Кошель Пётр Агеевич. История сыска в России, кн.1

   15. Дуриев, начальник сыскной полиции в Баку, обнаружил в 1909 году огромный «склад бомб», которые, как вскоре выяснилось, «были изготовлены по приказанию Ду-риева его агентами».
   16. Головков, агент Пермского губернского жандармского управления; в 1909 году организовал систематические поджоги усадеб в Чердынском уезде, вымогал взятки за предупреждение таких пожаров, но под конец был осуждён на год тюремного заключения.
   И так далее, и так далее. Продолжать можно без конца. Позволим себе упомянуть ещё только об одном факте провокации, которая по наглости своей является беспримерной. Имеем в виду дело о подполковнике Заварницком, заведовавшем розыском во Владивостоке. Подвиги его были так дики, что привели на скамью подсудимых. Военно-окружной суд признал Заварницкого виновным в следующем: 1) производя обыск у журналиста Гольдбрейха, он через своего агента Бадирова подбросил ему несколько революционных изданий; 2) по его приказанию сотрудники его, Демьяненко и Бадиров, сфабриковали несколько бомб и подбросили их к обывательскому дому; 3) тем же лицам он велел изготовить поддельные печати революционных организаций, наложить их оттиски на нелегальные брошюры и подбросить таковые Маколлину во время производившегося у него обыска; 4) изготовил фальшивые списки запрещённых книг и членов тайного кружка, а также чертежи разрывных снарядов, наложив на них оттиски поддельных печатей, велел все это подбросить в мастерскую, чем воспользовался, чтобы арестовать ни в чем не повинных рабочих; 5) послал командиру военного порта от имени революционеров угрожающее письмо; 6) желая, наконец, показать местным властям, что все эти обыски и расследования бунта он производил с опасностью для жизни, Заварницкий написал себе смертный приговор, заказал через своих агентов гроб и велел все это препроводить к себе на квартиру якобы от имени революционного комитета.
   Нет, кажется, конца провокаторской изобретательности! Но если мы припомним, что по доносам Заварницкого пострадало 29 человек, что 7 из них были казнены, трое осуждены в бессрочную каторгу, а остальные тоже понесли более или менее тяжкие наказания, то чудовищность этой эпопеи станет понятной.
   Что же сталось с этим ретивым слугой сыска?
   В 1909 году Заварницкий был осуждён в исправительное отделение на три года. В 1910 году срок этот был ему сокращён; потом, наверное, и совсем помиловали.
   Провокация распустилась таким махровым цветом, что возмущала иногда самих бывших провокаторов, как это можно видеть, например, из письма одного небезызвестного охранника Василия Сорокина, который в 1906 году заведовал агентурой в Одессе. Вот что он писал Л. Меньшиков у:

   "Глубокоуважаемый Леонид Петрович! Считаю долгом вас уведомить и вместе с тем обратиться к вам за советом. Дело в следующем. В бытность ротмистра Левдикова начальником (розыскного) пункта в Николаеве, к нам в Одессу приезжал по делу его сотрудник, работавший среди анархистов-коммунистов, и откровенно рассказал бывалому начальнику (М.П.Боброву), что он сам поставил лабораторию, изготовил бомбы, а потом эту лабораторию совместно с изготовленными им же бомбами арестовал Левдиков, а сотрудник удрал.
   В настоящее время по переводе Левдикова к нам начальником отделения здесь создаётся та же провокация. Тот же сотрудник из Николаева вместе с Левдиковым приехал в Одессу, сорганизовал здесь также группу анархистов-коммунистов, стал главным руководителем её, участвует во многих крупных экспроприациях, поставил нелегальную типографию, где сам работает, на днях экспроприировал в аптекарском магазине взрывчатые вещества (материалы) и поставил лабораторию, в которой опять сам сотрудник изготовляет бомбы. Но мало всего этого, для большего эффекта подготовляется лицами его группы покушение на одесского генерал-губернатора. Одним словом блестящее дело полной провокации.
   Обо всем мною вышеизложенном имеются агентурные сведения других сотрудников нашего отделения, изобличающие провокационную деятельность николаевского сотрудника, о чем помощник начальника подполковник Иванов в моем присутствии заявил Левдикову, а также донёс начальнику жандармского управления Кузубову.
   Служить при таких условиях, когда существуют военно-полевые суды и создаётся подобная провокация, из-за которой пойдут люди на виселицу, – согласитесь, трудно, а потому я обращаюсь к вам с просьбой, не найдёте ли вы возможным походатайствовать за меня о переводе моём в другой город. Отношения у меня с Левдиковым очень хорошие, и верьте, что это сообщение не из-за личных каких-либо интересов".

   Даже этот человек, бывший сам агентом, вербовавший сотрудников и видевший немало, не мог вынести картины сплошной провокации, которая развернулась перед ним в Одессе.

Барон Лёва

   Хеперь перейдём к отдельным персонажам охранного мирка, чтобы пополнить нашу портретную галерею. Заглянем опять в отдалённое прошлое.
   В 90-х годах за границей немало говорили про некоего барона Штеренберга, который устроил в Бельгии динамитные взрывы и был осуждён за то на каторжные работы. Проделка, вследствие которой поплатились жизнью несколько частных лиц, являлась одной из попыток выполнить грандиозный план: путём таких якобы революционных эксцессов вызвать в общественном мнении за границей движение против русских эмигрантов. Творцом этого стратегического замысла был П.И.Рачковский, только что занявший тогда пост заведующего заграничной агентурой. Барон Штеренберг, а в действительности Ки-приан Яголковский, был одним из агентов, взявшихся провести в жизнь предначертания начальства. После своего подвига он своевременно бежал в Россию и «не был разыскан». Это не мешало ему потом служить в Петербургском охранном отделении и даже доставлять агентурные сведения о заграничных деятелях. 4 августа 1894 года Яголковский донёс, например, Департаменту полиции следующее:

   «Фон-Бейтнер, лет около 55, остзеец; видел я его в Цюрихе в „Венской кофейне“. Бейтнер известный анархист и весьма ловкий агитатор, принимает деятельное участие в швейцарском рабочем движении, в пропаганде идей и организации анархистских групп среди местных рабочих. Был арестован в Швейцарии как один из вожаков за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках в Цюрихе (демонстрация против итальянского консульства по поводу сицилианских событий) и за нанесение обиды действием полицейскому при исполнении последним служебных обязанностей, о чем, как я это слышал от Ружицкого-Розенверта, сообщено полковником Фишером русской полиции. Фишер – это беспринципная и бесхарактерная сволочь, вроде нашего Дегаева, он был самым ярым сочленом социал-демократической международной партии и в былое время раскрыл немецкого, следящего за социалистами, тайного агента Вольгемута. Насколько я мог со слухов, доходящих до меня, усвоить себе понятие о Бейтнере, я не предполагаю, чтобы он специально имел какие-либо замыслы против России, он положительней-ший космополит, так что, где бы он ни был, в России, или хотя бы в Австралии, как убеждённый анархист и воюющий, он и будет продолжать по мере возможности пропагандировать и развивать свои возмутительно-отвратительные теории».

   Это была «лебединая песнь» Яголковского и – очень неудачная. Дело в том, что «барон Штеренберг» не знал одного секрета – Бейтнер был тоже агентом Рачковского! Так, последний в августе того же года сообщил директору Департамента полиции:

   «Студент Цюрихского университета Лев Бейтнер состоял моим сотрудником около двух лет и за все время пребывания его под моим руководством я привык видеть в нем скромного молодого человека, который ревностно относился к своим обязанностям и вёл себя вполне безупречно».

   Яголковский, живший в Вятке, в августе 1905 года обратился с «совершенно секретным» письмом, к своему бывшему патрону, назначенному тогда заведовать политической частью Департамента полиции Рачковскому:

   «Глубокоуважаемый и дорогой Пётр Иванович. Вероятно, редко кто столь искренно и сердечно обрадовался, что Вы вновь согласились поступить на службу. В настоящее время все люди порядка должны бы несомненно, вместе со мною, душевно быть рады, что общественная безопасность попадает в столь искусные руки… Теперь, когда это сбылось, я позволю себе обратиться к Вам, как бывшему моему учителю, человеку одних со мною политических убеждений, при том оказавшему мне массу добра, и припомнить, что Вы прямо мне сказали: „Если пойду на службу, пристрою и вас“. И потому, бесценный Пётр Иванович, надеюсь, что Вы не откажете Вашему верному работнику дать место… Считаю не лишним добавить, что у меня имеется в виду парочка человек, могущих быть весьма полезными для дела…»

   «Бесценному» Петру Ивановичу было не до «барона» – надвигались октябрьские события. Яголковский, руководствуясь пословицей «куй железо, пока горячо», не терял надежд и в ожидании «великих и богатых милостей» постарался уладить свои частные делишки. В том же году он обратился к Рачковскому с таким ходатайством:

   «Бывший лишённый прав за подлоги по службе и растраты Пётр Максимов Гефсиманский, о помиловании которого я сам хлопотал и принял к себе на службу письмоводителем, обокрал меня и совершил у меня целый ряд растрат, а за сим… стал заявлять чинам вятской полиции, что у меня в паспорте значится записанной женой Матрёна Васильевна, тогда как в действительности я с ней не повенчан. Лет десять тому назад я просил полковника Пи-рамидова и благодаря его содействию получил паспорт из С-Петербургского градоначальства с записью Матрёны Васильевой моей женой, засим так оно и переходило из паспорта в паспорт. Ныне моя покорнейшая просьба: сообщить полковнику Александрову в Вятке, что я лицо Департаменту известное и чтобы он принял с своей стороны меры, чтобы доносы Гефсиманского были оставлены без последствий и не давалось им никакого хода…»

   Впоследствии Яголковский сделался приближённым лицом губернатора Горчакова и явился организатором черносотенных погромов. Теперь кое-что о вышеупомянутом «скромном молодом человеке». В 1895 году владимирский губернатор донёс следующее.

   "По выходе из Нижегородского кадетского корпуса, не окончив курса, Лев Бейтнер готовился к поступлению в одно из учебных заведений, но в 1890 г. привлечён был к следствию по делу о краже у муромского купца Коломнина денег и по приговору Владимирского окружного суда за сбыт краденых денег приговорён был к тюремному заключению на 7 месяцев, каковой срок, с 20 апреля по 20 ноября 1891 г., и отбыл в той же тюрьме.
   До освобождении из тюремного заключения Бейтнер неизвестно куда скрылся…"

   В то время, когда губернатор описывал невинные развлечения Бейтнера, последний, как мы видим, уже был космополитическим анархистом и «ревностно относился к своим обязанностям». В начале пребывания Бейтнера в Цюрихе, писал Рачковский, «знакомства его ограничивались тамошними социал-демократами, которые не представляют исключительного интереса, а потому я поручил ему примкнуть к народовольцам. Чтобы достигнуть означенной цели, ему пришлось преодолеть немало затруднений, но в конце концов он сумел сблизиться с Бурцевым, а при его посредстве с Гронковским и Перазичем…»
   Наклонности, которые Бейтнер обнаружил ещё в юности, пришлись к месту на его новом поприще; благодаря этому обстоятельству корреспонденция эмигрантов часто стала попадать «незримыми путями» в руки Рачковско-го, и тот не без удовольствия, например, представил в 1900 году подлинное письмо известного польского революционера Гендржиевского, касавшееся деятельности партии «Пролетариат» и выкраденное Левушкой. Не желая отставать от своего коллеги Яголковского, Бейтнер тоже не прочь был назваться бароном, а тем, кто желал поглубже заглянуть в его прошлое, отсидку свою в Муромском тюремном замке изображал как пребывание в пажеском Его Величества корпусе. Во всяком случае, Бейтнер и в среде революционной зарекомендовал себя молодым человеком, приятным во всех отношениях, и даже люди солидные (например, эмигрант АЛнатовский) не отказывались с ним детей крестить. Во всяком случае, среди заграничной русской молодёжи Бейтнер был заметной «персоной». Вот как описывала этого проворовавшегося кадета одна цюрихская курсистка в письме, перлюстрированном Департаментом полиции:

   «Лев Бейтнер, который здесь зовётся просто Лев, – молодой, довольно богатый эмигрант. Он увлекался политикой, анархизмом и социализмом, потом стал собирать не то медали, не то марки, потом увлёкся боем быков, изучал парижскую выставку, теперь едет куда-то в горы, чтобы кататься на коньках и на санках. На вечере он с таким же увлечением танцует, как и ораторствует на собраниях… Теперь Лев заседает в комиссии по поводу устройства чествования декабристов…»

   Что Бейтнер увлёкся «боем быков», это доказывает и его последующая шпионская практика. Находясь уже в распоряжении Ратаева, Бейтнер был приставлен им специально к Бурцеву. В то время начальство уже не удовлетворялось донесениями о «бумажном терроре»; в воздухе пахло порохом, приближался 1905 год. «Воюющий» анархист сообразил, что нужны «факты», и «живо дело закипело»: в кружке, который обслуживал Бейтнер, возникла мысль об убийстве министра юстиции Муравьёва; нашёлся и исполнитель (Краков), и револьвер, и фальшивый паспорт; не хватало одного – денег на далёкое путешествие; «товарищ» Бейтнер выручил: дал 200 франков на дорогу Кракову, который, разумеется, был арестован (с браунингом в кармане), едва только появился в Петербурге.
   После этого «блестящего дела» Бейтнер «провалился», захворал чахоткой и вскоре умер.

Мифы и герои секретной службы

   В среде русского студенчества были так называемые «академисты» – молодые люди, страстно любящие науку, которую, впрочем, они представляли себе в виде университетского диплома, обеспечивающего в будущем тёпленькое местечко. Они, конечно, были сторонниками спокойных занятий римским правом и горячими противниками вмешательства учащейся молодёжи в общественную жизнь. Как ни странно, исключительное стремление к знаниям часто приводило этих благовоспитанных молодых людей в самое пекло политики, туда, где она старательно фабриковалась – на задворки охранных отделений. Там голубые воротники, обуреваемые заботой о мирном ходе учебных занятий, дружески протягивали руку помощи синим мундирам. Таких поклонников «чистой» науки было немало, и мы постараемся выбрать случаи, наиболее ярко характеризующие психологию этих «добровольцев». Предоставим им самим говорить о себе – как люди весьма откровенные, они умели представляться во всей силе своего великолепия. Вот студент московского университета Николай Николаевич Вознесенский. В 1900 году он. обратился к Зубатову с письмом такого содержания:

   «Милостивый государь. Московское охранное отделение зорко следит за тем, не создаются ли среди студентов организации, могущие вредить спокойному течению университетской жизни. По этому вопросу я могу сообщить довольно ценные сведения за хорошее вознаграждение. Если найдёте возможным воспользоваться моим предложением, укажите место, куда я должен явиться».

   Услуги были приняты, и несколько человек, гектографировавших невинный журнальчик «Студенческая жизнь», были заключены в узилище и благодаря заботливому вмешательству Вознесенского и охраны потеряли возможность продолжать своё образование.
   А вот другой тип – Евгений Белков, студент Демидовского юридического лицея. Этот не говорил просто «купите – продам», а разводил во «всепокорнейшем прошении», поданном в 1904 году на имя министра внутренних дел, целую теорию предательства на патриотической базе. Он писал:

   "Я с сожалением и грустью наблюдаю те ненормальные, в высшей степени печальные и нелепые явления, которые наблюдаются в некоторых кругах русского общества, а особенно среди студентов высших учебных заведений… как грустно становится наблюдать все это человеку истинно русскому, по душе любящему свою родину и благоговеющему перед тем государственным устройством, которое в ней существует. Пусть что угодно говорят об этом устройстве, но я лично признаю его высоким по своей идее… Я с нетерпением жду того времени, когда, облечённый служебными правами, буду проводить в той среде, в которой буду вращаться, начала, которые считает нужным проводить правительство, я благоговейный сторонник нашего «батюшки-царя»… За последнее время и у нас в Ярославле агитация стала пускать глубокие корни благодаря деятельности местной группы партии социалистов-революционеров… Результаты этой партии сказались и на отношении студентов к своему учебному начальству. Сходкой студентов лицея, между прочим, был оскорблён через посылку письма директор лицея. Был оскорблён сходкой студентов, тоже через посылку письма, и г. министр народного просвещения генерал Глазов. А что, спрашивается, худого сделали студентам эти самоотверженные деятели? Да ничего. Только чувство благодарности можно высказать им, что и сделала по отношению к директору лицея группа студентов человек в 50. Господину же министру народного просвещения этого сделать не удалось, так как мысль о выражении ему сочувствия письмом не нашла готовности её принять в большинстве и у этих 50 человек.
   Много высказал я Вам, Ваше высокопревосходительство, и не дело бы это студента… Простите великодушно человеку, который готов за родину и за царя-батюшку и душу свою положить, которого цель: служить государству до последней капли крови, до последнего издыхания. А я послужу, даст бог, тогда, когда поступлю на государственную службу.
   Но и теперь я не желал бы сидеть сложа руки. Я желал бы поступить в агенты тайной полиции. В этом я не нахожу ничего худого; слово «шпион», которым обыкновенно клеймят людей, служащих в тайной полиции, – ничего худого, по моему, не означает… Я и обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с всепокорнейшей просьбой не отказать принять меня на службу по тайной полиции, хотя бы и с небольшим, но постоянным (круглый год) окладом жалованья, так как в каникулярное время я мог бы работать в Петергофе, где живут мои родители… Вашего высокопревосходительства нижайший послушник и глубоко преданный и благовеющий перед Вами студент лицея Евгений Белков".

   А вот третий тип – Емельян Кучеров. В феврале 1904 года он явился в особый отдел Департамента полиции и подал прошение, в котором описал свои похождения. Дело заключалось в следующем. В 1903 году Кучеров был привлечён к дознанию за разбрасывание прокламаций; его исключили из лицея.

   «С этого времени, – писал Кучеров, – я узнал хорошо цели антиправительственных сообществ и стал искать удобной минуты, чтобы мне местная административная власть предложила служить на пользу великого государя и дорогой своей отчизны. Эта минута скоро пришла. 16 сентября мне господин начальник Ярославского жандармского управления предложил постараться разузнать участников антиправительственных сообществ, находящихся в Ярославле, говоря, что я буду принят в лицей, если это сделаю. Я согласился и с этой минуты стал двуличным человеком. Двуличным человеком, по-моему мнению, должен быть всякий, служащий тайно на пользу государства: таким путём он гораздо больше принесёт пользы».

   Этому «двуличному» человеку пришлось сделаться и двусторонним. Ярославль в то время являл пример довольно распространённого в то время явления: полиция, понимая, что уловление «крамольников» дело хлебное, стала конкурировать с жандармами, не отличавшимися энергией, и Кучерову, являвшемуся тогда единственным серьёзным осведомителем в этом городе, пришлось служить начальству и чёрному, и синему. Возникли сцены ревности из-за этой прекрасной Дульцинеи, и первый любовник – жандармский полковник Романов стал преследовать предмет своей страсти за измену; он отказался содействовать возвращению Кучерова в число студентов; обиженный поехал искать защиты в Петербург. Директор Департамента полиции написал письмо директору лицея, и «двуличный» сделался снова студентом… ч
   Кучеров приезжал жаловаться на жандармского ротмистра Немчинова, который был командирован в Ярославль специально для заведывания розыском и должен был помирить соперников-сыщиков; оказалось, что этот кандидат в начальники охранных отделений начал карьеру блестяще: он брал со своего агента расписки в получении жалованья, а денег полностью ему не выдавал.
   Кучеров был в претензии и на то, что начальство не повышает ему оклада до 100 рублей в месяц, несмотря на его важные услуги охране. Спокойно, как будто шла речь о вознаграждении за урок математики, доказывал он, перечисляя свои предательства, что его работа стоит дороже…
   Открытое, с правильными чертами лицо, серые, беззлобные глаза, мягкая улыбка, тихая речь, скромные манеры… «Ведь главный мотив, – говорил Кучеров, – который заставил меня усердно работать по политическому розыску, это тот, чтобы, будучи ещё студентом, суметь составить о себе хорошее мнение у сильных мира сего, дабы по окончании курса получить скорее и получше место по министерству юстиции. Пётр Иванович убедился в продуктивности моей деятельности, а раз это так, то он не откажется в недалёком будущем закинуть обо мне словцо кому нужно будет».
   Конечно, Пётр Иванович Рачковский принял в нем сердечное участие. Кучеров, окончив курс науки и сделавшись присяжным поверенным, продолжал также служить «на пользу великого государя и дорогой отчизны», сосредоточив своё внимание главным образом на социалистах-революционерах.

* * *

   У политического сыска есть свои традиции и предания, свои мифы и герои. В огромном шпионском общежитии были свои любимцы, старожилы и ветераны. Помимо Мамочки (Серебряковой), была в провокаторской семье и своя «няня». И какие сказки она могла бы рассказать! Но нам их не услышать. Так поведаем что-нибудь о ней самой. Лучше «папаши» никто этого не сделает. Предоставим же ему слово.
   Зубатов, находясь уже в отставке, обратился к Трепову, сделавшемуся товарищем министра внутренних дел, с трогательным письмом. Вот оно:

   "За безвыходностью положения позволяю себе возбудить вновь вопрос, поднятый впервые мною при покойном В. К Плеве. Речь идёт о московской содержательнице конспиративной квартиры, костромской мещанке, Прасковье Ивановне Ивановой. Будучи слушательницей акушерских курсов, она была заагентурена бывшим в то время начальником Московского охранного отделения Скандраковым, а затем перешла к Бердяеву и была мною посажена на конспиративную квартиру, выработавшись не только в чудную квартирную конспиративную хозяйку, но и прекрасную воспитательницу молодых агентурных сил. Благодаря этому все, что было только самого лучшего и интимного по моей секретной агентуре, все было сосредоточено у неё, как в месте, безусловно гарантированном от провала. Покойный Г.К.Семякин и Д.А. Ратаев имели свидание с М.П.1уровичем и др. только в её помещении, считавшемся академической школой секретной агентуры. Ни одна нога служащего в отделении (охранном) при мне не была там, и лишь с моим уходом из Москвы пришлось открыть это агентурное святая святых. В сентябре исполнится 25 лет её затворнической службы. Будучи в С-Петербурге, я уже старался снять с неё. эту епитимью и ходатайствовал перед А.А.Лопухиным лично и через А.С.Скандракова перед В.К.Плеве о назначении ей пенсии – 25 рублей в месяц… Ныне получил с оказией письмо от Ивановой, которая, описывая московскую разруху, просит меня ответить ей по совести, не опасно ли при нынешних убийствах продолжать службу и не лучше ли уйти. Надо вам заметить, что от старых знакомых она скрылась, но агентурная её деятельность так и осталась никому не известной. Все же это время она прожила по нелегальному документу, выходя только в лавки и избегая даже держать прислугу. Зная, что при таком образе жизни она кое-что скопила, я и ограничился в своё время такой мизерной суммой пенсии, совершенно не соответствующей той невидной и понятной лишь специалисту, но глубоко полезной деятельности, которую она вынесла при нашем создании знаменитой московской агентуры, создавшей положение Московскому охранному отделению и работавшей на всю Россию и Департамент полиции.
   Теперь Вашему Превосходительству понятно, почему я осмелился утруждать вас этими строками. Положение этих лиц очень неблагодарное. Они полны высокой ценности и в то же время не имеют никакой рыночной ценности, так как их никто не знает. Чистая случайность, что при всей моей нынешней импотентности я все же могу постоять за правду, так как во главе, относящейся к данному случаю, власти стоите Вы, к рту и сердцу которого у меня ещё не заросли тропы.
   Припоминая свои прошлые служебные связи, это будет, кажется, моя последняя, лебединая песня по охранной службе, уплата моего последнего служебного долга… Этим ходатайством я расплачиваюсь с г-жой Ивановой, а как расплатится с нею правительство – это будет уже зависеть от воли Вашего Превосходительства".

   Начальник жандармско-полицейского управления Уссурийской железной дороги, ходатайствуя перед Департаментом полиции об отпуске средств на агентуру, представил обращённое к нему прошение первого кандидата в секретные сотрудники канцелярского служителя Григория Данилова Кива (жившего во Владивостоке, по 2-й Портовой улице, в д. Шлыкова), который писал: