Страница:
– Му… мужа ищу. – Ровно гиря на языке повисла, еле произнесла. Вроде и словечко простое, а будто из другой жизни, светлой и беспечальной. – Разминулись мы. С ним… свекор и сестра… его сестра.
– Золовка, стало быть?
– Ага, здоровенная такая, вровень с тобой будет.
Березняк поскреб затылок, нахмурился, прикусил ус. Покачал головой.
– Не было. Точно не было, я бы запомнил. Быть может…
– Что?
– Быть может, Винопей знает, – кивнул на старика, сладко спящего на скамье у очага. – Он всю дорогу исходил, всякий постоялый двор знает мало не лучше хозяев. Да что я говорю, старик, почитай, живет на дороге!
– На дороге?
– Ровно волна, катается от одного постоялого двора к другому, там коркой хлеба разживется, тут плошкой каши угостят. Тем и жив. Но глазастый, ох глазастый, ты на дырявые одежки не смотри! Вчера мимоезжий купчина деньги потерял. Ну само собой, давай на приказчика орать, мол, стащил, пройдоха. А Винопей глядит со своей скамьи так хитренько и говорит, дескать, не гони на человека напраслину, сам потерял, так виноватых не ищи. Ну купчина руки в боки, ор такой поднял, голуби снаружи поднялись. А Винопей только глазками хлопает и улыбку тянет от щеки до щеки.
Верна от собственных печальных дум отвлеклась, даже про троицу душегубов на мгновение забыла, рот раскрыла и покосилась на скамью у очага. Этот? Старик в потрепанной одежке?
– Дашь, говорит, десятину из кошеля, найду пропажу, не дашь – разоряйся дальше, пока не лопнешь. Купчина и без того мало не лопнул. Раскраснелся, жилы на шее вспухли, думали, Удар хватит. И вот что я тебе скажу, дева-воительница, не каждый на купеческое дело годен, ох не каждый! Что бы ни говорили пустые головы, на всякое дело свой особый склад нужен. Этот хоть и разъярился, точно прихвостень Злобога, свою выгоду за мгновение просчитал. Согласился.
– И что старик? Нашел?
– А то! Заставил купца шаг в шаг повторить все, что делал с самого приезда. У возка обронил, под самым тележным колесом нашли.
– А если бы украли?
– В том-то и соль, что не могли украсть. И срезать не могли. Винопей на купца только глянул, сразу сказал – не могли украсть. Мешок с деньгами едва не в руке носил, даже к поясу не привешивал, видать, ученый. Мог только сам обронить.
– И обронил?
– Оставил. Присел у телеги сапог затянуть, ну и положил мешок под колесо. И то ли отвлекли его, то ли сам забыл – ушел без денег. А Винопей только глазом повел, и вся недолга! Если и встречал твоих, как пить дать запомнил.
Верна прикусила губу и внимательно посмотрела на бродягу, мирно дремлющего у очага. Старик как старик – сед, бородат, бит жизнью. Но, видать, и жизни от него досталось, только представить себе, как горел воздух, когда Винопей исторгал вовне забористую матерщину.
– А разбуди ты его, Березняк. Должно быть, и аппетит старинушка во сне нагулял. От меня не убудет, а человеку хорошо.
– И то правильно. – Корчмарь тяжело поднялся – аж лавка заскрипела – и вразвалку прошел к очагу.
Винопей спал чутко. Так спит человек, которому не на кого надеяться кроме самого себя. За таким не стоят семья и друзья, некому подпереть спину. Спросонок потер глаза, и недолго Верне казалось, что это Тычок зевает, оглаживает бороду и перхает. Суть дела харчевный завсегдатай ухватил быстро, стрельнул глазками туда-сюда и скорее молнии скакнул за стол.
Солнце клонилось к дальнокраю. Винопей поглощал кашу умопомрачительно быстро, будто сразу трое едоков расселись за столом. Облитая малиновым рдением, каша ароматно паровала в плошке, и даже парок в эту закатную пору вышел розоватый, вкусный.
– Мужа ищешь?
– Да. С ним были еще двое, свекор и золовка.
– Недавно замужем? С полгода-то будет?
Верна тяжело сглотнула. Старик насквозь глядит, что ли? Вроде и словом не обмолвилась, а пройдоха рассказывает как по писаному.
– Д-Да.
– Ты, красота, круглые глаза не делай. И за ведуна меня не держи. Все как белый свет ясно, только глядеть нужно уметь. Которая давно замужем, у той след от кольца остается, хоть снимай кольцо, хоть нет. У тебя безымянчик гладенький, ни кольца, ни следа. Угадал?
Оторопела. Вот ведь пройдоха – кольцо сняла с пальца и повесила на шею. Пожалуй, такой мог найти оброненный кошель.
– Говоришь, трое?
– Вой в красной рубахе, здоровенная девка и старик, навроде тебя. Такой же языкастый и прожорливый.
Винопей закатил глаза, какое-то время пребывал сам в себе, потом словно вернулся в этот мир.
– Что было наяву – видел. Чего не видел – не взыщи, значит, спал. Видел я тех троих.
Видел?! Верна опешила, дыхание сперло, ровно собралась вдохнуть под водой, да боги-прозорливцы легкие замкнули. Пучила глаза и неотрывно смотрела на седого старика, что подъедал хлебцем последние крупинки.
– Боги, боженьки, видел… да как же это? Неужто видел?
Винопей перестал жевать, уставился на благодетельницу немигающим взором и покачал кудлатой головой. Совсем девка от счастья умишком тронулась. Говорят же, видел!
– Как есть видел. Ты, красота, глаза не пучь, навыкате останутся. Мужа найдешь, а он не узнает. А если мешать не станешь степенному человеку, вспомню, как их звали, о чем говорили.
Прикусила губу и кивнула. Старик облапил кувшин с молоком, и на какое-то время будто исчез, только костлявое горло ходило по шее вверх-вниз. А когда дорожный завсегдатай гулко утвердил пустой кувшин на столе, Верна только и выдохнула:
– Ну?
– Точно не помню, но имечко у мужа твоего больно странное. Те двое звали его… дайте боги памяти… навроде как лишенец. Как будто чего-то у него не было… Без… Без…
– Безрод?
– Очень на то похоже.
– А что говорили? Куда пошли, я и сама знаю, что говорили, слышал?
– Не помню. – Винопей сыто погладил себя по тощему пузу, куда время назад ухнули огромная плошка с кашей и почти целый кувшин молока. – Хоть убей, не помню. А ведь сижу в середине корчмы да на все стороны слушаю. И странность наблюдается такая, что, если насилу вспоминать, ничего путного не выйдет. Само наружу вылезет. Ты, главное, рядом будь да молочком пои меня, горемыку.
Верна усмехнулась. Вот ведь пройдоха! По крайней мере, день безбедной жизни старик себе обеспечил. Корми его, пои да глаза мозоль, чтобы подстегивать нужную мысль, ровно голый зад крапивой.
– И как долго ждать?
– Денька три, думаю. Вряд ли меньше! Я ведь страсть какой памятливый! Что однажды услышу, навсегда запоминаю. Мне и годы не беда!
– Зато мне беда! Годы ждать не стану. Завтра же уйду. Недосуг мне.
– А куда тебе торопиться? Если держала путь на восток… так ведь неспокойно там.
– Неспокойно? – Три красные полосы убегали аккурат на восток-полдень, как бы не в самую гущу неприятностей, о которых поведал Винопей.
– Залом вернулся. А с ним его головорезы. Братцы думали, что сгинул парняга в чужедальнем походе, а он возьми да вернись! Ох, быть сшибке!
– Усобица?
Да, будет драчка. Старик, знобливо ежась и оглядываясь, перешел на шепот. Семь лет назад Залом ушел через горы в поход, оставив княжество на младших братьев. Коффы отнюдь не мальчишки для битья, и неизвестно, чем закончилась бы война, когда бы не сражение у Брайды-реки. Залому оставалось совсем чуть-чуть, чтобы дожать обнаглевших коффов, да, видимо, настал его черед хлебать беды полной ложкой. Врагу удалось уничтожить запасный обоз, и поговаривают, будто дело не обошлось без предательства, иначе откуда вдруг каждая собака в Коффире узнала о секретной тропе в горах, через которую Залом отправлял восвояси раненых и получал свежих лошадей? И уж вовсе не объяснить, каким таким расчудесным образом коффам стал известен тайный приют в скалах, где Залом встречался с братьями.
– Обложили, стало быть, – прошептала Верна. Незнакомого Залома стало отчего-то жаль.
Ага, обложили. Потом в горах таинственным образом сделался обвал, похоронивший добрую четверть войска Залома, и это при том, что подозрительно вовремя все случилось. Аж оторопь берет. А когда остатки войска загнали в степь, в страну гнилой воды, парням пришлось и вовсе туго. Гнилая жижа сделала свое дело. Иной воды нет на несколько дней окрест, а пить-то хочется. А что говорить раненым? Дескать, пить нельзя, ты, друг, от жажды помирай?
– Оттеснили от гор и загнали в чужие степи?
– Аккурат именно так! Закрыли дорогу восвояси и погнали к синему морю. – Винопей не забывал бросать вокруг сторожкие взгляды, будто в харчевне могли притаиться коффы и вырезать у болтуна не в меру длинный язык. – К морю вышла едва ли половина войска, а дальше… каждый врет по-своему. Как будто коффы избили всех и сбросили трупы в море. Другой брешет, что Заломовичи счастливым образом избежали гибельной участи и ушли за море. Третий болтает, словно коффы вдруг потеряли след беглецов, и вои Залома ушли вдоль берега. Четвертый припутывает потустороннюю силу, дескать, под землю провалились, не иначе. Как бы то ни было, братья, что остались на княжестве, погоревали да и разделили страну надвое, одному досталась полночь, другому полдень. И все бы ничего, но полгода назад загуляли слухи, будто жив Залом! Жив и возвращается. На младшеньких лица не стало! Ровно личины оба надели! Губешки трясутся, глаза слюдяные, лица белые как снег!
– Сам, что ли, видел?
– А то! Ежа мне проглотить, если это не испуг! Перепугались, будто старший брат из погребальных палат вернулся. И ладно бы только это, кто не испугался бы, увидев мертвяка? Но голову даю на отрез – их испугало нечто другое!
– Тебе почем знать? Голь перекатная, а все туда же – князей мерить!
– Думаешь, не распознаю, где чистый испуг, а где тленом отдает? Дорога всему научит, а я перевидал столько, что на всякого князя хватит! Ох нечисто тут, ох нечисто! – Последние слова старик почти прошептал, для пущей верности закрыв уста руками.
Прежде единое княжество загудело, точно улей, когда дорожному разъезду попался человек, в котором опознали одного из ближников Залома. Доставленный в терем, тот перед князьями стоял прямо и усмехался, хоть и был связан по рукам. На вопросы не отвечал, но молчал до того красноречиво и зловеще, что младший не выдержал и набросился на возвращенца с кулаками. Тому, понятное дело, княжеские тумаки что быку хворостина – здоров был, под стать Залому, – но с тех пор князья сон потеряли. А по стране поползли слухи. А меньше месяца назад объявился и сам Залом. Стоит в горах, в той самой потайной крепости, которая теперь, конечно, уже не потайная, и с ним полторы тысячи мечей.
– Полторы тысячи? Это очень много! По одному стеклись в крепость?
– Ага! Болтают, сходились отовсюду, со всех сторон света! У князей по меньшей мере семь тысяч мечей, только не спится обоим и не естся. Каждый заломовец в бою троих стоит, тем более обозлены до крайности, и если старшенький не полезет на рожон…
Верна только теперь обратила внимание на угрюмые лица мимоезжих купцов. Чего же веселиться, когда не сегодня-завтра братья вцепятся друг другу в глотку? И какая станет кругом торговля, если не пройти спокойно, не проехать? Только и знай, что правой рукой держись за меч, левой – за мошну!
– Так было предательство или нет? Неужели младших жажда власти обуяла? Сдали старшего коффам?
– За руку не пойманы, но я в совпадения не верю! Обвал, засада… нет, не верю в случайность!
Винопей бросил взгляд за окно и засобирался вставать.
– Ты гляди, уж солнце село! И не уговаривай, не останусь! Полному брюху дрема подруга, жесткая скамья – посторонись!
– Да я и не уговариваю. – Верна пожала плечами.
– Вот и ладушки! А завтра… ты это… я после мяса лучше соображаю. У Березняка жаркое отменное, глядишь, и вспомню чего. Не надо кашу!
– А ты наглец, – прошептала еле слышно и усмехнулась.
– Ась?.. Чего?.. Я говорю, не надо больше каши!
– Иди уж…
Верна устроилась в уютной почивальне, под самой крышей. Собственно, почивальней эта каморка стала после того, как вынесли хозяйственный скарб и внесли ложницу. Пяти шагов в длину и четырех в ширину, ну и что? Много ли бабе нужно? Губчик напоен, ухожен, накормлен, а остальное гори огнем! Спала и не спала. Непонятным томлением стеснило грудь, ровно всю исполнили пахучего лугового воздуха, и тянет он ввысь, словно птицу в поднебесье. Только залети сюда под крышу сквозняк – вынесет и умчит в серую хмарь аккурат за красными полосками.
Солнце будто и вовсе не садилось. Поникла на изголовье, когда на западе последним багрецом догорало, а встала в ту предрассветную пору, про которую только и говорить «малинец разлился». Закат и рассвет точно в зерцало друг на друга смотрятся – оба серые, блеклые с единственным ярким пятном цвета спелой малины.
Купец уходит, когда остальные лежебоки… правильно, бока отлеживают. Встанет солнце над дальнокраем, а постоялый двор вполовину опустел. Нет телег, нет купеческих поездов, только утренняя пыль висит в маревном воздухе да лежебоки подушки давят. Винопей, должно быть, свое вчера взял, сна ни в одном глазу, сидит на завалинке, на земле палкой узоры выводит.
– Добро ли почивалось, дева-воительница?
– Верной зови. И брось ты это… дева-воительница! Дура с мечом, сказать вот только не решаются.
Старик усмехнулся и подвинулся, дескать, садись. Села.
– Ты это… жаркое у Березняка не так чтобы лучше некуда, но ничего. Есть можно. А каша уже надоела. Давеча корчмарь олениной разжился, а под оленину страсть как хорошо вспоминается…
– Всю ночь об этом думал? – Верна усмехнулась. Чем-то неуловимым старик походил на Тычка, и оттого на душе сделалось грустно, будто на мгновение солнце закрыла серая дождевая туча и пролилась яростным, но коротким дождем.
– Я? – Винопей возмутился настолько искренне, что Верна едва не рухнула с завалинки, так потянуло смеяться. – Разве я хряк бессловесный, чтобы пузо мне указывало? Просто… просто жаркое снилось, едва слюной не захлебнулся.
– Будет жаркое из оленины.
– А раз так, по-моему, самое время!
Старик уничтожал дичь так истово, что Верна за обжору просто испугалась. Кожа да кости, куда только ухает прорва жареного мяса?
– У тебя к этому оленю личный счет? Сдается мне, вы не разошлись на лесной тропинке. Что там было, даже загадывать боюсь. Получил в зад рогами?
– Смейся, смейся! От насмешек у меня куда-то память пропадает. Навспоминаю такого, что потопаешь за благоверным аж на край света, да только не в ту сторону!
– Не сердись, Винопей. Мне очень-очень нужно его найти. Если бы ты вспомнил, о чем говорили меж собой…
– Всему свое время. А давеча в ночи заломовцы проезжали. Семеро. Ох и битый народец! Стреляный. Головорезы, и только! Трудно придется князьям.
– За все в жизни платишь. По делам и тебе отмерится. Мне бы только до войны проскочить в восточную сторону. Что слышно?
– А ничего хорошего. Со дня на день сшибутся. Плохо станет всем.
– Был бы ты дружинным, чью сторону взял?
Винопей припал к чаре с квасом и лишь молча показал пальцем куда-то на полдень. Оттуда, по слухам, и вернулся Залом.
– Вспоминай, что слышал. Завтра утром уйду. У тебя всего день.
Старик едва не поперхнулся. Всего день! Верна молча встала и ушла отсыпаться. Хоть и сладко почивалось, отдохнуть впрок необходимо. Тело только спасибо скажет.
Такие замечательные утренники хороши в спокойной жизни, когда сама устроена и все кругом дышит негой и покоем – дом стоит на высоком пригорке, в низинке ручей плещется, ветер лениво колышет листья яблони, дети босыми ногами взбивают во дворе пыль… муж правит косу, свекор мастерит новое удилище и беззлобно ворчит…
Пока седлала Губчика, на глаза слезы навернулись. Взгрустнулось отчего-то. Теперь каждое солнечное утро спрятала бы в потайной мешок и выпустила на белый свет потом, когда все образуется. Пусть разноцветно блещет в первых лучах роса, в лесу соловей заливается, пусть все яркое и доброе будет потом. А теперь самое время для хмари и дождливого ненастья. Обидно, что весь мир лучится радостью и красками, когда у самой на душе кошки скребут.
– Доброго утречка!
Винопей ровно вовсе не ложился. Глаза так и горят. Предвкушает.
– На оленину разохотился? Еще не всю подъел?
– Олень большой, а я маленький. Боги помогут, и мир не без добрых людей. Сегодня же прикончим.
Язык иззуделся, так хотелось крикнуть: «Ну что? Вспомнил?» Но Верна заставила себя улыбнуться и поманила старика в корчму.
– …помню рубаху красную, будто свежая кровь, помню, что пояса не было, – давясь огромными кусками, вещал старик с набитым ртом. – Голова сединой побита, меч в руках несет.
Верна нетерпеливо кивала, с трудом разбирая болтовню Винопея, но оторвать обжору от миски с мясом не смог бы сейчас даже Залом со всей своей дружиной.
– А еще сказал, что видеть ее больше не может. Я не понял кого, но он так сказал. Как сейчас помню: «Удавил бы гадину!»
Сердце гулко стукнуло и замерло, а к вискам жарко прилила кровь. Мир поплыл, слова сделались плоскими, блеклыми и бесполезными.
– Сказал, что никогда не простит. А того старика звали… Толчок, что ли?
– Тычок, – через силу прошептала Верна, поднимаясь. – Его звали Тычок.
– Ага, похоже. Старик упрашивал, дескать, все образуется, а седой ни в какую. Не прощу, говорит, и все!
Осторожно, Вернушка, перед порогом выщербина, не споткнулась бы. Порожек, сенцы, дверь. Шла в конюшню на ощупь, перед глазами разлился щипучий туман, ноги словно отнялись. Хорошо, не забыла с Березняком расплатиться. Точно живой мертвяк поднялась и молча пошла к выходу. А так и есть, живой мертвяк, ноги оттого не идут, что пеплом полны. Сердце обуглилось и осыпалось черной горелой крошкой.
– Губчик, милый… – какое-то время стояла в конюшне, уткнувшись лбом в теплую пряную шею гнедого. Так вот что стало с Безродом в тот злополучный день, когда он потерял интерес к жизни и перестал беречься в бою с дружинными Брюста! – Губчик, уходим.
Вывела жеребца за ворота, одним махом внесла себя в седло и припустила во всю лошадиную мочь. Пыль уже оседала наземь, когда из корчмы выбежал взволнованный Винопей и крикнул во все свое прожорливое горло:
– Вспомнил! Верна, вспомнил! Седого звали Безотечество! Он еще пояс потерял. Говорил, что украли. А старика звали Щелчок! Не Тычок – Щелчок! А девку с ними – Дойна!
На который по счету день перед путниками открылся замечательный вид, ни Безрод, ни Тычок, ни Гарька сказать не смогли бы. Да и не считали все трое дни после поляны. Чего их считать? Каждый новый похож на предыдущий, такой же тоскливый и безрадостный.
– Ты гляди, Безродушка, красотища какая! – Тычок даже шапку потащил с головы.
– Была бы моя воля, тут осталась, – шепнула потрясенная Гарька.
Сивый молча обозревал долину с вершины холма и молчал. Невысокие горы, поросшие густым лесом, раздались в стороны, и глазам открылась живописная низина, укрытая от ветров и посторонних глаз со всех сторон. Не всякий зевака рискнет сойти с торной дороги и который день кряду сбивать ноги о непролазный бурелом. А кому надо, и так знает.
– Вот и будет твоя воля. – Сивый равнодушно кивнул Гарьке и первым тронул Теньку.
– Как же так? – Тычок догнал Безрода и пытливо заглянул в лицо: – Ведь не найдет нас Вернушка. Хоть бы знак подал какой!
Гарька приложила палец к губам, дескать, молчи, и, ухватив повод Востроуха, заставила ступать медленнее.
Спуск в долину вышел ни крут, ни полог. Утоптанная тропа вилась на равнину среди сосен и дубов, а от горного разнотравья даже лошади повеселели.
– А ведь лето! – мечтательно протянул старик и, потянувшись в седле, бросил руки за голову.
– Глядите на него, – усмехнулась Гарька. – Только заметил!
– Молчи, язва, – беззлобно улыбнулся болтун. – Ты слышишь. Безродушка, как верещат кузнечики? Помню, мальцом еще день-деньской валялся в поле и слушал кузнецов. Упадешь в траву, тебя не видно, в небе солнце жарит, и дух по полю плывет, васильковый, мать-и-мачехин, кашковый…
– А за лень тебя батя, случаем, не порол?
– Перепадало иногда. – Тычок еще шире расплылся в улыбке. – Если находил. А ведь бывало, я только к вечеру домой заявлялся. Ну понятно, когда не страдное время. В страду я с отцом…
Трава щекотала лошадям брюхо, ветер гонял по полю всамделишные волны, ровно по морю, полевая мошкара тучами снималась из-под копыт, а от нагретой земли поднимался такой пар, словно дымилась миска с душистым варевом, Тычок даже в седле покачнулся, будто вина перепил.
– Я как только это место увидел, так и шепнул Безродушке, дескать, давай здесь встанем!
– Что-то не помню такого. – Гарьку перекосило.
– А ты… а ты… по своим бабским делам отлучалась! – Тычок погрозил пальцем. – И брось мне эти штуки! Ох и язву мы купили…
Слушая перепалку спутников, Безрод уже не усмехался, как раньше. Ехал молча и сосредоточенно. По мере того как спускались, холмы, наоборот, росли и отодвигались во все стороны к дальнокраю. Леса, «стекая» с нагорья, языками вдавались далеко в долину, а подчас и рассекали междухолмие, если несколько противолежащих языков сливались друг с другом. Ручей, шагов десяти в ширину, весело бежал по низине куда-то в дали дальние, в деревьях зашлась кукушка, и от окружающей благодати Тычка потянуло петь. По обыкновению, старик разразился похабной нескладехой, на этот раз про то, как портовый грузчик воспылал любовью к дочери златокузнеца и за неимением маленького гостинца притащил на свидание мешок с купеческим добром, что умыкнул из трюма ладьи.
– И что дальше?
– Дальше? – Тычок сделал вид, будто не понимает Гарьку.
– Ага, дальше. Что было дальше? Сладилось у них или нет?
– Не-э-эт, Безродушка, мы с тобой не только язву купили, а еще тупицу! Что грузчик притащил на свидание?
– Ну мешок!
– Что дороже, крохотный гостинчик или мешок добра?
– Смотря какой гостинчик и смотря какое добро! Вот если колечко или обручье…
– Ты у меня не умничай! Ясно какое добро – пшеница или рожь. Вот и подумай своей глупой головенкой, если баба от леденца на палочке тает, что уж говорить про мешок добра?
– Значит, говоришь, баба за леденец готова сделать все что угодно? – Гарька насупилась и уперла руки в боки.
– Точно! – Старик, всецело поглощенный красотами долины, потерял бдительность. – А за мешок добра и подавно! Сладилось у них раз, еще раз и еще много-много раз…
Р-р-р-раз! Плеть размашисто избила воздух и протянула егозливого старика аккурат между поясом и седлом. Что кукушкин счет, когда визжит оскорбленный до глубины души Тычок?
– А-а-а-а! Да что же такое делается, божечки? Ишь распоясалась! А ну цыть у меня!.. Вот я тебе! Продадим на первом же торгу!.. Говорил ведь, не нужно ее брать! Придумала, понимаешь!.. А ну дай сюда плетку!
И, как пить дать, отобрал бы кнут, если бы предусмотрительно не отъехал от Гарьки шагов на двадцать.
Около полудня вошли в деревню, что стала прямо на дороге, мимо не проедешь. Безрод спешился, коротко бросив попутчикам: «Все, приехали», поклонился в пояс первому встречному и попросил свести к старейшине. Ходил в местных старейшинах кряжистый пахарь, чего только в жизни не повидавший, и вновь прибывших он оглядывал подолгу, щуря глаза.
– Зла от меня не прибудет, нравом я не буен, со мной старик и девка.
– У нас хочешь остаться? В деревне встанешь?
– Нет, малость наособицу. Во-он там, – показал в окно на солнечную проплешину посреди леса, еле видную.
– Далековато. Отчего же так?
– Шума не люблю.
Старейшина развел руками. Каждый сам себе хозяин. В избу набилось без малого все взрослое население, любопытно же – не каждый день люди просятся в соседи. А спрашивай не спрашивай, захочет на проплешине встать – встанет. Кто запретит обосноваться на ничейной земле? Хорошо еще, таиться не стал, сам представился.
– Что умеешь?..
– Какого роду-племени?..
Вопросы, вопросы, вопросы… не сразу и решишь, на какой отвечать. Но, когда на середину избы вышла слепая старуха, галдеж сам собою прекратился.
– Ворожица, что ли? – прошептал Тычок и подвинулся ближе к Сивому. – Везет нам на старых ворожей!
Старуха пальцами огладила лицо Безрода, задерживаясь на каждом рубце, потом долго качала головой.
– Только не говори, что купец или пахарь, – проскрипела слепая. – Боюсь, со смеху лопну. Мне и так немного осталось.
– Не скажу.
– Мы дружина маленькая, но страсть какая могучая! – встрял Тычок. – Нам любое дело по плечу! Мы…
– Займетесь чем? – Старейшина жестом прервал поток красноречия. – Махать мечом вряд ли придется.
– Дом, скотина, охота. – Безрод пожал плечами. – Все как у людей.
Селяне переглянулись. Страшен, конечно, Сивый, но как будто не опасен. На пройдох не похожи, хотя тот старый… впрочем, поживем – увидим.
– Оставайтесь. Приглядимся – посмотрим. – Старейшина кивнул. – Зовите меня Пень. До зимы поставите времянку, а с зимнего леса настоящую избу поднимем.
Люди подходили, назывались и спрашивали, спрашивали, спрашивали…
Глава 3
– Золовка, стало быть?
– Ага, здоровенная такая, вровень с тобой будет.
Березняк поскреб затылок, нахмурился, прикусил ус. Покачал головой.
– Не было. Точно не было, я бы запомнил. Быть может…
– Что?
– Быть может, Винопей знает, – кивнул на старика, сладко спящего на скамье у очага. – Он всю дорогу исходил, всякий постоялый двор знает мало не лучше хозяев. Да что я говорю, старик, почитай, живет на дороге!
– На дороге?
– Ровно волна, катается от одного постоялого двора к другому, там коркой хлеба разживется, тут плошкой каши угостят. Тем и жив. Но глазастый, ох глазастый, ты на дырявые одежки не смотри! Вчера мимоезжий купчина деньги потерял. Ну само собой, давай на приказчика орать, мол, стащил, пройдоха. А Винопей глядит со своей скамьи так хитренько и говорит, дескать, не гони на человека напраслину, сам потерял, так виноватых не ищи. Ну купчина руки в боки, ор такой поднял, голуби снаружи поднялись. А Винопей только глазками хлопает и улыбку тянет от щеки до щеки.
Верна от собственных печальных дум отвлеклась, даже про троицу душегубов на мгновение забыла, рот раскрыла и покосилась на скамью у очага. Этот? Старик в потрепанной одежке?
– Дашь, говорит, десятину из кошеля, найду пропажу, не дашь – разоряйся дальше, пока не лопнешь. Купчина и без того мало не лопнул. Раскраснелся, жилы на шее вспухли, думали, Удар хватит. И вот что я тебе скажу, дева-воительница, не каждый на купеческое дело годен, ох не каждый! Что бы ни говорили пустые головы, на всякое дело свой особый склад нужен. Этот хоть и разъярился, точно прихвостень Злобога, свою выгоду за мгновение просчитал. Согласился.
– И что старик? Нашел?
– А то! Заставил купца шаг в шаг повторить все, что делал с самого приезда. У возка обронил, под самым тележным колесом нашли.
– А если бы украли?
– В том-то и соль, что не могли украсть. И срезать не могли. Винопей на купца только глянул, сразу сказал – не могли украсть. Мешок с деньгами едва не в руке носил, даже к поясу не привешивал, видать, ученый. Мог только сам обронить.
– И обронил?
– Оставил. Присел у телеги сапог затянуть, ну и положил мешок под колесо. И то ли отвлекли его, то ли сам забыл – ушел без денег. А Винопей только глазом повел, и вся недолга! Если и встречал твоих, как пить дать запомнил.
Верна прикусила губу и внимательно посмотрела на бродягу, мирно дремлющего у очага. Старик как старик – сед, бородат, бит жизнью. Но, видать, и жизни от него досталось, только представить себе, как горел воздух, когда Винопей исторгал вовне забористую матерщину.
– А разбуди ты его, Березняк. Должно быть, и аппетит старинушка во сне нагулял. От меня не убудет, а человеку хорошо.
– И то правильно. – Корчмарь тяжело поднялся – аж лавка заскрипела – и вразвалку прошел к очагу.
Винопей спал чутко. Так спит человек, которому не на кого надеяться кроме самого себя. За таким не стоят семья и друзья, некому подпереть спину. Спросонок потер глаза, и недолго Верне казалось, что это Тычок зевает, оглаживает бороду и перхает. Суть дела харчевный завсегдатай ухватил быстро, стрельнул глазками туда-сюда и скорее молнии скакнул за стол.
Солнце клонилось к дальнокраю. Винопей поглощал кашу умопомрачительно быстро, будто сразу трое едоков расселись за столом. Облитая малиновым рдением, каша ароматно паровала в плошке, и даже парок в эту закатную пору вышел розоватый, вкусный.
– Мужа ищешь?
– Да. С ним были еще двое, свекор и золовка.
– Недавно замужем? С полгода-то будет?
Верна тяжело сглотнула. Старик насквозь глядит, что ли? Вроде и словом не обмолвилась, а пройдоха рассказывает как по писаному.
– Д-Да.
– Ты, красота, круглые глаза не делай. И за ведуна меня не держи. Все как белый свет ясно, только глядеть нужно уметь. Которая давно замужем, у той след от кольца остается, хоть снимай кольцо, хоть нет. У тебя безымянчик гладенький, ни кольца, ни следа. Угадал?
Оторопела. Вот ведь пройдоха – кольцо сняла с пальца и повесила на шею. Пожалуй, такой мог найти оброненный кошель.
– Говоришь, трое?
– Вой в красной рубахе, здоровенная девка и старик, навроде тебя. Такой же языкастый и прожорливый.
Винопей закатил глаза, какое-то время пребывал сам в себе, потом словно вернулся в этот мир.
– Что было наяву – видел. Чего не видел – не взыщи, значит, спал. Видел я тех троих.
Видел?! Верна опешила, дыхание сперло, ровно собралась вдохнуть под водой, да боги-прозорливцы легкие замкнули. Пучила глаза и неотрывно смотрела на седого старика, что подъедал хлебцем последние крупинки.
– Боги, боженьки, видел… да как же это? Неужто видел?
Винопей перестал жевать, уставился на благодетельницу немигающим взором и покачал кудлатой головой. Совсем девка от счастья умишком тронулась. Говорят же, видел!
– Как есть видел. Ты, красота, глаза не пучь, навыкате останутся. Мужа найдешь, а он не узнает. А если мешать не станешь степенному человеку, вспомню, как их звали, о чем говорили.
Прикусила губу и кивнула. Старик облапил кувшин с молоком, и на какое-то время будто исчез, только костлявое горло ходило по шее вверх-вниз. А когда дорожный завсегдатай гулко утвердил пустой кувшин на столе, Верна только и выдохнула:
– Ну?
– Точно не помню, но имечко у мужа твоего больно странное. Те двое звали его… дайте боги памяти… навроде как лишенец. Как будто чего-то у него не было… Без… Без…
– Безрод?
– Очень на то похоже.
– А что говорили? Куда пошли, я и сама знаю, что говорили, слышал?
– Не помню. – Винопей сыто погладил себя по тощему пузу, куда время назад ухнули огромная плошка с кашей и почти целый кувшин молока. – Хоть убей, не помню. А ведь сижу в середине корчмы да на все стороны слушаю. И странность наблюдается такая, что, если насилу вспоминать, ничего путного не выйдет. Само наружу вылезет. Ты, главное, рядом будь да молочком пои меня, горемыку.
Верна усмехнулась. Вот ведь пройдоха! По крайней мере, день безбедной жизни старик себе обеспечил. Корми его, пои да глаза мозоль, чтобы подстегивать нужную мысль, ровно голый зад крапивой.
– И как долго ждать?
– Денька три, думаю. Вряд ли меньше! Я ведь страсть какой памятливый! Что однажды услышу, навсегда запоминаю. Мне и годы не беда!
– Зато мне беда! Годы ждать не стану. Завтра же уйду. Недосуг мне.
– А куда тебе торопиться? Если держала путь на восток… так ведь неспокойно там.
– Неспокойно? – Три красные полосы убегали аккурат на восток-полдень, как бы не в самую гущу неприятностей, о которых поведал Винопей.
– Залом вернулся. А с ним его головорезы. Братцы думали, что сгинул парняга в чужедальнем походе, а он возьми да вернись! Ох, быть сшибке!
– Усобица?
Да, будет драчка. Старик, знобливо ежась и оглядываясь, перешел на шепот. Семь лет назад Залом ушел через горы в поход, оставив княжество на младших братьев. Коффы отнюдь не мальчишки для битья, и неизвестно, чем закончилась бы война, когда бы не сражение у Брайды-реки. Залому оставалось совсем чуть-чуть, чтобы дожать обнаглевших коффов, да, видимо, настал его черед хлебать беды полной ложкой. Врагу удалось уничтожить запасный обоз, и поговаривают, будто дело не обошлось без предательства, иначе откуда вдруг каждая собака в Коффире узнала о секретной тропе в горах, через которую Залом отправлял восвояси раненых и получал свежих лошадей? И уж вовсе не объяснить, каким таким расчудесным образом коффам стал известен тайный приют в скалах, где Залом встречался с братьями.
– Обложили, стало быть, – прошептала Верна. Незнакомого Залома стало отчего-то жаль.
Ага, обложили. Потом в горах таинственным образом сделался обвал, похоронивший добрую четверть войска Залома, и это при том, что подозрительно вовремя все случилось. Аж оторопь берет. А когда остатки войска загнали в степь, в страну гнилой воды, парням пришлось и вовсе туго. Гнилая жижа сделала свое дело. Иной воды нет на несколько дней окрест, а пить-то хочется. А что говорить раненым? Дескать, пить нельзя, ты, друг, от жажды помирай?
– Оттеснили от гор и загнали в чужие степи?
– Аккурат именно так! Закрыли дорогу восвояси и погнали к синему морю. – Винопей не забывал бросать вокруг сторожкие взгляды, будто в харчевне могли притаиться коффы и вырезать у болтуна не в меру длинный язык. – К морю вышла едва ли половина войска, а дальше… каждый врет по-своему. Как будто коффы избили всех и сбросили трупы в море. Другой брешет, что Заломовичи счастливым образом избежали гибельной участи и ушли за море. Третий болтает, словно коффы вдруг потеряли след беглецов, и вои Залома ушли вдоль берега. Четвертый припутывает потустороннюю силу, дескать, под землю провалились, не иначе. Как бы то ни было, братья, что остались на княжестве, погоревали да и разделили страну надвое, одному досталась полночь, другому полдень. И все бы ничего, но полгода назад загуляли слухи, будто жив Залом! Жив и возвращается. На младшеньких лица не стало! Ровно личины оба надели! Губешки трясутся, глаза слюдяные, лица белые как снег!
– Сам, что ли, видел?
– А то! Ежа мне проглотить, если это не испуг! Перепугались, будто старший брат из погребальных палат вернулся. И ладно бы только это, кто не испугался бы, увидев мертвяка? Но голову даю на отрез – их испугало нечто другое!
– Тебе почем знать? Голь перекатная, а все туда же – князей мерить!
– Думаешь, не распознаю, где чистый испуг, а где тленом отдает? Дорога всему научит, а я перевидал столько, что на всякого князя хватит! Ох нечисто тут, ох нечисто! – Последние слова старик почти прошептал, для пущей верности закрыв уста руками.
Прежде единое княжество загудело, точно улей, когда дорожному разъезду попался человек, в котором опознали одного из ближников Залома. Доставленный в терем, тот перед князьями стоял прямо и усмехался, хоть и был связан по рукам. На вопросы не отвечал, но молчал до того красноречиво и зловеще, что младший не выдержал и набросился на возвращенца с кулаками. Тому, понятное дело, княжеские тумаки что быку хворостина – здоров был, под стать Залому, – но с тех пор князья сон потеряли. А по стране поползли слухи. А меньше месяца назад объявился и сам Залом. Стоит в горах, в той самой потайной крепости, которая теперь, конечно, уже не потайная, и с ним полторы тысячи мечей.
– Полторы тысячи? Это очень много! По одному стеклись в крепость?
– Ага! Болтают, сходились отовсюду, со всех сторон света! У князей по меньшей мере семь тысяч мечей, только не спится обоим и не естся. Каждый заломовец в бою троих стоит, тем более обозлены до крайности, и если старшенький не полезет на рожон…
Верна только теперь обратила внимание на угрюмые лица мимоезжих купцов. Чего же веселиться, когда не сегодня-завтра братья вцепятся друг другу в глотку? И какая станет кругом торговля, если не пройти спокойно, не проехать? Только и знай, что правой рукой держись за меч, левой – за мошну!
– Так было предательство или нет? Неужели младших жажда власти обуяла? Сдали старшего коффам?
– За руку не пойманы, но я в совпадения не верю! Обвал, засада… нет, не верю в случайность!
Винопей бросил взгляд за окно и засобирался вставать.
– Ты гляди, уж солнце село! И не уговаривай, не останусь! Полному брюху дрема подруга, жесткая скамья – посторонись!
– Да я и не уговариваю. – Верна пожала плечами.
– Вот и ладушки! А завтра… ты это… я после мяса лучше соображаю. У Березняка жаркое отменное, глядишь, и вспомню чего. Не надо кашу!
– А ты наглец, – прошептала еле слышно и усмехнулась.
– Ась?.. Чего?.. Я говорю, не надо больше каши!
– Иди уж…
Верна устроилась в уютной почивальне, под самой крышей. Собственно, почивальней эта каморка стала после того, как вынесли хозяйственный скарб и внесли ложницу. Пяти шагов в длину и четырех в ширину, ну и что? Много ли бабе нужно? Губчик напоен, ухожен, накормлен, а остальное гори огнем! Спала и не спала. Непонятным томлением стеснило грудь, ровно всю исполнили пахучего лугового воздуха, и тянет он ввысь, словно птицу в поднебесье. Только залети сюда под крышу сквозняк – вынесет и умчит в серую хмарь аккурат за красными полосками.
Солнце будто и вовсе не садилось. Поникла на изголовье, когда на западе последним багрецом догорало, а встала в ту предрассветную пору, про которую только и говорить «малинец разлился». Закат и рассвет точно в зерцало друг на друга смотрятся – оба серые, блеклые с единственным ярким пятном цвета спелой малины.
Купец уходит, когда остальные лежебоки… правильно, бока отлеживают. Встанет солнце над дальнокраем, а постоялый двор вполовину опустел. Нет телег, нет купеческих поездов, только утренняя пыль висит в маревном воздухе да лежебоки подушки давят. Винопей, должно быть, свое вчера взял, сна ни в одном глазу, сидит на завалинке, на земле палкой узоры выводит.
– Добро ли почивалось, дева-воительница?
– Верной зови. И брось ты это… дева-воительница! Дура с мечом, сказать вот только не решаются.
Старик усмехнулся и подвинулся, дескать, садись. Села.
– Ты это… жаркое у Березняка не так чтобы лучше некуда, но ничего. Есть можно. А каша уже надоела. Давеча корчмарь олениной разжился, а под оленину страсть как хорошо вспоминается…
– Всю ночь об этом думал? – Верна усмехнулась. Чем-то неуловимым старик походил на Тычка, и оттого на душе сделалось грустно, будто на мгновение солнце закрыла серая дождевая туча и пролилась яростным, но коротким дождем.
– Я? – Винопей возмутился настолько искренне, что Верна едва не рухнула с завалинки, так потянуло смеяться. – Разве я хряк бессловесный, чтобы пузо мне указывало? Просто… просто жаркое снилось, едва слюной не захлебнулся.
– Будет жаркое из оленины.
– А раз так, по-моему, самое время!
Старик уничтожал дичь так истово, что Верна за обжору просто испугалась. Кожа да кости, куда только ухает прорва жареного мяса?
– У тебя к этому оленю личный счет? Сдается мне, вы не разошлись на лесной тропинке. Что там было, даже загадывать боюсь. Получил в зад рогами?
– Смейся, смейся! От насмешек у меня куда-то память пропадает. Навспоминаю такого, что потопаешь за благоверным аж на край света, да только не в ту сторону!
– Не сердись, Винопей. Мне очень-очень нужно его найти. Если бы ты вспомнил, о чем говорили меж собой…
– Всему свое время. А давеча в ночи заломовцы проезжали. Семеро. Ох и битый народец! Стреляный. Головорезы, и только! Трудно придется князьям.
– За все в жизни платишь. По делам и тебе отмерится. Мне бы только до войны проскочить в восточную сторону. Что слышно?
– А ничего хорошего. Со дня на день сшибутся. Плохо станет всем.
– Был бы ты дружинным, чью сторону взял?
Винопей припал к чаре с квасом и лишь молча показал пальцем куда-то на полдень. Оттуда, по слухам, и вернулся Залом.
– Вспоминай, что слышал. Завтра утром уйду. У тебя всего день.
Старик едва не поперхнулся. Всего день! Верна молча встала и ушла отсыпаться. Хоть и сладко почивалось, отдохнуть впрок необходимо. Тело только спасибо скажет.
Такие замечательные утренники хороши в спокойной жизни, когда сама устроена и все кругом дышит негой и покоем – дом стоит на высоком пригорке, в низинке ручей плещется, ветер лениво колышет листья яблони, дети босыми ногами взбивают во дворе пыль… муж правит косу, свекор мастерит новое удилище и беззлобно ворчит…
Пока седлала Губчика, на глаза слезы навернулись. Взгрустнулось отчего-то. Теперь каждое солнечное утро спрятала бы в потайной мешок и выпустила на белый свет потом, когда все образуется. Пусть разноцветно блещет в первых лучах роса, в лесу соловей заливается, пусть все яркое и доброе будет потом. А теперь самое время для хмари и дождливого ненастья. Обидно, что весь мир лучится радостью и красками, когда у самой на душе кошки скребут.
– Доброго утречка!
Винопей ровно вовсе не ложился. Глаза так и горят. Предвкушает.
– На оленину разохотился? Еще не всю подъел?
– Олень большой, а я маленький. Боги помогут, и мир не без добрых людей. Сегодня же прикончим.
Язык иззуделся, так хотелось крикнуть: «Ну что? Вспомнил?» Но Верна заставила себя улыбнуться и поманила старика в корчму.
– …помню рубаху красную, будто свежая кровь, помню, что пояса не было, – давясь огромными кусками, вещал старик с набитым ртом. – Голова сединой побита, меч в руках несет.
Верна нетерпеливо кивала, с трудом разбирая болтовню Винопея, но оторвать обжору от миски с мясом не смог бы сейчас даже Залом со всей своей дружиной.
– А еще сказал, что видеть ее больше не может. Я не понял кого, но он так сказал. Как сейчас помню: «Удавил бы гадину!»
Сердце гулко стукнуло и замерло, а к вискам жарко прилила кровь. Мир поплыл, слова сделались плоскими, блеклыми и бесполезными.
– Сказал, что никогда не простит. А того старика звали… Толчок, что ли?
– Тычок, – через силу прошептала Верна, поднимаясь. – Его звали Тычок.
– Ага, похоже. Старик упрашивал, дескать, все образуется, а седой ни в какую. Не прощу, говорит, и все!
Осторожно, Вернушка, перед порогом выщербина, не споткнулась бы. Порожек, сенцы, дверь. Шла в конюшню на ощупь, перед глазами разлился щипучий туман, ноги словно отнялись. Хорошо, не забыла с Березняком расплатиться. Точно живой мертвяк поднялась и молча пошла к выходу. А так и есть, живой мертвяк, ноги оттого не идут, что пеплом полны. Сердце обуглилось и осыпалось черной горелой крошкой.
– Губчик, милый… – какое-то время стояла в конюшне, уткнувшись лбом в теплую пряную шею гнедого. Так вот что стало с Безродом в тот злополучный день, когда он потерял интерес к жизни и перестал беречься в бою с дружинными Брюста! – Губчик, уходим.
Вывела жеребца за ворота, одним махом внесла себя в седло и припустила во всю лошадиную мочь. Пыль уже оседала наземь, когда из корчмы выбежал взволнованный Винопей и крикнул во все свое прожорливое горло:
– Вспомнил! Верна, вспомнил! Седого звали Безотечество! Он еще пояс потерял. Говорил, что украли. А старика звали Щелчок! Не Тычок – Щелчок! А девку с ними – Дойна!
На который по счету день перед путниками открылся замечательный вид, ни Безрод, ни Тычок, ни Гарька сказать не смогли бы. Да и не считали все трое дни после поляны. Чего их считать? Каждый новый похож на предыдущий, такой же тоскливый и безрадостный.
– Ты гляди, Безродушка, красотища какая! – Тычок даже шапку потащил с головы.
– Была бы моя воля, тут осталась, – шепнула потрясенная Гарька.
Сивый молча обозревал долину с вершины холма и молчал. Невысокие горы, поросшие густым лесом, раздались в стороны, и глазам открылась живописная низина, укрытая от ветров и посторонних глаз со всех сторон. Не всякий зевака рискнет сойти с торной дороги и который день кряду сбивать ноги о непролазный бурелом. А кому надо, и так знает.
– Вот и будет твоя воля. – Сивый равнодушно кивнул Гарьке и первым тронул Теньку.
– Как же так? – Тычок догнал Безрода и пытливо заглянул в лицо: – Ведь не найдет нас Вернушка. Хоть бы знак подал какой!
Гарька приложила палец к губам, дескать, молчи, и, ухватив повод Востроуха, заставила ступать медленнее.
Спуск в долину вышел ни крут, ни полог. Утоптанная тропа вилась на равнину среди сосен и дубов, а от горного разнотравья даже лошади повеселели.
– А ведь лето! – мечтательно протянул старик и, потянувшись в седле, бросил руки за голову.
– Глядите на него, – усмехнулась Гарька. – Только заметил!
– Молчи, язва, – беззлобно улыбнулся болтун. – Ты слышишь. Безродушка, как верещат кузнечики? Помню, мальцом еще день-деньской валялся в поле и слушал кузнецов. Упадешь в траву, тебя не видно, в небе солнце жарит, и дух по полю плывет, васильковый, мать-и-мачехин, кашковый…
– А за лень тебя батя, случаем, не порол?
– Перепадало иногда. – Тычок еще шире расплылся в улыбке. – Если находил. А ведь бывало, я только к вечеру домой заявлялся. Ну понятно, когда не страдное время. В страду я с отцом…
Трава щекотала лошадям брюхо, ветер гонял по полю всамделишные волны, ровно по морю, полевая мошкара тучами снималась из-под копыт, а от нагретой земли поднимался такой пар, словно дымилась миска с душистым варевом, Тычок даже в седле покачнулся, будто вина перепил.
– Я как только это место увидел, так и шепнул Безродушке, дескать, давай здесь встанем!
– Что-то не помню такого. – Гарьку перекосило.
– А ты… а ты… по своим бабским делам отлучалась! – Тычок погрозил пальцем. – И брось мне эти штуки! Ох и язву мы купили…
Слушая перепалку спутников, Безрод уже не усмехался, как раньше. Ехал молча и сосредоточенно. По мере того как спускались, холмы, наоборот, росли и отодвигались во все стороны к дальнокраю. Леса, «стекая» с нагорья, языками вдавались далеко в долину, а подчас и рассекали междухолмие, если несколько противолежащих языков сливались друг с другом. Ручей, шагов десяти в ширину, весело бежал по низине куда-то в дали дальние, в деревьях зашлась кукушка, и от окружающей благодати Тычка потянуло петь. По обыкновению, старик разразился похабной нескладехой, на этот раз про то, как портовый грузчик воспылал любовью к дочери златокузнеца и за неимением маленького гостинца притащил на свидание мешок с купеческим добром, что умыкнул из трюма ладьи.
– И что дальше?
– Дальше? – Тычок сделал вид, будто не понимает Гарьку.
– Ага, дальше. Что было дальше? Сладилось у них или нет?
– Не-э-эт, Безродушка, мы с тобой не только язву купили, а еще тупицу! Что грузчик притащил на свидание?
– Ну мешок!
– Что дороже, крохотный гостинчик или мешок добра?
– Смотря какой гостинчик и смотря какое добро! Вот если колечко или обручье…
– Ты у меня не умничай! Ясно какое добро – пшеница или рожь. Вот и подумай своей глупой головенкой, если баба от леденца на палочке тает, что уж говорить про мешок добра?
– Значит, говоришь, баба за леденец готова сделать все что угодно? – Гарька насупилась и уперла руки в боки.
– Точно! – Старик, всецело поглощенный красотами долины, потерял бдительность. – А за мешок добра и подавно! Сладилось у них раз, еще раз и еще много-много раз…
Р-р-р-раз! Плеть размашисто избила воздух и протянула егозливого старика аккурат между поясом и седлом. Что кукушкин счет, когда визжит оскорбленный до глубины души Тычок?
– А-а-а-а! Да что же такое делается, божечки? Ишь распоясалась! А ну цыть у меня!.. Вот я тебе! Продадим на первом же торгу!.. Говорил ведь, не нужно ее брать! Придумала, понимаешь!.. А ну дай сюда плетку!
И, как пить дать, отобрал бы кнут, если бы предусмотрительно не отъехал от Гарьки шагов на двадцать.
Около полудня вошли в деревню, что стала прямо на дороге, мимо не проедешь. Безрод спешился, коротко бросив попутчикам: «Все, приехали», поклонился в пояс первому встречному и попросил свести к старейшине. Ходил в местных старейшинах кряжистый пахарь, чего только в жизни не повидавший, и вновь прибывших он оглядывал подолгу, щуря глаза.
– Зла от меня не прибудет, нравом я не буен, со мной старик и девка.
– У нас хочешь остаться? В деревне встанешь?
– Нет, малость наособицу. Во-он там, – показал в окно на солнечную проплешину посреди леса, еле видную.
– Далековато. Отчего же так?
– Шума не люблю.
Старейшина развел руками. Каждый сам себе хозяин. В избу набилось без малого все взрослое население, любопытно же – не каждый день люди просятся в соседи. А спрашивай не спрашивай, захочет на проплешине встать – встанет. Кто запретит обосноваться на ничейной земле? Хорошо еще, таиться не стал, сам представился.
– Что умеешь?..
– Какого роду-племени?..
Вопросы, вопросы, вопросы… не сразу и решишь, на какой отвечать. Но, когда на середину избы вышла слепая старуха, галдеж сам собою прекратился.
– Ворожица, что ли? – прошептал Тычок и подвинулся ближе к Сивому. – Везет нам на старых ворожей!
Старуха пальцами огладила лицо Безрода, задерживаясь на каждом рубце, потом долго качала головой.
– Только не говори, что купец или пахарь, – проскрипела слепая. – Боюсь, со смеху лопну. Мне и так немного осталось.
– Не скажу.
– Мы дружина маленькая, но страсть какая могучая! – встрял Тычок. – Нам любое дело по плечу! Мы…
– Займетесь чем? – Старейшина жестом прервал поток красноречия. – Махать мечом вряд ли придется.
– Дом, скотина, охота. – Безрод пожал плечами. – Все как у людей.
Селяне переглянулись. Страшен, конечно, Сивый, но как будто не опасен. На пройдох не похожи, хотя тот старый… впрочем, поживем – увидим.
– Оставайтесь. Приглядимся – посмотрим. – Старейшина кивнул. – Зовите меня Пень. До зимы поставите времянку, а с зимнего леса настоящую избу поднимем.
Люди подходили, назывались и спрашивали, спрашивали, спрашивали…
Глава 3
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
Верна остановилась на постоялом дворе Зозули. В мыслях не имела задерживаться надолго, тем паче ночевать – день только начался, просто попросила квасу и место на скамье в углу. Пока пила, оглядывала харчевню. Тот же народец, что у Березняка, пахари, купцы, бродяги. Кто-то пришел, кто-то уходил, но не было того, кого искала. Расплатилась и вышла.