Страница:
— Конечно, господин, — отозвался Верик, боязливо перекрестившись.
Аббат подался поближе к серву.
— Верик, если вы не забросаете землей эту стену, вас ждет нашествие энкантада. Они изойдут из подземелья, приманят ваших детей пением и танцами и увлекут их за собой прямо в ад. Поэтому идите и забросайте стену землей. А когда это будет сделано, возвращайтесь ко мне за наградой.
В монастырской кружке для подаяний лежало несколько монет, и Планшар решил отдать их сервам.
— Я доверяю тебе, Верик! — заключил он. — Не копайте дальше. Просто забросайте стену землей.
Сервы поспешно отправились исполнять приказание, а аббат, проводив их взглядом, пробормотал короткую молитву, прося Господа простить ему эту маленькую ложь. Разумеется, он вовсе не считал, будто под старой часовней Астарака замурованы демоны, зато понимал, что находка графа должна быть скрыта, а страх перед энкантадами позволял надеяться, что работа будет исполнена как следует. Покончив с этим делом, Планшар вернулся в свою келью. Неожиданное появление в монастыре графа оторвало аббата от чтения письма, доставленного час назад. Письмо прислали из цистерцианской обители в Ломбардии, и теперь Планшар перечитывал его, размышляя, нужно ли сообщить братии его ужасное содержание. Решив, что лучше этого не делать, он преклонил колени в молитве.
Ему подумалось, что он живет в мире зла.
И вот на эту юдоль греха обрушилась кара Господня. Смысл письма был именно таков, и Планшару оставалось только молиться. «Fiat voluntas tua, — повторял он снова и снова. — Да будет воля Твоя».
И весь ужас в том, подумал аббат, что Господня воля вершится.
* * *
Первым делом нужно было собрать как можно больше выпущенных стрел. В Англии или в тех землях Франции, где давно установилась власть английского короля, всегда можно было разжиться новыми стрелами, но здесь, в Гаскони, стрел днем с огнем не найдешь. Стрелы для боевых луков изготавливали в английских графствах и отсылали туда, где размещались отряды лучников, но здесь, вдалеке от ближайшего английского гарнизона, пополнить запасы было негде и каждая стрела была на вес золота. Поэтому Томас и ходил от трупа к трупу, собирая стрелы. Большая часть стрел с широкими наконечниками так плотно засела в конской плоти, что извлечь можно было одни лишь древки, но и они могли пригодиться. Запас наконечников имелся у каждого стрелка, хотя, если была такая возможность, люди старались вырезать наконечники из трупов. Стрелы-пробойники извлекались без труда. Если находили стрелу, пролетевшую мимо цели и просто валявшуюся на земле, она становилась предметом шуток.
— Эй, Сэм! — крикнул Джейк. — Я тут стрелу подобрал, никак твоя. Ты промахнулся на целую чертову милю.
— Это не моя. Это Женни промазала, кто же еще?
— Том! — Джейк еще раньше приметил за рекой двух свиней. — Можно я смотаюсь на тот берег за ужином?
— Сперва стрелы, Джейк, — сказал Томас, — а ужин потом.
Он склонился над мертвой лошадью и воткнул в нее нож в попытке извлечь широкий зазубренный наконечник. Сэр Гийом собирал части доспехов, отстегивал с мертвецов наголенники, наплечники и латные рукавицы. Какой-то ратник стаскивал с покойника кольчугу, лучники охапками уносили мечи. Десять вражеских лошадей достались англичанам либо целыми и невредимыми, либо отделались легкими, поддающимися лечению ранами. Остальные либо погибли, либо так мучились, что Сэм добил их боевым топором.
Англичане одержали полную, безоговорочную победу. Лучшего нельзя и желать, тем паче что пленник, которого захватил Робби, очевидно был предводителем вражеского отряда. Круглолицый, здоровенный, взмокший от пота детина смотрел очень сердито.
— Это наследник графа Бера, — сообщил Робби подошедшему Томасу. — Его племянник. А самого графа здесь не было.
Жослен скользнул взглядом по Томасу и, увидев его обагренные кровью руки, лук и мешок со стрелами, решил, что тот человек незначительный и повернулся поэтому к сэру Гийому.
— Ты здесь командуешь? — требовательно спросил Жослен.
Сэр Гийом жестом указал на Томаса.
— Он.
Жослен обомлел. Он в ужасе смотрел, как обирают его раненых воинов. Хорошо еще, что двое его собственных ратников, Виллесиль с товарищем, остались в живых. Но они не могли сражаться в полную силу, когда лошади под ними были убиты. Один из дядюшкиных людей лишился правой руки, еще один умирал, раненный стрелой в живот. Жослен попытался подсчитать погибших и уцелевших: выходило, что удрать за реку удалось лишь шестерым или семерым.
Еретичка занималась мародерством вместе с солдатами. Поняв, кто она такая, Жослен плюнул, потом осенил себя крестным знамением, однако продолжал пялиться на девушку в серебристой кольчуге, как зачарованный. Такой красавицы он еще никогда не встречал.
— Она заговоренная, — сухо обронил сэр Гийом, заметив, куда смотрит пленник.
— Итак, сколько же ты стоишь? — спросил Томас Жослена.
— Мой дядя отсыплет вам за меня полной мерой, — натянуто ответил Жослен.
Он все еще сомневался, что Томас — начальник отряда. Еще больше он сомневался, что дядюшка согласится заплатить за него щедрый выкуп, однако не собирался сообщать о таких подозрениях победителям; умолчал он также о том, что в его собственном ленном владении Безье можно наскрести разве что пригоршню экю, да и то при большом везении. Безье представляло собой убогую деревеньку в Пикардии, и, продав ее с потрохами, удалось бы в лучшем случае выкупить пленную козу.
Он снова глянул на Женевьеву, дивясь ее длинным ногам и светящимся волосам.
— Вы разбили нас, потому что заручились помощью дьявола, — с горечью заметил он.
— В бою никогда не мешает иметь могущественных союзников, — отозвался Томас и повернулся туда, где возились среди трупов его бойцы. — Поспешайте, ребята! — крикнул он. — Нам нужно вернуться домой до полуночи.
Люди его были довольны. Они знали, что каждому достанется часть денег за Жослена, хотя львиная часть выкупа принадлежала Робби, да и за менее ценных пленников тоже немного перепадет. Вдобавок они разжились шлемами, оружием, щитами, мечами и лошадьми, не понесли потерь, и лишь двое ратников получили незначительные царапины. Дело удалось на славу, и они смеялись, забирая своих лошадей, нагружая захваченных животных добычей и готовясь к отъезду.
И в этот момент, переехав брод, к ним направился одинокий всадник.
Сэр Гийом, заметивший его первым, окликнул Томаса, и тот, обернувшись, по черно-белому одеянию признал в приближавшемся всаднике доминиканца.
— Не стрелять! — крикнул Томас своим людям. — Опустить луки!
Он направился к сидящему на низкорослой кобыле священнику. Женевьева уже успела сесть в седло, но спрыгнула и, нагнав Томаса, шепнула:
— Его зовут отец Рубер.
Лицо ее было бледным, в голосе звучала обида.
— Человек, который пытал тебя? — спросил Томас.
— Мерзавец! — сказала девушка.
Томасу показалось, что она с трудом сдерживает слезы; он понимал, какие чувства она испытывает, ибо сам пережил подобное унижение от рук палача. Он вспомнил, как умолял своего мучителя, вспомнил свое бессилие, свой страх и постыдную благодарность, переполнявшую его в те мгновения, когда муки прекращались.
Отец Рубер осадил лошадь шагах в двадцати от Томаса и окинул взглядом мертвые тела.
— Исповедались ли они? — спросил он.
— Нет, — сказал Томас, — но если ты хочешь, то можешь отпустить им грехи. А потом возвращайся в Бера и скажи графу, что его племянник у нас и мы намерены договориться с ним о выкупе.
Больше ему говорить с доминиканцем было не о чем, поэтому он взял Женевьеву за локоть и повернулся, чтобы уйти.
— Ты Томас из Хуктона? — спросил отец Рубер.
Томас обернулся.
— А тебе что до этого?
— Ты лишил ад одной души, — ответил священник, — и, если ты не отдашь ее, я потребую и твою.
Женевьева сняла с плеча лук.
— Ты окажешься в аду раньше меня, — сказала она Руберу. Однако монах даже не посмотрел на нее, продолжая обращаться к Томасу:
— Она отродье дьявола, англичанин, и она околдовала тебя. — Его кобыла дернулась, и он раздраженно шлепнул ее по шее. — Церковь приняла относительно ее решение, которому ты должен подчиниться.
— Я принял свое решение, — сказал Томас.
Отец Рубер возвысил голос, чтобы люди, находившиеся позади Томаса, могли его слышать.
— Она нищенствующая! — крикнул он. — Она еретичка! Она отлучена от церкви, отринута от стада Христова и обречена на вечные муки! Нет и не может быть спасения ни для нее, ни для того, кто станет ей помогать. Слышите меня? Моими устами с вами говорит сама церковь, вершащая на земле волю Всевышнего! Ваши бессмертные души, бессмертные души всех вас, подвергаются страшной опасности из-за этой греховной твари!
Он снова посмотрел на Женевьеву и не удержался от злобной усмешки.
— Ты умрешь в огне, гадина, — прошипел доминиканец, — но костер, который пожрет твою плоть, будет лишь преддверием к поджидающему тебя пламени, вечному пламени геенны!
Женевьева подняла свой маленький лук. На тетиву была наложена стрела с широким наконечником.
— Не надо, — предостерег ее Томас.
— Он истязал меня, — сказала Женевьева.
Щеки ее были мокры от слез.
Отец Рубер глумливо усмехнулся, глядя на ее лук.
— Ты чертова шлюха, — крикнул он ей, — и черви будут обитать в твоем чреве, и грудь твоя будет источать гной, и ты будешь служить потехой бесам!
Женевьева выпустила стрелу.
Она не целилась. Ярость придала ей сил, позволив оттянуть тетиву далеко назад, но глаза были переполнены слезами, и девушка вряд ли ясно видела своего врага и мучителя. Даже стреляя по мишеням, когда Женевьева целилась старательно и спокойно, стрелы ее в большинстве случаев летели куда попало, но тут, в самый последний момент, когда девушка собиралась спустить тетиву, Томас попытался отбить ее руку. Он едва коснулся ее, только задел, но стрела, вздрогнув, слетела с тетивы.
Отец Рубер открыл было рот, чтобы отпустить оскорбительную шутку насчет игрушечного лука, но не успел: в кои-то веки стрела Женевьевы полетела в цель. Широкий зазубренный наконечник пробил священнику кадык, и стрела осталась торчать из его горла. Кровь полилась по древку, и белые перья окрасились кровью. Несколько мгновений доминиканец оставался в седле с изумленным выражением на лице. Потом кровь хлынула сильнее, пролившись на гриву его лошади. У него вырвался хриплый, булькающий звук, и он тяжело свалился на землю.
К тому времени, когда Томас подскочил к нему, священник был уже мертв.
— Говорила же я, что ты отправишься в ад первым, — промолвила Женевьева и плюнула на труп.
Томас осенил себя крестным знамением.
— Я остаюсь здесь, — сказал он, — пока не узнаю, какой получу выкуп. Еще не хватало уезжать прочь от его денежек!
Он ткнул пальцем в Жослена, который, едва узнав, что среди защитников крепости существуют разногласия, стал всячески их разжигать, предрекая страшные небесные кары, если проклятая еретичка не будет предана сожжению. Пленный рыцарь демонстративно отказывался есть за одним столом с Женевьевой. Как человек знатный, Жослен имел право на все удобства, какие мог предоставить замок: он спал в башне в отдельной комнате, но трапезничать предпочитал не в холле, а отдельно. Чаще всего Жослен проводил время с Робби и его ратниками, развлекая их рассказами о турнирах и пугая тем, какие злосчастия ожидают всех врагов Святой Церкви.
Томас предложил Робби почти все деньги, имеющиеся у него в наличии, как долю выкупа за Жослена, точный размер которого еще предстояло определить в ходе переговоров, но Робби отказался.
— Может статься, что моя доля окажется гораздо больше, и почем мне знать, что ты отдашь разницу? И потом: как ты узнаешь, где я нахожусь?
— Я отошлю деньги твоим родным, — пообещал Томас. — Или ты мне не доверяешь?
— А с какой стати мне доверять тому, кому не доверяет церковь? — последовал горький ответ.
Сэр Гийом попытался разрядить обстановку, но чувствовал, что в гарнизоне назревает раскол. Дошло до того, что как-то вечером в холле сторонники Робби подрались с защитниками Женевьевы, да так, что один англичанин погиб, другому, гасконцу, выкололи кинжалом глаз. Сэр Гийом привел драчунов в чувство, но он понимал, что других стычек не миновать.
— Что ты собираешься с этим делать? — спросил он Томаса спустя неделю после схватки у реки Жер.
Погода была холодная, дул северный ветер, который, по мнению многих, вызывает у людей тоску и раздражительность. Сэр Гийом и Томас стояли на вершине башни, где развевалось выцветшее красно-зеленое знамя графа Нортгемптона, а под ним, перевернутый вверх ногами в знак того, что он захвачен в бою, штандарт Бера с оранжевым леопардом. Женевьева тоже была там, но, не желая слышать того, что скажет сэр Гийом, отошла на другой конец площадки.
— Я собираюсь ждать, — ответил Томас.
— Потому что явится твой кузен?
— Для этого я сюда пришел, — сказал Томас.
— А допустим, у тебя не останется людей? — спросил сэр Гийом.
Некоторое время Томас молчал. Потом, после затянувшейся паузы, спросил:
— И тебя тоже?
— Я с тобой, — ответил сэр Гийом, — хоть ты и чертов дурень. Но если сюда заявится твой драгоценный кузен, он придет не один.
— Я знаю.
— Он-то не сваляет такого дурака, как этот Жослен. Он не подарит тебе победу.
— Я знаю, — угрюмо повторил Томас.
— Тебе нужно больше людей, — сказал сэр Гийом. — У нас есть гарнизон. А нужна небольшая армия.
— Было бы неплохо, — согласился Томас.
— Но пока она, — сэр Гийом покосился на Женевьеву, — будет здесь, пополнения ждать не приходится. Никто к нам не придет, а многие нас покинут. Трое гасконцев вчера уже ушли.
Три ратника даже не стали дожидаться своей доли выкупа за Жослена. Они просто сели на лошадей и уехали на запад искать другого командира.
— Трусы мне не нужны, — проворчал Томас.
— О, не будь таким непроходимым глупцом! — рявкнул сэр Гийом. — Твои люди не трусы. Они готовы сражаться с другими бойцами, но не поднимут оружия против церкви. Они не осмелятся сражаться с Богом.
Он замолчал; очевидно, ему не хотелось произносить то, что было у него на уме. Решившись, он сказал:
— Тебе нужно отослать ее, Томас. Она должна уйти.
Томас устремил взгляд на южные холмы. Он молчал.
— Она должна уйти, — повторил сэр Гийом. — Отошли ее в По. В Бордо. Куда угодно.
— Если я это сделаю, — сказал Томас, — она погибнет. Церковники отыщут ее и сожгут.
Сэр Гийом посмотрел на него в упор.
— Ты влюблен, верно?
— Да, — признал Томас.
— Господи боже мой, черт возьми! — воскликнул в отчаянии сэр Гийом. — Чертова любовь! Вечно от нее одни неприятности.
— Человек рожден для любви, — отозвался Томас, — как искры пламени рождены, чтобы лететь вверх.
— Может быть, — хмуро сказал сэр Гийом, — только вот проклятое топливо в него подбрасывают женщины.
— Всадники! — неожиданно крикнула Женевьева, прервав их разговор.
Томас подбежал к восточному парапету и увидел на восточной дороге появившийся из леса отряд в шестьдесят или семьдесят ратников. Они были одеты в оранжево-белые цвета графства Бера, и Томас сперва подумал, что это явился со свитой человек, чтобы вести переговоры о выкупе за Жослена, но потом увидел, что над их головами реет не леопард Бера, а церковная хоругвь из тех, какие носят в процессиях по святым праздникам. Она свисала с поперечины, и изображен на ней был голубой покров Девы Марии. А за хоругвью, на маленьких лошаденках, рысили десятка два клириков.
Сэр Гийом перекрестился.
— Плохо дело, — отрывисто произнес он, потом повернулся к Женевьеве. — Никаких стрел! Ты слышишь меня, девчонка? Никаких чертовых стрел!
Сэр Гийом сбежал по ступенькам, а Женевьева посмотрела на Томаса.
— Прости меня, — сказала она.
— За то, что прикончила святошу? Плевать мне на этого сукина сына!
— Сдается мне, они явились, чтобы проклясть нас, — сказала Женевьева и вместе с Томасом подошла к той стороне крепостной стены, которая выходила на главную улицу Кастийон-д'Арбизона, западные ворота и мост через реку.
Вооруженные всадники остались за городской стеной, тогда как духовенство спешилось и, выстроившись за хоругвью торжественной процессией, направилось по главной улице к замку. Большинство клириков были в черном, но один, увенчанный митрой, в белоснежных ризах. В руках он держал белый, с крючковатой золотой рукоятью посох. Это был по меньшей мере епископ. Грузный старец с выбивавшимися из-под золотого обода митры длинными седыми волосами, не обращая внимания на преклонивших колени горожан, поднял взор к стенам замка и воззвал:
— Томас! Томас!
— Что ты будешь делать? — спросила Женевьева.
— Послушаю его, — ответил Томас.
Взяв ее за руку, он спустился с ней на маленький бастион, уже заполненный лучниками и ратниками. Робби был уже там, и, когда появился Томас, шотландец указал на него и крикнул вниз, епископу:
— Вот он — Томас.
Епископ ударил посохом о землю.
— Во имя Господа, — во всеуслышание возгласил он, — всемогущего Отца, и во имя Сына, и во имя Духа Святого, и во имя всех святых, и во имя нашего Его Святейшества Климента, и во имя власти, дарованной нам, дабы вязать и разрешать узы, как на земле, так и на небесах, я вызываю тебя, Томас. Я вызываю тебя!
У епископа был звучный голос. Его было далеко слышно. Единственным другим звуком, кроме ветра, был приглушенный говор горстки людей Томаса, переводивших речь прелата для не знающих французского языка лучников на английский. Томас надеялся, что епископ будет говорить по-латыни и один он сможет понять, о чем речь, но хитрый прелат предпочел, чтобы содержание его речи стало ведомо всем.
— Известно, что ты, Томас, — продолжил епископ, — некогда крещенный во имя Отца, Сына и Духа Святого, отпал от тела Христова, совершив грех предоставления убежища и крова осужденной еретичке и убийце. Имея в виду сие богопротивное деяние, мы, скорбя душою, лишаем тебя, Томас, и всех твоих соучастников и приспешников причастия тела и крови Господа нашего Иисуса Христа.
Он снова ударил посохом о землю, и один из священников позвенел в маленький ручной колокольчик.
— Мы отделяем тебя, — продолжил епископ, его голос отдавался эхом от высокой главной башни замка, — от сообщества верующих христиан и отлучаем от священных пределов церкви.
И вновь посох ударил о камни мостовой и прозвенел колокольчик.
— Мы отнимаем тебя от груди нашей святой матери церкви на небесах и на земле.
Звонкий тон колокольчика эхом отдался от камней главной башни.
— Мы объявляем тебя, Томас, отлученным и осуждаем тебя на предание геенне огненной с Сатаной и всеми ангелами его и нечестивыми присными его. За содеянное тобою зло мы предаем тебя проклятию и призываем всех любящих Господа нашего Иисуса Христа и верных Ему задержать тебя для предания надлежащей каре.
Он в последний раз глухо ударил посохом, бросил на Томаса грозный взгляд, а потом повернулся и пошел прочь в сопровождении сонма клириков и священной хоругви.
А Томас стоял в оцепенении. Его охватил мертвенный холод и ощущение пустоты. Как будто почва ушла из-под его ног и разверзлась бездна над пламенеющим жерлом ада. Ушло все, на чем зиждется земная жизнь; надежда на милосердие Божие, на спасение души — все было сметено, и сметено, как опавшие листья в сточную канаву. В один миг он превратился в настоящего изгоя, отлученного от Божьей благодати, милости и любви.
— Вы слышали епископа! — нарушил Робби воцарившееся на стене молчание. — Нам велено взять Томаса под стражу или разделить с ним проклятие.
Он положил руку на меч и обнажил бы его, не вмешайся сэр Гийом.
— Довольно! — крикнул нормандец. — Довольно! Я здесь второй по чину. Если Томас отстранен, командую я. Или кто-то хочет возразить?
Желающих не нашлось. Лучник и ратники отшатнулись от Томаса и Женевьевы, как от прокаженных, но никто не выступил в поддержку Робби. Изуродованное шрамом лицо сэра Гийома было мрачным как смерть.
— Часовые останутся на дежурстве, — приказал он, — остальные отправятся по своим койкам. Живо!
— Но мы обязаны... — начал было Робби, но непроизвольно попятился, когда сэр Гийом в ярости обернулся к нему.
Шотландец не был трусом, но в тот момент яростный вид сэра Гийома устрашил бы кого угодно.
Солдаты неохотно, но повиновались, и сэр Гийом задвинул в ножны свой полуобнаженный меч.
— Он, конечно, прав, — угрюмо буркнул рыцарь, глядя вслед спускающемуся по ступенькам Робби.
— Он был моим другом! — возразил Томас, пытаясь удержаться в этом вывернутом наизнанку мире хоть за что-то устойчивое.
— И он хочет Женевьеву, — сказал сэр Гийом, — а поскольку заполучить ее не может, то убедил себя в том, что его душа обречена. Почему, по-твоему, епископ не отлучил нас всех вместе? Да потому, что тогда мы все оказались бы в одинаковом положении и всем нам нечего было бы терять. А он нас разделил на чистых и нечистых, благословенных и проклятых, и Робби хочет спасти свою душу. Можно ли винить его за это?
— А как же ты? — спросила Женевьева.
— Моя душа сгорела много лет тому назад, — угрюмо ответил сэр Гийом, потом он повернулся и устремил взгляд на главную улицу. — Они собираются оставить снаружи, за городской стеной ратников, чтобы схватить вас, как только выйдете. Но вы можете выбраться через маленькие воротца за домом отца Медоуза. Там стражи не будет, и вы сможете перебраться через реку у мельницы. Ну а добравшись до леса, окажетесь в относительной безопасности.
Томас не сразу уразумел смысл сказанного, и лишь потом на него, как удар, обрушилось понимание того, что сэр Гийом велит ему покинуть замок. Бежать. Скрываться. Стать изгоем. Бросить отряд, о командовании которым он так мечтал, оставить свое новоприобретенное богатство, лишиться всего. Всего!
Он воззрился на сэра Гийома, тот только покачал головой.
— Тебе нельзя оставаться, Томас, — мягко сказал его старший боевой товарищ. — Иначе Робби или кто-нибудь из его приятелей тебя убьет. Среди остальных найдутся десятка два, кто станет на твою сторону, но если ты останешься, начнется бой, и они нас победят.
— А ты? Ты останешься здесь?
Сэр Гийом смутился, потом кивнул.
— Я знаю, зачем ты пришел сюда, — сказал он. — Я не верю, что эта проклятая штуковина существует, а если она существует, то не думаю, что у нас есть хоть малейшая надежда ее найти. Но мы можем заработать здесь деньги, а деньги мне нужны позарез. Так что я остаюсь. Но ты, Томас, уйдешь. Отправляйся на запад. Найди какой-нибудь английский гарнизон. Отправляйся домой.
Видя, что Томас еще сомневается, он спросил:
— Ну что, скажи мне, ради бога, тебе еще остается?
Томас промолчал, и сэр Гийом скользнул взглядом по ратникам, ждавшим за городскими воротами.
— Конечно, есть и другой выход. Ты можешь отдать им еретичку и передать ее на сожжение. Тогда клирики снимут с тебя отлучение.
— Этого я не сделаю! — гневно воскликнул Томас.
— Отведи ее солдатам, — сказал сэр Гийом, — и преклони колени перед епископом.
— Нет!
— Почему нет?
— Ты знаешь почему.
— Потому что ты любишь ее?
— Да, — ответил Томас и почувствовал, как Женевьева дотронулась до его руки.
Она понимала, что он страдает точно так же, как страдала она, когда церковь ее отринула, но она уже свыклась с этим ужасом, а Томас нет. И девушка понимала, что на это потребуется время.
— Мы не пропадем, — сказала она сэру Гийому.
— Но вы должны уйти, — настойчиво повторил нормандец.
— Знаю, — ответил Томас дрогнувшим голосом.
— Завтра я доставлю вам припасы, — пообещал сэр Гийом. — Лошадей, еду, плащи. Что еще вам нужно?
Аббат подался поближе к серву.
— Верик, если вы не забросаете землей эту стену, вас ждет нашествие энкантада. Они изойдут из подземелья, приманят ваших детей пением и танцами и увлекут их за собой прямо в ад. Поэтому идите и забросайте стену землей. А когда это будет сделано, возвращайтесь ко мне за наградой.
В монастырской кружке для подаяний лежало несколько монет, и Планшар решил отдать их сервам.
— Я доверяю тебе, Верик! — заключил он. — Не копайте дальше. Просто забросайте стену землей.
Сервы поспешно отправились исполнять приказание, а аббат, проводив их взглядом, пробормотал короткую молитву, прося Господа простить ему эту маленькую ложь. Разумеется, он вовсе не считал, будто под старой часовней Астарака замурованы демоны, зато понимал, что находка графа должна быть скрыта, а страх перед энкантадами позволял надеяться, что работа будет исполнена как следует. Покончив с этим делом, Планшар вернулся в свою келью. Неожиданное появление в монастыре графа оторвало аббата от чтения письма, доставленного час назад. Письмо прислали из цистерцианской обители в Ломбардии, и теперь Планшар перечитывал его, размышляя, нужно ли сообщить братии его ужасное содержание. Решив, что лучше этого не делать, он преклонил колени в молитве.
Ему подумалось, что он живет в мире зла.
И вот на эту юдоль греха обрушилась кара Господня. Смысл письма был именно таков, и Планшару оставалось только молиться. «Fiat voluntas tua, — повторял он снова и снова. — Да будет воля Твоя».
И весь ужас в том, подумал аббат, что Господня воля вершится.
* * *
Первым делом нужно было собрать как можно больше выпущенных стрел. В Англии или в тех землях Франции, где давно установилась власть английского короля, всегда можно было разжиться новыми стрелами, но здесь, в Гаскони, стрел днем с огнем не найдешь. Стрелы для боевых луков изготавливали в английских графствах и отсылали туда, где размещались отряды лучников, но здесь, вдалеке от ближайшего английского гарнизона, пополнить запасы было негде и каждая стрела была на вес золота. Поэтому Томас и ходил от трупа к трупу, собирая стрелы. Большая часть стрел с широкими наконечниками так плотно засела в конской плоти, что извлечь можно было одни лишь древки, но и они могли пригодиться. Запас наконечников имелся у каждого стрелка, хотя, если была такая возможность, люди старались вырезать наконечники из трупов. Стрелы-пробойники извлекались без труда. Если находили стрелу, пролетевшую мимо цели и просто валявшуюся на земле, она становилась предметом шуток.
— Эй, Сэм! — крикнул Джейк. — Я тут стрелу подобрал, никак твоя. Ты промахнулся на целую чертову милю.
— Это не моя. Это Женни промазала, кто же еще?
— Том! — Джейк еще раньше приметил за рекой двух свиней. — Можно я смотаюсь на тот берег за ужином?
— Сперва стрелы, Джейк, — сказал Томас, — а ужин потом.
Он склонился над мертвой лошадью и воткнул в нее нож в попытке извлечь широкий зазубренный наконечник. Сэр Гийом собирал части доспехов, отстегивал с мертвецов наголенники, наплечники и латные рукавицы. Какой-то ратник стаскивал с покойника кольчугу, лучники охапками уносили мечи. Десять вражеских лошадей достались англичанам либо целыми и невредимыми, либо отделались легкими, поддающимися лечению ранами. Остальные либо погибли, либо так мучились, что Сэм добил их боевым топором.
Англичане одержали полную, безоговорочную победу. Лучшего нельзя и желать, тем паче что пленник, которого захватил Робби, очевидно был предводителем вражеского отряда. Круглолицый, здоровенный, взмокший от пота детина смотрел очень сердито.
— Это наследник графа Бера, — сообщил Робби подошедшему Томасу. — Его племянник. А самого графа здесь не было.
Жослен скользнул взглядом по Томасу и, увидев его обагренные кровью руки, лук и мешок со стрелами, решил, что тот человек незначительный и повернулся поэтому к сэру Гийому.
— Ты здесь командуешь? — требовательно спросил Жослен.
Сэр Гийом жестом указал на Томаса.
— Он.
Жослен обомлел. Он в ужасе смотрел, как обирают его раненых воинов. Хорошо еще, что двое его собственных ратников, Виллесиль с товарищем, остались в живых. Но они не могли сражаться в полную силу, когда лошади под ними были убиты. Один из дядюшкиных людей лишился правой руки, еще один умирал, раненный стрелой в живот. Жослен попытался подсчитать погибших и уцелевших: выходило, что удрать за реку удалось лишь шестерым или семерым.
Еретичка занималась мародерством вместе с солдатами. Поняв, кто она такая, Жослен плюнул, потом осенил себя крестным знамением, однако продолжал пялиться на девушку в серебристой кольчуге, как зачарованный. Такой красавицы он еще никогда не встречал.
— Она заговоренная, — сухо обронил сэр Гийом, заметив, куда смотрит пленник.
— Итак, сколько же ты стоишь? — спросил Томас Жослена.
— Мой дядя отсыплет вам за меня полной мерой, — натянуто ответил Жослен.
Он все еще сомневался, что Томас — начальник отряда. Еще больше он сомневался, что дядюшка согласится заплатить за него щедрый выкуп, однако не собирался сообщать о таких подозрениях победителям; умолчал он также о том, что в его собственном ленном владении Безье можно наскрести разве что пригоршню экю, да и то при большом везении. Безье представляло собой убогую деревеньку в Пикардии, и, продав ее с потрохами, удалось бы в лучшем случае выкупить пленную козу.
Он снова глянул на Женевьеву, дивясь ее длинным ногам и светящимся волосам.
— Вы разбили нас, потому что заручились помощью дьявола, — с горечью заметил он.
— В бою никогда не мешает иметь могущественных союзников, — отозвался Томас и повернулся туда, где возились среди трупов его бойцы. — Поспешайте, ребята! — крикнул он. — Нам нужно вернуться домой до полуночи.
Люди его были довольны. Они знали, что каждому достанется часть денег за Жослена, хотя львиная часть выкупа принадлежала Робби, да и за менее ценных пленников тоже немного перепадет. Вдобавок они разжились шлемами, оружием, щитами, мечами и лошадьми, не понесли потерь, и лишь двое ратников получили незначительные царапины. Дело удалось на славу, и они смеялись, забирая своих лошадей, нагружая захваченных животных добычей и готовясь к отъезду.
И в этот момент, переехав брод, к ним направился одинокий всадник.
Сэр Гийом, заметивший его первым, окликнул Томаса, и тот, обернувшись, по черно-белому одеянию признал в приближавшемся всаднике доминиканца.
— Не стрелять! — крикнул Томас своим людям. — Опустить луки!
Он направился к сидящему на низкорослой кобыле священнику. Женевьева уже успела сесть в седло, но спрыгнула и, нагнав Томаса, шепнула:
— Его зовут отец Рубер.
Лицо ее было бледным, в голосе звучала обида.
— Человек, который пытал тебя? — спросил Томас.
— Мерзавец! — сказала девушка.
Томасу показалось, что она с трудом сдерживает слезы; он понимал, какие чувства она испытывает, ибо сам пережил подобное унижение от рук палача. Он вспомнил, как умолял своего мучителя, вспомнил свое бессилие, свой страх и постыдную благодарность, переполнявшую его в те мгновения, когда муки прекращались.
Отец Рубер осадил лошадь шагах в двадцати от Томаса и окинул взглядом мертвые тела.
— Исповедались ли они? — спросил он.
— Нет, — сказал Томас, — но если ты хочешь, то можешь отпустить им грехи. А потом возвращайся в Бера и скажи графу, что его племянник у нас и мы намерены договориться с ним о выкупе.
Больше ему говорить с доминиканцем было не о чем, поэтому он взял Женевьеву за локоть и повернулся, чтобы уйти.
— Ты Томас из Хуктона? — спросил отец Рубер.
Томас обернулся.
— А тебе что до этого?
— Ты лишил ад одной души, — ответил священник, — и, если ты не отдашь ее, я потребую и твою.
Женевьева сняла с плеча лук.
— Ты окажешься в аду раньше меня, — сказала она Руберу. Однако монах даже не посмотрел на нее, продолжая обращаться к Томасу:
— Она отродье дьявола, англичанин, и она околдовала тебя. — Его кобыла дернулась, и он раздраженно шлепнул ее по шее. — Церковь приняла относительно ее решение, которому ты должен подчиниться.
— Я принял свое решение, — сказал Томас.
Отец Рубер возвысил голос, чтобы люди, находившиеся позади Томаса, могли его слышать.
— Она нищенствующая! — крикнул он. — Она еретичка! Она отлучена от церкви, отринута от стада Христова и обречена на вечные муки! Нет и не может быть спасения ни для нее, ни для того, кто станет ей помогать. Слышите меня? Моими устами с вами говорит сама церковь, вершащая на земле волю Всевышнего! Ваши бессмертные души, бессмертные души всех вас, подвергаются страшной опасности из-за этой греховной твари!
Он снова посмотрел на Женевьеву и не удержался от злобной усмешки.
— Ты умрешь в огне, гадина, — прошипел доминиканец, — но костер, который пожрет твою плоть, будет лишь преддверием к поджидающему тебя пламени, вечному пламени геенны!
Женевьева подняла свой маленький лук. На тетиву была наложена стрела с широким наконечником.
— Не надо, — предостерег ее Томас.
— Он истязал меня, — сказала Женевьева.
Щеки ее были мокры от слез.
Отец Рубер глумливо усмехнулся, глядя на ее лук.
— Ты чертова шлюха, — крикнул он ей, — и черви будут обитать в твоем чреве, и грудь твоя будет источать гной, и ты будешь служить потехой бесам!
Женевьева выпустила стрелу.
Она не целилась. Ярость придала ей сил, позволив оттянуть тетиву далеко назад, но глаза были переполнены слезами, и девушка вряд ли ясно видела своего врага и мучителя. Даже стреляя по мишеням, когда Женевьева целилась старательно и спокойно, стрелы ее в большинстве случаев летели куда попало, но тут, в самый последний момент, когда девушка собиралась спустить тетиву, Томас попытался отбить ее руку. Он едва коснулся ее, только задел, но стрела, вздрогнув, слетела с тетивы.
Отец Рубер открыл было рот, чтобы отпустить оскорбительную шутку насчет игрушечного лука, но не успел: в кои-то веки стрела Женевьевы полетела в цель. Широкий зазубренный наконечник пробил священнику кадык, и стрела осталась торчать из его горла. Кровь полилась по древку, и белые перья окрасились кровью. Несколько мгновений доминиканец оставался в седле с изумленным выражением на лице. Потом кровь хлынула сильнее, пролившись на гриву его лошади. У него вырвался хриплый, булькающий звук, и он тяжело свалился на землю.
К тому времени, когда Томас подскочил к нему, священник был уже мертв.
— Говорила же я, что ты отправишься в ад первым, — промолвила Женевьева и плюнула на труп.
Томас осенил себя крестным знамением.
* * *
После столь легкой и славной победы можно было ожидать праздничного настроения, но по возвращении в Кастийон-д'Арбизон гарнизоном овладело прежнее уныние. Люди прекрасно показали себя в бою, но смерть священника повергла солдат Томаса в ужас. Надо заметить, что все они поголовно были закоренелыми грешниками, а иным и самим доводилось обагрять руки кровью служителей церкви, однако эти люди были до крайности суеверны и смерть доминиканца сочли дурным предзнаменованием. Отец Рубер выехал к ним безоружным, он явился на переговоры, а его застрелили как собаку. Правда, некоторые отнеслись к поступку Женевьевы с одобрением, заявляя, что как раз такая женщина и годится для солдата и к черту, мол, всех святош. Однако такие вольнодумцы составляли меньшинство. Многим запали в душу слова доминиканца о том, что всяк, потворствующий еретичке, обрекает себя на вечные муки, и эта угроза воскресила былые страхи, терзавшие их еще с той поры, как Томас избавил девушку от костра. Робби упорно стоял на такой точке зрения, а когда Томас выразил свое несогласие и спросил, не пора ли ему отбыть в Болонью, шотландец наотрез отказался.— Я остаюсь здесь, — сказал он, — пока не узнаю, какой получу выкуп. Еще не хватало уезжать прочь от его денежек!
Он ткнул пальцем в Жослена, который, едва узнав, что среди защитников крепости существуют разногласия, стал всячески их разжигать, предрекая страшные небесные кары, если проклятая еретичка не будет предана сожжению. Пленный рыцарь демонстративно отказывался есть за одним столом с Женевьевой. Как человек знатный, Жослен имел право на все удобства, какие мог предоставить замок: он спал в башне в отдельной комнате, но трапезничать предпочитал не в холле, а отдельно. Чаще всего Жослен проводил время с Робби и его ратниками, развлекая их рассказами о турнирах и пугая тем, какие злосчастия ожидают всех врагов Святой Церкви.
Томас предложил Робби почти все деньги, имеющиеся у него в наличии, как долю выкупа за Жослена, точный размер которого еще предстояло определить в ходе переговоров, но Робби отказался.
— Может статься, что моя доля окажется гораздо больше, и почем мне знать, что ты отдашь разницу? И потом: как ты узнаешь, где я нахожусь?
— Я отошлю деньги твоим родным, — пообещал Томас. — Или ты мне не доверяешь?
— А с какой стати мне доверять тому, кому не доверяет церковь? — последовал горький ответ.
Сэр Гийом попытался разрядить обстановку, но чувствовал, что в гарнизоне назревает раскол. Дошло до того, что как-то вечером в холле сторонники Робби подрались с защитниками Женевьевы, да так, что один англичанин погиб, другому, гасконцу, выкололи кинжалом глаз. Сэр Гийом привел драчунов в чувство, но он понимал, что других стычек не миновать.
— Что ты собираешься с этим делать? — спросил он Томаса спустя неделю после схватки у реки Жер.
Погода была холодная, дул северный ветер, который, по мнению многих, вызывает у людей тоску и раздражительность. Сэр Гийом и Томас стояли на вершине башни, где развевалось выцветшее красно-зеленое знамя графа Нортгемптона, а под ним, перевернутый вверх ногами в знак того, что он захвачен в бою, штандарт Бера с оранжевым леопардом. Женевьева тоже была там, но, не желая слышать того, что скажет сэр Гийом, отошла на другой конец площадки.
— Я собираюсь ждать, — ответил Томас.
— Потому что явится твой кузен?
— Для этого я сюда пришел, — сказал Томас.
— А допустим, у тебя не останется людей? — спросил сэр Гийом.
Некоторое время Томас молчал. Потом, после затянувшейся паузы, спросил:
— И тебя тоже?
— Я с тобой, — ответил сэр Гийом, — хоть ты и чертов дурень. Но если сюда заявится твой драгоценный кузен, он придет не один.
— Я знаю.
— Он-то не сваляет такого дурака, как этот Жослен. Он не подарит тебе победу.
— Я знаю, — угрюмо повторил Томас.
— Тебе нужно больше людей, — сказал сэр Гийом. — У нас есть гарнизон. А нужна небольшая армия.
— Было бы неплохо, — согласился Томас.
— Но пока она, — сэр Гийом покосился на Женевьеву, — будет здесь, пополнения ждать не приходится. Никто к нам не придет, а многие нас покинут. Трое гасконцев вчера уже ушли.
Три ратника даже не стали дожидаться своей доли выкупа за Жослена. Они просто сели на лошадей и уехали на запад искать другого командира.
— Трусы мне не нужны, — проворчал Томас.
— О, не будь таким непроходимым глупцом! — рявкнул сэр Гийом. — Твои люди не трусы. Они готовы сражаться с другими бойцами, но не поднимут оружия против церкви. Они не осмелятся сражаться с Богом.
Он замолчал; очевидно, ему не хотелось произносить то, что было у него на уме. Решившись, он сказал:
— Тебе нужно отослать ее, Томас. Она должна уйти.
Томас устремил взгляд на южные холмы. Он молчал.
— Она должна уйти, — повторил сэр Гийом. — Отошли ее в По. В Бордо. Куда угодно.
— Если я это сделаю, — сказал Томас, — она погибнет. Церковники отыщут ее и сожгут.
Сэр Гийом посмотрел на него в упор.
— Ты влюблен, верно?
— Да, — признал Томас.
— Господи боже мой, черт возьми! — воскликнул в отчаянии сэр Гийом. — Чертова любовь! Вечно от нее одни неприятности.
— Человек рожден для любви, — отозвался Томас, — как искры пламени рождены, чтобы лететь вверх.
— Может быть, — хмуро сказал сэр Гийом, — только вот проклятое топливо в него подбрасывают женщины.
— Всадники! — неожиданно крикнула Женевьева, прервав их разговор.
Томас подбежал к восточному парапету и увидел на восточной дороге появившийся из леса отряд в шестьдесят или семьдесят ратников. Они были одеты в оранжево-белые цвета графства Бера, и Томас сперва подумал, что это явился со свитой человек, чтобы вести переговоры о выкупе за Жослена, но потом увидел, что над их головами реет не леопард Бера, а церковная хоругвь из тех, какие носят в процессиях по святым праздникам. Она свисала с поперечины, и изображен на ней был голубой покров Девы Марии. А за хоругвью, на маленьких лошаденках, рысили десятка два клириков.
Сэр Гийом перекрестился.
— Плохо дело, — отрывисто произнес он, потом повернулся к Женевьеве. — Никаких стрел! Ты слышишь меня, девчонка? Никаких чертовых стрел!
Сэр Гийом сбежал по ступенькам, а Женевьева посмотрела на Томаса.
— Прости меня, — сказала она.
— За то, что прикончила святошу? Плевать мне на этого сукина сына!
— Сдается мне, они явились, чтобы проклясть нас, — сказала Женевьева и вместе с Томасом подошла к той стороне крепостной стены, которая выходила на главную улицу Кастийон-д'Арбизона, западные ворота и мост через реку.
Вооруженные всадники остались за городской стеной, тогда как духовенство спешилось и, выстроившись за хоругвью торжественной процессией, направилось по главной улице к замку. Большинство клириков были в черном, но один, увенчанный митрой, в белоснежных ризах. В руках он держал белый, с крючковатой золотой рукоятью посох. Это был по меньшей мере епископ. Грузный старец с выбивавшимися из-под золотого обода митры длинными седыми волосами, не обращая внимания на преклонивших колени горожан, поднял взор к стенам замка и воззвал:
— Томас! Томас!
— Что ты будешь делать? — спросила Женевьева.
— Послушаю его, — ответил Томас.
Взяв ее за руку, он спустился с ней на маленький бастион, уже заполненный лучниками и ратниками. Робби был уже там, и, когда появился Томас, шотландец указал на него и крикнул вниз, епископу:
— Вот он — Томас.
Епископ ударил посохом о землю.
— Во имя Господа, — во всеуслышание возгласил он, — всемогущего Отца, и во имя Сына, и во имя Духа Святого, и во имя всех святых, и во имя нашего Его Святейшества Климента, и во имя власти, дарованной нам, дабы вязать и разрешать узы, как на земле, так и на небесах, я вызываю тебя, Томас. Я вызываю тебя!
У епископа был звучный голос. Его было далеко слышно. Единственным другим звуком, кроме ветра, был приглушенный говор горстки людей Томаса, переводивших речь прелата для не знающих французского языка лучников на английский. Томас надеялся, что епископ будет говорить по-латыни и один он сможет понять, о чем речь, но хитрый прелат предпочел, чтобы содержание его речи стало ведомо всем.
— Известно, что ты, Томас, — продолжил епископ, — некогда крещенный во имя Отца, Сына и Духа Святого, отпал от тела Христова, совершив грех предоставления убежища и крова осужденной еретичке и убийце. Имея в виду сие богопротивное деяние, мы, скорбя душою, лишаем тебя, Томас, и всех твоих соучастников и приспешников причастия тела и крови Господа нашего Иисуса Христа.
Он снова ударил посохом о землю, и один из священников позвенел в маленький ручной колокольчик.
— Мы отделяем тебя, — продолжил епископ, его голос отдавался эхом от высокой главной башни замка, — от сообщества верующих христиан и отлучаем от священных пределов церкви.
И вновь посох ударил о камни мостовой и прозвенел колокольчик.
— Мы отнимаем тебя от груди нашей святой матери церкви на небесах и на земле.
Звонкий тон колокольчика эхом отдался от камней главной башни.
— Мы объявляем тебя, Томас, отлученным и осуждаем тебя на предание геенне огненной с Сатаной и всеми ангелами его и нечестивыми присными его. За содеянное тобою зло мы предаем тебя проклятию и призываем всех любящих Господа нашего Иисуса Христа и верных Ему задержать тебя для предания надлежащей каре.
Он в последний раз глухо ударил посохом, бросил на Томаса грозный взгляд, а потом повернулся и пошел прочь в сопровождении сонма клириков и священной хоругви.
А Томас стоял в оцепенении. Его охватил мертвенный холод и ощущение пустоты. Как будто почва ушла из-под его ног и разверзлась бездна над пламенеющим жерлом ада. Ушло все, на чем зиждется земная жизнь; надежда на милосердие Божие, на спасение души — все было сметено, и сметено, как опавшие листья в сточную канаву. В один миг он превратился в настоящего изгоя, отлученного от Божьей благодати, милости и любви.
— Вы слышали епископа! — нарушил Робби воцарившееся на стене молчание. — Нам велено взять Томаса под стражу или разделить с ним проклятие.
Он положил руку на меч и обнажил бы его, не вмешайся сэр Гийом.
— Довольно! — крикнул нормандец. — Довольно! Я здесь второй по чину. Если Томас отстранен, командую я. Или кто-то хочет возразить?
Желающих не нашлось. Лучник и ратники отшатнулись от Томаса и Женевьевы, как от прокаженных, но никто не выступил в поддержку Робби. Изуродованное шрамом лицо сэра Гийома было мрачным как смерть.
— Часовые останутся на дежурстве, — приказал он, — остальные отправятся по своим койкам. Живо!
— Но мы обязаны... — начал было Робби, но непроизвольно попятился, когда сэр Гийом в ярости обернулся к нему.
Шотландец не был трусом, но в тот момент яростный вид сэра Гийома устрашил бы кого угодно.
Солдаты неохотно, но повиновались, и сэр Гийом задвинул в ножны свой полуобнаженный меч.
— Он, конечно, прав, — угрюмо буркнул рыцарь, глядя вслед спускающемуся по ступенькам Робби.
— Он был моим другом! — возразил Томас, пытаясь удержаться в этом вывернутом наизнанку мире хоть за что-то устойчивое.
— И он хочет Женевьеву, — сказал сэр Гийом, — а поскольку заполучить ее не может, то убедил себя в том, что его душа обречена. Почему, по-твоему, епископ не отлучил нас всех вместе? Да потому, что тогда мы все оказались бы в одинаковом положении и всем нам нечего было бы терять. А он нас разделил на чистых и нечистых, благословенных и проклятых, и Робби хочет спасти свою душу. Можно ли винить его за это?
— А как же ты? — спросила Женевьева.
— Моя душа сгорела много лет тому назад, — угрюмо ответил сэр Гийом, потом он повернулся и устремил взгляд на главную улицу. — Они собираются оставить снаружи, за городской стеной ратников, чтобы схватить вас, как только выйдете. Но вы можете выбраться через маленькие воротца за домом отца Медоуза. Там стражи не будет, и вы сможете перебраться через реку у мельницы. Ну а добравшись до леса, окажетесь в относительной безопасности.
Томас не сразу уразумел смысл сказанного, и лишь потом на него, как удар, обрушилось понимание того, что сэр Гийом велит ему покинуть замок. Бежать. Скрываться. Стать изгоем. Бросить отряд, о командовании которым он так мечтал, оставить свое новоприобретенное богатство, лишиться всего. Всего!
Он воззрился на сэра Гийома, тот только покачал головой.
— Тебе нельзя оставаться, Томас, — мягко сказал его старший боевой товарищ. — Иначе Робби или кто-нибудь из его приятелей тебя убьет. Среди остальных найдутся десятка два, кто станет на твою сторону, но если ты останешься, начнется бой, и они нас победят.
— А ты? Ты останешься здесь?
Сэр Гийом смутился, потом кивнул.
— Я знаю, зачем ты пришел сюда, — сказал он. — Я не верю, что эта проклятая штуковина существует, а если она существует, то не думаю, что у нас есть хоть малейшая надежда ее найти. Но мы можем заработать здесь деньги, а деньги мне нужны позарез. Так что я остаюсь. Но ты, Томас, уйдешь. Отправляйся на запад. Найди какой-нибудь английский гарнизон. Отправляйся домой.
Видя, что Томас еще сомневается, он спросил:
— Ну что, скажи мне, ради бога, тебе еще остается?
Томас промолчал, и сэр Гийом скользнул взглядом по ратникам, ждавшим за городскими воротами.
— Конечно, есть и другой выход. Ты можешь отдать им еретичку и передать ее на сожжение. Тогда клирики снимут с тебя отлучение.
— Этого я не сделаю! — гневно воскликнул Томас.
— Отведи ее солдатам, — сказал сэр Гийом, — и преклони колени перед епископом.
— Нет!
— Почему нет?
— Ты знаешь почему.
— Потому что ты любишь ее?
— Да, — ответил Томас и почувствовал, как Женевьева дотронулась до его руки.
Она понимала, что он страдает точно так же, как страдала она, когда церковь ее отринула, но она уже свыклась с этим ужасом, а Томас нет. И девушка понимала, что на это потребуется время.
— Мы не пропадем, — сказала она сэру Гийому.
— Но вы должны уйти, — настойчиво повторил нормандец.
— Знаю, — ответил Томас дрогнувшим голосом.
— Завтра я доставлю вам припасы, — пообещал сэр Гийом. — Лошадей, еду, плащи. Что еще вам нужно?