Страница:
Несколько дней старуха слонялась по двору, точно полоумная, видела как в тумане, едва сама не похолодела, а на девятый день отпустило. Ворожила на Безрода, и по всему выходило, что парень замер на ничейной полосе между жизнью и смертью – ни туда ни сюда. Спала в платке, что подарил Сивый, дабы к нему по невидимой пуповине перешло хоть немного жизни, ей, старой, уже не нужной.
Какое-то время оставалась худо-бедно спокойна, только с некоторых пор тревога вернулась и росла, как опара на дрожжах. А теперешним утром едва вышла из-за угла, несколько мгновений вообще не существовала. Не осталось души, не осталось и тела, а была исключительно пустота, которая по недоразумению звалась Ясной.
Стоит Безрод, а вокруг точно марево разлилось, как от раскаленной кузнечной заготовки, да только не жаром пышет, а мертвецкой стужей. А пройдет Сивый вперед – за ним след вьется жуткий и мерзлый, в котором исчезает все сущее. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, желудок словно вековечным льдом набили, и стоит он под горлом, сглотнуть не дает. Хорошо, догадался Безрод отойти.
Пока переодевалась в избе – Тычок удружил, опрокинул полное ведро воды, – готовилась к неизбежному, ведь предстоит сидеть рядом, говорить, слушать. А как сидеть, если Безрод ровно с той стороны вернулся и ноги не вытер. Оставляет на этом свете жуткие мертвящие следы, будто извозился весь и теперь пачкает. Постояла над рядком снадобий в глиняных плошках, поморщилась, покачала головой и от души хватанула из кувшина с крепчайшей брагой, в которой бродили животворящие силы. Пшеница солнцем полна, хмель замерзнуть не даст… как будто отпустило. Что теперь парню сказать? «Отдавай назад стариковское сердце? Поиграл, и хватит. Ошиблась». Нет уж. Не ошиблась. Дунула-плюнула, открыла дверь и позвала в дом…
– Гарьки не вижу. – Ясна возилась у печи. У огня как будто теплее. – Верны не вижу. Оставили где-то?
– Нет больше Гарьки, – буркнул Тычок. – Убили. Как раз накануне свадьбы.
Старуха рухнула на лавку, недоуменно покачала головой:
– А Верна?
– Она и убила.
Ворожея спрятала лицо в ладони. Нет, не такой виделась жизнь год назад, когда Сивый увозил молодую жену за знамением богов. Разверзлась пропасть шириною в год, куда ухнули все надежды.
– Кольцо где? – Ясна кивнула на безымянный палец Сивого. – Или я чего-то не знаю?
С молчаливого согласия Безрода болтун поведал ворожее события последнего года, день за днем, не упуская ничего, и даже присочиняя. Впрочем, Тычок не был бы Тычком, не живи его язык собственной жизнью. Ясна слушала молча, хмурилась и кусала губы, а на «убийстве Гарьки» подсела ближе к печи.
Молчали все трое. Безрод – по обыкновению, молчанка ему, как рыбе вода; Тычок собирался с силами, вот только передохнет; Ясна мерзла. Кто бы мог подумать… Будто сама судьба взяла в руки кнут и полосует Сивого почем зря, как битюга под грузом, а тот лишь зубы крепче сжимает и тянет шаг за шагом. Тяжела получается дорога. И груза под рогожей не видно – что везет?
– Ты вот что, балабол, сходи-ка погуляй. – Ворожея показала Тычку на дверь. – Знакомцев-соседей проведай. Все уши мне прожужжали, дескать, когда старик в гости наведается… да гляди, много не пей!
Уговаривать не пришлось. Несчитанных годов мужичок оставил в избе пожитки, деньги, взял только серебряный рубль и шмыгнул за порог.
Едва за баламутом закрылась дверь, ворожея поежилась, поплотнее завернулась в платок, приложилась к кувшину с брагой и потребовала:
– Говори. Тащи из тени то, что этот балбес не вытащил.
Безрод какое-то время молчал.
– Не оставляй Тычка одного. Да и самой хватит одиночество кормить.
– Ишь ты, заботливый выискался! Для этого приехал?
Сивый отвернулся.
– И для этого тоже. Все может быть. Она не отступится. Со мной становится опасно.
– Беспричинно зарезала Гарьку и ничего не объяснила?
– Что-то случилось после Срединника. – Безрод встал, поворошил дрова в печи. Ворожея затаила дыхание, на мгновение показалось, будто языки пламени посинели, истончились, затрепетали, ровно кто-то задувает. – Смотрит, а в глазах безнадега разлита.
– Следил бы за своей бабой, глядишь, и Гарька осталась жива.
– Каждый идет своим путем, – вернулся на место. – Человека по рукам-ногам спутаю, как дорогу к себе привязать?
– Так и отпустил? Отдал кольцо, и все?
Усмехнулся.
– Так и отпустил.
– А дальше?
– Какой дорогой ни пойду, везде наткнусь на Верну. От схватки не уйти. Наверное, так должно быть.
– Что-то голос мне твой не нравится.
– Может случиться все. – Безрод выглянул исподлобья. – Тычок останется здесь. Я не возьму его с собой.
Ясна подняла вопросительный взгляд, Сивый лишь крепче стиснул зубы. За Верной встает что-то страшное, даже Гарькина смерть показалась бывшей жене мелочью. Переступила и пошла дальше. Тычка не получит.
– А сам куда?
– Туда, где никто не пострадает.
Ясна отхлебнула из кувшина, покачала головой. Ишь ты, чего придумал!
– Встанет поутру, а меня и след простыл, – замолчал, хмуря брови.
– Уж договаривай. Что беспокоит?
– Ее дружина. Никогда таких не видел. Едва ухватил за лицо, под пальцами оплыл, как воск над огнем. Ровно зельем плеснул.
Ясна привалилась к стенке печи. Перед глазами цвело и множилось. Ох, парень, сам ничего не понимаешь. С Той Стороны вырвался и с собой нежить притащил, что вцепилась в раны да отпускать не пожелала. Тает на солнечном свету, клоками отваливается, исчезает, ровно дымка. Когда-нибудь совсем исчезнет.
– За лицо, говоришь, взялся? А тот оплыл, как воск над огнем?
Сивый кивнул.
– Кровь на пальцах была?
– Да. О меч порезался.
Ворожея задумалась и долгое время не подавала признаков жизни – просто сидит старый человек у печи и дремлет, сморенный теплом. Наконец открыла глаза.
– Тебе не понравятся мои речи.
– Мне редко нравится то, что говорят.
– Не все чисто с дружиной Верны. Парни связаны узами служения почище клятвы. И этот кто-то весьма могуч. – Старуха криво улыбнулась. – Куда там старой ворожее. Но не это главное.
Сивый нахмурился. Тишина в избе загустела, стала громче вопроса.
– Твоя кровь уничтожила обоих. Не заруби ты первого и не сверни челюсть второму, они все равно ушли бы. Нельзя идти против того, кому служишь, а тебя не просто били – мечами рвали.
– Я сам по себе. То не моя дружина.
– Не твоя, но хозяин десятка очень тебе близок. У вас одна кровь. Те двое нарушили закон, встав против тебя.
Безрод ухмыльнулся. Когда жизнь перестала казаться простой и понятной, точно ладейная мачта? Когда взял в руки меч? Или раньше? Ворожея осторожно коснулась того, что пугало ее пуще смерти, еще больше оставила недосказанным. Не будь глупцом, догадайся, отчего девять дней ходил по самому краю и лишь чудом выкарабкался. Отчего льда в груди оказалось больше, чем в полуночных краях зимой, а через раны поддувало мертвящей стужей. Тычок останется здесь. Вон бабка Ясна и то почуяла. Сколько дней прошло, а будто на лбу кто-то написал: «Держись подальше». Сидит бледна, дышит через раз, брагой греется. Усмехнулся. Так и есть, все лицо расписано, «держись подальше».
– Тычок придет, уложи спать и не буди. Поднимется, а меня нет.
Ворожея кивнула, не в силах больше говорить. Безрод встал, просительно выглянул исподлобья, старуха кивнула. Сивый обнял бабку, погладил по голове и бережно помог сесть – Ясна чуть не отпустила сознание. Подхватил меч и вышел.
Глава 4
Какое-то время оставалась худо-бедно спокойна, только с некоторых пор тревога вернулась и росла, как опара на дрожжах. А теперешним утром едва вышла из-за угла, несколько мгновений вообще не существовала. Не осталось души, не осталось и тела, а была исключительно пустота, которая по недоразумению звалась Ясной.
Стоит Безрод, а вокруг точно марево разлилось, как от раскаленной кузнечной заготовки, да только не жаром пышет, а мертвецкой стужей. А пройдет Сивый вперед – за ним след вьется жуткий и мерзлый, в котором исчезает все сущее. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, желудок словно вековечным льдом набили, и стоит он под горлом, сглотнуть не дает. Хорошо, догадался Безрод отойти.
Пока переодевалась в избе – Тычок удружил, опрокинул полное ведро воды, – готовилась к неизбежному, ведь предстоит сидеть рядом, говорить, слушать. А как сидеть, если Безрод ровно с той стороны вернулся и ноги не вытер. Оставляет на этом свете жуткие мертвящие следы, будто извозился весь и теперь пачкает. Постояла над рядком снадобий в глиняных плошках, поморщилась, покачала головой и от души хватанула из кувшина с крепчайшей брагой, в которой бродили животворящие силы. Пшеница солнцем полна, хмель замерзнуть не даст… как будто отпустило. Что теперь парню сказать? «Отдавай назад стариковское сердце? Поиграл, и хватит. Ошиблась». Нет уж. Не ошиблась. Дунула-плюнула, открыла дверь и позвала в дом…
– Гарьки не вижу. – Ясна возилась у печи. У огня как будто теплее. – Верны не вижу. Оставили где-то?
– Нет больше Гарьки, – буркнул Тычок. – Убили. Как раз накануне свадьбы.
Старуха рухнула на лавку, недоуменно покачала головой:
– А Верна?
– Она и убила.
Ворожея спрятала лицо в ладони. Нет, не такой виделась жизнь год назад, когда Сивый увозил молодую жену за знамением богов. Разверзлась пропасть шириною в год, куда ухнули все надежды.
– Кольцо где? – Ясна кивнула на безымянный палец Сивого. – Или я чего-то не знаю?
С молчаливого согласия Безрода болтун поведал ворожее события последнего года, день за днем, не упуская ничего, и даже присочиняя. Впрочем, Тычок не был бы Тычком, не живи его язык собственной жизнью. Ясна слушала молча, хмурилась и кусала губы, а на «убийстве Гарьки» подсела ближе к печи.
Молчали все трое. Безрод – по обыкновению, молчанка ему, как рыбе вода; Тычок собирался с силами, вот только передохнет; Ясна мерзла. Кто бы мог подумать… Будто сама судьба взяла в руки кнут и полосует Сивого почем зря, как битюга под грузом, а тот лишь зубы крепче сжимает и тянет шаг за шагом. Тяжела получается дорога. И груза под рогожей не видно – что везет?
– Ты вот что, балабол, сходи-ка погуляй. – Ворожея показала Тычку на дверь. – Знакомцев-соседей проведай. Все уши мне прожужжали, дескать, когда старик в гости наведается… да гляди, много не пей!
Уговаривать не пришлось. Несчитанных годов мужичок оставил в избе пожитки, деньги, взял только серебряный рубль и шмыгнул за порог.
Едва за баламутом закрылась дверь, ворожея поежилась, поплотнее завернулась в платок, приложилась к кувшину с брагой и потребовала:
– Говори. Тащи из тени то, что этот балбес не вытащил.
Безрод какое-то время молчал.
– Не оставляй Тычка одного. Да и самой хватит одиночество кормить.
– Ишь ты, заботливый выискался! Для этого приехал?
Сивый отвернулся.
– И для этого тоже. Все может быть. Она не отступится. Со мной становится опасно.
– Беспричинно зарезала Гарьку и ничего не объяснила?
– Что-то случилось после Срединника. – Безрод встал, поворошил дрова в печи. Ворожея затаила дыхание, на мгновение показалось, будто языки пламени посинели, истончились, затрепетали, ровно кто-то задувает. – Смотрит, а в глазах безнадега разлита.
– Следил бы за своей бабой, глядишь, и Гарька осталась жива.
– Каждый идет своим путем, – вернулся на место. – Человека по рукам-ногам спутаю, как дорогу к себе привязать?
– Так и отпустил? Отдал кольцо, и все?
Усмехнулся.
– Так и отпустил.
– А дальше?
– Какой дорогой ни пойду, везде наткнусь на Верну. От схватки не уйти. Наверное, так должно быть.
– Что-то голос мне твой не нравится.
– Может случиться все. – Безрод выглянул исподлобья. – Тычок останется здесь. Я не возьму его с собой.
Ясна подняла вопросительный взгляд, Сивый лишь крепче стиснул зубы. За Верной встает что-то страшное, даже Гарькина смерть показалась бывшей жене мелочью. Переступила и пошла дальше. Тычка не получит.
– А сам куда?
– Туда, где никто не пострадает.
Ясна отхлебнула из кувшина, покачала головой. Ишь ты, чего придумал!
– Встанет поутру, а меня и след простыл, – замолчал, хмуря брови.
– Уж договаривай. Что беспокоит?
– Ее дружина. Никогда таких не видел. Едва ухватил за лицо, под пальцами оплыл, как воск над огнем. Ровно зельем плеснул.
Ясна привалилась к стенке печи. Перед глазами цвело и множилось. Ох, парень, сам ничего не понимаешь. С Той Стороны вырвался и с собой нежить притащил, что вцепилась в раны да отпускать не пожелала. Тает на солнечном свету, клоками отваливается, исчезает, ровно дымка. Когда-нибудь совсем исчезнет.
– За лицо, говоришь, взялся? А тот оплыл, как воск над огнем?
Сивый кивнул.
– Кровь на пальцах была?
– Да. О меч порезался.
Ворожея задумалась и долгое время не подавала признаков жизни – просто сидит старый человек у печи и дремлет, сморенный теплом. Наконец открыла глаза.
– Тебе не понравятся мои речи.
– Мне редко нравится то, что говорят.
– Не все чисто с дружиной Верны. Парни связаны узами служения почище клятвы. И этот кто-то весьма могуч. – Старуха криво улыбнулась. – Куда там старой ворожее. Но не это главное.
Сивый нахмурился. Тишина в избе загустела, стала громче вопроса.
– Твоя кровь уничтожила обоих. Не заруби ты первого и не сверни челюсть второму, они все равно ушли бы. Нельзя идти против того, кому служишь, а тебя не просто били – мечами рвали.
– Я сам по себе. То не моя дружина.
– Не твоя, но хозяин десятка очень тебе близок. У вас одна кровь. Те двое нарушили закон, встав против тебя.
Безрод ухмыльнулся. Когда жизнь перестала казаться простой и понятной, точно ладейная мачта? Когда взял в руки меч? Или раньше? Ворожея осторожно коснулась того, что пугало ее пуще смерти, еще больше оставила недосказанным. Не будь глупцом, догадайся, отчего девять дней ходил по самому краю и лишь чудом выкарабкался. Отчего льда в груди оказалось больше, чем в полуночных краях зимой, а через раны поддувало мертвящей стужей. Тычок останется здесь. Вон бабка Ясна и то почуяла. Сколько дней прошло, а будто на лбу кто-то написал: «Держись подальше». Сидит бледна, дышит через раз, брагой греется. Усмехнулся. Так и есть, все лицо расписано, «держись подальше».
– Тычок придет, уложи спать и не буди. Поднимется, а меня нет.
Ворожея кивнула, не в силах больше говорить. Безрод встал, просительно выглянул исподлобья, старуха кивнула. Сивый обнял бабку, погладил по голове и бережно помог сесть – Ясна чуть не отпустила сознание. Подхватил меч и вышел.
Глава 4
ЗЕРЦАЛО ЛЕДОВАНА
Безрод взошел на первый попавшийся корабль, шедший на запад. К соловеям идет ладья или к млечам, теперь не важно, главное быстрее покинуть Торжище Великое, пока старый егоз не проспался и не бросился вдогонку. С баламута станется. Тенька в трюме, с коровами и барантой, тянет носом воздух через решетку в палубе, всхрапывает. Торговый грюг широк и вместителен, да вот беда – неповоротлив и не скор, следом идут еще два «пузана», а чуть поодаль – боевая ладья охраняет караван.
Сивый когда греб, ненадолго заменяя по договоренности кого-то из гребцов, когда сидел у решетки, сунув руку вниз, и Тенька, облизывая пальцы, словно преданный пес, хрумкал морковью. Времени много, думай – не хочу. Жизнь будто надвое поделена, до побоища на заставе и после, и с каждым днем катится все скорее. Ровно с горы бежишь, остановиться не можешь, да вот беда, не известно, что внизу найдешь.
Ввечеру, сидя у решетки, слышал в трюме свару: рабы обязанности не поделили, кому за животными убирать. Тебе, нет тебе… твоя очередь, нет твоя… Усмехнулся, сошел вниз, выгнал обоих и, пока окончательно не пали сумерки, вычистил трюм. Бараний горох, коровьи лепешки, конские яблоки собрал в мешок, подозвал кого-то из давешних спорщиков – не стал разбираться, чья очередь, – сунул в руки. Мокрое замыл морской водой, присыпал свежей соломой, постоял около Теньки, расчесал тому гриву. Жеребец тревожно обнюхивал, ровно что-то чуял, носом ткнулся в раны, едва зажившие. Твари бессловесные разбрелись по углам, коровы забились в один угол, овцы – в другой, блеяли, мычали, не было бы стенок, в море попрыгали.
Сразу из Торжища Великого сдали на полдень, а когда подошли к большим землям, двинулись вдоль берега на запад. Миновали земли былинеев, ушла назад по левую руку страна понежеев, а когда пристали в княжестве млечей, Сивый сошел с корабля. Слава богам, обошлось без приключений, уж в кровавых игрищах недостатка не будет.
Млечи худо-бедно отошли от недавнего опустошения. Налаживалась жизнь, воскурился над избами дымок, ожили деревни, народились дети. Не густо, но и не пусто. Новый князь повел дело мудро, первым делом взялся за пристани и за дружину. Без первого торговля не возродится, без второго не станет жизни. Простил пахарям и пастухам все долги в казну, взамен обязал выстроить в полудне конного пути друг от друга морские заставы, прежние стояли в дне ходу, да и те обратились в пепел после нашествия оттниров.
Безрод на широкие дороги не совался, жаловал все больше узкие проселочные, а то и вовсе лесное бездорожье. Пока ехал, кутался в плащ, а лицо в башлык прятал. Поди каждая собака по эту сторону моря слышала про бояна, расписанного ножами по лицу, что там еще млечи наплели, вернувшись домой. Под башлыком спокойнее. Когда просился на ночлег к добрым людям, когда в лесу оставался. Леса кругом дикие, непролазные, чащоба дремучая, никто не потревожит. Зверье не в счет. Заметил, что боятся его четвероногие и пернатые, ровно чуют что-то, уносятся прочь со всех ног и крыльев. Хоть вовсе огня не разводи, ни волк, ни медведь на перестрел не подойдут. Тенька уже привык, а этим страшно. Деревенские расспрашивали про жизнь, про дорогу, Сивый кивал на запад. Все больше отмалчивался. Кой-когда слышал жуткие истории про чудеса в глубине леса, дескать, не ходи, гостенек, в чащу, не пытай судьбу.
– Страшно? – башлыка не снимал, отговаривался простудой и соплями, говорил в нос.
– Говорят, чудовище! – Гостеприимец, престарелый пахарь, даже говорил вполголоса, будто лесное диво могло услышать. – Страшен, дик, не лицо, а личина, людей, понятное дело, сторонится.
– Сам боится.
– Так или нет, охотников проверять не находится, – назидательно погрозил пальцем. – И ты не суйся, если жизнь дорога.
Сивый пожал плечами, махнул рукой.
– Утварь исчезает, люди пропадают! – Пахарь сделал страшные глаза, кивая на глухомань. – Ходят слухи, будто чудовище девку сожрало. Бедолага в лес ушла и не вернулась. Хорошо – сирота, ни родных, ни близких, убиваться некому. Да к тому же неменькая. Боги отняли дар речи, жути на войне насмотрелась и молчит… молчала с тех пор. Какая-никакая, а живая душа. И вот нет ее. Ты уж поосторожнее…
На седьмой день пути, проходя глухомань, где идти можно было только шагом, Безрод косил по сторонам, выбирая место для ночлега. Случайно заметил, не вглядывался бы пристально – прошел мимо избушки. Стоит домишко на крошечной опушке, древесные стволы закрывают почти целиком, неказист, приземист, больше похож на заимку.
Сивый усмехнулся, ведя жеребца в поводу, повернул к жилью. Неведомый хозяин лишь недавно расчистил место и поставил избенку, еще свежи пни вокруг, шагах в пятнадцати лежит повалка, сучья обрублены, не иначе, лесной затворник скоро пустит заготовку в дело. Солнце падало, и если на равнине при малиновом зареве еще видно кругом до самого дальнокрая, здесь в чащобе в полусотне шагов стоит неразличимая древесная стена, а в сплетенных кронах виднеются багряные росчерки.
Привязав Тень к дереву, Сивый без боязни оставил жеребца одного. У порога выкликнул хозяина и, не дождавшись ответа, ступил внутрь. Темнота непроглядная, хотя только что здесь горел светоч – в воздухе еще плывет пахучий дымок. Безрод сдал шаг назад и распахнул дверь. Скудный свет лесных сумерек разогнал безоконную темноту. Несколько больших валунов посреди избы образовали очаг, сейчас холодный и темный, с поперечной балки спускается надочажная цепь, вдоль стен тянутся грубосколоченные лавки. Сивый усмехнулся, миновал середину, присел на корточки и откинул холщовое покрывало, занавесившее подлавочную нишу до самого пола. Вы только поглядите! Притаилась, подобралась, глядит испуганно, глаза от испуга велики, словно плошки, косу зубами прихватила, Дабы не заорать от страха. Выглядывает из-под лавки, как набедокурившая кошка, голову втянула, щеки трясутся, губешки белые, дрожат, в руке нож.
– Вылезай, не съем, – отошел назад, сел в дальнем углу, Дверь осталась открыта, дорога свободна: беги, если хочешь. – Станешь убегать, не пугайся, у избы жеребец привязан. И покажи, где вода.
Скорее всего, девка, молодая, хотя в полутьме плохо видно, Да и страх черты исказил. Какое-то время оставалась неподвижна, только глаза бегали туда-сюда: незнакомец – дверь, незнакомец – дверь. Наконец расслабилась, ровно злое полено выкатилась из-под лавки, порскнула к двери и выскочила наружу. Сивый усмехнулся, встал, обошел избенку. Семь шагов на семь, земляной пол усыпан мелкими камешками – не галькой, та кругла и обкатана, – в одном углу стоит корзина, обмазанная глиной, в другом чаша, выдолбленная из дерева. Под лавкой покоится ведро. У двери что-то зашуршало. Сивый усмехнулся, оглянулся. Прячется за косяком, смотрит одним глазом, готова сорваться и бежать хоть на край света.
– Вода где? Здесь? – показал на ведро под лавкой.
Кивнула.
Снял крышку, зачерпнул чашей, напился. Башлыка не снял – вот еще. Испугается девка, вовсе умчится.
– Жеребца напою? – поднял ведро, неспешно пошел к двери. Кивнула, сдавая назад.
Пока Тенька пил, Безрод вытащил из седельной сумки яблоко, разрезал, половину кинул девке. Та стояла под деревом, внимательно следя за незнакомцем. Поймала, понюхала, сотворила обережное знамение и захрустела. Как будто не страшный.
– Темнеет. Очаг запали. Зря водой залила, – кивнул на избу, убрал ведро от жеребца и унес в дом.
Девка помедлила и осторожно пошла следом. У порога поколебалась и скользнула в избу…
Огонь весело трещал в очаге, на крюке висел котел, в нем булькало аппетитное варево.
– Не страшно?
Замотала головой. Показала пальцами во все стороны: «Там люди, там люди и там люди». Безрод усмехнулся, не та ли это немая, которую утащило страшное лесное чудовище? Как будто жива, здорова и в меру упитанна. Человеческих костей по углам не валяется, черепа на колья у дома не посажены, воронье над избой не кружит.
– Где хозяин?
Замычала, показала в лес, дескать, скоро будет. Охотится.
– К людям ходите? Или тут безвылазно?
Кивнула, ходят. Показала на топор, цепь, котел и прочие хозяйственные мелочи, закрутила руками, мол, меняемся. Снаружи всхрапнул Тень, немая, вытирая руки о передник, выскочила за порог. Раздались собачий лай, глухой мужской голос, радостное лопотание девки, и друг за другом они вошли в избу, сначала палевый пес, хозяин, и наконец, немая. Пес, было подбежавший к Сивому обнюхать, скуля, выбежал вон, девка за плечом охотника тянула шею, а тот, стоя на пороге, принялся неспешно разматывать с головы и лица башлык, такой же как у Безрода. Один виток, другой, третий – на гостя в оба глаза, не мигая уставился… как вчера говорил пахарь? Страшен, дик, не лицо, а личина.
– Ну здравствуй, Сёнге. – Безрод встал.
Какое-то время гойг молчал, потом коротко кивнул и прошел в избу. Немая рот раскрыла и забыла закрыть. Эти двое знаются?! Но изумление девки оказалось только бледной тенью давешнего, когда гость, усмехнувшись, взялся за своей башлык, и через несколько мгновений друг на друга выглянули уже две личины. Ровно один из двоих глядится в зерцало, только волосы и бороды разные. Ойкнула и села, где стояла.
– Здравствуй, Безрод. – Сёнге положил на лавку лук, стрелы, добычу, сложил с себя пояс. Тяжело опустился на лавку. – Какими судьбами? Только не говори, что пришел повидаться.
– Не скажу. – Безрод усмехнулся. – Случайно набрел.
– Хороша случайность в глухомани.
– А ты как будто к лесу привык. По морю не скучаешь?
Гойг пожевал губу, кивнул. Есть немного.
– Ты гляди, глотки друг другу не дерем, сидим как лучшие друзья.
– А хочешь? – Сивый усмехнулся.
– Тишины хочу. – Сёнге смотрел спокойно, даже устало. – И покоя.
– Чего к людям не идешь? Почему к своим не подался?
– Я не так смел, как ты. – Оттнир показал на шрамы. – Боюсь, засмеют.
– Не смеются. Пугаются.
– Еще лучше. – Сёнге поджал губы.
– Про тебя страшилки рассказывают.
– Знаю. – Гойг махнул рукой. – Видели несколько раз в медвежьей верховке, лицо забыл прикрыть, а того не знают, что лесное чудовище и охотник, что в башлыке ходит по деревням, один и тот же человек.
Безрод несколько мгновений не отрывал глаз от собеседника.
– Ты остыл, Сёнге.
– Поумнел. Многое и многих понял. С той кровью будто вся дурость вышла.
– А как здесь оказался?
– Старик подобрал, охотник. Лодку к берегу прибило, а он поблизости случился. Заштопал, выходил, хотя уж лучше добил бы. Млеч оттнира после войны спас, уму непостижимо.
– И где он?
– Зимой душу отдал. Своей смертью помер.
– А эта? – Сивый кивнул на девку, что хлопотала с дичью – самое время бросать мясо в похлебку.
– Боится. Войны боится. Страшно ей с людьми. Прибилась ко мне. Гоню – не идет. Как подумаю, что на свете делается, смеяться хочется. Оттниров испугалась, к оттниру и прибилась.
Немая замычала, бия себя в грудь, мол, шагу отсюда не ступлю, там люди убивают друг друга, там страшно.
– Сейчас тихо.
«Все равно че пойду. Здесь останусь».
– Послушай, боян, если не хочешь, можешь не отвечать. – Гойг нахмурился, вздохнул, будто перед прыжком с высокого обрыва. – Пойму.
– Я отвечу, и ты ответишь. – Безрод колко выглянул исподлобья.
Сёнге только и кивнул, спросил:
– Как ты выжил и остался ли прежним, когда встал на ноги?
– Хотел жить и выжил. Остался ли прежним… – Закусил ус. – Наверное, да. Упрям и глуп, все при мне.
– Мне бы глотку тебе рвать и лютовать, да что-то не лютуется. Свободен как птица, никому не должен, даже странно… Будто в твою шкуру, боян, сунули, и смотрю кругом твоими глазами. Отсюда многое видится по-другому. Спрашивай.
– Почему это? – Сивый показал на шрамы. – Почему не повесили, отчего стрелами не утыкали, почему собаками не затравили?
Гойг помялся, тяжело вздохнул.
– В том побоище легло много наших, ты сам накрошил предостаточно, помнишь, наверное. Видели Ёддёра, воевода Тнировой дружины в тот день забрал многих парней, но отчего-то остановился перед тобой – ты валялся без памяти, – и сказал такое, отчего мы, выжившие, только рты раскрыли.
Безрод не мигая смотрел на оттнира, и Сёнге вдруг стало неуютно у самого очага.
– Дела нет Ёддёру до вас, боянов, прошел бы мимо и прошел. Но краснобородый сказал, будто ты похож на ледяного великана, только поменьше. А тот весь в трещинах, как в шрамах. И еще сказал…
Безрод сузил глаза, оттнир пожевал губу.
– В тот день я смеялся громче всех, и воевода Тнира бросил странные слова. Тогда не понял, зато теперь понятнее некуда. «Не глядись в зерцало, станет страшно». Так и вышло. Посмотрелся в ледяное зерцало и увидел собственное отражение.
– Зерцало? Отражение? – усмехнулся Безрод.
– Ледяное зерцало, – кивнул оттнир. – Ледяной великан, только поменьше. Я и расписал тебя, словно трещинами.
Немая даже мешать перестала, слушала раскрыв рот. Гойг молча показал ей на булькающее варево, и девка, не отрывая глаз от Сивого, вернулась к похлебке.
– Почему ледяной великан?
Сёнге пожал плечами. Посуровел, поседел, смотрит, будто не узнает. Тот ли это боян? А если тот, отчего, глядя на него, внутри не разгорается пожар злобы? Гойг будто сам не понимает, чего ждать, слушает себя, глядится в нутро, и ничего не видит. Тихо, пусто.
– Почему Ёддёр так сказал, не знаю. Сам думай. Только наши старики говорят, будто с ледяным великаном нельзя есть один хлеб и нельзя пускать к себе в душу. Исотун ходит по земле в самую холодную ночь в году, и никак его не распознаешь, пока не дашь руку. Рукопожатие Исотуна холодно, как лед, а глаза – как ледяное зерцало, в котором отражается все сущее.
– Мне никогда не было скучно жить, – усмехнулся Безрод.
Немая показала на котел и кивнула.
– Варево поспело, – буркнул Сёнге…
Утром, прощаясь перед уходом, Безрод с холодным недоумением воззрился на оттнира, когда тот буркнул, глядя в пол:
– С тобой пойду. Провожу.
Сивый равнодушно пожал плечами. Проводи.
Шли пешком, неблаго бурелом стоял такой, что даже помыслить о легкой рыси представлялось глупым, к тому же гойг был без лошади.
– Отчего по чащобе рыщешь? Путь по берегу удобнее и короче.
– Бешеной собаке дневной переход – не крюк, – не стал упоминать о Коряге и остальных млечах, встреча с которым теперь оказалась бы совсем некстати. Наверное, живы и тянут ратную службу, а куда только судьба не забрасывает воя. Дальше от дорог – дальше от нежелательных встреч.
Через три дня пути вышли к рубежу боянских земель, а еще через два, за полдень, подошли к местам, памятным обоим.
– Если что нужно, скажи. – Оттнир, казалось, пробует на вкус предложение помощи – не стошнит ли, не упадет ли небо на землю?
Сивый какое-то время молчал, потом кивнул.
– Найди в городе Стюженя, передай, что жду в старом святилище. Ты помнишь: седобородый старик, здоровенный, будто медведь.
Оттнир задумчиво бросил, заматывая голову и лицо башлыком:
– Да, помню такого. Приведу.
Не оглядываясь, не прощаясь, не пожимая рук, словно добрые друзья, разошлись каждый своей дорогой, Безрод – к старому святилищу, Сёнге – в город, за ворожцом. Гойг смотрел под ноги и за мыслями не всегда видел дорогу, Сивый кусал ус и хмурился. Что сделано, то сделано. Странно.
Безрод поднялся ни свет ни заря. Вчера в багреце заката долгое время стоял на берегу, том самом, на который позапрошлой зимой выбрался, скрипя зубами от нечеловеческого напряжения. Лес приветливо шумел зеленым пологом, под ногами мягко пружинил мох, меж деревьев лениво сновал пряный теплый ветерок, а тогда земля представлялась куском льда, слегка припорошенным снегом. Бездумно просидел в камнях до самой полуночи, сведя брови и крепко стиснув зубы. Из-за пределов освещенного костром круга накатывало прошлое и в лес же пряталось – уханье филина, скрип замерзших деревьев, стук топоров по дереву. Будто видения на рубеже света и тьмы, колыхались тени в полушубках, немо смеялись, перешучивались и безмолвно таяли в темноте, узнаваемые и недостижимо далекие. Безрод уткнулся в очаг. Перед глазами встала огненная завеса, и во всем мире не осталось ничего, кроме красно-желтых языков пламени.
Вскоре после восхода солнца Безрод почувствовал на лице пытливый, колючий взгляд, а когда вскинул глаза, увидел старика, что стоял в деревьях и подозрительно щурился. Сотворив обережное знамение, ворожец вышел на открытое, остановился в шаге от Безрода, и отчего-то жилка под Стюженевым глазом задрожала. Плечи малость поникли и оттого стали казаться еще тяжелее, зато руки не тряслись дряхлой немощью, против жилки под глазом. Седобородый глядит остро и зряче, годы не помеха, иногда Сивому казалось, будто верховному даже глаза не нужны, пусть бы такого никогда не случилось.
– Жив-здоров, отчаюга! Будто чуял, что скоро увидимся! А я стою, думаю: ты или не ты? Может быть, нечисть глаза отводит? Жутким духом от тебя несет, выходить боялся!
Стюжень сграбастал Безрода в охапку, едва не раздавил.
– Тебе отведешь. – Горло пережало, еле вытолкнул слова. – Потише, раздавишь.
Старик баюкал Безрода, оторвав от земли, и Сивый без преувеличения висел на ворожце, обхватив широченную грудь верховного. Сам давил изо всех сил – в горле сдавило и сам давил. И пахло от старика удивительно – не прелым дряхлым телом и вонючими одеждами, а травами и чем-то мощным, как от зверя.
Сивый когда греб, ненадолго заменяя по договоренности кого-то из гребцов, когда сидел у решетки, сунув руку вниз, и Тенька, облизывая пальцы, словно преданный пес, хрумкал морковью. Времени много, думай – не хочу. Жизнь будто надвое поделена, до побоища на заставе и после, и с каждым днем катится все скорее. Ровно с горы бежишь, остановиться не можешь, да вот беда, не известно, что внизу найдешь.
Ввечеру, сидя у решетки, слышал в трюме свару: рабы обязанности не поделили, кому за животными убирать. Тебе, нет тебе… твоя очередь, нет твоя… Усмехнулся, сошел вниз, выгнал обоих и, пока окончательно не пали сумерки, вычистил трюм. Бараний горох, коровьи лепешки, конские яблоки собрал в мешок, подозвал кого-то из давешних спорщиков – не стал разбираться, чья очередь, – сунул в руки. Мокрое замыл морской водой, присыпал свежей соломой, постоял около Теньки, расчесал тому гриву. Жеребец тревожно обнюхивал, ровно что-то чуял, носом ткнулся в раны, едва зажившие. Твари бессловесные разбрелись по углам, коровы забились в один угол, овцы – в другой, блеяли, мычали, не было бы стенок, в море попрыгали.
Сразу из Торжища Великого сдали на полдень, а когда подошли к большим землям, двинулись вдоль берега на запад. Миновали земли былинеев, ушла назад по левую руку страна понежеев, а когда пристали в княжестве млечей, Сивый сошел с корабля. Слава богам, обошлось без приключений, уж в кровавых игрищах недостатка не будет.
Млечи худо-бедно отошли от недавнего опустошения. Налаживалась жизнь, воскурился над избами дымок, ожили деревни, народились дети. Не густо, но и не пусто. Новый князь повел дело мудро, первым делом взялся за пристани и за дружину. Без первого торговля не возродится, без второго не станет жизни. Простил пахарям и пастухам все долги в казну, взамен обязал выстроить в полудне конного пути друг от друга морские заставы, прежние стояли в дне ходу, да и те обратились в пепел после нашествия оттниров.
Безрод на широкие дороги не совался, жаловал все больше узкие проселочные, а то и вовсе лесное бездорожье. Пока ехал, кутался в плащ, а лицо в башлык прятал. Поди каждая собака по эту сторону моря слышала про бояна, расписанного ножами по лицу, что там еще млечи наплели, вернувшись домой. Под башлыком спокойнее. Когда просился на ночлег к добрым людям, когда в лесу оставался. Леса кругом дикие, непролазные, чащоба дремучая, никто не потревожит. Зверье не в счет. Заметил, что боятся его четвероногие и пернатые, ровно чуют что-то, уносятся прочь со всех ног и крыльев. Хоть вовсе огня не разводи, ни волк, ни медведь на перестрел не подойдут. Тенька уже привык, а этим страшно. Деревенские расспрашивали про жизнь, про дорогу, Сивый кивал на запад. Все больше отмалчивался. Кой-когда слышал жуткие истории про чудеса в глубине леса, дескать, не ходи, гостенек, в чащу, не пытай судьбу.
– Страшно? – башлыка не снимал, отговаривался простудой и соплями, говорил в нос.
– Говорят, чудовище! – Гостеприимец, престарелый пахарь, даже говорил вполголоса, будто лесное диво могло услышать. – Страшен, дик, не лицо, а личина, людей, понятное дело, сторонится.
– Сам боится.
– Так или нет, охотников проверять не находится, – назидательно погрозил пальцем. – И ты не суйся, если жизнь дорога.
Сивый пожал плечами, махнул рукой.
– Утварь исчезает, люди пропадают! – Пахарь сделал страшные глаза, кивая на глухомань. – Ходят слухи, будто чудовище девку сожрало. Бедолага в лес ушла и не вернулась. Хорошо – сирота, ни родных, ни близких, убиваться некому. Да к тому же неменькая. Боги отняли дар речи, жути на войне насмотрелась и молчит… молчала с тех пор. Какая-никакая, а живая душа. И вот нет ее. Ты уж поосторожнее…
На седьмой день пути, проходя глухомань, где идти можно было только шагом, Безрод косил по сторонам, выбирая место для ночлега. Случайно заметил, не вглядывался бы пристально – прошел мимо избушки. Стоит домишко на крошечной опушке, древесные стволы закрывают почти целиком, неказист, приземист, больше похож на заимку.
Сивый усмехнулся, ведя жеребца в поводу, повернул к жилью. Неведомый хозяин лишь недавно расчистил место и поставил избенку, еще свежи пни вокруг, шагах в пятнадцати лежит повалка, сучья обрублены, не иначе, лесной затворник скоро пустит заготовку в дело. Солнце падало, и если на равнине при малиновом зареве еще видно кругом до самого дальнокрая, здесь в чащобе в полусотне шагов стоит неразличимая древесная стена, а в сплетенных кронах виднеются багряные росчерки.
Привязав Тень к дереву, Сивый без боязни оставил жеребца одного. У порога выкликнул хозяина и, не дождавшись ответа, ступил внутрь. Темнота непроглядная, хотя только что здесь горел светоч – в воздухе еще плывет пахучий дымок. Безрод сдал шаг назад и распахнул дверь. Скудный свет лесных сумерек разогнал безоконную темноту. Несколько больших валунов посреди избы образовали очаг, сейчас холодный и темный, с поперечной балки спускается надочажная цепь, вдоль стен тянутся грубосколоченные лавки. Сивый усмехнулся, миновал середину, присел на корточки и откинул холщовое покрывало, занавесившее подлавочную нишу до самого пола. Вы только поглядите! Притаилась, подобралась, глядит испуганно, глаза от испуга велики, словно плошки, косу зубами прихватила, Дабы не заорать от страха. Выглядывает из-под лавки, как набедокурившая кошка, голову втянула, щеки трясутся, губешки белые, дрожат, в руке нож.
– Вылезай, не съем, – отошел назад, сел в дальнем углу, Дверь осталась открыта, дорога свободна: беги, если хочешь. – Станешь убегать, не пугайся, у избы жеребец привязан. И покажи, где вода.
Скорее всего, девка, молодая, хотя в полутьме плохо видно, Да и страх черты исказил. Какое-то время оставалась неподвижна, только глаза бегали туда-сюда: незнакомец – дверь, незнакомец – дверь. Наконец расслабилась, ровно злое полено выкатилась из-под лавки, порскнула к двери и выскочила наружу. Сивый усмехнулся, встал, обошел избенку. Семь шагов на семь, земляной пол усыпан мелкими камешками – не галькой, та кругла и обкатана, – в одном углу стоит корзина, обмазанная глиной, в другом чаша, выдолбленная из дерева. Под лавкой покоится ведро. У двери что-то зашуршало. Сивый усмехнулся, оглянулся. Прячется за косяком, смотрит одним глазом, готова сорваться и бежать хоть на край света.
– Вода где? Здесь? – показал на ведро под лавкой.
Кивнула.
Снял крышку, зачерпнул чашей, напился. Башлыка не снял – вот еще. Испугается девка, вовсе умчится.
– Жеребца напою? – поднял ведро, неспешно пошел к двери. Кивнула, сдавая назад.
Пока Тенька пил, Безрод вытащил из седельной сумки яблоко, разрезал, половину кинул девке. Та стояла под деревом, внимательно следя за незнакомцем. Поймала, понюхала, сотворила обережное знамение и захрустела. Как будто не страшный.
– Темнеет. Очаг запали. Зря водой залила, – кивнул на избу, убрал ведро от жеребца и унес в дом.
Девка помедлила и осторожно пошла следом. У порога поколебалась и скользнула в избу…
Огонь весело трещал в очаге, на крюке висел котел, в нем булькало аппетитное варево.
– Не страшно?
Замотала головой. Показала пальцами во все стороны: «Там люди, там люди и там люди». Безрод усмехнулся, не та ли это немая, которую утащило страшное лесное чудовище? Как будто жива, здорова и в меру упитанна. Человеческих костей по углам не валяется, черепа на колья у дома не посажены, воронье над избой не кружит.
– Где хозяин?
Замычала, показала в лес, дескать, скоро будет. Охотится.
– К людям ходите? Или тут безвылазно?
Кивнула, ходят. Показала на топор, цепь, котел и прочие хозяйственные мелочи, закрутила руками, мол, меняемся. Снаружи всхрапнул Тень, немая, вытирая руки о передник, выскочила за порог. Раздались собачий лай, глухой мужской голос, радостное лопотание девки, и друг за другом они вошли в избу, сначала палевый пес, хозяин, и наконец, немая. Пес, было подбежавший к Сивому обнюхать, скуля, выбежал вон, девка за плечом охотника тянула шею, а тот, стоя на пороге, принялся неспешно разматывать с головы и лица башлык, такой же как у Безрода. Один виток, другой, третий – на гостя в оба глаза, не мигая уставился… как вчера говорил пахарь? Страшен, дик, не лицо, а личина.
– Ну здравствуй, Сёнге. – Безрод встал.
Какое-то время гойг молчал, потом коротко кивнул и прошел в избу. Немая рот раскрыла и забыла закрыть. Эти двое знаются?! Но изумление девки оказалось только бледной тенью давешнего, когда гость, усмехнувшись, взялся за своей башлык, и через несколько мгновений друг на друга выглянули уже две личины. Ровно один из двоих глядится в зерцало, только волосы и бороды разные. Ойкнула и села, где стояла.
– Здравствуй, Безрод. – Сёнге положил на лавку лук, стрелы, добычу, сложил с себя пояс. Тяжело опустился на лавку. – Какими судьбами? Только не говори, что пришел повидаться.
– Не скажу. – Безрод усмехнулся. – Случайно набрел.
– Хороша случайность в глухомани.
– А ты как будто к лесу привык. По морю не скучаешь?
Гойг пожевал губу, кивнул. Есть немного.
– Ты гляди, глотки друг другу не дерем, сидим как лучшие друзья.
– А хочешь? – Сивый усмехнулся.
– Тишины хочу. – Сёнге смотрел спокойно, даже устало. – И покоя.
– Чего к людям не идешь? Почему к своим не подался?
– Я не так смел, как ты. – Оттнир показал на шрамы. – Боюсь, засмеют.
– Не смеются. Пугаются.
– Еще лучше. – Сёнге поджал губы.
– Про тебя страшилки рассказывают.
– Знаю. – Гойг махнул рукой. – Видели несколько раз в медвежьей верховке, лицо забыл прикрыть, а того не знают, что лесное чудовище и охотник, что в башлыке ходит по деревням, один и тот же человек.
Безрод несколько мгновений не отрывал глаз от собеседника.
– Ты остыл, Сёнге.
– Поумнел. Многое и многих понял. С той кровью будто вся дурость вышла.
– А как здесь оказался?
– Старик подобрал, охотник. Лодку к берегу прибило, а он поблизости случился. Заштопал, выходил, хотя уж лучше добил бы. Млеч оттнира после войны спас, уму непостижимо.
– И где он?
– Зимой душу отдал. Своей смертью помер.
– А эта? – Сивый кивнул на девку, что хлопотала с дичью – самое время бросать мясо в похлебку.
– Боится. Войны боится. Страшно ей с людьми. Прибилась ко мне. Гоню – не идет. Как подумаю, что на свете делается, смеяться хочется. Оттниров испугалась, к оттниру и прибилась.
Немая замычала, бия себя в грудь, мол, шагу отсюда не ступлю, там люди убивают друг друга, там страшно.
– Сейчас тихо.
«Все равно че пойду. Здесь останусь».
– Послушай, боян, если не хочешь, можешь не отвечать. – Гойг нахмурился, вздохнул, будто перед прыжком с высокого обрыва. – Пойму.
– Я отвечу, и ты ответишь. – Безрод колко выглянул исподлобья.
Сёнге только и кивнул, спросил:
– Как ты выжил и остался ли прежним, когда встал на ноги?
– Хотел жить и выжил. Остался ли прежним… – Закусил ус. – Наверное, да. Упрям и глуп, все при мне.
– Мне бы глотку тебе рвать и лютовать, да что-то не лютуется. Свободен как птица, никому не должен, даже странно… Будто в твою шкуру, боян, сунули, и смотрю кругом твоими глазами. Отсюда многое видится по-другому. Спрашивай.
– Почему это? – Сивый показал на шрамы. – Почему не повесили, отчего стрелами не утыкали, почему собаками не затравили?
Гойг помялся, тяжело вздохнул.
– В том побоище легло много наших, ты сам накрошил предостаточно, помнишь, наверное. Видели Ёддёра, воевода Тнировой дружины в тот день забрал многих парней, но отчего-то остановился перед тобой – ты валялся без памяти, – и сказал такое, отчего мы, выжившие, только рты раскрыли.
Безрод не мигая смотрел на оттнира, и Сёнге вдруг стало неуютно у самого очага.
– Дела нет Ёддёру до вас, боянов, прошел бы мимо и прошел. Но краснобородый сказал, будто ты похож на ледяного великана, только поменьше. А тот весь в трещинах, как в шрамах. И еще сказал…
Безрод сузил глаза, оттнир пожевал губу.
– В тот день я смеялся громче всех, и воевода Тнира бросил странные слова. Тогда не понял, зато теперь понятнее некуда. «Не глядись в зерцало, станет страшно». Так и вышло. Посмотрелся в ледяное зерцало и увидел собственное отражение.
– Зерцало? Отражение? – усмехнулся Безрод.
– Ледяное зерцало, – кивнул оттнир. – Ледяной великан, только поменьше. Я и расписал тебя, словно трещинами.
Немая даже мешать перестала, слушала раскрыв рот. Гойг молча показал ей на булькающее варево, и девка, не отрывая глаз от Сивого, вернулась к похлебке.
– Почему ледяной великан?
Сёнге пожал плечами. Посуровел, поседел, смотрит, будто не узнает. Тот ли это боян? А если тот, отчего, глядя на него, внутри не разгорается пожар злобы? Гойг будто сам не понимает, чего ждать, слушает себя, глядится в нутро, и ничего не видит. Тихо, пусто.
– Почему Ёддёр так сказал, не знаю. Сам думай. Только наши старики говорят, будто с ледяным великаном нельзя есть один хлеб и нельзя пускать к себе в душу. Исотун ходит по земле в самую холодную ночь в году, и никак его не распознаешь, пока не дашь руку. Рукопожатие Исотуна холодно, как лед, а глаза – как ледяное зерцало, в котором отражается все сущее.
– Мне никогда не было скучно жить, – усмехнулся Безрод.
Немая показала на котел и кивнула.
– Варево поспело, – буркнул Сёнге…
Утром, прощаясь перед уходом, Безрод с холодным недоумением воззрился на оттнира, когда тот буркнул, глядя в пол:
– С тобой пойду. Провожу.
Сивый равнодушно пожал плечами. Проводи.
Шли пешком, неблаго бурелом стоял такой, что даже помыслить о легкой рыси представлялось глупым, к тому же гойг был без лошади.
– Отчего по чащобе рыщешь? Путь по берегу удобнее и короче.
– Бешеной собаке дневной переход – не крюк, – не стал упоминать о Коряге и остальных млечах, встреча с которым теперь оказалась бы совсем некстати. Наверное, живы и тянут ратную службу, а куда только судьба не забрасывает воя. Дальше от дорог – дальше от нежелательных встреч.
Через три дня пути вышли к рубежу боянских земель, а еще через два, за полдень, подошли к местам, памятным обоим.
– Если что нужно, скажи. – Оттнир, казалось, пробует на вкус предложение помощи – не стошнит ли, не упадет ли небо на землю?
Сивый какое-то время молчал, потом кивнул.
– Найди в городе Стюженя, передай, что жду в старом святилище. Ты помнишь: седобородый старик, здоровенный, будто медведь.
Оттнир задумчиво бросил, заматывая голову и лицо башлыком:
– Да, помню такого. Приведу.
Не оглядываясь, не прощаясь, не пожимая рук, словно добрые друзья, разошлись каждый своей дорогой, Безрод – к старому святилищу, Сёнге – в город, за ворожцом. Гойг смотрел под ноги и за мыслями не всегда видел дорогу, Сивый кусал ус и хмурился. Что сделано, то сделано. Странно.
Безрод поднялся ни свет ни заря. Вчера в багреце заката долгое время стоял на берегу, том самом, на который позапрошлой зимой выбрался, скрипя зубами от нечеловеческого напряжения. Лес приветливо шумел зеленым пологом, под ногами мягко пружинил мох, меж деревьев лениво сновал пряный теплый ветерок, а тогда земля представлялась куском льда, слегка припорошенным снегом. Бездумно просидел в камнях до самой полуночи, сведя брови и крепко стиснув зубы. Из-за пределов освещенного костром круга накатывало прошлое и в лес же пряталось – уханье филина, скрип замерзших деревьев, стук топоров по дереву. Будто видения на рубеже света и тьмы, колыхались тени в полушубках, немо смеялись, перешучивались и безмолвно таяли в темноте, узнаваемые и недостижимо далекие. Безрод уткнулся в очаг. Перед глазами встала огненная завеса, и во всем мире не осталось ничего, кроме красно-желтых языков пламени.
Вскоре после восхода солнца Безрод почувствовал на лице пытливый, колючий взгляд, а когда вскинул глаза, увидел старика, что стоял в деревьях и подозрительно щурился. Сотворив обережное знамение, ворожец вышел на открытое, остановился в шаге от Безрода, и отчего-то жилка под Стюженевым глазом задрожала. Плечи малость поникли и оттого стали казаться еще тяжелее, зато руки не тряслись дряхлой немощью, против жилки под глазом. Седобородый глядит остро и зряче, годы не помеха, иногда Сивому казалось, будто верховному даже глаза не нужны, пусть бы такого никогда не случилось.
– Жив-здоров, отчаюга! Будто чуял, что скоро увидимся! А я стою, думаю: ты или не ты? Может быть, нечисть глаза отводит? Жутким духом от тебя несет, выходить боялся!
Стюжень сграбастал Безрода в охапку, едва не раздавил.
– Тебе отведешь. – Горло пережало, еле вытолкнул слова. – Потише, раздавишь.
Старик баюкал Безрода, оторвав от земли, и Сивый без преувеличения висел на ворожце, обхватив широченную грудь верховного. Сам давил изо всех сил – в горле сдавило и сам давил. И пахло от старика удивительно – не прелым дряхлым телом и вонючими одеждами, а травами и чем-то мощным, как от зверя.