Козаев Азамат. Ледобой. Круг

   Соседи вопросительно уставились на Частеца, дескать, научился, пройдоха, молоко сквашивать и молчит, а тот изумленно запустил пятерню в волосы и от догадки, полыхнувшей, ровно зарница, едва не отвесил челюсть.
   – Жена пробовала молоко, я пробовал – ничего странного, молоко и молоко. Потом приложился этот, – кивнул на верхового в нескольких шагах впереди. – И оно скисло.
   Мужики сами кисло переглянулись, и каждый осенился обережным знамением. Хоть поворачивай восвояси и беги быстрее ветра. Да и солнце падает, ждать ли добра на ночь глядя?
 
   Прав оказался Волчок. Мимоезжий направил вороного на Лихолетское поле, прямиком в самую середину, ни разу не оглянувшись, идут ли копатели следом. Будто вовсе не тревожило, что испугаются, повернут назад, оставят одного. По метке, видимой только ему, верховой спешился и на какое-то время замер, положив руку на шею коня. Потом уверенно двинулся вперед, ведя жеребца в поводу, и через сотню шагов остановился.
   – Здесь, – показал место и молча отступил. – Копайте по грудь.
   Вынул из мошны неполную пригоршню чего-то блесткого и звонкого, разжав пальцы, просыпал под ноги, и Ходуля готов был клясться чем угодно, что в закатных лучах блеснуло вовсе не красноватым отблеском меди, а серебром!
   Переглянувшись и осенившись обережным знамением, соседи принялись за работу. Долго ли врыться по грудь для четверых здоровых пахарей, если земля на поле мягка, словно перина, и жирна, будто творог? Управились к сумеркам, когда глубина ямы стала неразличима для глаз, и поняли, что закончили, только выпрямившись. Лишь головы остались торчать над кромкой. У Ходули – голова и шея.
   Помогли друг другу выбраться и, забрав серебро, спешно, мало не бегом, ушли восвояси. Только Частец отчего-то задержался и, ломая себя в усилии, будто шел против ветра, сдал обратно. Встал перед незнакомцем и чужим, хриплым от волнения голосом шепнул:
   – После тебя скисло молоко. Ты… ты… – и не закончил. Словно под холодный дождь попал. Пробрало всего так, что зуб на зуб не попал. Не знал бы наверняка, что по жилам бежит горячая кровь, так и подумал бы, что скисла, как помянутое молоко. Проклял свой не в меру бойкий язык, бросился догонять товарищей и еле настиг у самого края поля, те едва не бегом возвращались в деревню.
   Странник молча прыгнул в яму – та вышла ему по плечи – и, выбросив наружу пару горстей земли, зашарил по дну. Ухватил что-то, поднял находку к глазам и холодно кивнул. Опершись о край ямы, одним усилием выбросил себя наружу. Вороной подошел к хозяину, обнюхал и чихнул, как делают это лошади, тряхнув при этом гривой. Охотник за интересом потрепал друга по холке, уложил на мягкую траву, и, завернувшись в плащ, лег рядом…
 
   Костра следопыт не возжигал, лежал на сырой земле, как будто вовсе не чувствовал неудобств. Ночь выдалась чистая и звездная. Откуда-то налетел свежий ветерок и, закрутившись волчком над земляной кучей, вздыбил в воздух темный вихрь, за которым не стало видно звезд на небе. Когда мимолетный ветер стих и земляная воронка опала, на самой верхушке рукотворного холма осталось тряское затемнение, как если бы часть земляного праха повисла в воздухе и облепила нечто, очертаниями похожее на человека в доспехах. Ровно некто вырезал в сущем дыру, и оттуда, из вечной пустоты, в этот мир проглянула темнота. Порождение мрака вышло гуще, чем самая беззвездная и безлунная ночь, даже темень в амбаре, без единой щелочки в плотно пригнанном тесе, вышла бы пожиже. Сгусток темноты сошел с холма, присел над спящим следопытом, протянул за чем-то руку, но даже коснуться его не смог.
   – Ты получишь свою вещь назад, только если этого захочу я, – разметал ночную тишину голос, весьма похожий на тихий шелест железа, когда меч тащат из ножен. Следопыт медленно встал, и по мере того как поднимался на ноги, призрачный вой отдергивал руку назад, словно боялся прикосновения.
   – Я узнал тебя, Многоименный. – Голос призрака менее всего походил на человеческий, ровно так же человек похож на собственное изображение на пергаменте. Плоский и блеклый, он падал будто из ниоткуда – и в никуда же исчезал. Воздух не звенел, как звенит ночью в чистом поле, когда на несколько десятков шагов разносится человеческая речь.
   – Время не отшибло тебе чутье, Белопер. – Следопыт поиграл находкой. Коротко звякнув, серебристая змейка развернулась в воздухе, а упав на ладонь, стала тем, чем и была до этого – серебряным поясом с золотой насечкой по всей длине.
   – Этот пояс я сорвал со стана красивейшей девы под солнцем и луною. – Голос порождения ночи дрогнул и прозвучал чуть более звонко, чем прежде, будто мелодичное позвякивание серебряного пояса мгновением раньше не растворилось вовне и напитало живостью ночной мрак.
   – А когда в погоню за тобой пустилась малая дружина ее отца, ты оставил их в топях Черногрязского болота, тридцать воев до единого человека. – Многоименный усмехнулся, поигрывая находкой.
   – Я помню это, как будто все случилось только вчера. – Белопер сделал то, что сделал бы человек, припоминая давнишние события, – обратил лицо к небу. – Заманить их в трясину оказалось вовсе несложно. Они до того полыхали гневом и злобой, что напрочь перестали соображать.
   – Ты и сам погиб в болоте. – Следопыт усмехнулся. – Хоть соображать не перестал.
   – Да, много лет назад на месте этого поля стояло болото. – Черный вой огляделся. – Я рубился отчаянно, положил без малого всех и почти вырвался из кольца, но моим последним врагом стала… трясина. Некогда скормил болоту тридцать человек, и боги подшутили надо мной самым жестоким образом. Не спрашиваю, отчего они так скверно шутят, но что нужно тебе, Многоименный, все-таки спрошу.
   – Мне нужен ты. – Странник посерьезнел и вперил в морочащий сумрак немигающий взгляд, ровно мог проглядеть насквозь бездну темноты в облике человека.
   Какое-то время хранитель Лихолетского ноля молчал, и лишь вечность в очертаниях бойца дышала вовне вселенским холодом.
   – Я сделаю, о чем ты попросишь, – наконец прошелестел Белопер и кивнул. – Слово.
   – Держи. – Следопыт бросил призраку пояс, и тот ловко поймал в воздухе серебряную змейку.
   Налетел ветер, словно из той дыры, откуда в этот мир проглянула пустота, вырвалось ее дыхание, внезапное и жуткое. Порыв оказался резок и силен; на мгновение темноту в облике человека поглотила круговерть поднятой земли, а когда вихрь иссяк и взвесь осела наземь, у рукотворного холма встал крепкий, сухой вой в кольчуге мелкой вязки. Шлем почти скрывал лицо, но там, где в прорезях полумаски должны были влажно блестеть глаза, живые и юркие, зияли бездонные провалы.
   – Сделай то, что я скажу, – напомнил Многоименный. – И получишь упокоение и поминальный пир.
   – По мне некому горевать. Прошло много лет, кто вспомнит кровопуска из Цалезы?
   – И тем не менее погребен ты будешь как должно. В огне.
   – Скажи мне… – Белопер на мгновение замер и огладил короткую бороду. – Кто сейчас на троне Цалезы?
   Следопыт усмехнулся.
   – Вы одинаковы, как братья-близнецы. Молчали многие годы и теперь не можете наговориться. Гогон Холодный в одиночку пробился из окружения, положил врагов больше, чем колец в его кольчуге, но стоило мне найти его и взять в руки шлем, языком трепал, словно торговка на базаре. Змеелов единственный выжил из всего войска, и двадцать преследователей навсегда остались на пустынном плоскогорье, но говорил со мной так, словно беседа по душам значила для него едва ли меньше, чем упокоение. Балестр сражался на потеху публики на каменной арене, неизменно один против нескольких, но стоило мне найти его останки в одной из пещер, не мог наговориться, словно за годы безвестия язык его не истлел, а лишь иззуделся.
   – Дело долгое. – Белопер говорил отстранение и глухо, как будто слушал только себя и наслаждался тем, что в кои-то веки может говорить. – Не на один день.
   – Да, – согласился Многоименный. – Успеете наговориться…
 
   Верна рысью гнала Губчика по дороге в Срединник и пребывала мрачнее тучи. Вовсе не в город уехал Безрод. Сама возвращалась этой злополучной дорогой, но попутчиков не встретила, между тем как Сивый наверняка продолжил следовать за знамением. Куда его увел небесный знак, оставалось лишь догадываться. Куда-то в сторону Срединника, но куда именно? Чуть вправо или чуть влево?
   – Для чего тебе знамение? – прошептала бывшая жена. – Ведь с тобой теперь нет меня? Куда идешь и чего хочешь от жизни? Значит ли это, что судьба твоя неизменна и вовсе не имеет значения, рядом я или нет?
   Если ехать в Срединник, никаких ответвлений от дороги не было и в помине, но тропки отворачивали вправо и влево постоянно. Впрочем, тропки – это не дороги, где конь прошел, там и тропка. Куда свернул Безрод? Верна бездумно сдала вправо на первую же стезю. Пусть все идет как идет. Гадать бесполезно. Все равно не угадаешь. Они могли свернуть здесь, могли отвернуть сотней шагов дальше. Деревеньки рассыпаны в этих местах не густо и не редко, серединка на половинку. Куда-нибудь да выведет, когда-нибудь да отыщется.
   Ехала, свесив голову на грудь, глядела коню под ноги, время от времени спешивалась и внимательно оглядывала землю. Только вот беда, поди отличи давнишний след от свежего, если отпечатков подкованных лошадей пруд пруди, будто по этой тропе только и делали, что скакали конные разъезды. Да и следы накладывались один на другой, и отыскать нужный, тот, где гвозди располагались не равномерно по дужке, а кучно – три, три и два в середине, представлялось и вовсе невозможным. Сивый вполне даже мог пустить Теньку по траве, с него станется запутать следы. Тогда искомых отпечатков конских копыт не отыщется вовсе.
   – Ровно не деревенька впереди, а по меньшей мере сторожевая застава, – буркнула Верна, очередной раз вскакивая в седло.
   Дорога шла в поле, но недолго ему осталось – деревья подступали все ближе и ближе и когда-нибудь две половинки леса сомкнутся и займут пустошь. Юные деревца уже росли по сторонам тропки, пока одни в чистом поле, но то ли еще будет? Вырубать леса, год от года встающие все ближе к тропе, никто не думал, да и представить такое непросто – Верна проехала не менее десяти лучных перестрелов, и на всем протяжений пути невдалеке стояли деревья. Рубить их значило не что иное, как денное и нощное занятие для целой деревни, будто у землепашцев не было иных забот.
   – Лет еще полста – и придется ездить в город через молодой лесок, а через сто – вовсе через бурелом, – шепнула Верна на ухо Губчику. – И ведь зарастет, точно зарастет!
   Поле волнилось, будто море в небольшой шторм, за тем лишь исключением, что море дышало и менялось каждый миг, а полевые неровности застыли надолго. Выпуклости и пологости сменяли друг друга, дорожка поднималась на пригорки и спускалась в низины, иногда края лощин скрывали солнце, но где бы ни бежала тропка, Верна не забывала смотреть под копыта Губчику. Приметных следов, увы, земля не несла. Впрочем, с Безрода станется.
   Первую деревеньку на пути увидела незадолго до полудня. Небольшая, домов десять или двенадцать, и, скорее всего, населяли ее родичи. Деревенские и были чем-то неуловимо друг на друга похожи, но только мужчины. Коренастые, через одного рыжие и широколицые, они встретили верхового настороженно. Опасливо выглядывали из-под кустистых бровей и лишь крепче сжимали заступы, топоры и серпы.
   Верна бросила мимолетный взгляд на дальний конец деревни, туда, где по ее прикидкам дорога должна была стлаться куда-нибудь дальше. Все равно куда, лишь бы не кончалась и чтобы можно было ехать за Сивым и когда-нибудь настигнуть. Кряжистый пахарь, лохматый, как медведь, выступил на середину единственной деревенской улочки и бросил на плечо топор на длинном топорище.
   – Никак баба?
   Верна кивнула, спешиваясь: ага. Как ни хоронись под кольчугу, стать не спрячешь. Это лишь в сказках стоит девице переодеться в мужской наряд, добры молодцы перестают ее узнавать. В жизни все иначе.
   – Ищу кое-кого. Может, проезжал? Может, видели?
   – Бежала бы дорога дальше, так и ходили мимо люди, – низко прогудел рыжебородый, должно быть, старшак деревни. – Так ведь нет дальше дороги, никто и не ходит.
   – Следы видела на тропе. Видимо-невидимо.
   – За седмицу сами дважды в город мотались. – Старшак, выпростав из-за гашника свободную руку, стал загибать пальцы. – Дважды туда и обратно, две телеги, четыре лошаденки, да еще княжий разъезд наведывался, восемь верховых сюда и назад. Много следов насчитала?
   – Порядком, – буркнула Верна и, поджав губы, скакнула в седло. Глупо надеяться, что Безрод отыщется первым же усилием в первой же деревне. Ага, сидит и ждет, когда бывшая нагрянет. Полдня впустую. Последний ли раз?
   – Может быть, с княжьим разъездом приезжал? Не того ли ищешь? – Старшак подошел ближе.
   – Трое, их было трое. Вой, старик и девка, здоровенная, точно корова. Значит, не видели?
   – Не видели. – Косматый потряс гривой.
   Верна прикусила губу и развернула Губчика обратно. Дальше дороги нет, селений, стало быть, тоже. Напрасно, в этот раз все напрасно…
   – А ты не гляди, что деревня у нас маленькая! – вдруг ни с того ни с сего крикнул рыжий вдогонку. – Наша капуста в Срединнике на вес золота!
   Какая капуста? При чем тут капуста? Верна оглянулась и едва не рассмеялась. Откуда-то старшак выудил капустный кочан, весьма себе не маленький, пожалуй, больше человеческой головы, и держал на вытянутой руке. Так и стоял: топор на плече, в руке вилок, ровно только что срубил капустному человеку голову. Наверное, заел взгляд мимоезжей бабы, мол, деревенька крошечная, дорога дальше не ведет, значит, и народец тут обитает пустой, никчемный. А вовсе не никчемный! Рыжий почти крикнул это, только слова подобрал другие. Такую знатную капусту никчемные люди не разводят. Так-то! Верна, пряча улыбку, повернула жеребца вспять, не слезая с седла, бросила на землю медный рубль и ловко сняла кочан с протянутой руки…
 
   Раздевала вилок и на ходу жевала капустные листы один за другим. Губчику тоже понравилось, на привале жеребец умял большую часть вилка вместе с кочерыжкой. Не торопилась. Выйти обратно на дорогу получится лишь к самому закату, так или иначе в дальнейший путь отправляться только утром, поэтому Губчик выступал размеренным шагом, будто понимал, что спешить некуда. Метания с тракта на боковые дорожки станут весьма похожи на суетный бег челнока в ткацком станке. Туда-сюда, туда-сюда. Вернулась на дорогу, сдала налево, вернулась на дорогу, подалась вправо… и так до бесконечности. И все же следы Безрода и остальных должны отыскаться, ведь не обзавелись же они крыльями, как птицы?
   Едва рассвело, Верна тронулась в путь. На сей раз дорожка увела с тракта влево. За этим небольшим различием все в точности повторилось. Та же еле заметная тропа, проходящая в поле, которого лет через пятьдесят вовсе не станет, низины, взгорья и деревенька в самом конце тропы. И опять из поселения дорога не выбегала, тут и заканчивалась. Местный народец почти ничем не отличался от давешнего, только выглядели по-другому и хвастались не капустой, а брюквой. Но покупать брюкву у долговязого старшака Верна не стала. Брюква все же не капуста, запросто не схарчишь. Не видели деревенские троих путников на лошадях, вообще верховых не видели, кроме княжьего разъезда.
   – А чего это княжеские верховые зачастили по округе? Ищут кого-то?
   – Точно, ищут, да только нам не говорят. Велят созвать всех и ну давай глазеть, ровно в душу смотрят. Уехали и наказали опасаться незнакомцев. Как раз троих. Твоих, говоришь, тоже трое? – Долговязый подозрительно сощурился.
   – Мужиков ищут? – Верна лишь прикусила губу.
   – Да.
   – Мне бы с тем разъездом повстречаться и хорошенько расспросить, – шепнула себе под нос. – Наверняка побольше моего видели, только где их искать?
   Мало-помалу уходя вперед, по направлению к Срединнику, Верна за седмицу разведала все приметные тропки, как справа, так и слева от дороги, но тщетно. Никаких следов Безрода, Тычка и Гарьки, будто те сквозь землю провалились. По всяким прикидкам выходило, что свернули они с дороги много ближе к городу, чем полагала раньше, и значило это лишь одно: пройдет еще не одна седмица, прежде чем удастся взять след. До той поры знай себе, кусай губы, сжимай зубы, иди вперед и не жалуйся. Кому жаловаться на саму себя?
   – А с чего я взяла, дурья башка, что Безрод обязательно поедет по тропе, широкой или узкой, приметной или не очень? – как-то утром, пораженная неприятной догадкой, Верна так осадила Губчика, что жеребец обиженно всхрапнул. Только тронулись, еще и сотни шагов не покрыли, и на тебе! – Чтобы следовать за знамением, торные дороги вовсе не нужны! Где встала зарница, туда и топай и под ноги не гляди. Куда улетел сокол, туда и скачи. Не думай, как идется, удобно или не очень, ровный тракт впереди или ряская трясина.
   Сивый никогда не искал легких путей. Знала Безрода всего ничего, менее полугода, но, не колеблясь, поставила бы на это что угодно, даже свою голову! Того, кто ищет в жизни легких путей, минуют страшные шрамы, тот не выбирает в жены диких кошек, только и ждущих удобного случая поточить острые коготки о живую плоть.
   Денег осталось… осталось… Вынула из седельной сумки кошель с золотом и пересчитала. Да что деньги… их как грязи, золото, серебро, медь, даже тут Сивый не оставил на произвол судьбы, позаботился о бывшей жене. Нет, не о бывшей – Верна упрямо качнула головой, – о настоящей, Безрод просто об этом пока не догадывается.
   Когда надоедало ночевать в поле – навощенные шкуры и палатка, скатанные в плотное бревнышко, покоились за седлом – просилась на ночлег. Пускали. Девка, хоть и вооруженная, опасения не вызывала. Должно быть, тоска в глазах вызывала безотчетное доверие, мужчины, хмурясь, качали головой, бабы украдкой смахивали слезы. Верна мрачно выглядывала исподлобья, кусала губу. Да что это такое? Неужели выглядит, как побитая собака, даже посторонние люди жалеют? И всякий раз исчезала еще затемно, будто кто-то будил задолго до петухов. Не очень хотелось ловить на себе любопытные взгляды, дескать, вы только поглядите, девка оделась воем, прицепила меч и отправилась за милым! Дура или счастливица?
   – Сначала дура, – усмехалась Верна. – Потом счастливица. Дайте только найти…
 
   С княжеским разъездом повстречалась неожиданно. Вышло так, что с обеих сторон, почти друг против друга на дорогу выбегали две тропки – одна справа, другая слева. Верна как раз осаживала Губчика, когда с противоположной стороны раздался треск ветвей, шелест листьев и приглушенный конский топот. Едва успела взмолиться богам, чтобы это оказались именно те, кого мечтала расспросить последние несколько дней, как на дорогу, один за другим, выметнулось с десяток верховых. Предводитель резко вскинул руку, останавливая воинство, немного помедлил, разглядывая всадника, и не спеша подъехал к Верне. Старший разъезда весьма походил размерами на медведя, по телесам и конь – носить эдакого здоровяка мог только тяжеловоз, небыстрый в галопе, но очень выносливый в шаге и рыси. Разговор начал дружинный, но вовсе не так, как делают расположенные поболтать праздные зеваки на торге. Имени спрашивать не стал.
   – Ты одна?
   – Да.
   – Быть одному нынче опасно. Прибилась бы к кому-нибудь.
   – Что случилось?
   – Трое душегубов сбежали из-под стражи. Один из них оказался горазд веревки зубами рвать. Ищем теперь по всей округе, да все без толку. Видать, схоронились глубоко, сидят ровно мыши в норе, нос наружу не кажут.
   Верна про себя ахнула. Только этого не хватало! Но быстро сглотнула ком в горле и спросила:
   – А что, посторонних в селах не видели? И ничего странного деревенские не рассказывали?
   – Тоже кого-то ищешь? – догадался десятник. Щурил глаза против яркого солнца и мерил Верну колючим взглядом, прикидывая так и эдак, может ли эта видная девка с мечом иметь отношение к тем троим.
   – Ищу мужа, свекра и сестру, – не моргнув глазом, отчеканила бывшая жена и сама себе удивилась. Все это время на языке вертелось, произнести не решалась, а теперь соскочило гладко, точно маслом мазанное.
   – Говоришь, вой, старик и девка? Нет, чужих не встречали. Ты гляди, тоже троица, только не наша. Да и деревенские не видели, а мы без малого всю округу обошли. Потерялась?
   Верна кивнула. Объяснять не хотелось, но от бдительного десятника отделаться простым кивком не получилось.
   – А как же так вышло?
   А вот так! Скривилась и многозначительно зыркнула на дружинного, дескать, не расскажу, и не надейся. Хватит того, что уже разболтала.
   Десятник еще какое-то время подождал, потом коротко усмехнулся и мотнул головой. Не хочет говорить и не надо. Вечно у баб какие-то тайны. Вон, собственная половина уж на что измерена вдоль и поперек за годы совместной жизни, но стало Клагерту казаться последнее время, что как не знал жену, так и не знает. Будто сдуло ветром хлипкий настил над пропастью, и под ним открылась вселенская бездна, куда и заглянуть страшно.
   – Не хочешь говорить, пытать не буду, но предупреждаю: одна по окрестностям не шастай и на меч больно не надейся. Брюхо сосну топором валит так, что моргнуть не успеешь – силища неимоверная. Заяц вострослух и востроглаз, почует и услышит, когда ты еще ни сном ни духом. А Пересмешник хитер, как сто лисиц, и какую-нибудь гадость непременно учудит. Даже страшно, что эти трое вместе сбились. В одиночку подарками не были, а уж вместе…
   Верна молча кивнула и беспомощно оглянулась. Куда же идти, если все деревеньки окрест исследованы, но даже духом Безрода нигде не пахнуло? Так и стояла будто вкопанная, пока Губчик не всхрапнул. Десятник дал своим знак, и неторопливой рысью княжеские верховые унеслись в город. Что делать? Куда идти? Кого просить о помощи? Думала, гадала, но ничего путного в голову не пришло. Плюнула на все, отошла недалеко в лесок и разбила стан. День в самом разгаре, иди, не хочу, только куда?
   Валялась на куче лапника под полотняным навесом и вспоминала. Всю жизнь свою несчастливую с того самого дня, когда полуживую бросили в трюм корабля и скрипучая темнота объяла все сущее. Если может все жуткое и неприятное слиться воедино, это было в те черные дни. Темнота, боль, унижение, отчаяние смешались в нечто бесформенно-страшное, и до сих пор самой непонятно, как не умерла тогда? Словно варилась тогда в бульоне, ни голову высунуть, ни вздохнуть полной грудью. Будто легла на дно океана из боли и лежала, свернувшись клубком, придавленная неподъемным спудом. А потом в полуприкрытые глаза мощно хлынул свет, и едва не закричала от рези, только ни рукой прикрыться, ни голову отвернуть – руки плетьми висели, шея вовсе не поворачивалась. Так и волокли полуживую, голова запрокинута назад, болтается, бессмысленный взгляд царапает небо.
   Потом появился Безрод, странный человек с холодными глазами. Его не обманули синюшный вид и худоба, уродливое лицо и строптивый нрав. Купил по цене никчемной вещи, но отчего-то вышло так, что стоимость никчемной вещи едва не стала равна жизни. Чуть не убили Сивого. Верна много раз могла бы сказать: «Чуть не убили Сивого», – но всегда получалось так, что самой малости кому-то не хватало. Тулуку в драчной избе, оттнирам в море, темным воям, лихим в лесу, дружинным Брюста. И ведь это лишь то, что знала. А чего не знала? Только потом поняла – Безрод не бросался умением и силой почем зря, точно вымерял, кому сколько нужно, и отвешивал ровно купец на весах, ни крупинкой больше. Со стороны могло показаться, что победил еле-еле, из последних сил, но всякому глазастому ясно – добавил столько, сколько нужно. Как же так получилось, что человек, в котором сошлось все ненавистное в этом мире, стал ближе всех на свете? Только одно и выходит – закрыла глаза и отпустила душу, а уж та скорее скорого разобралась, кто есть кто на этом свете и что почем.
   Верна сама не заметила, как уснула. Снаружи догорел последними красками закат, упавший неожиданно и скоро, утихло все сущее, и в наступившей тишине стали явственно слышны птицы. В изголовье положила подарки, что оставили попутчики – Гарькина тесьма для волос, Тычковы кожаные рукавицы и Безродово обручальное кольцо, – и обнимала во сне рукавицу с подарками. Спала крепко, но во сне как будто сучья трещали и несколько человек переговаривались глухими, незнакомыми голосами, даже кричал кто-то, так страшно и жутко, что Верна проснулась. Какое-то время слушала тишину, потом повалилась обратно и была такова.
   «Чего приуныла, дуреха? – вопрошал Тычок. – Ну чего нос повесила? Взялась идти следом, так иди. А что заблудилась в трех соснах – не беда. Никто не подскажет, путь не укажет, держи нос по ветру и обязательно учуешь…»
   «Не понимала тебя, – сетовала Гарька. – Все это время не понимала. Да и не знаю, пойму ли вообще. Никогда не считала тебя дурой, а ты и не будь. Думай…»
   Сивый явился в сон последним. Ничего не сказал, только показал пальцем куда-то вверх, повернулся спиной, и лишь Тенькин хвост мерно закачался, когда гнедой Безрода шагом пошел прочь. Задрала голову и ровно птица взмыла в небеса, стало так легко, как не бывало прежде. И будто свет померк, а кругом разлилось неяркое серое сияние, точно солнце в одночасье перестало быть ярко-золотым, а сделалось блеклым, как некрашеная шерстяная накидка. И в серой мгле, залившей все до самого дальнокрая, воспламенились ярко-красным три точки далеко внизу, лентами выпростались в сторону и тонкие, словно нити, утянулись куда-то на восток-полдень. Клубились в воздухе, ровно дымок, только ветер не волновал тонкие клубы, и те висели в воздухе, будто сущее вокруг замерло. Такими клубами «дымится» в воде капля крови. Верна курлыкнула в небесах, словно чайка, камнем унеслась вниз, рухнула на ложе из лапника под толстой шкурой и крепче крепкого сжала в ладони три красные точки – Гарькину тесьму, Тычковы кожаные рукавицы и кольцо Безрода, все в кровавых отметинах. И проснулась…