Козаев Азамат. Ледобой. Круг

   – Бывало.
   – Вот и с Безродом так же. Замер на одном месте, и самой малости хватит, чтобы столкнуть на Ту Сторону или вернуть обратно. Не доел в детстве каши – скажется, чихнул лишний раз – обязательно отзовется, надорвался по жизни – прости-прощай.
   – Надорвался? – Верна в ужасе прикрыла рот ладонью. Сказать про Безрода – в неге и благости жил всю жизнь – пузо от смеха лопнет. Рвали мечами через день, одна только поляна под Срединником чего стоит. А до того? А после? Осталось ли хоть что-нибудь в том месте, где у человека бьется сердце? Или все постругали клинками и ножами?
   – Каждый день ему дается болью и кровью, глядишь, той капли крови и не хватит.
   – Что делать, что?
   – Сам прожил долгую жизнь, но такого не видел. Дед мой прожил долгую жизнь, дед его деда поседеть успел, а про такое даже краем уха не слышали. Человек после прикосновения Ледована не ушел на полночь! Не превратился в кусок льда! Бился от рассвета до заката, и хватило сил!
   – Недалеко ушел от куска льда. – Верна тряхнула головой.
   – Полными горстями черпал из Потусторонья и Безвременья и остался жив! Пока жив. А нужна, красавица, самая малость, что вернула бы его в белый свет. Хоть веревкой обвяжи и тяни к себе.
   – Веревкой?
   – Иносказательно говорю, но весьма на это похоже. Осталась весьма сущая мелочь.
   – Какая?
   Старики переглянулись.
   – Найти ту веревку, девонька, – печально улыбнулась бабка Ясна.
   Верна сомкнула губы поплотнее и вернулась к дымоходу. Села возле Безрода, положила руку на лоб, едва не разревелась. Выскальзывает Сивый из рук, ровно склизкий угорь. А ведь с того памятного дня жизнь по-другому пошла – не довлеет больше немилое замужество, не стоит над душой сильномогучий жених, при одной мысли о котором озноб колотит. Спала тут же, не убирая руки, – боялась: отведет ладонь, а Потусторонье его утащит. Сама не заметила, как рассвело. Открыла глаза – Стюжень рядом, в плечо толкает.
   – Вставай, пойдем.
   Молча встала и пошла. Слова не сказала. Если зовет, значит, надо. Вошли в дружинную избу. Ясна уже на ногах, на лавке в горячке мечется Тычок, баламуту стало совсем худо, помереть может в любой момент. На крыльце стоит бадья с водой, рядом – скамья.
   – Разоблачайся и садись.
   – Что еще удумали?
   – Как сказал вчера про веревку, так и оказалось, – боги за язык дернули, – усмехнулся верховный. – Станем веревку делать, которой вытянешь Безрода с мертвой земли.
   – Веревку? – похолодела. – Ремней со спины настругаете?
   Ворожцы переглянулись.
   – Может, и вправду ремней? – Стюжень пожал плечами. – Зачем Сивому такая дура?
   – Волосы! – Ясна схватила прядь и потрясла перед глазами Верны.
   Едва не разрывая одежду по швам, скинула все до последней вещи, рухнула на скамью.
   – Режь!
   Резали под самый корешок, аккуратно укладывая пряди на пол, чуть поодаль. А потом, дабы не осталась чучелом и не пугала людей разновысокой стерней, ворожец развел в маленькой чарке пенника, развез по голове и острейшим ножом выскоблил до блеска. Какое-то время Верна даже головой вертеть боялась. Пусто стало и непривычно.
   – Да ты выдохни, дуреха! – Верховный тряпкой стер остатки пенника, поглядел так-сяк, довольно кивнул. – Красивая голова, ладная. Скажи папке и мамке спасибо!
   – Спасибо?
   – Да, спасибо. Лежала ты в люльке на бочку, оттого головушка стала ровная и круглая. Любо-дорого смотреть!
   – На вот, закройся. – Ворожея сунула покров.
   – Что теперь?
   – А теперь пряди да плети. Веревку тонкую, крепкую.
   Пока пряла, все щупала голову. Одно слово – голая. Веревка получилась тонкой и длинной.
   – Повяжи один конец на руку, другой конец – к Безроду, и жди.
   – Так он в печи! За шею вязать, что ли? Не задушила бы!
   – За волосы, бестолковая.
   Проходя мимо бочки, усилием воли заставила себя не свернуть, не остановиться, не посмотреть в отражение. Что увидела бы? Спасибо, Гюст не стал ржать. Волосы у Безрода длинные – очень удачно! – привязала веревку накрепко, не развяжешь, только резать вихор. Второй конец свила в петлю, затянула на руке. Так и улеглась рядом.
   Ночью спала плохо. Без волос голова не так лежала, покров мешал. Несколько раз просыпалась, дергала веревку. И снилось такое… Будто в паре шагов густится непроглядный мрак, тянутся жадные руки из тьмы, норовят ухватить Безрода и рывком сдернуть в черный туман. От ужаса проснулась, только от жути не избавилась. Безрода на самом деле трясло, веревку натянуло, ровно гусельную струну. Тело в печи оттаивает, а душу будто вынимают, тащат, как рыбу из реки.
   – Да что же это? – прошептала, обхватывая веревку пальцами. Ладонь онемела, саму затрясло, зазнобило. – Каждая сволочь на мое зарится, зубами клацают, норовят из рук выхватить! Не дам! Не дам!..
   Сообрази старики с веревкой хотя бы на день позже, теперешней ночью Безрода утянуло бы на Ту Сторону. Равновесие нарушено, Сивого потащило во мрак, а ты держи крепче, не отпускай!
   – Не пущу! Не пущу!..
   Рука онемела, словно держала на весу над пропастью не что-нибудь, а торговую ладью, груженную сверх меры. Веревка время от времени провисала, и тогда отлегало от сердца, а потом вдруг резко натягивалась и даже хлопала. Ровно две души подвязали на одну струну, обе тащат во мрак, наизнанку выворачивают.
   – Что случилось? Не спишь, орешь. Приснилось что? – подбежал с горящим светочем Гюст, замер, удивленный. На Верне лица нет, губы прикусила, дрожит, будто мерзнет.
   – Безрода забирают! – прохрипела. – На Ту Сторону…
   – Ты держись, я сейчас! – Оттнир умчался звать ворожцов. – Гляди, не отпускай!
   – Не отпущу.
   Так вот как душу из человека по-живому тянут! Звенишь вся целиком, куда ни ткни. Говорят, на пороге смерти жизнь мелькает перед глазами, что видел, кого любил. А если не картины видишь, а слышатся старые песни? Отец пел, хрипло и низко, но в том штука, что не врал, и ухо не резало! Мама колыбельные пела… звенит в ушах медовой патокой и яблочной теркой.
   Власяная веревка хлопала и провисала. Сейчас все внутри лопнет, шкура порвется и наружу полезет кровавая требуха.
   – Браги! – рявкнуло над ухом голосом Стюженя. – Гюст, браги!
   Тьма, тьма, тьма… В клубковатый черный туман уходит веревка, а на ней, ровно вещи для просушки, развешаны Безрод и Тычок. Дернут потусторонники веревку к себе, старый и молодой болтаются, словно тряпичные игрушки, друг о друга бьются. Дернет Верна в другую сторону – так же болтаются, качаются из стороны в сторону.
   – Не дам! Не дам! – булькала брагой. – Не отдам Безрода! Не дам Тычка!
   А потом случилось невероятное – болтался крошечный Сивый, привязанный к веревке за волосы, и вдруг стал расти. Веревка проседала, как становился он больше и тяжелее, а когда сделался обычным Безродом и встал на ноги, мрачно скосил глаза на Верну.
   – Ох, Безродушка, тяжелый у тебя взгляд, – прошептала. – Гляди мягче, прошу! Будто насквозь бьешь, а много ли мне нужно?..
   Повернулся спиной, выпростал руку, ослабил натяг. Намотал веревку на запястье и потянул. Веревка провисла, Сивому стало возможно выпрямиться и крутить головой. Худющий, скулы торчат, подбородок тяжелый, каменный, неизменная красная рубаха полощется на ледяном ветру, плечи так и ходят. Верна перевела дух, осела наземь и на последнее дыхание заорала:
   – Не дам!
   Беспояс рвет неистово, хоть и слаб. Откуда только берется? И затряслось Потусторонье, все вокруг задрожало и завыло, веревка забилась, ровно живая, ладони в кровь разодрала. Безрода заколотило, едва с ног не снесло, но будто корни пустил, уперся. Рванул раз, перебрал руками, другой, третий… А потом из тумана вылетел конец веревки, просвистел мимо Сивого – тот проводил его мрачным взглядом, – и пребольно ударил Верну в грудь. Будто кнутом огрели. Взвыла, скрипнула зубами и отпустила сознание. Последнее, что выхватила взглядом, – крошечный Тычок болтается на веревке, строит рожицы и ехидно посмеивается.
 
   Такое бывает, если случается долгий перерыв, а потом рьяно берешься за бег, прыжки и борьбу. Ломит все тело, куда ни ткни – очаг боли. Болит все, даже веки. Хотела перевернуться, прострелило так, что не удержала крик. Завыла.
   На переделе сил открыла глаза. Белый свет?! Так, значит, день?.. А где Потусторонье? Где мглистый туман, черный, будто грозовая туча? Где жуткие ручищи, которые тянули ночью к себе? Где Безрод? Скосила глаза. Все так же лежит рядом, к сивым вихрам привязана веревка, второй конец на руке запетелен, и обе ладони в крови. Бабка Ясна сидит рядом и мажет какой-то кашицей. Все равно саднит.
   – Оклемалась, дуреха? – Стюжень горой возвышается, глядит внимательно. – Что видела?
   – Потусторонье видела, – еле разлепила губы. – Будто тянутся оттуда жадные руки, за веревку рвут, хотят Безрода к себе утянуть.
   – А ты?
   – Не дала. А потом этот сам впрягся. Очнулся и впрягся. Если он чего-то не хочет, нипочем тому не бывать.
   – Это верно, – улыбнулся ворожец. – Значит, сам не захотел на Ту Сторону?
   – Так уперся, думала Потусторонье сюда, на этот свет, выдернет. Холодищей потянуло, едва не замерзла. И выдернул бы… только там веревку отпустили.
   – Что скажешь, босота? Говорить можешь?
   Верна не видела лица Безрода – макушками лежали, – только услышала шепот:
   – Тычок жив?
   – Жив. – Ясна погладила по голове, хлебнула из кувшина. – В кои веки нормально уснул. Досталось ему.
   – Я не хотела, – шепнула Верна. В глазах защипало. – Не хотела Тычку зла. Так получилось! И Гарьке зла не желала. Опомниться не успела, ее дорубают…
   Простерла руку, запустила в сивые вихры. С ужасом ждала. Что сделает? Мотнет головой, дескать, руки прочь, изменница, шалава, или не воспротивится? Сам до сих в печи, только голова наружу и торчит. Тряпка дымится.
   Остался недвижим. Верна все гладила Безрода и не утирала слез. Теперь пусть текут. Можно.
   – Спасибо, печь-кормилица. – Ворожец наклонился, похлопал теплый глинобитный бок. – Накормила и сберегла! Гюст, открывай заслонку!
   Ясна подала Верне нож, показала на узел, дескать, режь. Не резала – пилила. Столько сил забрал небольшой власяной узелок, как будто перебросала целый купеческий склад. Руки трясутся, нож скользит, пальцы еле держат рукоять. Кое-как справилась, на конце веревки осталась прядь сивых волос. Безрод лежал, не шевелясь, будто не его дергают за вихор.
   – Не снимай веревку с руки, потом отдашь. – Бабка Ясна заговорщицки показала на Сивого и одними губами добавила: – Если возьмет.
   – А возьмет? – на слова не осталось сил, спросила глазами.
   Ворожея пождала губы, многозначительно развела руками и кивнула на Безрода, мол, сама знаешь, этот непредсказуем. Может быть, возьмет, а может быть, нет.
   Верна скосила глаза на веревку. Почернела, обуглилась, словно палило ее яростное пламя, только до конца не сожгло. Глаза слипались. Утерла рукавом, запустила пальцы Безроду в волосы, ухватила покрепче и уснула.
 
   Разнесли по лавкам вечером, когда Верна проснулась и расцепила мертвый хват на вихрах Сивого. Почти немедленно опять провалилась в сон, будто кто-то иной дрых целый день, во сне постанывал. Спала и не видела, как старик унес Безрода в баню, омыл, облачил в чистое. Качал при этом головой. Худ, изможден, кожа да кости, где остались прежние телеса? Здоров, как Рядяша, никогда не был, но и с тем, что было вспарывал противников за здорово живешь. Сам сух, а ручищи – ого-го!
   – Здорово потратился, – прошептал Гюст, помогавший старику в бане.
   – Удивительно, что жив остался. – Ворожец легко поглаживал Безрода веником: парить раненого нужно с оглядкой. – Противник был весьма непрост! Бой от заката до рассвета забирает все!
   Несмотря на жар, оттнир время от времени ловил на спине знобливых мурашек, ровно стоял по колено в снегу.
   – Ближе к печи подойди. Это пройдет, но не сразу. Когда из воды выходишь, течет ведь с тебя? Вот и Безрод обсыхает. Пройдет, непременно пройдет. Время нужно.
   Тычок двинулся на поправку. Сначала ушли ночные приступы, затем и утренние прекратились. Повеселел, на лицо вернулся цвет.
   Верна отходила тяжело. Не так, как Сивый, но тоже непросто. Несколько дней не вставала с лавки, глотала отвары бабки Ясны и большую часть дня спала. Руки стали подживать, наросла молодая кожица, вокруг порезов и трещин зачесалось. На какой-то по счету день встала и зашаталась. Едва не упала. Потусторонье высосало немало сил, хоть и не гуляла там, а лишь близко подошла. А Безрод? Что чувствовал он? Ведь старик говорит, будто Сивый с головой ушел за кромку и наглотался там едва не до смерти?
   Выбралась на крыльцо, села на ступеньку, подставила лицо солнцу. Оглянулась – нет ли кого поблизости – стянула покров. Провела рукой по голове. Смешно. Давно не было так весело, легко и свободно. Нет, вы глядите: проведешь ладонью по макушке, а пальцы за уши цепляются! И чесать удобно – волосы коротенькие, больше на щетку похожи, для налезшей кожицы на руках лучше не придумаешь.
   – Дуреха, – улыбалась Ясна от печи. – Все не наиграется.
   Верна, едва смогла ходить достаточно твердо, перебралась к Безроду. Толкнула дверь в баню и, трепеща, вошла. Не то чтобы испугалась, просто готовилась к самому худшему. Встала на пороге и оглядела исподлобья парную. Лежит на полке, укутан по самую шею. Худющий, на костер краше кладут, но даже теперь губы жестко сомкнуты, брови сведены в нить. Почувствовал что-то, открыл глаза.
   – Это я, – буркнула.
   Кивнул – вижу, не слепой. Верна помялась, огляделась.
   – Где будет мое место? Там или там?
   Сивый прикрыл глаза, не ответил. Не хочет. Хорошо!
   – Я вещи пока сюда положу. Эта лавка мне больше нравится.
   – Нет.
   Нет? Гонит?..
   – Сюда. И стариков позови.
   Верна с облегчением выдохнула, кивнула.
 
   – …Ей не повредит?
   Ворожец огладил бороду.
   – Потусторонние ошметки Верне не страшны. У самой такие же хвосты, как у тебя, только послабее.
   – У меня нет иного выхода?
   Старик развел руками, поиграл пальцами и наконец коротко кивнул.
   – Нет, босота! Нет у тебя выхода! У нас нет! Не доводи до беды. Верна не должна остаться свободной. За ней теперь нужен глаз да глаз. Твой родич попробовал раз, может, и другой. Пока будет так – он не прекратит попыток.
   – Помягче с ней. – Ворожея кормила Безрода с ложки. Даже миску теперь не удержал бы. – Девка просто запуталась. Оттолкнешь – все повторится.
   – Мне показалось, вы знакомы, – буркнул Сивый, не поясняя. Тетка умная, поймет.
   Ясна глубоко вздохнула, миска с варевом задрожала в руках.
   – Когда вы переступили порог моего дома, я узнала твои глаза. Так же полвека назад смотрел на меня этот… – Ворожея мотнула головой в сторону пристани. – Было их двое, похожи друг на друга словно братья, и звали один другого «младший брат» и «старший брат»…
   Безрод и Стюжень замерли, переглянулись.
   – Только не так вышло, как я предполагала. Старшему брату досталась по доброй воле, младшему – насильно.
   Ворожея замерла, уставившись куда-то в угол. Стюжень осторожно напомнил:
   – Ну? А дальше?
   – А дальше сталось то, от чего бедная девочка год бегала, да только недавно убежала.
   Ясна всхлипнула, расплескала похлебку, выронила миску. Верховный положил ручищу старой на плечо, покачал головой.
   – От кого? – только и спросил.
   – Всю жизнь сомневалась, а теперь знаю – от старшего. Жутко, деревья в дугу гнутся, на плечи давит, воздух искрит, а мне, соплюхе, всего ничего – семнадцать лет. Младший глазом зол, смотрит, а на дне души страх ворочается, голову поднимает… Да что рассказываю, старая дура, сами все видели!
   Ворожец поднял с пола миску, повертел в руках, вручил Ясне.
   – А ты о чем шептался с младшеньким? – Старуха утерла глаза, вздернула голову.
   – Интересно мне стало, – улыбнулся верховный. – Могуч, почти всесилен, казалось бы – протяни руку и просто возьми. А стоял ведь, о поединке сговаривался, как простой боец.
   – И что?
   – Не может, – пожал плечами. – Говорит: мы сами сложили эти законы.
   Стюжень и Ясна переглянулись, потянулись к выходу.
   – Отдыхай, Сивый, набирайся сил. И с девочкой помягче. Не дай отчаяться. Отчаянная баба глупости творит. Нет у тебя иного выхода. Не пускай зло в мир.
   Безрод молчал, смотрел перед собой холодно, даже не кивнул. Не пускай зло в мир… Девок в соку много, на Верне свет клином не сошелся… Уже на крыльце Стюжень крякнул, покачал седой головой:
   – Он ничего не забывает.
   – Разберутся. – Ясна улыбнулась. – Девочка чистая, светлая. Он поймет.
 
   Верна осталась в бане. Кормила, поила, подтыкала одеяло, гребнем расчесывала волосы. Как-то острейшим ножом подрезала ногти на ногах, но едва отбросила одеяло до колен, Сивый зашипел:
   – Заправь обратно!
   Удивилась: а ведь казалось, что оттаивает Безрод, и все налаживается, – от обиды едва не задохнулась. Плюнула, швырнула нож в стену, и тот затрепетал в бревне. Выскочила на крыльцо, сдернула с головы покров, глубоко задышала.
   – Пылаешь, ровно кузнечная заготовка. Случилось что? – Все старый углядел. Взялся как из-под земли, присел рядом.
   – Не пойму, – всхлипнула, глотая слезы. – Носила доспех, стояла с воями плечо к плечу, все было ясно. В бабских одежках куда как труднее. Оказывается, плакать умею.
   – Обидел?
   – Ничего ведь не сделала, только одеяло подальше отбросила да исподнее хотела до колен закатать. Не дал. Как будто что-то постыдное делаю! Да что за сокровище мне досталось?! И не посмотри на него!
   – Покров надень, – усмехнулся ворожец. – Значит, закатать штаны не дал?
   – Не дал! И ведь не первый раз. Будто красная девка стесняется!
   А старик отчего-то расхохотался, да так неожиданно, что Верна забыла о слезах. Только и выдавил сквозь хохот:
   – Узнаешь! Не спеши.
   Пожала плечами, натянула покров, ушла обратно. Дело осталось недоделано, одна нога закончена, другая нет. Улыбнулась. Пальцы у Сивого волосатые, подъем волосатый. Смешно.
 
   В овине распотрошила вещи, достала разноцветные одежды, что накупила в чужедальних краях, окинула богатство жадным взглядом. Надоели штаны, рубаха и доспехи. Выбрала наряд, купленный в Багризеде, тот, в котором ходила к саддхуту и на который насажала пятен. Пятна, слава богам, отошли, а цвет небесной голубизны остался. И к ним обязательно босоножки с ремешками до колен, в которых не ходится – летается.
   Губы сами растянулись в улыбку, не смогла удержаться. И в бане как будто светлее стало, хоть и распахнуто окно. Безрод приподнял бровь, усмехнулся, а сама покраснела – в бабских одежках и грудь по-другому играет, и зад, оказывается, есть.
   – Приподнимись, перестелю.
   Сивый дернулся, лицо посерело, зубы стиснул.
   – Не корячься, – подставила шею, перебросила Безродову ручищу. На мгновение представила десницу в полной силе и как будто смыкается. Сломает шею, оторвет голову и не заметит. – Помогу.
   – Помоги, – усмехнулся.
   – Раньше даже пальцем не касался, ровно прокаженная!
   – Боязно. Шутит?..
   – Что еще придумал? Я не кусаюсь!
   – Кусаешься, – усмехнулся.
   И верно: тогда, на острове, до крови прокусила ему руку.
   – А тебя остановило бы?
   Покачал головой. Конечно нет. Подтянул поближе, шепнул в самое ухо. У Верны аж дыхание сперло от возмущения.
   – Ишь ты, правильный! А теперь похожа?
   – Теперь да.
   – Посиди так, я скоро, – перебрала постель, расправила полотно, разгладила шкуры. – Готово.
   Помогла откинуться на изголовье и дольше необходимого не отпускала его ладонь. Сивый не отвернулся, не отдернул руку, не сделал вид, будто ничего не понимает. Смотрел внимательно, щурил синие глаза, и показалось – от чего-то удержался. Помялась, прежде чем спросить:
   – Когда-то о доме мечтал. Не забыл еще?
   – Нет.
   – Какой он?
   – Большой, светлый. На солнечной поляне.
   Низвела глаза, хотела спросить, только смелости не нашла. «Он не простит. Терпит, словно приблудная, жалеет. А еще безволосая». Уже на пороге Верну догнал вопрос:
   – Кольца не растеряла?
   – Нет, – удивилась.
   – Держи, еще пригодятся…
 
   Тычок, слава богам, пошел на поправку, да так пошел, что все в крепости от смеха животы надорвали. Только бабке Ясне стало не до смеха. В один из дней балагур выполз на крыльцо – уже ходил помаленьку, – увидел ворожцов рядом и напустился на Стюженя:
   – Чего удумал, старый! Тычок хворает, так давай к его бабе клинья подбивать?!
   Верховный, как понял, в чем дело, едва со ступеньки не сверзился. Приревновал несчитанных годов мужичок, а бабка Ясна, услышав притязания на саму себя, раскрыла рот.
   – Дуреха старая, рот закрой! На день оставить невозможно! А ты, верзила, отсядь подальше, да так и знай – сорвана ягодка, опоздал!
   Вклинился меж Стюженем и Ясной, распихал обоих, сел посередине. Ворожея от Тычковой наглости все слова растеряла, хлопала глазами, ровно девка, икала.
   – И свои ворожачьи штучки брось! Думал через это к моей бабе в доверие втереться? Не выйдет, накося! – Баламут показал Стюженю кукиш, еще и язык высунул.
   Ясна покраснела, а верховный расхохотался и обнял Тычка.
   – Эй, полегче, удушишь! – заблажил старик, потом егоза вдруг перекосило, и он взвыл: – Безродушка, миленький, убивают! На мою бабу зарится, через душегубство решил своего добиться!
   Гюст не удержался на ногах – хохоча, рухнул с чурбака наземь. Безрод спросил Верну:
   – Что там?
   Стояла на крыльце, видела и слышала все.
   – Тычок бабку Ясну к Стюженю ревнует. Дескать, оба ворожцы, вот и спелись, козни плетут, – сама рассмеялась, чисто и звонко. Дожила, забыла, как собственный смех звучит.
   – На крыльцо хочу.
   С готовностью скакнула к ложу, подставила шею. Сивый обнял Верну, сбросил ноги на пол.
   – Не жалей, налегай сильнее, выдержу.
   Безрод встал. Сама не поняла, как случилось, а только прижала к себе крепче крепкого – аж в груди полыхнуло – и поцеловала. Давно хотела, только смелости не хватало, а теперь напилась ясного утра допьяна, и снесло робость, будто весенним половодьем. Какое-то мгновение смотрела в стылые, бездонные глаза и сама едва не упала. Повело, голова закружилась. А глаза Безродовы – истинно провал, ровно глядишься в дымчатый лед и в глубине теряешься. Навстречу не прянул и не отстранился, только усмехнулся:
   – Веди.
   Спрятала глаза, улыбку скрыть не смогла. Будет дом на солнечной поляне, будет! Изба поднимется из толстенных бревен, конюшня для Теньки, Губчика, Востроуха и Уголька, хлевок для Тычковых коровенок, обязательно собака, лохматый кобель с черной пастью. Вышли на крыльцо, подвела Безрода к ступеньке, помогла осторожно опуститься. Сама влезла ступенькой выше, развела ноги, крепко обхватила Безрода коленями, прижала к себе. Наклонилась к самому уху, шепнула:
   – Побыла дурой – хватит! Все у нас будет хорошо!
   С тревогой ждала, что скажет. Усмехнулся. Крикнул Тычку, через двор, на крыльцо дружинной избы:
   – Оклемался, жених?
   Одно слово – крикнул. Не услышал бы Тычок, самой пришлось повторить.
   – Оклемался, жених? – Верна крикнула во весь голос, радостно и звонко.
   Балагур что-то ответил. Он, как и Сивый, докричаться не мог, повторила Ясна:
   – Сам дурак!
   Боги, боги, как же весело и смешно сделалось в это летнее утро!
   А волосы отрастут, обязательно отрастут! Безрод еще намотает их на кулак!
   – А ты Ясну спросил?
   – Без сопливых скользко!
   – Жениться удумал, старый?
   – Сразу после тебя!
   – Значит, скоро? – повторяя за Сивым, Верна замерла. Скоро?..
   – Значит, скоро!
   Не удержалась, наклонилась и смачно поцеловала Безрода в макушку. Обняла и уткнулась губами в шею. Хмыкнул…

Глава 3
КРУГ

   В Сторожище отправились, едва только раненые смогли ходить. Съестным предусмотрительно запаслись как раз на такой случай, о чем особо предупредили Отваду: раньше урочного на остров и носа не казать, и окажется это весьма долго. Без ран в таком деле не обойтись. Накануне отъезда Ясна замесила тесто – будут к утру ароматные хлебы, станет чем задобрить Морского Хозяина. Верна помогала ворожее, и улыбка больше не сходила с пунцовых губ. Хоть раз в день тайком снимала покров и гладила голову. Отросли волосы? В конце концов старуха подловила ее и щелкнула пальцем по лбу.
   – Никак не уймешься?
   – Больно медленно растут. Может, травы какой попить?
   – Я вот тебе дам траву! Делом займись! И перестань таскать покров с головы! Без того красивая!
   – А вдруг…
   – Дура! Чем боишься Безрода испугать? Пугал дурак ежа голым задом!
   – Но…
   – Я же сказала – красивая! И головочка у тебя круглая и ладная. Ты другого бойся.
   – Чего?
   – Выглядишь чудно, и как бы с непривычки Сивый… – Старуха заговорщицки оглянулась, наклонилась к самому уху Верны и зашептала.
   – Да-а-а? – протянула та и густо покраснела.
   – Ишь зарделась, – улыбнулась ворожея. – Дело молодое. Самой впору бежать на край света! И на меня, дряхлую, женишок сыскался! Что делать, как отбояриться – ума не приложу.
   Обе рассмеялись.
 
   Гюст перевязывал Тычка в дружинной избе, Стюжень – Безрода в бане.
   – Как раны?
   – Лед сошел, и ладно.
   – Холод чувствуешь?
   – Мне теперь без него никак, – осторожно пожал плечами. – Ледованов приемыш.
   – Через годик последние клочья Потусторонья развеет теплый ветер, растопит солнце.
   – Уеду.
   Ворожец укоризненно поджал губы, легко покачал головой.