Страница:
В январе 1910 года Департамент полиции испрашивает вновь разрешения на выдачу Серебряковой единовременного пособия, в размере 200 рублей.
"В январе 1908 года секретной сотрудницей Московского охранного отделения Субботиной, оказавшей в своё время неоценимые услуги делу политического розыска не только в Москве, но и для большей части Европейской России, было выдано из сумм Департамента полиции единовременное пособие в пять тысяч (5 000) рублей взамен пенсии, так как Субботина, достигнув престарелого возраста, вынуждена была прекратить свою исключительную по степени полезности и верности делу деятельность.
В конце минувшего 1909 года известному эмигранту Бурцеву удалось разоблачить прошлую деятельность Субботиной в качестве секретной сотрудницы правительства по освещению революционного движения в России.
Таковое разоблачение не только окончательно потрясло и без того расстроенное здоровье Субботиной, но отразилось крайне печально и на её семейном положении, а именно: ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем Субботиной места в московской земской управе, состоящей, как и все подобные учреждения, в лучшем случае, в большинстве из оппозиционных элементов.
Между тем из полученных Субботиной в пособие 5 тысяч рублей часть ушла на погашение бывших у неё долгов, а на остальные она приобрела библиотеку, чтобы иметь средства к жизни. Постигшая, однако, Субботину слепота на оба глаза, вследствие образовавшейся катаракты, заставила её бросить это дело и с убытком продать библиотеку с рассрочкой получения при этом платы на несколько лет.
Вследствие всего изложенного Субботина оказалась в настоящее время в безвыходно бедственном положении, кроме того, выяснилась необходимость лечь в больницу для производства операции снятия катаракты, что вызывает непосильный для неё расход, ввиду чего она ходатайствует о выдаче ей единовременного пособия на лечение.
Принимая во внимание доложенную выше плодотворную деятельность Субботиной в интересах правительства и исключительно неблагоприятно создавшееся для неё настоящее положение, Департамент полиции имеет честь испрашивать разрешения Вашего превосходительства на назначение Субботиной из секретных сумм единовременного пособия в размере 500 рублей.
Директор Зуев. Заведующий отделом полковник Ерёмин".
Наконец, через год самой Серебряковой или её доброжелателями возбуждается вопрос о назначении ей пожизненной пенсии.
16 января 1911 года заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Ерёмин составляет записку-справку, в которой излагает обстоятельства и основания, в силу которых Серебряковой были дважды выданы единовременные пособия в размере 5 тысяч рублей и 500 рублей. На полях этого документа имеются две приписки-резолюции:
1) «Доложено т. м-ра. Его в-ство приказал назначить Субботиной пенсию из секретных сумм в размере 1 200 руб. 24/1».
2) «Прошу справиться, надо ли это сделать всеподданнейшим докладом».
По заведённому порядку, требовалось, по-видимому, в подобных случаях прибегать к всеподданнейшему докладу. 31 января 1911 года за подписью министра внутренних дел Столыпина составляется доклад на имя Николая II.
Ежемесячная выдача денег через начальника Московского охранного отделения, конечно, не могла бы не быть замеченной окружающими. Вышедшая из строя активных секретных сотрудников, объявленная, но до конца не изобличённая, Серебрякова продолжает цепко охранять своё «доброе» имя. Она согласна получать деньги, но она желает и «свести на нет всякое вероятие огласки».
Нижеприводимые весьма любопытные документы показывает, какой выход нашли друзья Серебряковой из создавшегося положения:
Сколько же всего получила Серебрякова за свои услуги делу политического розыска? Единовременные пособия в 1908 году (5000 руб.) и 1910 году (500 рублей), вместе с общей суммой пенсии (с февраля 1911 года по январь 1917 года) составляют 12 400 рублей.
Впрочем, эти исчисления далеко неполны и неточны. Указанные выдачи носят характер особых наград, они являются не столько оплатой обычных услуг, сколько сверхординарными поощрениями. Обычная оплата деятельности Серебряковой, её обычное жалованье от Департамента нам неизвестны. Можно лишь думать, что жалованье это, по крайней мере, в последние годы её работы в «охранке», было не менее или, что вероятнее, даже превышало 1200 рублей в год, т. е. ту сумму, которая была определена ей в качестве пожизненной пенсии.
Начальник Московского охранного отделения фон Коттен в 1907 году, поддерживая ходатайство о выдаче Серебряковой единовременного пособия, между прочим, писал: «…получая за свою усердную работу скромное вознаграждение, она никакого запаса средств к существованию сберечь не имела возможности».
Неизвестно, что понимал фон Коттен под «скромным вознаграждением». Ясно, что Серебрякова работала в охранке около 25 лет не даром, не только, а может быть, и не столько из-за идейных побуждений.
Дело по обвинению Серебряковой слушалось в открытом заседании Московского губернского суда в 1926 году. Суд посчитал, что "преступления Серебряковой заслуживают высшей меры наказания, но принимая во внимание, что «карательная политика пролетарского государства не преследует мести», а также и то обстоятельство, что подсудимая не является для настоящего времени социально опасной (старчество, инвалидность), приговорил её к лишению свободы на семь лет с конфискацией имущества. Она к этому времени была уже слепой.
Обыски в Ясной Поляне
"В январе 1908 года секретной сотрудницей Московского охранного отделения Субботиной, оказавшей в своё время неоценимые услуги делу политического розыска не только в Москве, но и для большей части Европейской России, было выдано из сумм Департамента полиции единовременное пособие в пять тысяч (5 000) рублей взамен пенсии, так как Субботина, достигнув престарелого возраста, вынуждена была прекратить свою исключительную по степени полезности и верности делу деятельность.
В конце минувшего 1909 года известному эмигранту Бурцеву удалось разоблачить прошлую деятельность Субботиной в качестве секретной сотрудницы правительства по освещению революционного движения в России.
Таковое разоблачение не только окончательно потрясло и без того расстроенное здоровье Субботиной, но отразилось крайне печально и на её семейном положении, а именно: ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем Субботиной места в московской земской управе, состоящей, как и все подобные учреждения, в лучшем случае, в большинстве из оппозиционных элементов.
Между тем из полученных Субботиной в пособие 5 тысяч рублей часть ушла на погашение бывших у неё долгов, а на остальные она приобрела библиотеку, чтобы иметь средства к жизни. Постигшая, однако, Субботину слепота на оба глаза, вследствие образовавшейся катаракты, заставила её бросить это дело и с убытком продать библиотеку с рассрочкой получения при этом платы на несколько лет.
Вследствие всего изложенного Субботина оказалась в настоящее время в безвыходно бедственном положении, кроме того, выяснилась необходимость лечь в больницу для производства операции снятия катаракты, что вызывает непосильный для неё расход, ввиду чего она ходатайствует о выдаче ей единовременного пособия на лечение.
Принимая во внимание доложенную выше плодотворную деятельность Субботиной в интересах правительства и исключительно неблагоприятно создавшееся для неё настоящее положение, Департамент полиции имеет честь испрашивать разрешения Вашего превосходительства на назначение Субботиной из секретных сумм единовременного пособия в размере 500 рублей.
Директор Зуев. Заведующий отделом полковник Ерёмин".
Наконец, через год самой Серебряковой или её доброжелателями возбуждается вопрос о назначении ей пожизненной пенсии.
16 января 1911 года заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Ерёмин составляет записку-справку, в которой излагает обстоятельства и основания, в силу которых Серебряковой были дважды выданы единовременные пособия в размере 5 тысяч рублей и 500 рублей. На полях этого документа имеются две приписки-резолюции:
1) «Доложено т. м-ра. Его в-ство приказал назначить Субботиной пенсию из секретных сумм в размере 1 200 руб. 24/1».
2) «Прошу справиться, надо ли это сделать всеподданнейшим докладом».
По заведённому порядку, требовалось, по-видимому, в подобных случаях прибегать к всеподданнейшему докладу. 31 января 1911 года за подписью министра внутренних дел Столыпина составляется доклад на имя Николая II.
"Всеподданнейший доклад министра внутренних делДоклад был подан на следующий день. На полях доклада красуется резолюция:
В числе секретных сотрудников, состоявших в последнее время при Московском охранном отделении, в течение 25 лет несла службу Анна Григорьевна Серебрякова, которая оказала весьма ценные услуги делу политического розыска. Благодаря её указаниям розыскным органам удалось обнаружить несколько подпольных типографий, расследовать преступную деятельность различных профессиональных организаций, выяснить многие революционные кружки, проявившие свою деятельность в разных городах, имевшие связи с революционными центрами столиц, и таким образом нанести революционному движению весьма значительный ущерб.
Будучи убеждённым врагом крамолы, Серебрякова исполняла свои обязанности идейно, мало интересуясь денежным вознаграждением и совершенно тайно от своих родных. В силу принятых на себя добровольно обязанностей по содействию правительству в борьбе с революционным движением Серебрякова вынуждена была мириться с тем, что её дети, встречая в доме матери людей революционного направления, невольно сами заражались их убеждениями и ей приходилось нравственно страдать ввиду невозможности уберечь своих детей от опасности увлечения революционными идеями и связанной с этим совершенной шаткостью всей их жизненной карьеры.
Несмотря на то что Серебрякова в течение всей своей продолжительной службы, полной тревоги и нервного напряжения, отличалась исключительными способностями, находчивостью и осторожностью, старому эмигранту – народовольцу Бурцеву в силу особых обстоятельств последнего времени в октября 1909 года удалось разоблачить и предать широкой огласке её деятельность, благодаря чему Серебрякова была оставлена на произвол судьбы своим мужем и детьми, удалена со службы Московской губернской земской управы и таким образом лишилась единственного средства к существованию.
Все последние удары жизни настолько расстроили ещё ранее подорванное здоровье Серебряковой, достигшей пятидесятилетнего возраста, что она лишилась трудоспособности, в последнее время потеряла зрение на оба глаза.
Признавая ввиду сего участь Анны Серебряковой заслуживающей исключительного внимания и озабочиваясь обеспечением её старости, всеподданнейшим долгом поставляю себе повергнуть на монаршее Вашего Императорского Величества благовоззрение ходатайство моё о всемилостивейшем пожаловании Анне Серебряковой из секретных сумм Департамента полиции пожизненной пенсии в размере тысячи двухсот (1 200) рублей в год.
31 января 1911 года.
Министр внутренних дел статс-секретарь Столыпин".
"Собственною Его Императорского Величества рукою начертано «Сг» – согласен – в Царском селе.Спустя семь дней Департамент полиции официальной бумагой ставит в известность Московское охранное отделение об утверждении всеподданнейшего доклада.
Февраля 1 дня 1911 года. Статс-секретарь Столыпин".
"Совершенно секретно.Итак, выдача пенсии утверждена. Оставалось лишь получать её. Однако, здесь охранники столкнулись с техническим препятствием.
Начальник Московского охранного отделения.
№117182 7 февраля 1911 г.
1-го текущего февраля Анне Григорьевне Серебряковой всемилостивейше пожалована за оказанные ею услуги делу политического розыска пожизненная пенсия в размере тысячи двухсот (1 200) рублей.
Об изложенном Департамент полиции уведомляет Ваше высокоблагородие, присовокупляя, что вместе с сим по означенному предмету сообщено в 3-е делопроизводство Департамента.
Исп. об. вице-директора С. Виссарионов. Заведующий Особым отделом полковник Ерёмин".
Ежемесячная выдача денег через начальника Московского охранного отделения, конечно, не могла бы не быть замеченной окружающими. Вышедшая из строя активных секретных сотрудников, объявленная, но до конца не изобличённая, Серебрякова продолжает цепко охранять своё «доброе» имя. Она согласна получать деньги, но она желает и «свести на нет всякое вероятие огласки».
Нижеприводимые весьма любопытные документы показывает, какой выход нашли друзья Серебряковой из создавшегося положения:
"Вследствие сообщения заведующим Особым отделом Департамента от 5 февраля о последовавшем 1 февраля по всеподданнейшему докладу министра внутренних дел высочайшем соизволении на назначение проживающей в Москве Анне Серебряковой пожизненной пенсии из секретной суммы Департамента по 1 200 руб. в год и полученной из Особого отдела справки о производстве выдачи ей этой пенсии через начальника Московского охранного отделения причитавшиеся Серебряковой за минувший февраль деньги в размере 100 руб. были ей переведены через начальника сего отделения.Серебрякова выполняет требуемую формальность. Уже слепая, с трудом она пишет собственноручно в Департамент следующее заявление:
Ныне отставной надворный советник Зубатов, пенсионер Департамента полиции, проживающий в г. Москве, уведомляя, что он получил эти деньги для передачи Серебряковой, просит на будущее время ввиду слепоты её и желания свести на нет всякое вероятие огласки переводить деньги для выдачи Серебряковой на его имя, причём он будет расписки её в получении пенсии представлять в Департамент.
Ввиду испрошения всемилостивейшего повеления о назначении пенсии Серебряковой по Особому отделу означенное ходатайство отставного надворного советника
Зубатова было препровождено на заключение названного отдела, который ныне сообщил, что, по его мнению, к удовлетворению этого ходатайства не было бы препятствий, если бы в Департаменте имелось письменное заявление о том самой г-жи Серебряковой.
Докладывая об изложенном, 3-е делопроизводство полагало бы объявить Зубатову, что пенсия для Серебряковой может быть переводима на его имя лишь при вышеуказанном условии, с тем, что расписки получательницы будут представляться им ежемесячно в Департамент, а пенсию за март перевести прежним порядком, о чем и имеет честь представить на благоусмотрение Вашего превосходительства.
Вице-директор (подпись неразборчива). Делопроизводитель (подпись неразборчива). 22 марта 1911 г."
"В Департамент полиции.В архивных делах Департамента сохранилось 69 расписок Серебряковой. Свою пенсию она аккуратно получала с февраля 1911 по январь 1917 года. Лишь февральская революция нарушила и прервала эту регулярную выдачу из царской казны по 100 рублей в месяц.
С содержанием объявления Департамента от 29 марта 1911 г. за № 26 871 согласна, и прошу выслать деньги для меня на имя Сергея Васильевича Зубатова, которые будет пересылать от себя в Департамент мои расписки в получении от Департамента денег.
Москва Анна Егоровна Серебрякова
4 апреля 1911 г."
Сколько же всего получила Серебрякова за свои услуги делу политического розыска? Единовременные пособия в 1908 году (5000 руб.) и 1910 году (500 рублей), вместе с общей суммой пенсии (с февраля 1911 года по январь 1917 года) составляют 12 400 рублей.
Впрочем, эти исчисления далеко неполны и неточны. Указанные выдачи носят характер особых наград, они являются не столько оплатой обычных услуг, сколько сверхординарными поощрениями. Обычная оплата деятельности Серебряковой, её обычное жалованье от Департамента нам неизвестны. Можно лишь думать, что жалованье это, по крайней мере, в последние годы её работы в «охранке», было не менее или, что вероятнее, даже превышало 1200 рублей в год, т. е. ту сумму, которая была определена ей в качестве пожизненной пенсии.
Начальник Московского охранного отделения фон Коттен в 1907 году, поддерживая ходатайство о выдаче Серебряковой единовременного пособия, между прочим, писал: «…получая за свою усердную работу скромное вознаграждение, она никакого запаса средств к существованию сберечь не имела возможности».
Неизвестно, что понимал фон Коттен под «скромным вознаграждением». Ясно, что Серебрякова работала в охранке около 25 лет не даром, не только, а может быть, и не столько из-за идейных побуждений.
Дело по обвинению Серебряковой слушалось в открытом заседании Московского губернского суда в 1926 году. Суд посчитал, что "преступления Серебряковой заслуживают высшей меры наказания, но принимая во внимание, что «карательная политика пролетарского государства не преследует мести», а также и то обстоятельство, что подсудимая не является для настоящего времени социально опасной (старчество, инвалидность), приговорил её к лишению свободы на семь лет с конфискацией имущества. Она к этому времени была уже слепой.
Обыски в Ясной Поляне
Любопытна тема, поднятая Л.Меньшиковым в книге «Охрана и революция»: Лев Толстой и «охранка».
«Я не политический человек», – писал Л.Н. Толстой в 1857 году после того, как увидел в Париже гильотину; таким он оставался и всю жизнь. Тем не менее, писатель, не говоря уже о его рационализме в сфере религиозной, часто вторгался как моралист в область политических вопросов. Всем памятны мужественные выступления Толстого с протестом против смертной казни («Письмо к Александру III», «Не могу молчать») и в защиту духоборцев («Письмо к Николаю II»). Критика Толстого некоторых сторон «существующего строя» (земельные отношения, милитаризм) носила иногда такой резкий характер, что легко могла быть «подведена» под те или другие статьи уголовного кодекса. Как известно, проповедь свою Толстой вёл во всеуслышание и от ответственности не уклонялся; наоборот – желал её.
Несмотря на все это, Толстому за всю его долгую жизнь не довелось иметь острых конфликтов ни с полицией, ни с юстицией. Единственной репрессивной мерой, которую пришлось испытать великому писателю, было лишь знаменитое синодское «отлучение», имевшее, впрочем, более символический характер. И в то время, когда последователи Толстого, повторявшие только слова своего учителя, подвергались всевозможным гонениям, сам он оставался застрахованным от всяких мер начальственного «воздействия». Даже тогда, когда Толстой, страдая за своих учеников, терпевших преследования, просил, чтобы вместо них привлекали его – истинного виновника, ему отказывали в этой «милости».
В 1896 году Толстой, по случаю ареста в Туле одной женщины-врача, написал министру юстиции Муравьёву письмо, в котором говорил о «неразумности, бесполезности, жестокости мер, принимаемых правительством против лиц, которые распространяют его запрещённые сочинения», и просил «все меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто считается виновником его». «Я заявляю вперёд, – писал Толстой далее, – что буду не переставая, до самой смерти делать то, что правительство считает злом, а что я считаю священной перед Богом обязанностью».
Позднее, в 1909 году, Толстой в одном письме к А.М.Бодянскому признавался:
Не следует думать, что Толстой был совершенно оставлен без внимания со стороны «недреманного ока».
Имя Л.Н.Толстого в анналах охранной полиции появилось в 1861 году, когда председатель Главного управления цензуры запросил 8 мая главного начальника III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии о том, «не встречается ли каких-либо препятствий к дозволению графу Толстому быть редактором периодического журнала» (речь шла о журнале «Ясная Поляна»). Шеф жандармов, князь Долгорукий, на это ответил: «препятствий нет».
Почти одновременно легла на Толстого и первая тень подозрения в «неблагонадёжности».
24 ноября 1361 года из Москвы выехал в Ясную Поляну, имение Толстого, студент Московского университета Алексей Соколов, состоящий под надзором полиции «ввиду прикосновенности к изданию и распространению запрещённых сочинений» (дело о прокламациях «Великорусе», изданных Обручевым). Начальник 2-го округа корпуса жандармов Перьфильев предписал находившемуся в
Тульской губернии штаб-офицеру Муратову установить за Соколовым «негласное наблюдение». С этого и началась 39-я часть дела «о революционном духе народа в России и о распространении по сему случаю возмутительных воззваний», посвящённая специально Л.Н. Толстому.
Первые «агентурные» сведения о Толстом гласили, что в Ясной Поляне учреждены школы, в которых занимаются несколько студентов, «кои подвергались каким-либо случаям», и что сам граф, «человек умный и весьма замечательный в своих либеральных направлениях, очень усердно занимается распространением грамотности между крестьянами». Кроме того, в донесениях говорилось, что «у Толстого на собрании всех преподавателей была сказана речь, в которой много заимствовано из Великорусса», что «в Ясной Поляне поселился некто Елагин» и что там был литератор Якушкин, который, проезжая через Тульскую губернию, распространял воззвания.
На основании этих донесений управляющий III Отделением генерал Потапов, сделал ряд строжайших предписаний о секретном расследовании. Последние, однако, не дали результатов. Речь «возмутительного содержания» добыть не представилось возможным, более того, оказалось, что о ней даже «нет никаких слухов». Елагин, как выяснилось, через Тульскую губернию хотя и проезжал, но в Крапивенский уезд не заглядывал. Якушкин, оказалось, в Ясной Поляне был, но всего два дня, а относительно распространения им воззваний, по выражению полковника Муратова, «ничего особенного не слышно».
Источником вышеприведённых «агентурных сведений» являлась московская полиция, у которой в это время завёлся «секретный сотрудник». В качестве такового выступил временно обязанный князя Долгорукого дворовый человек Михайло Шипов, который «объявил желание следить за действиями графа Льва Николаевича Толстого и узнать отношение его к студентам университета, жившим у него под разными предлогами».
Рекомендованный III Отделению самим московским генерал-губернатором Тучковым, Шипов явился в январе 1862 года, имея «конфиденциальное письмо» от генерала
Потапова к жандармскому штаб-офицеру по Московской губернии, полковнику Воейкову, которому заявил, что «имеет намерение сблизиться с лицами, занимающимися тайными литографиями и печатанием разных запрещённых сочинений» и в этих видах думает «объясниться с знакомым ему литографщиком и предложить нанять ему отдельную комнату, в которую поставит станок для означенной цели…»
Полковнику Воейкову «прожект» этот не мог не понравиться, но к осуществлению его встретилось препятствие: Шипов спросил «для устройства сего… денег от 30 до 50 р». Полковник, не считая себя в праве "делать такие расходы (доброе старое время!), мог только предложить агенту «сначала хорошенько удостовериться в справедливости начинаемого им дела», после чего обещал дать «на необходимые расходы».
Шипов, вполне убеждённый «в справедливости» своих замыслов, не пожелал ждать и обратился с предложением услуг к местной полиции. Московский обер-полицмейстер, граф Крейц, направил его в распоряжение пристава Городской части Шляхтина, занимавшегося розысками. В то время наблюдениями этого полицейского уже было обнаружено, что "граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Осфальд, который был впоследствии замешан в деле распространения «Великоруссов». Шляхтин, зная, что «граф Толстой сам много пишет», и полагая, что «может быть, он был редактором этого сочинения», приказал Шилову следить за Толстым даже и в том случае, если он будет проживать в Ясной Поляне, хотя последняя и находилась за пределами ведения столичной администрации.
Шипов был типичным «сотрудником». Его дебют у Войкова и последующие подвиги доказали, что он обладал всеми доблестями, свойственными людям его профессии. Но ему не повезло прямо-таки на редкость: в феврале 1552 года Шипов был командирован в Тульскую губернию, а 1 июня того же года полковник Муратов донёс III Отделению следующее:
"Галицкий почётный гражданин Михайло Иванович Зимин прибыл в город Тулу 17-го минувшего февраля с тамбовским мещанином Гирос, распустил слухи, что он агент правительства и что ему поручены важные секретные дела.
По требованию полиции г. Зимин представил свидетельство, выданное ему приставом московской полиции Городской части г. Шляхтиным от 15 февраля 1862 года за № 101, сроком на два месяца, у г. Гироса был паспорт, выданный ему тамбовской городской управой.
Г. Зимин все время пребывания своего в Туле вёл разгульную, нетрезвую жизнь, посещая гостиницы низшего разряда, и, наконец, дошёл до такой крайности, что заложил часы товарища своего г. Гироса без его позволения, и через этот поступок они поссорились и разошлись.
Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы правительством, следить за действиями графа Льва Толстого и за лицами, живущими в с. Ясная Поляна.
Узнав об этом, я пригласил к себе г. Гироса, который подтвердил все относящееся до г. Зимина и прибавил, что г. Зимин обещал ему дать б тысяч рублей серебром, если он откроет что-нибудь о графе Толстом, но во все это время г. Гирос ездил в с. Ясную Поляну только два раза, не открыв ровно ничего. Г. Гирос живёт ещё в Туле, а Зимин выехал в Москву 22 мая, не заявив никому о своём отъезде".
По поводу донесения полковника Муратова управляющий III Отделением написал такую резолюцию: «Хорош агент! Но я удивляюсь, как можно было его выбрать, – это простой сыщик для мелких воришек, которого я знаю лично».
Нетрудно догадаться, что под видом «почётного гражданина» Зимина отличался дворовый человек князя Долгорукова Михайло Шипов.
Предчувствуя грозу, шпион поспешил в Петербург под тем предлогом, что туда выехал и граф Толстой. Не найдя своего наблюдаемого, агент явился в III Отделение «для узнания, не имеют ли они адреса графа». На приёме генерал Потапов осведомил Шилова о донесении тульских властей относительно его похождений и предупредил, что ему будет «нехорошо».
Действительно, когда Шипов вернулся в Москву, его немедленно арестовали и посадили в городскую часть. Тогда, чтобы как-нибудь реабилитироваться, Шипов начал рассказывать о своих «открытиях» по делу Толстого, причём, как в басне, «к былям небылиц без счета прилагал». В показаниях, данных подполковнику Шеншину, чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе, Шипов повествует, между прочим: «При графе находится более 20 студентов разных университетов и без всяких видов… На четвёртой неделе прошедшего великого поста привезены были к нему в имение из Москвы камни для литографии, шрифты, краска для печатания каких-то запрещённых книг, но не знаю вследствие каких причин, печатание не состоялось, и все к оному принадлежности отправлены в другое имение, принадлежащее ему в Курской губернии, но потом предположено, чтобы раньше августа месяца работы не начинать… В числе показанных мною учителях находится ещё курьер, должность его состоит в частных поездках по трактам к Харькову и к Москве, также у его сиятельства часто бывают продавцы разного товара из Стародубенских слобод, которые у него иногда ночуют и живут по 1 и по 2 дня. Кроме ж всех сказанных, приёму бывает очень лично даже ближним соседям и знакомым. Также мне известно, что в августе месяце настоящего года предполагается у его сиятельства печатание какого-то манифеста по случаю тысячелетия России, и оный манифест был у них на просмот-рении и отправлен для чего-то за границу, но куда – мне неизвестно… К тому ж в доме его сиятельства из кабинета в канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом… К этому имею присовокупить, что мной от господина подполковника Дмитрия Семёновича Шеншина с 1 февраля по настоящее время получено в разное время на расходы триста пятнадцать руб. серебром, о ста руб. из оных представлен отчёт в феврале месяце. А в остальных тоже обязуюсь дать полный добросовестный отчёт, если же вашему благородию угодно будет отложить до августа месяца вышеупомянутое дело, то обязуюсь содействовать к его наискорейшему открытию. К сему показанию временно обязанный князя Долгорукова дворовый человек Михаил Иванов Шипов руку приложил».
Чтобы развязаться с неприятной историей, московские лекоки решили сплавить «почётного гражданина» Зимина в Петербург. «Препровождаю к вам, почтеннейший Александр Львович, – писал генерал-губернатор Тучков 26 июня 1862 года генералу Потапову, – бывшего секретного агента Михаилу Шилова со всеми показаниями, сделанными им по известному вам делу графа Льва Толстого. Хотя Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания».
Несмотря на предупреждение Тучкова и на очевидную вздорность сообщений Шилова, III Отделение, само бывшее о нем весьма нелестного мнения, решило все-таки произвести по его доносам особое расследование. Через неделю, 2 июля, жандармский полковник Дурново получил от князя Долгорукова предписание, которое, помимо дословного изложения шпионских измышлений, гласило: «Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти важными и признавая необходимым удостовериться, в какой степени оные справедливы, я предписываю Вашему высокоблагородию отправиться в Тульскую и потом, если окажется нужным, в Курскую губернии и сделать надлежащее дознание по сему предмету».
Полковник Дурново начал исполнение данного ему поручения с производства обысков в Ясной Поляне, которые были сделаны в отсутствие Толстого, с подобающей помпой и продолжались целых два дня. Результат экспедиции не оправдал ожиданий: самый «тщательный и всесторонний» осмотр всего имения обнаружил только… полную лживость донесений Шилова.
Вернувшись в Петербург, полковник Дурново представил шефу рапорт о своей поездке. Он доложил, что в Ясной Поляне проживают только 9 молодых людей, причём «все они имели свидетельство на жительство», ни у кого из них «предосудительного не оказалось». Лишь у студента Фон-Боля, управляющего имением, обнаружили выписку из журнала «Колокол».
«Я не политический человек», – писал Л.Н. Толстой в 1857 году после того, как увидел в Париже гильотину; таким он оставался и всю жизнь. Тем не менее, писатель, не говоря уже о его рационализме в сфере религиозной, часто вторгался как моралист в область политических вопросов. Всем памятны мужественные выступления Толстого с протестом против смертной казни («Письмо к Александру III», «Не могу молчать») и в защиту духоборцев («Письмо к Николаю II»). Критика Толстого некоторых сторон «существующего строя» (земельные отношения, милитаризм) носила иногда такой резкий характер, что легко могла быть «подведена» под те или другие статьи уголовного кодекса. Как известно, проповедь свою Толстой вёл во всеуслышание и от ответственности не уклонялся; наоборот – желал её.
Несмотря на все это, Толстому за всю его долгую жизнь не довелось иметь острых конфликтов ни с полицией, ни с юстицией. Единственной репрессивной мерой, которую пришлось испытать великому писателю, было лишь знаменитое синодское «отлучение», имевшее, впрочем, более символический характер. И в то время, когда последователи Толстого, повторявшие только слова своего учителя, подвергались всевозможным гонениям, сам он оставался застрахованным от всяких мер начальственного «воздействия». Даже тогда, когда Толстой, страдая за своих учеников, терпевших преследования, просил, чтобы вместо них привлекали его – истинного виновника, ему отказывали в этой «милости».
В 1896 году Толстой, по случаю ареста в Туле одной женщины-врача, написал министру юстиции Муравьёву письмо, в котором говорил о «неразумности, бесполезности, жестокости мер, принимаемых правительством против лиц, которые распространяют его запрещённые сочинения», и просил «все меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто считается виновником его». «Я заявляю вперёд, – писал Толстой далее, – что буду не переставая, до самой смерти делать то, что правительство считает злом, а что я считаю священной перед Богом обязанностью».
Позднее, в 1909 году, Толстой в одном письме к А.М.Бодянскому признавался:
«Ничто бы так вполне не удовлетворило меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму – вонючую, холодную, голодную».Исключительное явление? Толстой всю жизнь провёл в России и все время оставался как бы «вне пределов досягаемости». Толстой открыто говорил и писал то, что думал, и ни разу не был за это арестован! Факт, которому едва ли можно найти прецедент в истории русской общественности.
Не следует думать, что Толстой был совершенно оставлен без внимания со стороны «недреманного ока».
Имя Л.Н.Толстого в анналах охранной полиции появилось в 1861 году, когда председатель Главного управления цензуры запросил 8 мая главного начальника III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии о том, «не встречается ли каких-либо препятствий к дозволению графу Толстому быть редактором периодического журнала» (речь шла о журнале «Ясная Поляна»). Шеф жандармов, князь Долгорукий, на это ответил: «препятствий нет».
Почти одновременно легла на Толстого и первая тень подозрения в «неблагонадёжности».
24 ноября 1361 года из Москвы выехал в Ясную Поляну, имение Толстого, студент Московского университета Алексей Соколов, состоящий под надзором полиции «ввиду прикосновенности к изданию и распространению запрещённых сочинений» (дело о прокламациях «Великорусе», изданных Обручевым). Начальник 2-го округа корпуса жандармов Перьфильев предписал находившемуся в
Тульской губернии штаб-офицеру Муратову установить за Соколовым «негласное наблюдение». С этого и началась 39-я часть дела «о революционном духе народа в России и о распространении по сему случаю возмутительных воззваний», посвящённая специально Л.Н. Толстому.
Первые «агентурные» сведения о Толстом гласили, что в Ясной Поляне учреждены школы, в которых занимаются несколько студентов, «кои подвергались каким-либо случаям», и что сам граф, «человек умный и весьма замечательный в своих либеральных направлениях, очень усердно занимается распространением грамотности между крестьянами». Кроме того, в донесениях говорилось, что «у Толстого на собрании всех преподавателей была сказана речь, в которой много заимствовано из Великорусса», что «в Ясной Поляне поселился некто Елагин» и что там был литератор Якушкин, который, проезжая через Тульскую губернию, распространял воззвания.
На основании этих донесений управляющий III Отделением генерал Потапов, сделал ряд строжайших предписаний о секретном расследовании. Последние, однако, не дали результатов. Речь «возмутительного содержания» добыть не представилось возможным, более того, оказалось, что о ней даже «нет никаких слухов». Елагин, как выяснилось, через Тульскую губернию хотя и проезжал, но в Крапивенский уезд не заглядывал. Якушкин, оказалось, в Ясной Поляне был, но всего два дня, а относительно распространения им воззваний, по выражению полковника Муратова, «ничего особенного не слышно».
Источником вышеприведённых «агентурных сведений» являлась московская полиция, у которой в это время завёлся «секретный сотрудник». В качестве такового выступил временно обязанный князя Долгорукого дворовый человек Михайло Шипов, который «объявил желание следить за действиями графа Льва Николаевича Толстого и узнать отношение его к студентам университета, жившим у него под разными предлогами».
Рекомендованный III Отделению самим московским генерал-губернатором Тучковым, Шипов явился в январе 1862 года, имея «конфиденциальное письмо» от генерала
Потапова к жандармскому штаб-офицеру по Московской губернии, полковнику Воейкову, которому заявил, что «имеет намерение сблизиться с лицами, занимающимися тайными литографиями и печатанием разных запрещённых сочинений» и в этих видах думает «объясниться с знакомым ему литографщиком и предложить нанять ему отдельную комнату, в которую поставит станок для означенной цели…»
Полковнику Воейкову «прожект» этот не мог не понравиться, но к осуществлению его встретилось препятствие: Шипов спросил «для устройства сего… денег от 30 до 50 р». Полковник, не считая себя в праве "делать такие расходы (доброе старое время!), мог только предложить агенту «сначала хорошенько удостовериться в справедливости начинаемого им дела», после чего обещал дать «на необходимые расходы».
Шипов, вполне убеждённый «в справедливости» своих замыслов, не пожелал ждать и обратился с предложением услуг к местной полиции. Московский обер-полицмейстер, граф Крейц, направил его в распоряжение пристава Городской части Шляхтина, занимавшегося розысками. В то время наблюдениями этого полицейского уже было обнаружено, что "граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Осфальд, который был впоследствии замешан в деле распространения «Великоруссов». Шляхтин, зная, что «граф Толстой сам много пишет», и полагая, что «может быть, он был редактором этого сочинения», приказал Шилову следить за Толстым даже и в том случае, если он будет проживать в Ясной Поляне, хотя последняя и находилась за пределами ведения столичной администрации.
Шипов был типичным «сотрудником». Его дебют у Войкова и последующие подвиги доказали, что он обладал всеми доблестями, свойственными людям его профессии. Но ему не повезло прямо-таки на редкость: в феврале 1552 года Шипов был командирован в Тульскую губернию, а 1 июня того же года полковник Муратов донёс III Отделению следующее:
"Галицкий почётный гражданин Михайло Иванович Зимин прибыл в город Тулу 17-го минувшего февраля с тамбовским мещанином Гирос, распустил слухи, что он агент правительства и что ему поручены важные секретные дела.
По требованию полиции г. Зимин представил свидетельство, выданное ему приставом московской полиции Городской части г. Шляхтиным от 15 февраля 1862 года за № 101, сроком на два месяца, у г. Гироса был паспорт, выданный ему тамбовской городской управой.
Г. Зимин все время пребывания своего в Туле вёл разгульную, нетрезвую жизнь, посещая гостиницы низшего разряда, и, наконец, дошёл до такой крайности, что заложил часы товарища своего г. Гироса без его позволения, и через этот поступок они поссорились и разошлись.
Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы правительством, следить за действиями графа Льва Толстого и за лицами, живущими в с. Ясная Поляна.
Узнав об этом, я пригласил к себе г. Гироса, который подтвердил все относящееся до г. Зимина и прибавил, что г. Зимин обещал ему дать б тысяч рублей серебром, если он откроет что-нибудь о графе Толстом, но во все это время г. Гирос ездил в с. Ясную Поляну только два раза, не открыв ровно ничего. Г. Гирос живёт ещё в Туле, а Зимин выехал в Москву 22 мая, не заявив никому о своём отъезде".
По поводу донесения полковника Муратова управляющий III Отделением написал такую резолюцию: «Хорош агент! Но я удивляюсь, как можно было его выбрать, – это простой сыщик для мелких воришек, которого я знаю лично».
Нетрудно догадаться, что под видом «почётного гражданина» Зимина отличался дворовый человек князя Долгорукова Михайло Шипов.
Предчувствуя грозу, шпион поспешил в Петербург под тем предлогом, что туда выехал и граф Толстой. Не найдя своего наблюдаемого, агент явился в III Отделение «для узнания, не имеют ли они адреса графа». На приёме генерал Потапов осведомил Шилова о донесении тульских властей относительно его похождений и предупредил, что ему будет «нехорошо».
Действительно, когда Шипов вернулся в Москву, его немедленно арестовали и посадили в городскую часть. Тогда, чтобы как-нибудь реабилитироваться, Шипов начал рассказывать о своих «открытиях» по делу Толстого, причём, как в басне, «к былям небылиц без счета прилагал». В показаниях, данных подполковнику Шеншину, чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе, Шипов повествует, между прочим: «При графе находится более 20 студентов разных университетов и без всяких видов… На четвёртой неделе прошедшего великого поста привезены были к нему в имение из Москвы камни для литографии, шрифты, краска для печатания каких-то запрещённых книг, но не знаю вследствие каких причин, печатание не состоялось, и все к оному принадлежности отправлены в другое имение, принадлежащее ему в Курской губернии, но потом предположено, чтобы раньше августа месяца работы не начинать… В числе показанных мною учителях находится ещё курьер, должность его состоит в частных поездках по трактам к Харькову и к Москве, также у его сиятельства часто бывают продавцы разного товара из Стародубенских слобод, которые у него иногда ночуют и живут по 1 и по 2 дня. Кроме ж всех сказанных, приёму бывает очень лично даже ближним соседям и знакомым. Также мне известно, что в августе месяце настоящего года предполагается у его сиятельства печатание какого-то манифеста по случаю тысячелетия России, и оный манифест был у них на просмот-рении и отправлен для чего-то за границу, но куда – мне неизвестно… К тому ж в доме его сиятельства из кабинета в канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом… К этому имею присовокупить, что мной от господина подполковника Дмитрия Семёновича Шеншина с 1 февраля по настоящее время получено в разное время на расходы триста пятнадцать руб. серебром, о ста руб. из оных представлен отчёт в феврале месяце. А в остальных тоже обязуюсь дать полный добросовестный отчёт, если же вашему благородию угодно будет отложить до августа месяца вышеупомянутое дело, то обязуюсь содействовать к его наискорейшему открытию. К сему показанию временно обязанный князя Долгорукова дворовый человек Михаил Иванов Шипов руку приложил».
Чтобы развязаться с неприятной историей, московские лекоки решили сплавить «почётного гражданина» Зимина в Петербург. «Препровождаю к вам, почтеннейший Александр Львович, – писал генерал-губернатор Тучков 26 июня 1862 года генералу Потапову, – бывшего секретного агента Михаилу Шилова со всеми показаниями, сделанными им по известному вам делу графа Льва Толстого. Хотя Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания».
Несмотря на предупреждение Тучкова и на очевидную вздорность сообщений Шилова, III Отделение, само бывшее о нем весьма нелестного мнения, решило все-таки произвести по его доносам особое расследование. Через неделю, 2 июля, жандармский полковник Дурново получил от князя Долгорукова предписание, которое, помимо дословного изложения шпионских измышлений, гласило: «Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти важными и признавая необходимым удостовериться, в какой степени оные справедливы, я предписываю Вашему высокоблагородию отправиться в Тульскую и потом, если окажется нужным, в Курскую губернии и сделать надлежащее дознание по сему предмету».
Полковник Дурново начал исполнение данного ему поручения с производства обысков в Ясной Поляне, которые были сделаны в отсутствие Толстого, с подобающей помпой и продолжались целых два дня. Результат экспедиции не оправдал ожиданий: самый «тщательный и всесторонний» осмотр всего имения обнаружил только… полную лживость донесений Шилова.
Вернувшись в Петербург, полковник Дурново представил шефу рапорт о своей поездке. Он доложил, что в Ясной Поляне проживают только 9 молодых людей, причём «все они имели свидетельство на жительство», ни у кого из них «предосудительного не оказалось». Лишь у студента Фон-Боля, управляющего имением, обнаружили выписку из журнала «Колокол».