Страница:
Заграничное бюро ЦК РСДРП реагировало на газетную шумиху опубликованием следующего письма в редакцию «Общего дела»:
Меньшиков начинает говорить
Расплата
"Уважаемый товарищ!Если русская легальная печать, описывая провокаторские таланты Серебряковой, имела своим основным и почти исключительным источником сведений – Бурцева и его журнал, то сам Бурцев, разоблачая Серебрякову, пользовался в свою очередь исключительно данными, сообщёнными ему Меньшиковым.
Просим Вас напечатать в вашем органе наше следующее заявление.
Легальная русская печать изображает объявленную в Вашей газете («Общее дело», №2) провокаторшей г-жу Серебрякову «видной» деятельницей социал-демократии.
По этому поводу заграничное бюро ЦК РСДРП считает нужным заявить следующее:
Г-жа Серебрякова видным членом нашей партии никогда не была. Она принадлежала скорее только к числу «сочувствующих», никаких ответственных функций не несла и занималась только снабжением квартирами, адресами и т. п. ЦК нашей партии по этому делу следствие ещё не производится.
С товарищеским приветом заграничное бюро ЦК".
Меньшиков начинает говорить
Леонид Меньшиков – фигура, достойная внимания. Он – истинный сын того режима провокаций, который в широких масштабах прививался Зубатовым и Столыпиным. Меньшиков прошёл всю школу зубатовско-го сыска. Он изучил все тонкости своего ремесла. Он учит приёмам предательства других. И он, по крайней мере, дважды предал сам: предал революционеров и предал «охранку».
Генерал Спиридович, словоохотливый рассказчик о жизни Московского охранного отделения, рисует портрет Меньшиков а такими красками:
Несколько иначе рассказывает о себе сам Меньшиков. В восьмидесятых годах, он, Меньшиков, имел какое-то отношение к революционным кругам. Он и его друзья, пишет Меньшиков, «собирались иногда потолковать о политике». Кружок этот был выдан полиции. Провокатором оказался Зубатов, только что начинавший тогда (и тоже в роли тайного агента) свою полицейскую карьеру.
Дальнейшая биография Меньшиков а – это триумфальное шествие по служебной лестнице. Начав свою карьеру в качестве простого филёра, он быстро дослужился до высоких чинов в Московском охранном отделении и далее – в особом отделе Департамента полиции.
Итак, согласно этой версии, Меньшиков рассматривал свою службу в «охранке», как своеобразную службу делу революции.
Нет особой нужды доказывать, выражаясь мягко, рискованность этих утверждений Меньшиков а. Приём этот, впрочем, совсем не новый, и практика знает не один случай, когда изобличённые провокаторы выставляли в виде оправдания именно эти доводы («пошёл в охранку, чтобы выведать приёмы её работы»). Разоблачать Меньшиков а и отыскивать причины, побудившие его избрать путь полицейской карьеры, нет большой нужды.
Ясно лишь одно: Меньшиков никогда не смог бы сделать головокружительной карьеры, если бы он своей энергичной работой не приносил действительной и значительной помощи политическому сыску.
Нам не известны все его заслуги перед правительством. Обнажая себя в многотомных литературных творениях, он весьма скупо говорит о своей собственной деятельности в борьбе с революцией.
В полицейский актив Меньшиков, во всяком случае, согласно его собственным признаниям, мы можем занести одно крупное дело, за которое, по свидетельству Спири-довича, он и получил «вне очереди» хороший орден и за которое, добавим мы от себя, он, несомненно, повысился в глазах своего начальства. Речь идёт о провале «Северного рабочего союза».
Организация эта оформилась в январе 1902 года, когда в Воронеже состоялся съезд представителей от отдельных губерний. «Северный рабочий союз» ставил своей задачей руководить рабочим движением в ряде смежных губерний (Владимирской, Костромской и Ярославской). Образование «Союза» – это попытка объединить силы социал-демократии на платформе «Покровского» течения.
О своём участии в ликвидации «Союза» Меньшиков писал в 1911 году в «Голосе социал-демократа»:
«Поездка на север, – пишет дальше по этому поводу Меньшиков, – была тем крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в „святая святых“ охраны».
И Меньшиков проник туда. Через год он уже был в особом отделе Департамента полиции в Петербурге.
Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать, что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и в 1909 году явился за границу вооружённый фактами.
Но за границей он вёл себя по-прежнему странно. Он не открылся революционерам, не передал им своих знаний, методов и приёмов охранного дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче говоря, он «забыл» сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы, скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий, но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации?
Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и осторожность, с которой Меньшиков стал оперировать своими документами за границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал правительство, набивая себе цену.
Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно думать, не подтверждённые документами данные о провокаторах. Характерная деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов, ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста – Меньшиков боялся Дана, с которым встречался ранее (по делу провала «Союза»). Остальные две фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с Меньшиков ым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с Меньшиков ым он передаёт так:
Анализируя, в частности, вышеприведённые заявления Бурцева и статьи в «Общем деле», мы неизбежно придём к выводу, что Бурцев не имел в своём распоряжении, т. е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь содержание этих документов.
Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе. Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передаёт следующим образом:
«В 1905 – 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я… и тут он привёл мне довольно пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привёл мои собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений, употреблённых мною иногда, если это известно „охранке“, то госпожа Серебрякова – провокатор. Я сказала Бурцеву, что определённо это утверждаю, так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный „охранке“, мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это, то мы были с ней наедине, в её комнате, на её собственной квартире, в одном из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно „охранке“, что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в курсе революционных направлений и непосредственно „охранке“, т. е. сама Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или какой-нибудь неразвитой шпион или филёр. И я утверждаю, что только она сама могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан, так он правильно и точно был передан».
Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться.
Генерал Спиридович, словоохотливый рассказчик о жизни Московского охранного отделения, рисует портрет Меньшиков а такими красками:
"Была, наконец, и ещё одна фигура, прогремевшая позже в революционном мире, чиновник для поручений Л.П.Меньшиков, когда-то, как говорили, участник одной из революционных организаций, попавший затем в отделение и сделавший в нем, а после в Департаменте полиции, большую чиновничью карьеру.Таким образом, в передаче Спиридовича, бестактность Трусевича послужила основанием для Меньшиков а вновь переметнуться в лагерь революции.
Угрюмый, молчаливый, корректный, всегда холодно-вежливый, солидный блондин в золотых очках и с маленькой бородкой, Меньшиков был редкий работник. Он держался особняком. Он часто бывал в командировках, будучи же дома, «сидел на перлюстрации», т. е. писал в Департамент полиции ответы на его бумаги по выяснениям различных перлюстрированных писем. Писал также и вообще доклады Департаменту по данным внутренней агентуры. Это считалось очень секретной частью, тесно примыкавшей к агентуре, и нас, офицеров, к ней не допускали, оставляя её в руках чиновников. Меньшиков ское бюро красного дерева внушало нам особое к нему почтение. И когда однажды, очевидно, по приказанию начальства, Меньшиков, очень хорошо относившийся ко мне, уезжая в командировку, передал мне ключ своего бюро и несколько бумаг для ответа Департаменту, это произвело в отделении некоторую сенсацию. Меня стали поздравлять.
Меньшиков знал революционную среду, и его сводки про революционных деятелей являлись исчерпывающими. За ним числилось одно большое дело. Говорили, что в те годы Департамент овладел раз всеми явками и данными, с которыми некий заграничный представитель одной из революционных организаций должен был объехать ряд городов и дать своим группам соответствующие указания. Меньшиков у были даны добытые сведения и, вооружившись ими, он в качестве делегата объехал по явкам все нужные пункты, повидался с представителями местных групп и произвёл начальническую ревизию. Иными словами, успешно разыграл революционного Хлестакова, и в результате – вся организация подверглась разгрому.
Меньшиков получил за то вне очереди хороший орден. Позже взятый в Петербург, в Департамент, прослуживший много лет на государственной службе, принёсший несомненно, большую пользу правительству, он был уволен со службы директором Департамента полиции Трусе-вичем. Тогда Меньшиков вновь встал на сторону революции и, находясь за границей, начал опубликовывать те секреты, которые знал. Вот результат быстрых мероприятий шустрого директора".
Несколько иначе рассказывает о себе сам Меньшиков. В восьмидесятых годах, он, Меньшиков, имел какое-то отношение к революционным кругам. Он и его друзья, пишет Меньшиков, «собирались иногда потолковать о политике». Кружок этот был выдан полиции. Провокатором оказался Зубатов, только что начинавший тогда (и тоже в роли тайного агента) свою полицейскую карьеру.
«Разбираясь в обстановке своего ареста и „провала“ других лиц, – пишет Меньшиков, – я скоро пришёл к заключению, что неудачи революционеров часто являются результатом их собственных ошибок; что главная причина этих ошибок – почти полное незнание оружия врага; из этой предпосылки, естественно, вытекал один выход: чтобы избежать напрасной затраты сил, лишних жертв, необходимо прежде всего тщательно изучить средства, приёмы и систему борьбы противника, и что сделать это можно лучше всего, лишь находясь в его лагере…»И Меньшиков добавляет: "Я задумал это сделать: «клин клином выыибают», – решил я.
Дальнейшая биография Меньшиков а – это триумфальное шествие по служебной лестнице. Начав свою карьеру в качестве простого филёра, он быстро дослужился до высоких чинов в Московском охранном отделении и далее – в особом отделе Департамента полиции.
Итак, согласно этой версии, Меньшиков рассматривал свою службу в «охранке», как своеобразную службу делу революции.
Нет особой нужды доказывать, выражаясь мягко, рискованность этих утверждений Меньшиков а. Приём этот, впрочем, совсем не новый, и практика знает не один случай, когда изобличённые провокаторы выставляли в виде оправдания именно эти доводы («пошёл в охранку, чтобы выведать приёмы её работы»). Разоблачать Меньшиков а и отыскивать причины, побудившие его избрать путь полицейской карьеры, нет большой нужды.
Ясно лишь одно: Меньшиков никогда не смог бы сделать головокружительной карьеры, если бы он своей энергичной работой не приносил действительной и значительной помощи политическому сыску.
Нам не известны все его заслуги перед правительством. Обнажая себя в многотомных литературных творениях, он весьма скупо говорит о своей собственной деятельности в борьбе с революцией.
В полицейский актив Меньшиков, во всяком случае, согласно его собственным признаниям, мы можем занести одно крупное дело, за которое, по свидетельству Спири-довича, он и получил «вне очереди» хороший орден и за которое, добавим мы от себя, он, несомненно, повысился в глазах своего начальства. Речь идёт о провале «Северного рабочего союза».
Организация эта оформилась в январе 1902 года, когда в Воронеже состоялся съезд представителей от отдельных губерний. «Северный рабочий союз» ставил своей задачей руководить рабочим движением в ряде смежных губерний (Владимирской, Костромской и Ярославской). Образование «Союза» – это попытка объединить силы социал-демократии на платформе «Покровского» течения.
О своём участии в ликвидации «Союза» Меньшиков писал в 1911 году в «Голосе социал-демократа»:
«В 1905 году я, состоя чиновником особых поручений при Московском охранном отделении, получил приказание выяснить „Северный рабочий союз“. Пользуясь явками и паролями, добытыми агентурным путём (перлюстрация химической шифрованной переписи искровцев), я явился под видом нелегального к так называемым „американцам“ – А.НЛюбимову и его товарищам, живущим в Воронеже, и, получив от них рекомендации, объехал в течение недели города Ярославль, Кострому и Владимир, где имел свидания с социал-демократическими деятелями (Варенцова, Богданов, Александровы, Багаев и др.). Результатом моего доклада по начальству была „ликвидация“, во время которой было арестовано несколько человек».«Несколько человек» – это 51 член «Северного рабочего союза»…
«Поездка на север, – пишет дальше по этому поводу Меньшиков, – была тем крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в „святая святых“ охраны».
И Меньшиков проник туда. Через год он уже был в особом отделе Департамента полиции в Петербурге.
Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать, что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и в 1909 году явился за границу вооружённый фактами.
Но за границей он вёл себя по-прежнему странно. Он не открылся революционерам, не передал им своих знаний, методов и приёмов охранного дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче говоря, он «забыл» сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы, скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий, но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации?
Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и осторожность, с которой Меньшиков стал оперировать своими документами за границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал правительство, набивая себе цену.
Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно думать, не подтверждённые документами данные о провокаторах. Характерная деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов, ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста – Меньшиков боялся Дана, с которым встречался ранее (по делу провала «Союза»). Остальные две фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с Меньшиков ым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с Меньшиков ым он передаёт так:
"Я заявил ему, что раньше чем вступлю с ним в какие бы то ни было переговоры, я должен поставить ему один щекотливый вопрос.Как сказано выше, Меньшиков далеко не «с открытым сердцем» приехал в эмиграцию и весьма скупо делился с революционными партиями своими знаниями приёмов сыска и сведениями о провокаторах.
– Спрашивайте, – сказал он, густо покраснев.
– Мы подозреваем, что вы – то самое таинственное лицо, которое в 1902 году провалило в качестве втершегося в организацию провокатора «Северный союз».
Меньшиков заметно побледнел, подумал минуту и ответил:
– Да, это я. Но я должен дать объяснения. Это единственный случай в моей карьере, когда я играл такую роль, и я стыжусь этого случая. Но это был необходимый шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе, т. е. попасть в Петербург, в секретный отдел Департамента полиции, где сосредоточены все сведения о провокаторах. Кроме того, я принял все меры, чтобы выданные мной члены «Северного союза» отделались лишь административной ссылкой".
Анализируя, в частности, вышеприведённые заявления Бурцева и статьи в «Общем деле», мы неизбежно придём к выводу, что Бурцев не имел в своём распоряжении, т. е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь содержание этих документов.
Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе. Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передаёт следующим образом:
«В 1905 – 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я… и тут он привёл мне довольно пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привёл мои собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений, употреблённых мною иногда, если это известно „охранке“, то госпожа Серебрякова – провокатор. Я сказала Бурцеву, что определённо это утверждаю, так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный „охранке“, мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это, то мы были с ней наедине, в её комнате, на её собственной квартире, в одном из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно „охранке“, что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в курсе революционных направлений и непосредственно „охранке“, т. е. сама Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или какой-нибудь неразвитой шпион или филёр. И я утверждаю, что только она сама могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан, так он правильно и точно был передан».
Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться.
Расплата
Отсутствие документации в заявлениях Меньшикова дало, однако, возможность мужу и жене Серебряковым пытаться, и не совсем безуспешно, отстаивать своё «доброе имя». Этому помогло и то обстоятельство, что некоторые газеты, как было сказано, в погоне за сенсацией («Газета-копейка») объявили о бегстве Серебряковой и т. д. В начале ноября 1909 года в «Русских ведомостях» появляется следующее письмо мужа Серебряковой:
"Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после появления в №249 газеты «Русское слово» телеграммы из Парижа о том, что моя жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты была напечатана заметка «Женщина-провокатор», в которой неизвестный мне автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54 лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей 16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так… он припоминает следующие факты:
«Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела – князь Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машинкой. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке».
В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я никогда не жил с Рязановым. «Друга», князя Кугушева, у меня также не было, и о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев. Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было никогда. Та же телеграмма, по-видимому, дала повод другой газете «Газета-копейка» поместить в №164 заметку под заглавием «Провокатор А.Г.Серебрякова», где фантазия автора разыгралась до того, что он, помимо ряда инсинуаций по адресу моей жены, уверяет, что она скрылась неизвестно куда. Считая излишним опровергать до суда эту заметку, я ограничусь лишь указанием, что моя жена безвыездно проживает на моей квартире по следующему адресу: Смоленский бул., Полуэктов пер., в доме Немчиновой, в настоящее время тяжело больна, совсем ослепла и не может защищаться ни путём суда, ни путём печати, так что я и мои дети принуждены скрыть от неё все возникшие вокруг её имени инсинуации. Что же касается моего якобы неожиданного ухода со службы, то последний вызван отказом председателя управы в двухмесячном отпуске для лечения. Против редакторов и авторов указанных заметок я возбуждаю уголовное преследование лично от себя и как законный представитель интересов моей жены, чтобы путём суда пролить свет на это дело.
Москва, 5 ноября 1909 г. П.Серебряков".
Весьма общие и не подтверждённые документами обвинения против себя и своей жены Серебряков опровергает, главным образом, также путём общего и голословного отрицания. Можно отметить лишь две неточности в тексте его письма, которые, впрочем, не могли быть известны читателям того времени.
Павел Серебряков утверждает, что факт появления разоблачительного материала он и его дети скрывают от Анны Егоровны. Между тем почти одновременно с его письмом в «Русских ведомостях» выступает с оправданием на страницах парижского «Общего дела» и сама Анна Егоровна.
Павел Серебряков утверждает, что внезапный уход его с работы в земской управе ни в какой степени не связан с разоблачением его жены. Между тем двумя месяцами позже в официальном докладе Департамента полиции говорится, что «ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем „Субботиной“ места в Московской земской управе».
Так или иначе, но совокупность двух фактов (отсутствие документальных доказательств и «перегибы» некоторых газет) заставляла многих сомневаться в правильности бур-цевских обвинений. По свидетельству Горева-Гольдмана, в междупартийную следственную комиссию поступали протесты ряда партийных деятелей, что при отсутствии опять-таки необходимых документов весьма затрудняло работу комиссии.
На защиту поруганной чести семьи Серебряковых встали и кое-какие газеты. Так, например, «Голос Москвы» перепечатывает основные мысли письма Серебрякова в «Русских ведомостях», снабжая их весьма сочувственными комментариями. Газета подчёркивает тот факт, что «г-ка Серебрякова живёт вместе с мужем в Москве» и что Серебрякова «больная, совсем слепая и, естественно, не показывается в обществе». Сообщая далее о предстоящем судебном процессе, Серебрякова с редактором «Русского слова», редакция «Голоса Москвы» заканчивает свои комментарии следующей сентенцией:
"В данном случае мы стоит лицом к лицу даже и не с легкомыслием газет. Если бы подобное отношение к именам и чести людей было случайно – тогда так, тогда это было бы легкомыслием, но дело в том, что оно вытекает их характера газет.
Десятки лет русское общество живёт в нездоровых условиях существования временных правил для печати, стесняющих свободу работы. У печати много врагов. Но никто не даёт в руки этих врагов такого сильного оружия против печати, как рыцари жёлтого слова".
Короче говоря, русская печать не созрела ещё для того, чтобы отказаться от опеки временных правил для печати…
Весьма сочувственно к письму Серебрякова отнеслось и черносотенное «Русское знамя». Письмо Серебрякова – повод для ругани по адресу освободительного движения.
«Все эти процессы, – в характерном для неё стиле пишет газета, – по обвинению Бурцевым недавно польской курсистки, теперь Серебряковой – сплошная грязь, хотя обвиняемые лица могут быть и чисты. Дело, конечно, не в отдельных лицах, а в социал-революционной грязи. С этой точки зрения можно даже приветствовать разоблачения Бурцева. Он готовит два новых обличения… Пусть старается. Подождём обличения двух новых жидов».
Параллельно с этой полемикой в легальной русской печати и с апелляцией Павла Серебрякова к царскому коронному суду, сама Анна Егоровна выступила с «опровержением» в «Общем деле» Бурцева.
Письмо это, развязно трактующее о «традициях партии», о «чести и достоинстве», заслуживает того, чтобы привести его полный текст, в том виде, как оно напечатано в № 3 «Общего дела»:
Нам неизвестно, вынесла ли междупартийная заграничная комиссия какое-либо решение по этому делу. Серебрякова в Париж для своей реабилитации так и не выехала, хотя газеты дружно сообщали о её твёрдом желании ехать за границу.
По словам сына Серебряковой – П.П.Серебрякова, после отказа Бурцева от третейского суда в 1910 году (летом) под председательством Мартова состоялся межпартийный суд. Бурцев на этом суде будто бы заявил, что лично у него нет доказательств виновности Серебряковой, предлагая ей судиться с Меньшиков ым, от которого он и получил все сведения. В результате этого Мартов написал письмо В.В.Шеру, в котором заявлял, что Бурцев не мог доказать виновности Серебряковой. Сам В.В.Шер, написавший в своё время за границу письмо-протест против публикации сведений о провокаторстве без предварительной проверки их на суде, подтверждая получение письма от Мартова, не мог, однако, припомнить его содержания. Во всяком случае, можно считать установленным, что суд, если и состоялся, не вынес категорического решения ни за, ни против Серебряковой. Иначе говоря, хотя репутация Серебряковой и была основательно подмочена, но осуждена она за неимением доказательств не была.
Судебный же процесс между Павлом Серебряковым, как представителем своей жены, и редактором «Русского слова» не состоялся вовсе. Правда, Серебряков возбудил против редактора судебное преследование за клевету, но до суда дело не дошло.
Жалоба Серебрякова попала к судебному следователю Московского окружного суда. Поверенным Серебряковых выступал А.В.Иванов, уполномоченным же Благова (редактора «Русского слова») был присяжный поверенный Варшавский. Примирительное разбирательство на первых порах кончилось крахом. Обе стороны крепко держались на своих позициях. Но время шло, доказательств предательской деятельности Серебряковой не было и… Благов вынужден был пойти на уступки. С принципиальной линии он решил перейти на коммерческую. Варшавский, по поручению своего клиента, запросил через Иванова Серебрякова, на каких условиях он согласится покончить дело миром и отказаться от жалобы. Тем же стилем доброго коммерсанта Серебряков ответил, что он требует напеча-тания опровержения и уплаты 5 тысяч рублей в возмещение убытков, которые произошли якобы оттого, что он, Серебряков, вынужден был отказаться (после появления позорящих его сведений в «Русском слове») от разного рода работ по специальности из опасения, что ему могут не подать руки. Далее дело пошло уже более быстро. Небольшая торговля о сумме, совместная оценка в золоте стоимости «доброго имени», уплата Серебрякову одной тысячи рублей и прекращение дела у следователя за «примирением сторон».
В конце 1909 года Серебрякова, как мы видели выше, была разоблачена Меньшиков ьш. Хотя Меньшиков и не сумел или не захотел документально доказать её шпионскую работу, но все же на Серебрякову пала мрачная тень. Для «охранки» она была потеряна.
Однако попечительное начальство из. Московского охранного отделения и Департамента полиции не оставляет Серебрякову своими заботами. Сотрудник выведен из строя, но он «самоотверженно работал» и, следуя принципу Зубатова, его «надо отблагодарить и распрощаться с ним по-хорошему».
Этот принцип далеко, конечно, не всегда и не полностью диктуется только благодарностью. Как ни осторожны бывают жандармы в отношении к своим секретным сотрудникам, как ни скрывают они тщательно свои приёмы и методы, секретный сотрудник все же много знает. Разоблачённому шпиону, если от него отвернутся его бывшие покровители, терять нечего. Нужно заставить молчать и разоблачённого сотрудника, а закрыть рот лучше всего золотом.
"Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после появления в №249 газеты «Русское слово» телеграммы из Парижа о том, что моя жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты была напечатана заметка «Женщина-провокатор», в которой неизвестный мне автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54 лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей 16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так… он припоминает следующие факты:
«Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела – князь Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машинкой. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке».
В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я никогда не жил с Рязановым. «Друга», князя Кугушева, у меня также не было, и о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев. Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было никогда. Та же телеграмма, по-видимому, дала повод другой газете «Газета-копейка» поместить в №164 заметку под заглавием «Провокатор А.Г.Серебрякова», где фантазия автора разыгралась до того, что он, помимо ряда инсинуаций по адресу моей жены, уверяет, что она скрылась неизвестно куда. Считая излишним опровергать до суда эту заметку, я ограничусь лишь указанием, что моя жена безвыездно проживает на моей квартире по следующему адресу: Смоленский бул., Полуэктов пер., в доме Немчиновой, в настоящее время тяжело больна, совсем ослепла и не может защищаться ни путём суда, ни путём печати, так что я и мои дети принуждены скрыть от неё все возникшие вокруг её имени инсинуации. Что же касается моего якобы неожиданного ухода со службы, то последний вызван отказом председателя управы в двухмесячном отпуске для лечения. Против редакторов и авторов указанных заметок я возбуждаю уголовное преследование лично от себя и как законный представитель интересов моей жены, чтобы путём суда пролить свет на это дело.
Москва, 5 ноября 1909 г. П.Серебряков".
Весьма общие и не подтверждённые документами обвинения против себя и своей жены Серебряков опровергает, главным образом, также путём общего и голословного отрицания. Можно отметить лишь две неточности в тексте его письма, которые, впрочем, не могли быть известны читателям того времени.
Павел Серебряков утверждает, что факт появления разоблачительного материала он и его дети скрывают от Анны Егоровны. Между тем почти одновременно с его письмом в «Русских ведомостях» выступает с оправданием на страницах парижского «Общего дела» и сама Анна Егоровна.
Павел Серебряков утверждает, что внезапный уход его с работы в земской управе ни в какой степени не связан с разоблачением его жены. Между тем двумя месяцами позже в официальном докладе Департамента полиции говорится, что «ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем „Субботиной“ места в Московской земской управе».
Так или иначе, но совокупность двух фактов (отсутствие документальных доказательств и «перегибы» некоторых газет) заставляла многих сомневаться в правильности бур-цевских обвинений. По свидетельству Горева-Гольдмана, в междупартийную следственную комиссию поступали протесты ряда партийных деятелей, что при отсутствии опять-таки необходимых документов весьма затрудняло работу комиссии.
На защиту поруганной чести семьи Серебряковых встали и кое-какие газеты. Так, например, «Голос Москвы» перепечатывает основные мысли письма Серебрякова в «Русских ведомостях», снабжая их весьма сочувственными комментариями. Газета подчёркивает тот факт, что «г-ка Серебрякова живёт вместе с мужем в Москве» и что Серебрякова «больная, совсем слепая и, естественно, не показывается в обществе». Сообщая далее о предстоящем судебном процессе, Серебрякова с редактором «Русского слова», редакция «Голоса Москвы» заканчивает свои комментарии следующей сентенцией:
"В данном случае мы стоит лицом к лицу даже и не с легкомыслием газет. Если бы подобное отношение к именам и чести людей было случайно – тогда так, тогда это было бы легкомыслием, но дело в том, что оно вытекает их характера газет.
Десятки лет русское общество живёт в нездоровых условиях существования временных правил для печати, стесняющих свободу работы. У печати много врагов. Но никто не даёт в руки этих врагов такого сильного оружия против печати, как рыцари жёлтого слова".
Короче говоря, русская печать не созрела ещё для того, чтобы отказаться от опеки временных правил для печати…
Весьма сочувственно к письму Серебрякова отнеслось и черносотенное «Русское знамя». Письмо Серебрякова – повод для ругани по адресу освободительного движения.
«Все эти процессы, – в характерном для неё стиле пишет газета, – по обвинению Бурцевым недавно польской курсистки, теперь Серебряковой – сплошная грязь, хотя обвиняемые лица могут быть и чисты. Дело, конечно, не в отдельных лицах, а в социал-революционной грязи. С этой точки зрения можно даже приветствовать разоблачения Бурцева. Он готовит два новых обличения… Пусть старается. Подождём обличения двух новых жидов».
Параллельно с этой полемикой в легальной русской печати и с апелляцией Павла Серебрякова к царскому коронному суду, сама Анна Егоровна выступила с «опровержением» в «Общем деле» Бурцева.
Письмо это, развязно трактующее о «традициях партии», о «чести и достоинстве», заслуживает того, чтобы привести его полный текст, в том виде, как оно напечатано в № 3 «Общего дела»:
"Москва, 8 ноября 1909 г.Редакция «Общего дела» снабдила это письмо примечанием, в котором, подтверждая свои обвинения против Серебряковой, заявляла, что на третейский суд с теми лицами, кого обвиняют в провокации, редакция никогда не пойдёт, но что представителям революционных партий «мы всегда готовы дать объяснения по поводу своих обвинений».
Милостивый государь! В «Русском слове» напечатан ряд телеграмм, в которых было сказано, что в № 2 Вашего органа «Общее дело» было опубликовано сообщение, согласно которому я, Анна Егоровна Серебрякова, с 1885 года состоя на службе в полиции и выдала целый ряд известных мне партийных организаций, учреждений и лиц.
Я с трудом могу допустить возможность опубликования Вами такого сообщения, так как мне не было прислано ни от Вас, ни от кого-либо ещё никакого уведомления о наличности против меня каких-либо обвинений в сношениях с полицией, и так как традиции всех наших партий не допускают подобного опубликования без разбора дела на третейском суде, где обвиняемый мог бы воспользоваться своим неотъемлемым правом – доказать свою правоту. Тем не менее, так как до сих пор не последовало опровержения телеграмм «Русского слова» от Вашего имени, я вынуждена полагать, что обвинение действительно исходит от Вас.
Думая, что Вы введены в заблуждение ложными указаниями полиции и клеветой или бессознательными ошибками отдельных лиц, я самым резким образом протестую против Вашего образа действий, ибо недопустимо, не предложив дела на рассмотрение.суда, перед которым я могла бы дать свои объяснения, порочить моё доброе имя, нанося этим вред делу и доставляя мучения мне, близким и знающим меня…
В настоящее время я прибегаю к единственному оставшемуся у меня средству для восстановления своего доброго имени – я требую третейского суда.
Все переговоры с Вами по этому поводу я поручаю уполномоченным мною двум лицам, которые обратятся к Вам особо.
А. Серебрякова".
Нам неизвестно, вынесла ли междупартийная заграничная комиссия какое-либо решение по этому делу. Серебрякова в Париж для своей реабилитации так и не выехала, хотя газеты дружно сообщали о её твёрдом желании ехать за границу.
По словам сына Серебряковой – П.П.Серебрякова, после отказа Бурцева от третейского суда в 1910 году (летом) под председательством Мартова состоялся межпартийный суд. Бурцев на этом суде будто бы заявил, что лично у него нет доказательств виновности Серебряковой, предлагая ей судиться с Меньшиков ым, от которого он и получил все сведения. В результате этого Мартов написал письмо В.В.Шеру, в котором заявлял, что Бурцев не мог доказать виновности Серебряковой. Сам В.В.Шер, написавший в своё время за границу письмо-протест против публикации сведений о провокаторстве без предварительной проверки их на суде, подтверждая получение письма от Мартова, не мог, однако, припомнить его содержания. Во всяком случае, можно считать установленным, что суд, если и состоялся, не вынес категорического решения ни за, ни против Серебряковой. Иначе говоря, хотя репутация Серебряковой и была основательно подмочена, но осуждена она за неимением доказательств не была.
Судебный же процесс между Павлом Серебряковым, как представителем своей жены, и редактором «Русского слова» не состоялся вовсе. Правда, Серебряков возбудил против редактора судебное преследование за клевету, но до суда дело не дошло.
Жалоба Серебрякова попала к судебному следователю Московского окружного суда. Поверенным Серебряковых выступал А.В.Иванов, уполномоченным же Благова (редактора «Русского слова») был присяжный поверенный Варшавский. Примирительное разбирательство на первых порах кончилось крахом. Обе стороны крепко держались на своих позициях. Но время шло, доказательств предательской деятельности Серебряковой не было и… Благов вынужден был пойти на уступки. С принципиальной линии он решил перейти на коммерческую. Варшавский, по поручению своего клиента, запросил через Иванова Серебрякова, на каких условиях он согласится покончить дело миром и отказаться от жалобы. Тем же стилем доброго коммерсанта Серебряков ответил, что он требует напеча-тания опровержения и уплаты 5 тысяч рублей в возмещение убытков, которые произошли якобы оттого, что он, Серебряков, вынужден был отказаться (после появления позорящих его сведений в «Русском слове») от разного рода работ по специальности из опасения, что ему могут не подать руки. Далее дело пошло уже более быстро. Небольшая торговля о сумме, совместная оценка в золоте стоимости «доброго имени», уплата Серебрякову одной тысячи рублей и прекращение дела у следователя за «примирением сторон».
В конце 1909 года Серебрякова, как мы видели выше, была разоблачена Меньшиков ьш. Хотя Меньшиков и не сумел или не захотел документально доказать её шпионскую работу, но все же на Серебрякову пала мрачная тень. Для «охранки» она была потеряна.
Однако попечительное начальство из. Московского охранного отделения и Департамента полиции не оставляет Серебрякову своими заботами. Сотрудник выведен из строя, но он «самоотверженно работал» и, следуя принципу Зубатова, его «надо отблагодарить и распрощаться с ним по-хорошему».
Этот принцип далеко, конечно, не всегда и не полностью диктуется только благодарностью. Как ни осторожны бывают жандармы в отношении к своим секретным сотрудникам, как ни скрывают они тщательно свои приёмы и методы, секретный сотрудник все же много знает. Разоблачённому шпиону, если от него отвернутся его бывшие покровители, терять нечего. Нужно заставить молчать и разоблачённого сотрудника, а закрыть рот лучше всего золотом.