал сосчитал их. Четыре. Ему в своей жизни посчастливилось видеть три из четырех подлинных гвоздей. Тех самых.
   — Прекрасная работа, Гаспар, — сказал прелат.
   — Я мог бы сделать и лучше, — сказал Гаспар, — если бы побольше света.
   — Мы все работали бы лучше, если бы было больше света, — сказал кардинал, — света истины, Божьего света, света Духа Святого. — Он прошелся вдоль столов, касаясь инструментов ремесла Гаспара. — Однако дьявол посылает тьму, чтобы ввести нас в заблуждение, а нам остается крепиться и терпеть.
   — А если бы работать наверху? — спросил Гаспар. — Наверху ведь, наверное, есть помещения, где больше света?
   — Они есть, — сказал кардинал, — есть, как не быть, но почем мне знать, Гаспар, что ты не сбежишь? Ты человек изобретательный. Дай тебе большое окно, а потом ищи-свищи и тебя по белу свету. Нет, мой мальчик, коли ты сумел выполнить такую работу, — он поднял распятие, — тебе не нужно больше света. — Он улыбнулся. — Ты ведь у нас такой умелец!
   Гаспар действительно был редкостный умелец. Он служил в подмастерьях у золотых дела мастера в одной из лавочек на набережной Орфевр, что на острове Сите в Париже, где стоял особняк кардинала. Прелат всегда очень уважал искусство золотых дел мастеров, покровительствовал им, часто наведывался в их лавки, скупая лучшие работы. Многие из них были сделаны этим самым худощавым, нервным юношей. Однажды Гаспар заколол ножом в дешевой таверне такого же подмастерья. Молодого человека ждала виселица, но кардинал спас его от смерти, спрятал в башне и обещал сохранить ему жизнь.
   Но прежде чем выйти на свободу, Гаспар должен был сотворить чудо. Кардинал был твердо уверен, что молодой человек никогда не покинет подвала: никто не пустит его дальше большой печи для обжига. Ничего не подозревающий Гаспар одной ногой уже переступил порог адских врат.
   Кардинал сотворил крестное знамение, потом поставил распятие на стол.
   — Ну так покажи мне ее! — потребовал кардинал.
   Гаспар подошел к большому рабочему столу, на котором стоял какой-то предмет, завернутый в полотняную тряпку.
   — Сейчас она еще сделана только в воске, ваше высокопреосвященство, — пояснил ювелир, — и я даже не знаю, удастся ли воплотить этот образ в золоте.
   — Ее можно потрогать? — спросил кардинал.
   — Только осторожно, — предупредил Гаспар. — Она из очищенного пчелиного воска и очень хрупкая.
   Кардинал поднял изделие из серовато-белого, маслянистого на ощупь воска, поднес к одному из трех маленьких, пропускавших скудный дневной свет окошек и замер, обомлев от восхищения.
   Изделие представляло собой чашу. На изготовление этой восковой модели у Гаспара ушло несколько недель. Чаша была как раз на одно яблоко, а ножка высотой всего шесть дюймов. Ножка эта была изготовлена в форме древесного ствола, с подножием, расходящимся в виде трех корней, а саму чашу образовывало тончайшее кружево лиственной кроны, в ее филиграни можно было различить каждый листочек, каждое яблочко и на ободке — три миниатюрных гвоздика.
   — Какая красота! — восхитился кардинал.
   — Три корня, ваше высокопреосвященство, изображают Троицу, — объяснил Гаспар.
   — Об этом я догадался.
   — А дерево — это Древо Жизни.
   — И поэтому на нем растут яблоки, — сказал кардинал.
   — А гвозди показывают, что из этого дерева впоследствии был изготовлен крест нашего Господа, — закончил объяснение Гаспар.
   — Об этом я догадался, — заметил прелат.
   Он отнес красивую восковую чашу обратно и бережно поставил ее на стол.
   — А где стеклянная?
   — Здесь, ваше высокопреосвященство.
   Гаспар открыл шкатулку и вынул чашу, которую протянул кардиналу. Чаша была изготовлена из толстого зеленоватого стекла, по виду очень старинного, ибо местами было мутноватым, а кое-где в толще бледного полупрозрачного материала попадались маленькие пузырьки. Кардинал предполагал, что эта вещь относится к римской эпохе. Полной уверенности в этом у него не было, но она походила на старинную вещь немного грубоватой работы, а это было как раз то, что требовалось. Чаша, из которой Христос пил вино на Тайной Вечере, и должна была больше походить на предмет утвари из крестьянского дома, чем на пиршественный кубок вельможи.
   Прелат купил эту чашу в лавке парижского старьевщика всего за несколько медных монет и велел Гаспару заменить неудачное по форме подножие. Тот выполнил задание с непревзойденным мастерством: никто бы не догадался, что раньше у нее была ножка. И вот теперь кардинал со всей возможной осторожностью поместил стеклянную чашу в восковую.
   Гаспар затаил дыхание, опасаясь, как бы кардинал не повредил тончайшие листочки, но чаша идеально подошла по размеру и мягко заняла свое место.
   Грааль! Кардинал устремил взгляд на стеклянную чашу, мысленно воображая ее вставленной в тончайшую, ажурную золотую оправу и установленной на алтаре среди высоких белых свечей. Ему уже чудились благозвучные голоса хора мальчиков, благоухание мирра и ладана. Императоры и короли, принцы и герцоги, графы и рыцари, все явятся преклонить колени перед этой святыней.
   Луи Бессьер, кардинал-архиепископ Ливорно, стремился заполучить Грааль. Несколько месяцев назад из южной Франции, из земли сожженных еретиков, до него дошел слух о том, что Грааль существует и что чашу Грааля одновременно с ним ищут два отпрыска рода Вексиев: один — француз, а другой — английский лучник. Впрочем, прелат был уверен, что ни один из них не жаждет святыни так страстно, как он. И не заслуживает обладания ею, как он. Ведь обретя реликвию, он обретет вместе с ней столь великое могущество, что короли и сам Папа придут к нему за благословением, и когда умрет нынешний Папа Климент, Луи Бессьер получит его престол, тиару и ключи. Был бы только Грааль!
   Луи Бессьер жаждал обрести его всем сердцем, но однажды, в час размышлений, когда он стоял, уставясь невидящим взором в витражное окно своей личной часовни, на него вдруг снизошло откровение. Грааль ему нужен, но из этого не следует, что он непременно должен отыскать подлинную святыню. Возможно, Грааль существует на свете, хотя вероятнее всего — нет. Важно одно — чтобы в него поверил христианский мир. Верующим нужен Грааль, а точнее, то, что они готовы будут признать единственным, подлинным, неповторимым, тем самым Святым Граалем. И он даст верующим то, что им нужно.
   Вот почему Гаспар находился в этом подвале, и вот почему Гаспару предстояло умереть: никто, кроме кардинала и его брата, не должен был узнать о том, что изготавливалось в одинокой башне среди продуваемых ветром лесов над Меленом.
   — А теперь, — сказал кардинал, бережно вынув зеленое стекло из его воскового ложа, — ты должен превратить обычный воск в дивное золото.
   — Это будет нелегко, ваше высокопреосвященство.
   — Разумеется, это будет трудно, — сказал кардинал, — но я буду молиться за тебя. И твоя свобода зависит от твоего успеха.
   Приметив на лице Гаспара сомнение, кардинал добавил:
   — Ты сделал это распятие. — Он поднял красивый предмет. — Так что может помешать тебе сделать и чашу?
   — Тут работа очень тонкая, материал нежный, и если я налью золото и оно не расплавит весь воск, то модель разрушится и вся работа пойдет прахом.
   — Тогда ты начнешь все заново, — сказал кардинал, — и, приобретая опыт, с Божьей помощью найдешь верный путь.
   — Никто и никогда не делал отливку со столь нежной формы, — указал Гаспар.
   — Расскажи мне, как это делается, — велел кардинал.
   И Гаспар объяснил, как он покроет восковую чашу ядовитой бурой пастой, той самой, запах которой заставил кардинала отпрянуть. Эта паста представляла собой замешанный в воде порошок из жженого бычьего рога и коровьего навоза. Когда эта паста засохнет поверх воска, модель нужно будет погрузить в мягкую глину, однако делать это надо так, чтобы глина плотно прилегала к каждому выступу и облегала каждую выемку, но ни в коем случае не исказила восковую форму. Потом предстоит просверлить сквозь глину до воска тонкие каналы, после чего Гаспар отнесет бесформенный глиняный ком на двор и поместит в печь для обжига. Глина затвердеет, пчелиный воск расплавится и вытечет, и внутри образуется полость, повторяющая форму модели. Полость в форме Древа Жизни.
   — А коровий навоз? — спросил кардинал, искренне увлеченный объяснением Гаспара.
   Все красивые вещи вызывали у него восторг, может быть потому, что в юности он был их лишен.
   — Помет запекается, и получается твердая оболочка вокруг полости, — сказал Гаспар.
   Он улыбнулся девушке, которая насупясь слушала его объяснения, и добавил:
   — Иветта смешивает для меня составы. Субстанция, которая прилегает непосредственно к воску, должна быть самой нежной, а наружные слои формируются из более грубого материала.
   — Значит, смесь на основе навоза образует твердую поверхность литейной формы? — спросил кардинал.
   — Именно.
   Гаспар был рад тому, что его покровитель и избавитель все понял.
   Потом, когда глина охладится, Гаспар вольет расплавленное золото в полость, и ему останется уповать на то, что огненный расплав заполнит все пустоты вплоть до каждого крохотного листочка, яблочка и гвоздика, все неровности шероховатой коры. Когда же золото охладится и затвердеет, глину разобьют, и под ней обнаружится либо вместилище Грааля, которому предстоит восхитить весь христианский мир, либо беспорядочный клубок золотых завитушек.
   — Возможно, придется отливать эту вещь по частям, — нервно пробормотал Гаспар.
   — Ты попробуешь с этой моделью, — приказал кардинал, снова накрыв полотняной тканью восковую чашу, — и если не получится, сделаешь еще одну и попытаешься снова, и будешь пробовать снова и снова, пока не добьешься успеха. Когда это случится, Гаспар, я выпущу тебя на вольный воздух. И тебя, и твою маленькую подружку.
   Он мельком улыбнулся девушке, сотворил крестное знамение над головой Гаспара и вышел из подвала. Дождавшись, когда его брат запер дверь на все засовы, кардинал сказал:
   — Будь с ним поласковей, Шарль.
   — Поласковей? Я ему не нянька, а тюремщик.
   — А он гений. Он думает, что делает для меня чашу для причастия, и не подозревает, какое значение имеет его работа. Он ничего не боится, кроме тебя. Так что постарайся его не расстраивать.
   — А что, если они найдут настоящий Грааль? — спросил Шарль, отходя от двери.
   — Кто его найдет? — спросил кардинал. — Английский лучник исчез, а этот дурачок монах не найдет в Бера ничего. Он только разворошит пыль.
   — Так зачем было его посылать?
   — А затем, что у нашего Грааля должно быть прошлое. Брат Жером обнаружит в Гаскони какие-нибудь истории о Граале, и это станет для нас важным свидетельством. А когда он сообщит, что в архивах есть упоминания о Граале, мы доставим нашу чашу в Бера и объявим, что именно там ее и нашли.
   Шарль, однако, никак не мог отделаться от мыслей о настоящем Граале.
   — Вроде бы папаша англичанина оставил после себя книгу?
   — Книгу он оставил, но ничего толкового мы в ней не нашли. Его книга — бред сумасшедшего.
   — Так найди лучника и каленым железом вырви у него правду, — предложил Шарль.
   — Его найдут, — мрачно пообещал кардинал, — и уж в следующий раз, Шарль, я напущу на него тебя. У тебя он живо выложит все, что знает. Ну а до той поры надо продолжать поиски, а главное, довести до конца, что начал Гаспар. Так смотри, чтобы Гаспар был в сохранности!
   — Будет в сохранности, пока нужен, — пообещал Шарль. — А когда надо, умрет.
   Ведь Гаспар должен был открыть братьям путь в папский дворец в Авиньоне. Кардинал, поднимаясь из подвала, заранее ощущал вкус власти. Он станет Папой!

* * *

   На рассвете того же дня далеко к югу от одинокой башни близ Суассона тень замка Кастийон-д'Арбизон пала на кучу хвороста и дров, заготовленных для сожжения еретички. Костер был сложен в полном соответствии с указаниями брата Рубера: поверх хвороста для растопки вокруг толстого столба с цепью в четыре ряда высились поставленные стоймя связки дров; такой костер должен гореть ярко, но без лишнего жара и дыма, так чтобы наблюдающие горожане видели, как Женевьева корчится в ярких языках пламени, и знали, что еретичка переходит во владения сатаны.
   Тень замка протянулась по главной улице почти до самых западных ворот, где городские сержанты, обнаружившие на городской стене мертвого часового, ошеломленно таращились вверх, на вырисовывавшийся на фоне восходящего солнца массив главной башни. Над башней реял новый флаг. Вместо флага Бера с оранжевым леопардом на белом поле там красовалось лазурное полотнище с белой полосой по диагонали и тремя белыми звездами, а на лазурном поле обитали три желтых льва, свирепые хищники то показывались, то скрывались из виду в опадавших на слабом ветру складках.
   На этом чудеса не закончились. Когда у ворот к сержантам подоспели четыре городских консула, со стен замка к ним сбросили два каких-то увесистых предмета. Не долетев до земли, они закачались, повиснув на веревках. Сперва зеваки было подумали, что люди из замка проветривают тюфяки, и только потом сообразили, что это человеческие тела. В подкрепление этой новости, о которой сообщало поднятое на башне знамя Нортгемптона, захватчики вывесили у ворот тела кастеляна и одного из стражников. Кастийон-д'Арбизон сменил владельца.
   Галат Лоррет, старейший и самый богатый из консулов, тот самый человек, который прошлой ночью допрашивал в церкви пришлого доминиканца, опомнился первым.
   — Нужно отправить гонца в Бера, — распорядился он и велел секретарю городской управы составить донесение для сеньора Кастийон-д'Арбизона, графа Бера. — Напиши графу, что англичане вывесили штандарт графа Нортгемптона.
   — Ты опознал его? — спросил другой консул.
   — Он реял здесь достаточно долго, — с горечью ответил Лоррет.
   Некогда Кастийон-д'Арбизон принадлежал англичанам и платил подати дальнему Бордо, но потом английское нашествие отхлынуло, и Лоррет не ожидал, что снова увидит знамя графа Нортгемптона. Четверым гарнизонным солдатам, которые напились в таверне и потому избежали участи своих товарищей, он приказал отвезти составленное секретарем послание в замок Вера и, чтобы добавить им прыти, вручил посланцам пару золотых монет, сам же, собравшись с духом, направился вместе с тремя другими консулами от ворот в сторону крепости. К ним присоединились отец Медоуз и священник из церкви Святого Каллика, сзади следовала толпа взволнованных, перепуганных горожан.
   Лоррет принялся стучать в замковые ворота, решив, что сейчас он вызовет этих наглых захватчиков и задаст им жару. Уж он нагонит на них страху, будьте спокойны. Потребует, чтобы немедленно убирались из Кастийон-д'Арбизона, иначе их возьмут в осаду и уморят голодом. Вот так!
   Он еще обдумывал свою гневную, грозную речь, когда створки больших ворот были оттянуты назад на скрипучих петлях, и перед ним предстала целая дюжина английских лучников в стальных шлемах и кольчугах-хоберках. При виде огромных луков и длинных стрел Лоррет непроизвольно попятился.
   Потом вперед выступил давешний молодой монах, только на сей раз он предстал уже не доминиканцем, а рослым воином, облаченным вместо рясы в кольчугу. Голова его была непокрыта, а короткие черные волосы выглядели так, точно он подрезал их ножом. На нем были черные штаны и высокие черные сапоги, а на его черном ремне висели короткий нож и длинный меч в простых ножнах. Серебряная цепь на шее отличала в нем командира. Он оглядел стоящих в ряд сержантов и консулов, потом кивнул Лоррету.
   — Прошлым вечером мы так толком и не познакомились, — сказал он, — хотя я представился, и ты наверняка запомнил мое имя. А теперь твоя очередь назвать свое.
   — Тебе нечего здесь делать! — вспыхнул Лоррет.
   Томас посмотрел вверх, на бледное, почти выцветшее небо, явно предвещавшее новые холода.
   — Святой отец, — обратился он к Медоузу, — постарайся перевести мои слова так, чтобы все поняли, что происходит.
   Он снова перевел взгляд на Лоррета.
   — Или ты будешь говорить со мной разумно и спокойно, или я прикажу своим людям убить тебя и поговорю уже с твоими товарищами. Понял? Как тебя зовут?
   — Но ты же монах! — негодующе воскликнул консул.
   — Нет, — отозвался Томас, — я мирянин, просто переоделся монахом. Ты поверил, будто я клирик, потому что я умею читать. Священником был мой отец, и он обучил меня грамоте. Так как, говоришь, тебя зовут?
   — Я Галат Лоррет, — ответил консул.
   — И, судя по твоей одежде, — Томас указал на отороченное мехом одеяние Лоррета, — ты наделен здесь властью?
   — Мы консулы, — произнес Лоррет со всем достоинством, которое смог собрать.
   Остальные три консула, все помоложе Лоррета, тоже пытались сохранить внешнее спокойствие, но напускать на себя равнодушный вид, когда под аркой угрожающе поблескивают наконечники стрел, было нелегко.
   — Очень приятно, — любезно промолвил Томас. — Раз ты тут командуешь, так обрадуй свой народ сообщением о том, что город возвращен своему законному владельцу, графу Нортгемптону. И передай им, что его светлость не любит, чтобы подданные, забросив работу, слонялись по улицам.
   Он кивнул отцу Медоузу, и тот, запинаясь, стал переводить эту речь собравшимся. Послышались протестующие голоса. Самые смышленые сразу смекнули, что смена сеньора неизбежно повлечет за собой увеличение податей.
   — На сегодняшнее утро у нас назначена одна работа — сожжение еретички, — ответил Лоррет.
   — Это что, работа?
   — Божья работа, — настойчиво повторил Лоррет. Он возвысил голос и заговорил на местном наречии: — Народу было позволено отвлечься от повседневных трудов, дабы люди могли полюбоваться тем, как в городе выжигают зло.
   Отец Медоуз переводил Томасу сказанное.