Страница:
– Тычок буянит? – шепнул Сивый.
– Кто же еще? – Стюжень развел руками.
– Который день?
– А догадайся.
– Девятый… – Безрод тяжело сглотнул и прикрыл глаза. – Устал, спать хочу.
– Сначала баня. – Ворожец не сводил с него глаз.
– Что уставился?
– Поверить не могу, что такое возможно. Кому расскажу, брехуном назовут…
Сивый, отпаренный, дочиста отскобленный, видел десятый сон в амбаре. Не выдержал, уснул прямо в бане, ворожец принес в избу уже сонного. Ясна попросила не глушить печь, вознамерилась печь с утра хлеба. Верна спала отдельно от всех, в овине. Гюст ушел ночевать в Улльгу – слава богам, теперь можно, все позади. Ворожцы одни сидели у печи. До сих пор язык будто узлом был увязан, Ясна не находила сил рассказывать, зато теперь поведала Стюженю все, что знала. Как впервые Безрод переступил порог дома в Торжище Великом, как привел с собой Тычка и двух рабынь, как играли свадьбу, про побоище на поляне у Срединника.
– А потом ровно что-то произошло. – На широкой лавке у печи старуха месила тесто к утренним хлебам. – Случилось нечто такое, что развело их пути-дорожки в разные стороны. Даже смерть Гарьки показалась ей сущей мелочью перед лицом неведомого. Перешагнула и дальше пошла.
– Дела-а-а, – угрюмо протянул Стюжень, забрасывая в печь дрова. – Теперь держись от Безрода подальше, пока мертвечина с него не стечет. Уж на что мы с Гюстом здоровы, а тут сердце понесло, как лошадь, в висках застучало. Еще старое охвостье не истаяло, новое наросло!
– Парень только что с Той Стороны вернулся, а даже глазом не моргнет. – Ясна покачала головой. – Дважды за кромку ходил, а будто всего-навсего погулять вышел.
– Не знаешь, где молния ударит, но ударит непременно, – смеясь, напомнил верховный. – Тот, кто снарядил дружину потусторонников, не мальчишка с соседней улицы. И шутками тут не пахнет. Молчит Верна?
– Как воды в рот набрала. Лишь талдычит: «Шесть дней, пять дней…»
– Что-то станется через пять дней. – Ворожец глубоко вздохнул. – И мы узнаем, почему Гарьку принесли в жертву, ровно бессловесного ягня.
– Добрая была девка. – Ворожея всплакнула. – Улыбчивая. И вот нет ее.
– Не знал деваху, но если Сивый посчитал ее хорошим человеком, так оно и есть.
– Тесто готово. – Ясна утерла испарину, оставив на платке мучную полосу. – Утренний хлеб – как раз то, что Сивому теперь нужно.
– И печь очистим. – Верховный тепло погладил глинобитную стенку. – Не бросим такую красавицу в беде. Хлеба прогонят мертвечину. Что для тебя Безрод, ворожея?
Вздохнула, устало пустилась на лавку.
– Он – мое прошлое и настоящее. Там, за грядами былого, восстает в рост мой страх, и у него глаза Безрода…
Стюжень свел брови на переносице, поджал губы.
– Сивый – мое настоящее. К жизни вернул, перестала за спину оглядываться, успокоилась. Хотя чего там, успокоилась. – Ворожея прикрыла глаза ладонями, не сдержалась, заревела. – Покой он мой забрал, душу разбередил! К себе привязала бы, заставила около юбки сидеть и смотрела день и ночь!
– Сивый только что мать стризновал. Тот костер, что горел, когда вы подоспели, он и был.
Ясна без слов кивнула. Слезы душили.
Наутро Безрод встал, шатаясь, обошел двор, сел у поленницы. Гюста ворожцы предупредили близко к Сивому не подходить, тот и сам почувствовал недомогание – глаза слезились, в ушах шумело, затылок будто кузнецкими клещами сдавило.
– От парня потусторонщиной так и несет, – усмехнулся Стюжень. – Чего же ты хочешь? Ничего, день за днем истает, как старая, ветхая рубаха на ураганном ветру.
– Мне запрещаешь, а сам идешь! – Гюст почесал загривок.
– Мне можно, – бросил старик за спину. – Я привычный.
Хлебнув крепкой браги, верховный задом потеснил Безрода на колоде. Тот молча подвинулся.
– Выжил, босота?!
– Выжил. – Сивый косил на овин, в котором обитала Верна. На мгновение появилась в дверях, окинула двор мимолетным взглядом и скрылась в полутьме.
– Ты хоть понимаешь, что сказал Брюнсдюр перед смертью?
– Понимаю.
– Голову поставлю на кон – такой повивальной бабки, точнее, повивального дядьки не было ни у кого из ныне живущих.
Безрод кивнул. Что ни день, то неожиданность. Мать нашел, теперь вот повивальный дядька, да такой, что дыхание спирает.
– Ледован и разложил твою мать в посмертный крест, – вздохнул Стюжень. – Вот и спрашивай теперь, почему в стужу не мерзнешь, мертвящий холод тебя не берет, как исхитрился дважды с Той Стороны вернуться.
– Я смотрел ему в глаза?
Ворожец пожал плечами.
– Не знаю. Какие у новорожденного глаза? Так, одни щелочки, но был бы ты, бестолочь, обычным младенцем… Уж на руки тебя Ледован точно брал.
Сивый прикусил губу. «…Ледован выглядит как обычный человек, только нельзя смотреть ему в глаза, прикасаться к нему и делить стол. В душу снизойдет неописуемый холод – и станешь похож на кусок льда…» Может быть, и снизошел. Может быть, и глядел младенцем в стылые глаза, то-то бабы нос воротят, в студеном море выжил, и холодные воды стали чуть более приветливыми для парней, которые следом шли. Самому не понять, но люди видят. Иной раз не находят слов, но чувствуют опасность и отходят подальше.
– Я уйду в ледяные земли? Туда, где никогда не тает снег?
Старик развел руками. Кто знает? Может быть, когда-нибудь снега и льды потянут к себе, как теплые края – перелетных птиц, а прохлада полуночи сделается милее и слаще жаркого солнца. Только не все в Безроде просто. Будто огонь пляшет в ледяной чаше, или, наоборот, сосульки лежат в огне – и лед не тает, и огонь не вымерзает. Не год назад Ледована увидел – всю жизнь с этим живет, а ведь не уходит в ледяную полночь, держится. Будто нечто горячее уравновесило студеное прикосновение Ледована, только что? Не кровь ли отца? Безрод опустил голову, поджал губы.
– Про Тычка шутил или как?
Сивый непонимающе покосился.
– Ну когда обещал жизни Верну лишить, если старик не выживет.
– Не шутил.
– Убьешь?
– А выживет старик?
– Уж тебе решать. Слишком долго твоя бывшая с потусторонниками водилась, от самой гиблым смрадом веет. Меч ее мертвящ, Тычку в день по два раза делается худо – на вечерней заре и в полночь. Только все дольше становятся приступы, а он все слабее.
– Душа вон из дуры, и Тычок освободится.
– Но все может оказаться по-другому. Порешишь девку, она и старика за собой утянет. Между ними ровно ниточка повисла, и что из этого получится, мы с Ясной не знаем. Никто тебе не скажет.
Безрод повернулся в сторону овина, погонял желваки туда-сюда, усмехнулся. Ворожец ни за что не взялся бы сказать, что Сивый решил, – ни знака, ни ползнака. Как в туман глядишь, дальше носа не видно. Этот может с равным успехом вечером вырвать у дурехи сердце и остатние дни мрачно смотреть за Тычком, лучше тому или хуже.
Стюжень глотнул из укупорки, встал и поежился. Пробирает до костей.
– Думай, ухарь. Тебе решать.
Верна разжилась брагой – у Гюста, должно быть, стащила – и хватила лишку. Встала перед Безродом, подбоченилась и плюнула тому на ноги. Сивый по обыкновению сидел на колоде под дровницей и лишь холодно воззрился на бывшую. Ясна видела все собственными глазами – у печи хозяйничала – и от ужаса прикрыла рот руками, Стюжень замер. Придержал ворожею.
– Не спеши, старая, чему быть, того не миновать.
Верна не удовлетворилась, подошла ближе, наклонилась для верности и вторым плевком попала точно на сапог.
– Сам ублюдок и родня ублюдочная! Мать – шалава корчемная, отец – вор и забулдыга подзаборный, а сын – мерзейшая тварь из тех, что ходят по земле! Мразота, душегуб, подонок! Думаешь, забыла, как в лесу вернулся на поле брани и добил кого-то из разбойников?
Сивый поджал губы и, не мигая, смотрел на синюшную дуру. Будто диковину увидел, так поглядел, сяк.
– Недоносок, твое место на весле галеры, что ходит по теплому морю и на которой рабы живут не дольше года! Твое место в свинарнике, на гнилой соломе, вымоченной дерьмом и мочой!
Верна остановилась перевести дыхание и хлебнуть браги из кувшина, что не выпускала из рук. Безрод молча ждал.
– Ничтожество! Ты недостоин даже моего ногтя! Моего волоска! Только и годен, чтобы собственной бородой вытирать пыль с сапогов Грюя! Дуре, которая пойдет за тебя, можно только посочувствовать! Нелюдим, страшен, а дойдет дело до любовных утех – сраму не оберешься! Любилка у нашего храбреца – с воробьиный носишко!
Ясна с мольбой в глазах посмотрела на верховного, но старик медленно покачал головой и приложил палец к губам.
– Молчишь? Сказать нечего? Правда уста запечатала, наружу ложь не пускает? Какое счастье, что мои глаза открылись вовремя! Ведь когда-то за человека считала!
Сивый слушал молча, пару раз тяжело вздохнул, наконец лениво потянувшись, встал. Повернулся к Верне спиной и медленно зашагал прочь.
– Ты… ты куда? Стой, сволочь! Убью гада! – Разъяренная Верна бросила кувшин с брагой, схватила с дровницы березовую четвертину и ринулась вдогонку.
Безрод, не оглядываясь, посторонился, и чужая невеста, запутавшись в ногах, провалилась в пустоту. Сивый пожал плечами, обошел захмелевшую воительницу и скрылся за углом амбара. Ясну отпустило, старуха присела на лавку и тяжело вздохнула.
– То ли еще будет, – буркнул верховный и подмигнул. – Гляди веселее, ворожея!
Верна долго лежала, ровно подбитая птица. Тяжело дышала, не отнимала лица от земли, наконец тяжело поднялась и поплелась к себе в овин.
Стюжень покачал головой.
– Эй, подонок! – ранним утром, еще небо не расцветило багрецом, тишину крепости разметал звонкий, злой голос. – Спишь, падаль? Вставай, сивая скотина!
Ясна в одной исподнице выскочила на крыльцо, только Безродов платок на плечах, Стюжень появился в дверях сарая, оглядел двор и поджал губы. Бросил под нос: «Никак не уймется девка!»
– Подонок, сын подонка и шлюхи, выходи на середину и послушай мои слова! Я сделала то, что должна была сделать уже давно. Ты сильно удивишься тем, что кто-то в этой крепости еще помнит о чести и достоинстве!
Безрод вышел на середину двора и подошел к Верне. Стюжень щурил глаза, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в предрассветных сумерках, только все тщетно. То ли на глаза ослаб, то ли тьма слишком густа. Теперешняя выходка Верны многое значила и на многие вопросы несла ответ. Ну же, Сивый!
– Не блажи.
– А пойдем-ка со мной, красавец! – Ранняя птаха первая пошла со двора, Безрод, мгновение помедлив, двинулся следом.
Ясна через двор перебежала к сараю Стюженя, схватила верховного за руку.
– Дуреха что-то учудила, и Сивый ее прибьет! Как пить дать прибьет! Девку перехлестывает, а Безрод уж на что холоден, и тот не выдержит! Порвет ненормальную! Вот самоубийца на нашу голову!
– Самоубийца? – переспросил верховный и нахмурился. – Может быть, ты и права. Только тут не знаешь, чья правда правдивее, Безродова или Вернина.
– Не дай дуре совершить непоправимое!
– Оставайся с Тычком!
Ворожец широким шагом двинулся к приступке у крепостной стены. Спешить так спешить, прыгать так прыгать; пусть старые кости не загремят, не переполошат округу.
Серо кругом, почти ничего не видно, двигаешься на ощупь, а голоса звенят впереди, как раз там, где недавно трижды поджигали тризные костры. Негодованием сочится зычный женский голос, низкий мужской лениво бьет рассветную тишину. Вдруг серую хмарь вспорол хлесткий щелчок, будто сучок треснул. Ворожец напрягся, голоса исчезли. Стюжень поспешил вперед, и лишь темные очертания уходящего человека заметил в сумерках. У пепелища на заднице сидит Верна, держится за щеку, мотает головой и часто-часто моргает. Старик подошел ближе. Спрашивать не стал. И так все понятно. Улыбнулся. Что бы ни наговорила дуреха Сивому, тот сдержался, влепил ленивую затрещину и прочь ушел, как будто ничего не произошло. А что произошло?
Верна зло сверкала на старика зеленым глазом, из второго еще не ушла кровь, губы крепко сжала, и верховный сильнее сильного подозревал, что деве-воительнице сейчас больше всего хочется расплакаться. Но держится. Вы только поглядите, глазом едва молнии не мечет, того и гляди, темнота отступит.
– Чего уставился?
– Вставай, – усмехнулся, протянул руку.
– Сама, – шатаясь, поднялась, уковыляла в крепость.
Ладная девка, цельная и звенящая, как сухой клен. И полыхает так же – вся и сразу, не то что сырой топляк. Но тут налетел ветерок, и ворожец потянул носом. Оглянулся, подошел ближе к пепелищу, присел и расхохотался. Едва не упал.
– Что? Что, старый? – Ясна встретила у самых ворот.
– Нашей дурехе жить надоело. Не знает, что еще придумать, дабы поскорее покинуть белый свет.
– Что еще учудила? Сивый прошел – ничего не поняла. Как будто зол… а как будто и нет… в общем, такой, как всегда. А девонька шатается, за щеку держится. Перепало?
– Мог и убить, – улыбнулся ворожец. – Никогда не догадаешься, до чего додумалась.
Ясна нахмурилась. Что еще натворила бедовая голова?
– На тризное пепелище нагадила. Дескать, вот тебе пепелище матери, вот тебе пепелище соратников!
– Как нагадила?! – опешила ворожея. Уму непостижимо. Такое даже в голову не придет!
– Как? – усмехнулся верховный. – Сочным задом. Села и нагадила. По-большому и по-маленькому.
– А ведь на самом деле мог убить.
– И был бы прав. Но одно ясно – если теперь сердце не вырвал, не станет и впредь. Сивый, ровно ледяная глыба в море, с пути не отвернет; толстый лед ломает как хрупкий. А с Верны глаз лучше не спускать.
Ночью осквернительница тихонько выскользнула из овина, неслышно, как мышь, прокралась к амбару и нырнула внутрь, благо дверь, загодя смазанная, даже не скрипнула. Днем, пока не было Безрода, запомнила, где расположено его ложе, сколько шагов между ним и дверью, какой стороны держаться. Меч отобрали, ножа не оставили, но полена хватит за глаза. С увесистой четвертиной скользнула к ложу – Сивый, наверное, умаялся за день, десятый сон видит, – шорхнула ногой о землю, чтобы уж наверняка и, крякнув, опустила дровье на спящего.
А ничего. Когда-то слышала, вои шутили друг над другом – подкрадутся в полной темноте, медом дрыхнущего товарища вымажут да перьями обсыплют. А тот, не будь дурак, мог в ответ подшутить – положит вместо себя тюфяк, мажьте медом соломенное чучело, друзья. Этот не озаботился даже шуткой – ни тряпки, ни чурбака на ложе, только голос откуда-то из угла:
– Не спится?
Едва не матернулась, выронила дубину. Вот ведь сволота! Ну до чего сволочь! Лежит в уголке, вещает из темноты. Как догадался?
– Ну и тварюга же ты, Сивый!
– Есть немного.
Верна опустилась наземь, несколько раз глубоко вздохнула:
– Подойди ко мне, Безрод.
– Не-а, – прилетело из темноты. – Драться будешь.
– Смеешься, – горько усмехнулась. – Давай смейся, имеешь право. Как узнал, что приду ночью?
– Скрипела дверь, скрипела, а тут нате вам, перестала.
– И это заметил.
В темноте зашуршала солома, валкие шаги развезли амбарную тишину, Сивый присел рядом. Верна жадно потянула носом. От Безрода тонко несет угольной копотью, наверное, в волосах дым остался, и острым мужским потом, только не застарелым и вонючим, а свежим, пряным и волнительным. Глаза промокли, сцепила зубы, лишь бы не зареветь, и почему-то отвернулась. Все равно ведь темно.
– Мокрость развела.
– Как узнал? – всхлипнула.
– Дыхание таишь, слезы держишь.
– Говорю же – сволочь! Ты хоть понимаешь, что я сегодня сделала?
– Чего же не понять: нагадила на пепел моей матери. – Безрод говорил задумчиво-тяжеловесно. Эти тона Верна никак не могла понять: никогда не угадаешь, в каком Сивый настроении. Таким голосом мог рассказывать Рыжику на ночь сказку, а мог вскочить на Теньку, буркнуть: «Не добил кое-кого» – и умчаться. И все одинаково равновесомо. Сейчас прибьет или позже?..
– Нагадили бы на пепел моей матери – горло порвала!
– Ага, порвала бы, – равнодушно согласился Безрод.
Смеется, что ли?
– Я… тебя… все равно… изведу! – Дабы не казаться пустопорожней болтушкой, выплюнула каждое слово, ровно камень во рту держала. – Все равно изведу.
Ждала, что спросит. Промолчал. Ну спросил бы, отчего окрысилась, как на кровного врага, спросил бы, почему Гарьку спровадила на тот свет! Спросил бы, как жила после поляны у города Срединника! Не сказала бы ни слова про страшного жениха, но хоть поговорили бы! Волосы отросли, длинные уже, взял бы в руку, намотал на ладонь, притянул к себе… Губы зажили… глаз, правда, кровью налит, вокруг почернело, ну и что…
Верна вскочила и решительно пошла прочь из амбара. Вдогонку полетело насмешливое:
– Дровину не заберешь?
– Подавись этой деревяшкой! – хлопнула дверью и была такова.
– В живых оставил. Не тронул. – Ворожец присел на колоду рядом с Безродом, отхлебнул из укупорки. – Решил для себя что-то?
– Дурное дело нехитрое. – Сивый отмахнулся. – Успею.
– Девка дни считает, ждет чего-то. Не слыхал?
– Нет.
– Через три дня что-то станется, и того, что грядет, Верна боится пуще смерти.
Сивый вперил взгляд в бескрайнее небо, коротко хмыкнул.
– Боится настолько, что жаждет умереть?
– Оттого и бегает за Костлявой, окликает, лишь догнать не может.
– Три дня, говоришь?
– Сам слышал.
Безрод помолчал, повернулся к Стюженю, и ворожец против воли отпил браги.
– Надоест ей меня злить, как бы глупость не сделала.
Верховный согласно кивнул:
– С завтрашнего дня за ней нужен глаз да глаз.
– Особенно по ночам.
– Уж это сам как-нибудь. – Ворожец развел руками. – Твоя баба, тебе и стеречь.
– Как Тычок?
Стюжень отвернулся, поджал губы, вздохнул.
– Чем дальше, тем более становлюсь уверен – Верна и Тычок ровно веревкой связаны. Ну не можем со старухой вытащить его с Той Стороны, не получается! Мы ворожцы, а не боги! А Ледован балагуру в глаза не смотрел, за руку не брал, не вынесет старый потустороннего холода. Порубишь Верну, вырвешь из нее сердце, считай, Тычкову жизнь оборвал.
– Тащи мертвецкое из дуры, вытянешь и Тычка, так выходит?
– Все-то вам, Ледовановым последышам, ясно! – Верховный взъерошил Безродовы лохмы. – Вон гляди, как зарос! Подрезать бы. Ходишь, чисто зверь какой!
– Последний раз Гарька подрезала. – Сивый взял у старика укупорку, хлебнул браги, впрочем едва ли распробовав – даже не поморщился.
– Устал, бестолочь? – Не о сиюминутной усталости говорил ворожец.
Безрод молча кивнул, поднял глаза в небеса:
– Спросил бы Верну, отчего все так случается, только не ответит. Знаю, не ответит. До третьего дня станет меня на смертоубийство подвигать, а не скажет.
– Недолго осталось. Узнаем.
Ночью Верна тихо выбралась из овина, в тени скользнула к углу, оглянулась туда-сюда, и хоть не было на небе луны и темнота кругом стояла кромешная, крадучись перебежала к дружинной избе. С колом в руке поднялась на одну ступеньку, на вторую и едва не споткнулась обо что-то. Сердце в пятки ушло, показалось – летит носом вперед, прямиком в дверной косяк. А чьи-то руки крепко ухватили и поставили на ноги.
– Жива? Не спится?
– Какая же ты сволочь! – Давно не виделись, целый год жила иными заботами и тревогами, успела позабыть, каков бывший муж на деле. То ли восхищение выдохнула в ночное небо, то ли испуг.
– Если к Тычку, так ему худо. Был приступ.
– А я… ну…
– Кол зачем?
Верна с шумом выдохнула, бурля от негодования, бросила кол. Собралась было сбежать с крыльца прочь, но Безрод остановил. Давно не прикасался.
– Сядь.
Опустилась рядом, насупилась.
– Я не подпущу тебя к старику.
– Не хотела бить насмерть, – буркнула. – Расковыряла бы рану, только и всего.
– Сущие мелочи, – усмехнулся Безрод. – Пустить кровь старику на последнем издыхании.
– Да, я плохая! Вот она я! Чего ждешь? Сверни мне шею, как умеешь, и дело с концом!
– Дура, – прошелестел Сивый. – Все равно не убью.
– Убьешь! – злорадно прошептала Верна. – Еще как убьешь!
– С Тычком не получится, с Ясной не выйдет. Даже близко не подойдешь. Все остальные не по зубам.
– Ненавижу!
Тряхнула головой, соскочила с крыльца. Отбежала на середину крепостного двора и крикнула во всю мочь:
– Ненавижу! Всех ненавижу, и тебя больше всех!
Бабка Ясна тихонько приотворила дверь, вышла на крыльцо, села рядом.
– Дуреха, ой дуреха!
– Все слышала?
– Этот крик глухой услышит. Не в себе девка. Жить не хочет.
– Рано, – буркнул Сивый. – Тычка за собой утащит.
Ворожея поерзала, устраиваясь поудобнее, закряхтела и вдруг ойкнула.
– Что такое?
Вместо ответа старуха нашла в темноте Безродову ладонь и положила на место, где только что сидела. Рука легла на дощатое крыльцо, только донельзя странным вышла на дереве льдистая изморозь, будто иней на траве в первые заморозки.
– Сама в Потусторонье катится, Тычка за собой тянет!
– Не скатится. – Безрод погладил старуху по руке. Все бросила, сюда примчалась, а притворялась нелюдимой и холодной, как этот иней. – И Тычка не утащит. Ты бы глотнула браги, согреешься…
«Два дня», издалека Стюжень показал Безроду два пальца, тот кивнул. Через два дня станется то, от чего Верна бежит-бежит, да убежать не может. На рассвете тихонько улизнула на берег. Сивый проводил бывшую мрачным взглядом. Не спал, все видел. К пристани побежала, на Гюста понадеялась, дескать, не один убьет, так другой. Напрасно. Кормщика на граппре никому не обмануть. За волосы приволок в крепость, руку заломил.
– Заметил, босяк, – спрашивал ворожец Безрода, оба сидели на колоде, будто на праздничной лавке. – Сама на себя руки не накладывает, хотя казалось, чего уж проще? Уйди в море, пока хватает сил, да назад не вернись. Или заберись на скалы, да сигани вниз. Так ведь не делает!
– Не может, – с колоды виден весь двор. Вот бабка Ясна идет к печи с кадкой теста, Гюст правит меч на крыльце дружинной избы, Верна стоит в дверях овина, косит туда-сюда хитрым глазом. – Что-то держит.
– Смогла бы? Как думаешь?
– Одно дело себя жизни лишить, совсем другое – ринуться в драчку и схлопотать меч.
– Обещалась кому-то. – Стюжень, глотнув браги, вытер усы и бороду. – Обещалась живой и невредимой. А если кто-то убьет, не ее вина – так вышло. Слово не нарушила.
– А если жизни себя лишит – станет клятвопреступницей? – усмехнулся Безрод.
– Да.
Оба понимающе переглянулись. Думай, гадай, в каком случае девки обещаются кому-то.
– А избавить ее от клятвы ты не можешь, даже если захочешь.
– Не хочу, – холодно прошелестел Сивый, перевел взгляд на Верну и поджал губы.
Два дня, всего два дня…
Глава 2
– Кто же еще? – Стюжень развел руками.
– Который день?
– А догадайся.
– Девятый… – Безрод тяжело сглотнул и прикрыл глаза. – Устал, спать хочу.
– Сначала баня. – Ворожец не сводил с него глаз.
– Что уставился?
– Поверить не могу, что такое возможно. Кому расскажу, брехуном назовут…
Сивый, отпаренный, дочиста отскобленный, видел десятый сон в амбаре. Не выдержал, уснул прямо в бане, ворожец принес в избу уже сонного. Ясна попросила не глушить печь, вознамерилась печь с утра хлеба. Верна спала отдельно от всех, в овине. Гюст ушел ночевать в Улльгу – слава богам, теперь можно, все позади. Ворожцы одни сидели у печи. До сих пор язык будто узлом был увязан, Ясна не находила сил рассказывать, зато теперь поведала Стюженю все, что знала. Как впервые Безрод переступил порог дома в Торжище Великом, как привел с собой Тычка и двух рабынь, как играли свадьбу, про побоище на поляне у Срединника.
– А потом ровно что-то произошло. – На широкой лавке у печи старуха месила тесто к утренним хлебам. – Случилось нечто такое, что развело их пути-дорожки в разные стороны. Даже смерть Гарьки показалась ей сущей мелочью перед лицом неведомого. Перешагнула и дальше пошла.
– Дела-а-а, – угрюмо протянул Стюжень, забрасывая в печь дрова. – Теперь держись от Безрода подальше, пока мертвечина с него не стечет. Уж на что мы с Гюстом здоровы, а тут сердце понесло, как лошадь, в висках застучало. Еще старое охвостье не истаяло, новое наросло!
– Парень только что с Той Стороны вернулся, а даже глазом не моргнет. – Ясна покачала головой. – Дважды за кромку ходил, а будто всего-навсего погулять вышел.
– Не знаешь, где молния ударит, но ударит непременно, – смеясь, напомнил верховный. – Тот, кто снарядил дружину потусторонников, не мальчишка с соседней улицы. И шутками тут не пахнет. Молчит Верна?
– Как воды в рот набрала. Лишь талдычит: «Шесть дней, пять дней…»
– Что-то станется через пять дней. – Ворожец глубоко вздохнул. – И мы узнаем, почему Гарьку принесли в жертву, ровно бессловесного ягня.
– Добрая была девка. – Ворожея всплакнула. – Улыбчивая. И вот нет ее.
– Не знал деваху, но если Сивый посчитал ее хорошим человеком, так оно и есть.
– Тесто готово. – Ясна утерла испарину, оставив на платке мучную полосу. – Утренний хлеб – как раз то, что Сивому теперь нужно.
– И печь очистим. – Верховный тепло погладил глинобитную стенку. – Не бросим такую красавицу в беде. Хлеба прогонят мертвечину. Что для тебя Безрод, ворожея?
Вздохнула, устало пустилась на лавку.
– Он – мое прошлое и настоящее. Там, за грядами былого, восстает в рост мой страх, и у него глаза Безрода…
Стюжень свел брови на переносице, поджал губы.
– Сивый – мое настоящее. К жизни вернул, перестала за спину оглядываться, успокоилась. Хотя чего там, успокоилась. – Ворожея прикрыла глаза ладонями, не сдержалась, заревела. – Покой он мой забрал, душу разбередил! К себе привязала бы, заставила около юбки сидеть и смотрела день и ночь!
– Сивый только что мать стризновал. Тот костер, что горел, когда вы подоспели, он и был.
Ясна без слов кивнула. Слезы душили.
Наутро Безрод встал, шатаясь, обошел двор, сел у поленницы. Гюста ворожцы предупредили близко к Сивому не подходить, тот и сам почувствовал недомогание – глаза слезились, в ушах шумело, затылок будто кузнецкими клещами сдавило.
– От парня потусторонщиной так и несет, – усмехнулся Стюжень. – Чего же ты хочешь? Ничего, день за днем истает, как старая, ветхая рубаха на ураганном ветру.
– Мне запрещаешь, а сам идешь! – Гюст почесал загривок.
– Мне можно, – бросил старик за спину. – Я привычный.
Хлебнув крепкой браги, верховный задом потеснил Безрода на колоде. Тот молча подвинулся.
– Выжил, босота?!
– Выжил. – Сивый косил на овин, в котором обитала Верна. На мгновение появилась в дверях, окинула двор мимолетным взглядом и скрылась в полутьме.
– Ты хоть понимаешь, что сказал Брюнсдюр перед смертью?
– Понимаю.
– Голову поставлю на кон – такой повивальной бабки, точнее, повивального дядьки не было ни у кого из ныне живущих.
Безрод кивнул. Что ни день, то неожиданность. Мать нашел, теперь вот повивальный дядька, да такой, что дыхание спирает.
– Ледован и разложил твою мать в посмертный крест, – вздохнул Стюжень. – Вот и спрашивай теперь, почему в стужу не мерзнешь, мертвящий холод тебя не берет, как исхитрился дважды с Той Стороны вернуться.
– Я смотрел ему в глаза?
Ворожец пожал плечами.
– Не знаю. Какие у новорожденного глаза? Так, одни щелочки, но был бы ты, бестолочь, обычным младенцем… Уж на руки тебя Ледован точно брал.
Сивый прикусил губу. «…Ледован выглядит как обычный человек, только нельзя смотреть ему в глаза, прикасаться к нему и делить стол. В душу снизойдет неописуемый холод – и станешь похож на кусок льда…» Может быть, и снизошел. Может быть, и глядел младенцем в стылые глаза, то-то бабы нос воротят, в студеном море выжил, и холодные воды стали чуть более приветливыми для парней, которые следом шли. Самому не понять, но люди видят. Иной раз не находят слов, но чувствуют опасность и отходят подальше.
– Я уйду в ледяные земли? Туда, где никогда не тает снег?
Старик развел руками. Кто знает? Может быть, когда-нибудь снега и льды потянут к себе, как теплые края – перелетных птиц, а прохлада полуночи сделается милее и слаще жаркого солнца. Только не все в Безроде просто. Будто огонь пляшет в ледяной чаше, или, наоборот, сосульки лежат в огне – и лед не тает, и огонь не вымерзает. Не год назад Ледована увидел – всю жизнь с этим живет, а ведь не уходит в ледяную полночь, держится. Будто нечто горячее уравновесило студеное прикосновение Ледована, только что? Не кровь ли отца? Безрод опустил голову, поджал губы.
– Про Тычка шутил или как?
Сивый непонимающе покосился.
– Ну когда обещал жизни Верну лишить, если старик не выживет.
– Не шутил.
– Убьешь?
– А выживет старик?
– Уж тебе решать. Слишком долго твоя бывшая с потусторонниками водилась, от самой гиблым смрадом веет. Меч ее мертвящ, Тычку в день по два раза делается худо – на вечерней заре и в полночь. Только все дольше становятся приступы, а он все слабее.
– Душа вон из дуры, и Тычок освободится.
– Но все может оказаться по-другому. Порешишь девку, она и старика за собой утянет. Между ними ровно ниточка повисла, и что из этого получится, мы с Ясной не знаем. Никто тебе не скажет.
Безрод повернулся в сторону овина, погонял желваки туда-сюда, усмехнулся. Ворожец ни за что не взялся бы сказать, что Сивый решил, – ни знака, ни ползнака. Как в туман глядишь, дальше носа не видно. Этот может с равным успехом вечером вырвать у дурехи сердце и остатние дни мрачно смотреть за Тычком, лучше тому или хуже.
Стюжень глотнул из укупорки, встал и поежился. Пробирает до костей.
– Думай, ухарь. Тебе решать.
Верна разжилась брагой – у Гюста, должно быть, стащила – и хватила лишку. Встала перед Безродом, подбоченилась и плюнула тому на ноги. Сивый по обыкновению сидел на колоде под дровницей и лишь холодно воззрился на бывшую. Ясна видела все собственными глазами – у печи хозяйничала – и от ужаса прикрыла рот руками, Стюжень замер. Придержал ворожею.
– Не спеши, старая, чему быть, того не миновать.
Верна не удовлетворилась, подошла ближе, наклонилась для верности и вторым плевком попала точно на сапог.
– Сам ублюдок и родня ублюдочная! Мать – шалава корчемная, отец – вор и забулдыга подзаборный, а сын – мерзейшая тварь из тех, что ходят по земле! Мразота, душегуб, подонок! Думаешь, забыла, как в лесу вернулся на поле брани и добил кого-то из разбойников?
Сивый поджал губы и, не мигая, смотрел на синюшную дуру. Будто диковину увидел, так поглядел, сяк.
– Недоносок, твое место на весле галеры, что ходит по теплому морю и на которой рабы живут не дольше года! Твое место в свинарнике, на гнилой соломе, вымоченной дерьмом и мочой!
Верна остановилась перевести дыхание и хлебнуть браги из кувшина, что не выпускала из рук. Безрод молча ждал.
– Ничтожество! Ты недостоин даже моего ногтя! Моего волоска! Только и годен, чтобы собственной бородой вытирать пыль с сапогов Грюя! Дуре, которая пойдет за тебя, можно только посочувствовать! Нелюдим, страшен, а дойдет дело до любовных утех – сраму не оберешься! Любилка у нашего храбреца – с воробьиный носишко!
Ясна с мольбой в глазах посмотрела на верховного, но старик медленно покачал головой и приложил палец к губам.
– Молчишь? Сказать нечего? Правда уста запечатала, наружу ложь не пускает? Какое счастье, что мои глаза открылись вовремя! Ведь когда-то за человека считала!
Сивый слушал молча, пару раз тяжело вздохнул, наконец лениво потянувшись, встал. Повернулся к Верне спиной и медленно зашагал прочь.
– Ты… ты куда? Стой, сволочь! Убью гада! – Разъяренная Верна бросила кувшин с брагой, схватила с дровницы березовую четвертину и ринулась вдогонку.
Безрод, не оглядываясь, посторонился, и чужая невеста, запутавшись в ногах, провалилась в пустоту. Сивый пожал плечами, обошел захмелевшую воительницу и скрылся за углом амбара. Ясну отпустило, старуха присела на лавку и тяжело вздохнула.
– То ли еще будет, – буркнул верховный и подмигнул. – Гляди веселее, ворожея!
Верна долго лежала, ровно подбитая птица. Тяжело дышала, не отнимала лица от земли, наконец тяжело поднялась и поплелась к себе в овин.
Стюжень покачал головой.
– Эй, подонок! – ранним утром, еще небо не расцветило багрецом, тишину крепости разметал звонкий, злой голос. – Спишь, падаль? Вставай, сивая скотина!
Ясна в одной исподнице выскочила на крыльцо, только Безродов платок на плечах, Стюжень появился в дверях сарая, оглядел двор и поджал губы. Бросил под нос: «Никак не уймется девка!»
– Подонок, сын подонка и шлюхи, выходи на середину и послушай мои слова! Я сделала то, что должна была сделать уже давно. Ты сильно удивишься тем, что кто-то в этой крепости еще помнит о чести и достоинстве!
Безрод вышел на середину двора и подошел к Верне. Стюжень щурил глаза, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в предрассветных сумерках, только все тщетно. То ли на глаза ослаб, то ли тьма слишком густа. Теперешняя выходка Верны многое значила и на многие вопросы несла ответ. Ну же, Сивый!
– Не блажи.
– А пойдем-ка со мной, красавец! – Ранняя птаха первая пошла со двора, Безрод, мгновение помедлив, двинулся следом.
Ясна через двор перебежала к сараю Стюженя, схватила верховного за руку.
– Дуреха что-то учудила, и Сивый ее прибьет! Как пить дать прибьет! Девку перехлестывает, а Безрод уж на что холоден, и тот не выдержит! Порвет ненормальную! Вот самоубийца на нашу голову!
– Самоубийца? – переспросил верховный и нахмурился. – Может быть, ты и права. Только тут не знаешь, чья правда правдивее, Безродова или Вернина.
– Не дай дуре совершить непоправимое!
– Оставайся с Тычком!
Ворожец широким шагом двинулся к приступке у крепостной стены. Спешить так спешить, прыгать так прыгать; пусть старые кости не загремят, не переполошат округу.
Серо кругом, почти ничего не видно, двигаешься на ощупь, а голоса звенят впереди, как раз там, где недавно трижды поджигали тризные костры. Негодованием сочится зычный женский голос, низкий мужской лениво бьет рассветную тишину. Вдруг серую хмарь вспорол хлесткий щелчок, будто сучок треснул. Ворожец напрягся, голоса исчезли. Стюжень поспешил вперед, и лишь темные очертания уходящего человека заметил в сумерках. У пепелища на заднице сидит Верна, держится за щеку, мотает головой и часто-часто моргает. Старик подошел ближе. Спрашивать не стал. И так все понятно. Улыбнулся. Что бы ни наговорила дуреха Сивому, тот сдержался, влепил ленивую затрещину и прочь ушел, как будто ничего не произошло. А что произошло?
Верна зло сверкала на старика зеленым глазом, из второго еще не ушла кровь, губы крепко сжала, и верховный сильнее сильного подозревал, что деве-воительнице сейчас больше всего хочется расплакаться. Но держится. Вы только поглядите, глазом едва молнии не мечет, того и гляди, темнота отступит.
– Чего уставился?
– Вставай, – усмехнулся, протянул руку.
– Сама, – шатаясь, поднялась, уковыляла в крепость.
Ладная девка, цельная и звенящая, как сухой клен. И полыхает так же – вся и сразу, не то что сырой топляк. Но тут налетел ветерок, и ворожец потянул носом. Оглянулся, подошел ближе к пепелищу, присел и расхохотался. Едва не упал.
– Что? Что, старый? – Ясна встретила у самых ворот.
– Нашей дурехе жить надоело. Не знает, что еще придумать, дабы поскорее покинуть белый свет.
– Что еще учудила? Сивый прошел – ничего не поняла. Как будто зол… а как будто и нет… в общем, такой, как всегда. А девонька шатается, за щеку держится. Перепало?
– Мог и убить, – улыбнулся ворожец. – Никогда не догадаешься, до чего додумалась.
Ясна нахмурилась. Что еще натворила бедовая голова?
– На тризное пепелище нагадила. Дескать, вот тебе пепелище матери, вот тебе пепелище соратников!
– Как нагадила?! – опешила ворожея. Уму непостижимо. Такое даже в голову не придет!
– Как? – усмехнулся верховный. – Сочным задом. Села и нагадила. По-большому и по-маленькому.
– А ведь на самом деле мог убить.
– И был бы прав. Но одно ясно – если теперь сердце не вырвал, не станет и впредь. Сивый, ровно ледяная глыба в море, с пути не отвернет; толстый лед ломает как хрупкий. А с Верны глаз лучше не спускать.
Ночью осквернительница тихонько выскользнула из овина, неслышно, как мышь, прокралась к амбару и нырнула внутрь, благо дверь, загодя смазанная, даже не скрипнула. Днем, пока не было Безрода, запомнила, где расположено его ложе, сколько шагов между ним и дверью, какой стороны держаться. Меч отобрали, ножа не оставили, но полена хватит за глаза. С увесистой четвертиной скользнула к ложу – Сивый, наверное, умаялся за день, десятый сон видит, – шорхнула ногой о землю, чтобы уж наверняка и, крякнув, опустила дровье на спящего.
А ничего. Когда-то слышала, вои шутили друг над другом – подкрадутся в полной темноте, медом дрыхнущего товарища вымажут да перьями обсыплют. А тот, не будь дурак, мог в ответ подшутить – положит вместо себя тюфяк, мажьте медом соломенное чучело, друзья. Этот не озаботился даже шуткой – ни тряпки, ни чурбака на ложе, только голос откуда-то из угла:
– Не спится?
Едва не матернулась, выронила дубину. Вот ведь сволота! Ну до чего сволочь! Лежит в уголке, вещает из темноты. Как догадался?
– Ну и тварюга же ты, Сивый!
– Есть немного.
Верна опустилась наземь, несколько раз глубоко вздохнула:
– Подойди ко мне, Безрод.
– Не-а, – прилетело из темноты. – Драться будешь.
– Смеешься, – горько усмехнулась. – Давай смейся, имеешь право. Как узнал, что приду ночью?
– Скрипела дверь, скрипела, а тут нате вам, перестала.
– И это заметил.
В темноте зашуршала солома, валкие шаги развезли амбарную тишину, Сивый присел рядом. Верна жадно потянула носом. От Безрода тонко несет угольной копотью, наверное, в волосах дым остался, и острым мужским потом, только не застарелым и вонючим, а свежим, пряным и волнительным. Глаза промокли, сцепила зубы, лишь бы не зареветь, и почему-то отвернулась. Все равно ведь темно.
– Мокрость развела.
– Как узнал? – всхлипнула.
– Дыхание таишь, слезы держишь.
– Говорю же – сволочь! Ты хоть понимаешь, что я сегодня сделала?
– Чего же не понять: нагадила на пепел моей матери. – Безрод говорил задумчиво-тяжеловесно. Эти тона Верна никак не могла понять: никогда не угадаешь, в каком Сивый настроении. Таким голосом мог рассказывать Рыжику на ночь сказку, а мог вскочить на Теньку, буркнуть: «Не добил кое-кого» – и умчаться. И все одинаково равновесомо. Сейчас прибьет или позже?..
– Нагадили бы на пепел моей матери – горло порвала!
– Ага, порвала бы, – равнодушно согласился Безрод.
Смеется, что ли?
– Я… тебя… все равно… изведу! – Дабы не казаться пустопорожней болтушкой, выплюнула каждое слово, ровно камень во рту держала. – Все равно изведу.
Ждала, что спросит. Промолчал. Ну спросил бы, отчего окрысилась, как на кровного врага, спросил бы, почему Гарьку спровадила на тот свет! Спросил бы, как жила после поляны у города Срединника! Не сказала бы ни слова про страшного жениха, но хоть поговорили бы! Волосы отросли, длинные уже, взял бы в руку, намотал на ладонь, притянул к себе… Губы зажили… глаз, правда, кровью налит, вокруг почернело, ну и что…
Верна вскочила и решительно пошла прочь из амбара. Вдогонку полетело насмешливое:
– Дровину не заберешь?
– Подавись этой деревяшкой! – хлопнула дверью и была такова.
– В живых оставил. Не тронул. – Ворожец присел на колоду рядом с Безродом, отхлебнул из укупорки. – Решил для себя что-то?
– Дурное дело нехитрое. – Сивый отмахнулся. – Успею.
– Девка дни считает, ждет чего-то. Не слыхал?
– Нет.
– Через три дня что-то станется, и того, что грядет, Верна боится пуще смерти.
Сивый вперил взгляд в бескрайнее небо, коротко хмыкнул.
– Боится настолько, что жаждет умереть?
– Оттого и бегает за Костлявой, окликает, лишь догнать не может.
– Три дня, говоришь?
– Сам слышал.
Безрод помолчал, повернулся к Стюженю, и ворожец против воли отпил браги.
– Надоест ей меня злить, как бы глупость не сделала.
Верховный согласно кивнул:
– С завтрашнего дня за ней нужен глаз да глаз.
– Особенно по ночам.
– Уж это сам как-нибудь. – Ворожец развел руками. – Твоя баба, тебе и стеречь.
– Как Тычок?
Стюжень отвернулся, поджал губы, вздохнул.
– Чем дальше, тем более становлюсь уверен – Верна и Тычок ровно веревкой связаны. Ну не можем со старухой вытащить его с Той Стороны, не получается! Мы ворожцы, а не боги! А Ледован балагуру в глаза не смотрел, за руку не брал, не вынесет старый потустороннего холода. Порубишь Верну, вырвешь из нее сердце, считай, Тычкову жизнь оборвал.
– Тащи мертвецкое из дуры, вытянешь и Тычка, так выходит?
– Все-то вам, Ледовановым последышам, ясно! – Верховный взъерошил Безродовы лохмы. – Вон гляди, как зарос! Подрезать бы. Ходишь, чисто зверь какой!
– Последний раз Гарька подрезала. – Сивый взял у старика укупорку, хлебнул браги, впрочем едва ли распробовав – даже не поморщился.
– Устал, бестолочь? – Не о сиюминутной усталости говорил ворожец.
Безрод молча кивнул, поднял глаза в небеса:
– Спросил бы Верну, отчего все так случается, только не ответит. Знаю, не ответит. До третьего дня станет меня на смертоубийство подвигать, а не скажет.
– Недолго осталось. Узнаем.
Ночью Верна тихо выбралась из овина, в тени скользнула к углу, оглянулась туда-сюда, и хоть не было на небе луны и темнота кругом стояла кромешная, крадучись перебежала к дружинной избе. С колом в руке поднялась на одну ступеньку, на вторую и едва не споткнулась обо что-то. Сердце в пятки ушло, показалось – летит носом вперед, прямиком в дверной косяк. А чьи-то руки крепко ухватили и поставили на ноги.
– Жива? Не спится?
– Какая же ты сволочь! – Давно не виделись, целый год жила иными заботами и тревогами, успела позабыть, каков бывший муж на деле. То ли восхищение выдохнула в ночное небо, то ли испуг.
– Если к Тычку, так ему худо. Был приступ.
– А я… ну…
– Кол зачем?
Верна с шумом выдохнула, бурля от негодования, бросила кол. Собралась было сбежать с крыльца прочь, но Безрод остановил. Давно не прикасался.
– Сядь.
Опустилась рядом, насупилась.
– Я не подпущу тебя к старику.
– Не хотела бить насмерть, – буркнула. – Расковыряла бы рану, только и всего.
– Сущие мелочи, – усмехнулся Безрод. – Пустить кровь старику на последнем издыхании.
– Да, я плохая! Вот она я! Чего ждешь? Сверни мне шею, как умеешь, и дело с концом!
– Дура, – прошелестел Сивый. – Все равно не убью.
– Убьешь! – злорадно прошептала Верна. – Еще как убьешь!
– С Тычком не получится, с Ясной не выйдет. Даже близко не подойдешь. Все остальные не по зубам.
– Ненавижу!
Тряхнула головой, соскочила с крыльца. Отбежала на середину крепостного двора и крикнула во всю мочь:
– Ненавижу! Всех ненавижу, и тебя больше всех!
Бабка Ясна тихонько приотворила дверь, вышла на крыльцо, села рядом.
– Дуреха, ой дуреха!
– Все слышала?
– Этот крик глухой услышит. Не в себе девка. Жить не хочет.
– Рано, – буркнул Сивый. – Тычка за собой утащит.
Ворожея поерзала, устраиваясь поудобнее, закряхтела и вдруг ойкнула.
– Что такое?
Вместо ответа старуха нашла в темноте Безродову ладонь и положила на место, где только что сидела. Рука легла на дощатое крыльцо, только донельзя странным вышла на дереве льдистая изморозь, будто иней на траве в первые заморозки.
– Сама в Потусторонье катится, Тычка за собой тянет!
– Не скатится. – Безрод погладил старуху по руке. Все бросила, сюда примчалась, а притворялась нелюдимой и холодной, как этот иней. – И Тычка не утащит. Ты бы глотнула браги, согреешься…
«Два дня», издалека Стюжень показал Безроду два пальца, тот кивнул. Через два дня станется то, от чего Верна бежит-бежит, да убежать не может. На рассвете тихонько улизнула на берег. Сивый проводил бывшую мрачным взглядом. Не спал, все видел. К пристани побежала, на Гюста понадеялась, дескать, не один убьет, так другой. Напрасно. Кормщика на граппре никому не обмануть. За волосы приволок в крепость, руку заломил.
– Заметил, босяк, – спрашивал ворожец Безрода, оба сидели на колоде, будто на праздничной лавке. – Сама на себя руки не накладывает, хотя казалось, чего уж проще? Уйди в море, пока хватает сил, да назад не вернись. Или заберись на скалы, да сигани вниз. Так ведь не делает!
– Не может, – с колоды виден весь двор. Вот бабка Ясна идет к печи с кадкой теста, Гюст правит меч на крыльце дружинной избы, Верна стоит в дверях овина, косит туда-сюда хитрым глазом. – Что-то держит.
– Смогла бы? Как думаешь?
– Одно дело себя жизни лишить, совсем другое – ринуться в драчку и схлопотать меч.
– Обещалась кому-то. – Стюжень, глотнув браги, вытер усы и бороду. – Обещалась живой и невредимой. А если кто-то убьет, не ее вина – так вышло. Слово не нарушила.
– А если жизни себя лишит – станет клятвопреступницей? – усмехнулся Безрод.
– Да.
Оба понимающе переглянулись. Думай, гадай, в каком случае девки обещаются кому-то.
– А избавить ее от клятвы ты не можешь, даже если захочешь.
– Не хочу, – холодно прошелестел Сивый, перевел взгляд на Верну и поджал губы.
Два дня, всего два дня…
Глава 2
ГОД
– Меч точишь… – Ворожец встал за спиной Безрода.
– Самое время.
– Один день остался.
– Он придет. – Сивый оторвал взгляд от клинка, простер в дали дальние. – Такие не отступаются.
– Какие такие?
– Упрямые. Темная дружина в лесу прошлой весной – его рук дело.
– Да кого – его?
– Не знаю, – усмехнулся Безрод. – Но и в совпадения не верю.
Стюжень оглянулся туда-сюда, приметил неподалеку пустой бочонок, подкатил поближе, уселся. Безрод усмехнулся.
– До того велик, что под тобой бочонок – ровно ведро.
– Ты, босота, зубы не скаль! Как я погляжу, усмехаться горазд. Через это и морщины по всей роже! Ты хоть понимаешь, что вокруг тебя творится?
Сивый многозначительно промолчал.
– Не простой повеса за Верной охотится! Не от скуки собак с цепи спускает. Последняя свора тебя едва в дружину Ратника не отправила! Не псы – волки зубами рвали, едва ушел!
Безрод продолжал мерно водить правильным камнем по клинку.
– Молчишь, – вздохнул ворожец. – Ну так я поболтаю. Старому не возбраняется.
– Как сошли на остров, болтаем.
– Знать, болтать недолго осталось! – рявкнул ворожец, протянул руку и, ухватив Сивого за чуб, задрал тому лицо к небу. – Ты слушай да поправляй!
– Отвада волос дергал – не выдергал, Ясна за чуб таскала – не дотаскала. Давай, старик, хватай крепче.
Стюжень отпустил вихор, щелкнув Безрода по лбу. Сивый лишь покосился, прикрыв глаз.
– Завтра не я – другие станут дергать, тогда и поглядим! Ледована с младых ногтей знаешь, в руках у него побывал, может быть, в глаза смотрел, а если тебя распотрошить, как бы вместо сердца кусок льда не найти! Был бы обычным человеком, давно ушел на полночь в снега и лед, так ведь не ушел же! Почему?
– Не хочу, – буркнул.
– В том все и дело! Силу Ледован имеет страшную, только и на нее нашлась другая сила. Какая?
Безрод сплюнул.
– Нутро противится ледяному зову, обарывает. Тридцать с лишком лет противостоит. Сильна в тебе закваска, босота, кровь горяча!
Сивый даже не мгновение не сбился, все так же водил камнем по клинку.
– Подумать боюсь, какая кровь может противостоять зову Ледована! А в жилах того ухаря, что появится здесь завтра, течет такая же кровь, если не сильнее! Смекаешь?
Смекаешь. Безрод молча, равнодушно кивнул.
– И зачем такому девка в самом соку? И почему именно эта?
Сивый на мгновение замер, затем правильный камень все так же ровно заскользил по режущей кромке.
– Видит то, чего другие не видят.
– Именно! – рявкнул старик. Ясна даже на крыльцо вышла поглядеть, отчего верховный разоряется. – Именно видит! Видит и находит. Так же легко, как завтра найдет сюда дорогу! И ни перед чем не остановится, дабы заполучить искомое! А если недоброе задумал? Уж откуда взяться добрым помыслам, если людей кладет направо и налево!
– Самое время.
– Один день остался.
– Он придет. – Сивый оторвал взгляд от клинка, простер в дали дальние. – Такие не отступаются.
– Какие такие?
– Упрямые. Темная дружина в лесу прошлой весной – его рук дело.
– Да кого – его?
– Не знаю, – усмехнулся Безрод. – Но и в совпадения не верю.
Стюжень оглянулся туда-сюда, приметил неподалеку пустой бочонок, подкатил поближе, уселся. Безрод усмехнулся.
– До того велик, что под тобой бочонок – ровно ведро.
– Ты, босота, зубы не скаль! Как я погляжу, усмехаться горазд. Через это и морщины по всей роже! Ты хоть понимаешь, что вокруг тебя творится?
Сивый многозначительно промолчал.
– Не простой повеса за Верной охотится! Не от скуки собак с цепи спускает. Последняя свора тебя едва в дружину Ратника не отправила! Не псы – волки зубами рвали, едва ушел!
Безрод продолжал мерно водить правильным камнем по клинку.
– Молчишь, – вздохнул ворожец. – Ну так я поболтаю. Старому не возбраняется.
– Как сошли на остров, болтаем.
– Знать, болтать недолго осталось! – рявкнул ворожец, протянул руку и, ухватив Сивого за чуб, задрал тому лицо к небу. – Ты слушай да поправляй!
– Отвада волос дергал – не выдергал, Ясна за чуб таскала – не дотаскала. Давай, старик, хватай крепче.
Стюжень отпустил вихор, щелкнув Безрода по лбу. Сивый лишь покосился, прикрыв глаз.
– Завтра не я – другие станут дергать, тогда и поглядим! Ледована с младых ногтей знаешь, в руках у него побывал, может быть, в глаза смотрел, а если тебя распотрошить, как бы вместо сердца кусок льда не найти! Был бы обычным человеком, давно ушел на полночь в снега и лед, так ведь не ушел же! Почему?
– Не хочу, – буркнул.
– В том все и дело! Силу Ледован имеет страшную, только и на нее нашлась другая сила. Какая?
Безрод сплюнул.
– Нутро противится ледяному зову, обарывает. Тридцать с лишком лет противостоит. Сильна в тебе закваска, босота, кровь горяча!
Сивый даже не мгновение не сбился, все так же водил камнем по клинку.
– Подумать боюсь, какая кровь может противостоять зову Ледована! А в жилах того ухаря, что появится здесь завтра, течет такая же кровь, если не сильнее! Смекаешь?
Смекаешь. Безрод молча, равнодушно кивнул.
– И зачем такому девка в самом соку? И почему именно эта?
Сивый на мгновение замер, затем правильный камень все так же ровно заскользил по режущей кромке.
– Видит то, чего другие не видят.
– Именно! – рявкнул старик. Ясна даже на крыльцо вышла поглядеть, отчего верховный разоряется. – Именно видит! Видит и находит. Так же легко, как завтра найдет сюда дорогу! И ни перед чем не остановится, дабы заполучить искомое! А если недоброе задумал? Уж откуда взяться добрым помыслам, если людей кладет направо и налево!