Страница:
А старшие сыновья Н. Н. Муравьева — Александр, Николай и Михаил, — окончившие Московский университет накануне 1812 года, прошедшие через Отечественную войну и участвовавшие в заграничных походах, стали, как уже говорилось, основателями первых декабристских организаций среди гвардейских офицеров Петербурга. С осени же 1817 года основная часть гвардии находилась в Москве, и старая столица надолго стала средоточием декабристского движения. Здесь под руководством Александра Муравьева был создан насчитывавший более двухсот членов «Союз благоденствия», в который, как уже упоминалось, приняли и Семена Раича, жившего в доме Муравьевых.
Тайные совещания руководителей «Союза благоденствия» проходили в казенной квартире полковника Александра Муравьева в Хамовническнх казармах (ныне — на Комсомольском проспекте), но, конечно же, атмосфера декабризма царила и в родном доме Муравьева на Большой Дмитровке.
В этом обширном доме размещалось, помимо муравьевской семьи, то самое Учебное заведение для колонновожатых, о котором шла речь выше. Оно было создано высокообразованным военным деятелем генерал-майором Н. Н. Муравьевым (1768-1840), отцом трех братьев — участников декабристского движения. Здесь Тютчев навещал Раича и его воспитанника — младшего, четвертого Муравьева; он, без сомнения, общался здесь с остальными братьями Муравьевыми и со многими ставшими декабристами питомцами Учебного заведения для колонновожатых (то есть будущими офицерами Генерального штаба), в котором учился его старший брат Николай.
После 14 декабря более десяти родственников и близких знакомых Тютчевых отправились на каторгу и в ссылку. Это произвело столь сильное воздействие на мать поэта, что все последующие сорок лет, которые она прожила (скончалась в 1866 году), Екатерина Львовна испытывала неослабевающую тревогу о судьбе сына. Мать несколько успокаивалась лишь тогда, когда он был рядом с ней. 2 июля 1864 года Тютчев писал о матери: «Она ждет только моего отъезда, чтобы вернуться к своей постоянной мысли о ссылке меня в Сибирь».
Но Екатерина Львовна ошибалась: Тютчев не мог бы стать декабристом. Он очень рано вступил на иной путь, который избрало вместе с ним и большинство его сверстников, выраставших в той же университетской среде. Как бы невидимая грань разделила в начале 1820-х годов тогдашних молодых людей, родившихся в 1790-х годах, и, тех, совсем еще юных, которые явились на свет одновременно или же двумя-тремя годами позже Тютчева.
В одни годы с Тютчевым в Московском университете или же дома под руководством университетских профессоров, в Благородном пансионе и Учебном заведении для колонновожатых учились, помимо уже не раз упомянутого Михаила Погодина, писатель, мыслитель и музыкальный деятель Владимир Одоевский (1803-1869), историк, естествоиспытатель и филолог Михаил Максимович (1804-1873), публицист и общественный деятель Александр Кошелев (1806-1883), поэт философского склада Дмитрий Веневитинов (1805-1827), литературный критик и философ Иван Киреевский (1806-1856) и его брат, знаменитый фольклорист Петр Киреевский (1808-1856), теоретик искусства и переводчик Николай Рожалин (1805-1834), критик, литературовед и поэт Степан Шевырев (1806-1864), литератор, в будущем председатель Общества любителей российской словесности Николай Путята (1802-1877), философ и поэт Алексей Хомяков (1804-1860), писатель, теоретик искусства и дипломат Владимир Титов (1807-1891), дипломат и литератор Иван Мальцов (1807-1880), поэт и публицист Андрей Муравьев (1806-1874), экономист и публицист Василий Андросов (1803-1841), поэт и переводчик Дмитрий Ознобишин (1804-1877); к этому кругу людей присоединились получившие образование в Петербургском благородном пансионе влиятельный литературный и музыкальный деятель Николай Мельгунов (1804-1867) и литератор, знаменитый библиофил Сергей Соболевский (1803-1870). Эти два десятка юношей, большинство из которых обычно называют «любомудрами» (русский эквивалент слова «философ»; о происхождении и смысле этого слова еще пойдет речь), стали своего рода ядром нового поколения, пришедшего на смену декабристской генерации.
Они обладали различной степенью одаренности и трудоспособности (некоторые из них вообще не сумели воплотить себя в значительных произведениях литературы или мысли), однако чрезвычайно важным для судеб отечественной культуры было их совместное воздействие на развитие литературы, искусства, культуры в целом.
Нельзя не сказать сразу же о том, что в дальнейшем эти юноши имели разные судьбы. Так, например, Степан Шевырев стал в 1840-х и особенно в 1850-х годах крайним консерватором, непримиримым противником Белинского и Герцена, а Николай Мельгунов, напротив, сотрудничал с Герценом и был в 1856-1858 годах наиболее активным поставщиком материалов из России для «Колокола» и других герценовских изданий.
Тот факт, что пути людей, в юности выступающих как единая когорта, постепенно расходятся — и подчас очень далеко расходятся, — закономерен и типичен. Так, например, членами ранних декабристских организаций были Леонтий Дубельт, ставший впоследствии управляющим Третьим отделением (а ведь Дубельт даже попал под следствие и был занесен в «Алфавит» декабристов), и Михаил Муравьев, будущий «усмиритель» польского восстания 1863 года…
Словом, при разговоре о поколении Тютчева, о любомудрах, необходимо иметь в виду, что речь идет пока только о первых шагах этого поколения, об его мировосприятии и деятельности в 1820-1830 годах. Так, скажем, некоторые из названных ровесников Тютчева в 1840 — 1850-х годах стали ведущими представителями славянофильства — Хомяков, братья Киреевские, Кошелев. Но нельзя забывать, что славянофильство действительно сложилось лишь в 1840-х годах; в тридцатых годах Киреевский еще издавал журнал под выразительным названием «Европеец», и даже Погодин и Шевырев были достаточно далеки от всесторонней идеализации России и решительного отрицания современного им Запада. В тридцатые годы тот же Шевырев более всего гордился полученным им доброжелательным письмом Гёте…
Особенно показателен тот факт, что до сороковых годов сам Белинский относился к Погодину и Шевыреву — не говоря уже об Иване Киреевском — достаточно уважительно, а подчас даже восхищенно. Так, в 1834 году Белинский писал о Степане Шевыреве следующее: «Один из молодых замечательнейших литераторов наших, г. Шевырев, с ранних лет своей жизни предавшийся науке и искусству, с ранних лет выступивший на благородное поприще действования в пользу общую… Одаренный поэтическим талантом… обогащенный познаниями, коротко знакомый со всеобщею историей литератур, что доказывается многими его критическими трудами и особенно отлично исполняемою им должностию профессора при Московском университете» и т. д.
Тогда же Белинский говорил о Михаиле Погодине: «Народному направлению много способствовал г. Погодин. В 1826 году появилась его маленькая повесть „Нищий“, а в 1829-м — „Черная немочь“. Обе они замечательны по верному изображению русских простонародных нравов, по теплоте чувства, по мастерскому рассказу, а последняя и по прекрасной, поэтической идее, лежащей в основании».
Итак, говоря о поколении любомудров, мы берем его на той ранней стадии развития (двадцатые-тридцатые годы), когда оно еще представляло собой нечто более или менее цельное, когда в нем еще не развились те «крайние» тенденции, которые, скажем, вызвали в сороковых годах ожесточенные нападки Белинского на Погодина и Шевырева.
Жизнь и деятельность Тютчева невозможно действительно осмыслить без достаточно широкого знания и понимания пути его поколения. Между тем и до сих пор Тютчева нередко воспринимают как совершенно «одинокую», словно бы выпадающую из современной ему России фигуру. Это обусловлено в значительной мере тем, что само тютчевское поколение знают мало и чаще всего поверхностно, — что, в свою очередь, имеет вполне определенную причину.
Мы очень ясно представляем себе предшествующее поколение — декабристское — и, с другой стороны, последующее, — поколение, как обычно говорят, людей сороковых годов, к которому принадлежат Белинский, Станкевич, Герцен, Иван Тургенев, Михаил Бакунин, Грановский, Огарев и другие. И это вполне понятно. Декабристы и — двадцатью годами позднее — люди сороковых годов воплотили себя гораздо более решительно, определенно, осязаемо, нежели тютчевское поколение, — поколение тридцатых годов. Если попытаться предельно кратко выразить суть проблемы, следует сказать, что люди тридцатых годов, выступившие на общественную и литературную сцену сразу после трагического поражения декабристов, целиком ушли в мыслительную, духовную работу. Они как бы не действовали, а только размышляли. И в результате самый облик и характер поколения не запечатлелись в истории с той рельефностью и остротой, которые присущи декабристам и, позднее, людям сороковых годов.
Сам период между поражением декабристов и сороковыми годами многим кажется неким «промежутком», «безвременьем», в течение которого вроде бы не свершилось что-либо подлинно значительное. Но такое представление совершенно не соответствует действительности. Тридцатые годы — это поистине величайшая, ни с чем не сравнимая эпоха истории отечественной культуры; ведь именно в тридцатые годы создал свои высшие творения Пушкин; в эти же годы вместилось все творчество Лермонтова, погибшего 15 июля 1841 года, и почти вся художническая деятельность Гоголя (в 1840 году он сообщал: «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том „Мертвых душ“). В это же время создал отмеченные несравненной глубиной и широтой мысли „Философические письма“ Петр Чаадаев. Далее, в это время творил свои основные произведения Михаил Глинка, а великий живописец Александр Иванов уже работал над „Явлением Христа народу“ (работа затянулась подобно тому, как медленно подвигался труд Гоголя над продолжением „Мертвых душ“; такое медленное и напряженное творчество вообще характерно для этого поколения). Наконец, именно в тридцатые годы создал половину своих творений Тютчев и достигла своих вершин близкая к нему поэзия Боратынского.
Надо прямо сказать, что последующие полтора десятилетия развития русского искусства не дали таких высших творческих свершений. И лишь в 1860-1870-х годах, в эпоху расцвета творчества Толстого, Достоевского, Лескова, литература вновь поднялась на уровень, сопоставимый с уровнем Пушкина и Гоголя.
В сущности, достаточно только перечислить основные творения русского искусства и культуры, явившиеся в тридцатые годы, дабы отчетливо увидеть, что перед нами — эпоха высшего творческого взлета. Менее внятно другое — тот факт, что перечисленные выше представители тютчевского поколения сыграли громадную и многообразную роль в этом взлете. Они, как уже говорилось, были погружены в чисто духовную деятельность, они мыслили, а не действовали в прямом смысле слова. Но в данный момент насущно необходима была именно такая деятельность.
Любомудры оказали не могущее быть переоцененным воздействие на творчество своих ровесников — художников, выступивших на рубеже 1820-1830-х годов — Гоголя (ближайшими его сподвижниками стали Максимович, Одоевский, Погодин, Шевырев и другие любомудры), Михаила Глинки (в его судьбе первостепенное значение имели Мельгунов, Одоевский, Сергей Соболевский, Шевырев), Александра Иванова (главным его вдохновителем был Николай Рожалин; позднее он творил в нераздельной связи с Гоголем и его кругом).
Но очень большую роль сыграли любомудры и в развитии Пушкина (о чем мы еще будем говорить подробно в связи со сложной темой «Пушкин и Тютчев»), Лермонтова (для его становления многое сделали известный нам Раич, Погодин, Максимович, Владимир Одоевский, Андрей Муравьев), Боратынского (во второй половине 1820-х годов он тесно сблизился с кругом любомудров, прежде всего с Иваном Киреевским).
Наконец, совершенно очевидно огромное воздействие любомудров на формирование следующего поколения — людей сороковых годов. Чтобы убедиться в этом, достаточно познакомиться с перепиской одного из главных ранних деятелей этого поколения, как бы его родоначальника — Николая Станкевича (1813-1840). В своих юношеских письмах он постоянно и подчас восторженно говорит о тех «уроках», которые получены им в общении с Владимиром Одоевским, братьями Киреевскими, Мельгуновым, Максимовичем, Шевыревым, Погодиным (хотя позднее Станкевич, как истый человек нового поколения, начинает относиться к любомудрам все более критически).
Но обратимся, так сказать, к истории любомудров. В самом начале 1820-х годов в университетской среде формируется это ядро поколения. У нас нет точных сведений о том, насколько близко был связан со всеми перечисленными выше юношами Тютчев; единственное весомое документальное свидетельство — дневник Михаила Погодина, из которого ясно, что Тютчев состоял с ним в прочных и постоянных отношениях. Они встречались и в университете, и в Обществе любителей российской словесности, и в московском и подмосковном тютчевских домах, и в доме Трубецких, где служил домашним учителем (будучи одновременно студентом) Погодин. Они широко и горячо обсуждали проблемы истории, литературы, философии, в меньшей степени — политики, университетские дела и т. д.
Имеются скудные сведения о том, что юный Тютчев общался также с Максимовичем, Дмитрием Веневитиновым, Кошелевым, Андреем Муравьевым, Владимиром Одоевским, Путятой, Рожалиным, Ознобишиным. Но косвенные данные позволяют основательно предполагать, что Тютчев лично знал преобладающее большинство любомудров. Так, скажем, известно, что Хомяков с 1817 года брал уроки у профессоров университета, а в 1821 году опубликовал перевод из Тацита на страницах «Трудов Общества любителей российской словесности» (при Московском университете), где с 1819 года печатался и Тютчев. Трудно представить, чтобы в столь тесном соседстве двух юношей не состоялось их личное знакомство (не забудем, что и сам круг людей университетской среды был весьма немногочисленным).
Весной 1821 года семнадцатилетний Тютчев написал стихотворение под названием «Весна» и с подзаголовком «Весеннее приветствие стихотворцам». Весь смысл этих стихов соответствует идеям любомудров, и нельзя сомневаться в том, что они обращены к таким юным стихотворцам, какими были тогда Шевырев, Хомяков, Ознобишин, Веневитинов, Андрей Муравьев, Владимир Титов, — если даже и не ко всем перечисленным, то, во всяком случае, к части из них:
Между прочим, через два десятилетия, в 1843 году, Тютчев сообщал жене из Москвы: «Я встретил… несколько университетских товарищей, среди которых иные составили себе имя в литературе и стали действительно выдающимися людьми». Кого здесь имел в виду Тютчев, кроме Погодина? В Москве в это время из своих «выдающихся» сверстников он встретит Ивана Киреевского, Хомякова, Шевырева (Одоевский жил тогда в Петербурге, Максимович — в Киеве). Но эти трое формально не были «университетскими товарищами», то есть студентами; Тютчев, очевидно, имеет в виду товарищей своей университетской поры и, таким образом, свидетельствует, что он был в достаточно близких отношениях с этими любомудрами в начале 1820-х годов.
В московской университетской среде в конце десятых — начале двадцатых годов возникло несколько кружков и объединений молодежи. Широко известен кружок Раича, собиравшийся с 1819 года в уже не раз упомянутом доме Муравьевых на Большой Дмитровке. В него входили вместе с Тютчевым Одоевский, Погодин, Андрей Муравьев, Максимович, Шевырев, Путята, Кошелев, Ознобишин, Владимир Титов и др. Вокруг профессора Мерзлякова еще с 1817 года объединялись его многочисленные ученики, в том числе Тютчев; Мерзляков шутливо назвал это объединение «моей маленькой академией». Естественно предположить, что в «академию» входили Хомяков, Веневитинов, Киреевские, Кошелев и другие приватные ученики профессора.
Уже после того как Тютчев окончил университет и уехал за границу, сложилось особенно значительное объединение — тайное «Общество любомудрия» (1823-1825), в которое вошли всего пять человек — Владимир Одоевский (председатель), Дмитрий Веневитинов (секретарь), Иван Киреевский, Рожалин и Кошелев. Общество собиралось в квартире Одоевского в Газетном переулке вплоть до 14 декабря 1825 года, когда оно было в целях предосторожности распущено, а его устав и протоколы сожжены.
Собственно, от названия этого общества и происходит термин «любомудры». Но нет никаких оснований относить к истинным любомудрам только лишь пятерых членов тайного общества. Достаточно заметить, что в «Обществе любомудрия» не состояли брат Дмитрия Веневитинова Алексей и брат Ивана Киреевского Петр, между тем как и тот и другой были ближайшими единомышленниками Дмитрия и Ивана. Тайное общество призвано было, очевидно, играть роль руководящего центра, но настоящими любомудрами являлись и многие молодые люди, не входившие в этот центр. Александр Кошелев, оставивший наиболее подробные воспоминания о любомудрах, включает в число своих задушевных соратников почти всех перечисленных выше юношей. Все они были в двадцатых годах связаны нерасторжимыми узами. Когда в 1827 году безвременно скончался Дмитрий Веневитинов, Погодин записал в дневнике: «19 марта. Приходит Рожалин и подает письмо… Неужели так! Ревел без памяти. Кого мы лишились? Нам нет полного счастья теперь!.. Какое кольцо вырвано… 20 марта Соболевский был у меня. Повестил ему горесть. Он зарыдал».
Друзья каждый год 15 марта собирались почтить память Веневитинова — в течение целых сорока лет… Здесь ясно обнаруживается единство поколения, напоминающее дружбу, столь характерную для предшествующей генерации. И это единство дало свои богатые плоды.
С середины 1820-х годов любомудры очень широко и весомо выступают на авансцене литературы, мысли, культуры в целом. В самом конце 1825 года Погодин издал первый самостоятельный альманах любомудров «Урания», в котором было опубликовано первое подлинно «тютчевское» стихотворение «Проблеск» рядом со стихами Веневитинова. Шевырева, Ознобишина, прозой Владимира Одоевского и Погодина; здесь же выступили наставники любомудров — Раич и Мерзляков. Погодин и его друзья добились также участия в их альманахе Пушкина, Вяземского и Боратынского.
В конце 1826 года Раич и Ознобишин издали альманах «Северная лира», в котором, помимо издателей, участвовали Тютчев, Веневитинов, Одоевский, Шевырев, Андрей Муравьев, Погодин, Андросов и другие, а с 1827 года начал выходить в свет двухнедельный журнал любомудров «Московский вестник». И это было только началом деятельности любомудров.
Нельзя не сказать о том, что до 14 декабря 1825 года любомудры подчас соединялись в своей литературной деятельности с декабристами. Так, в 1824-1825 годах Одоевский вместе с Кюхельбекером издают четыре части альманаха «Мнемозина». В подготовленном Александром Бестужевым и Рылеевым накануне 14 декабря 1825 года и «арестованном» альманахе «Звездочка» участвовали любомудры Хомяков и Ознобишин. Примеры такого сотрудничества двух поколений могут быть умножены.
Но новое поколение все же самым решительным образом отличалось от поколения декабристов — притом отличалось с самых своих истоков. Это отличие особенно впечатляет потому, что любомудры формировались в обществе, которое было все пронизано духом декабризма. Уже говорилось о том, сколь многогранны и тесны были связи с декабристами юного Тютчева. Но это можно сказать и о большинстве любомудров — особенно о Веневитинове, Кошелеве, Андрее Муравьеве, Одоевском, Путяте, Хомякове.
Некоторые формы деятельности любомудров сложились под явным воздействием декабристов, — например, создание тайного «Общества любомудрия», — пусть в нем и состояло только пятеро. Однако, как свидетельствовал Александр Кошелев, в этом тайном обществе «господствовала немецкая философия, т.е. Кант, Фихте, Шеллинг… Мы иногда читали наши философские сочинения… Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед».
Правда, в самый год декабристского восстания любомудры были волей-неволей захвачены общим порывом. Тот же Кошелев рассказывал, как в начале 1825 года он присутствовал на вечере в доме на Пречистенском бульваре (ныне Гоголевский бул., 10), у своего троюродного брата Михаила Нарышкина, видного декабриста (он был восемью годами старше Кошелева). «На этом вечере были, — свидетельствует Кошелев, — Рылеев, князь Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости — d'en finir avec ce gouvernernent.8 Этот вечер произвел на меня самое сильное впечатление, и я на другой же день утром сообщил все слышанное Ив. Киреевскому, и с ним вместе мы отправились к Дм. Веневитинову, у которого жил тогда Рожалин… Много мы в тот день толковали о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления… На время немецкая философия сошла у нас с первого плана…
Никогда не забуду, — продолжает Кошелев, — того потрясающего действия, которое произвели на нас первые известия о 14 декабря… Слова стали переходить уже в дела… Мы часто, почти ежедневно, собирались у М. М. Нарышкина… Казалось, что для России уже наступал великий 1789 год…
Известия из Петербурга получались самые странные и одно другому противоречащие. То говорили, что там все спокойно и дела пошли обычным порядком, то рассказывали, что открыт огромный заговор, что 2-я армия… идет на Москву и тут хочет провозгласить конституцию. К этому прибавляли, что Ермолов… с своими войсками идет с Кавказа на Москву… Мы, немецкие философы, забыли Шеллинга и компанию, ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой езде и фехтованию и таким образом готовились к деятельности, которую мы себе предназначали».
Все это необходимо ясно представить себе, ибо Тютчев, в середине 1822 года отправившийся за границу, после трехлетней службы как раз в 1825 году приехал в отпуск и жил несколько месяцев в Москве, без сомнения, постоянно общаясь с любомудрами. В июне 1825 года Погодин в дневниковой записи о встрече с Тютчевым привел его высказывание: «В России канцелярии и казармы. Все движется около кнута и чина».
За месяц до восстания из Петербурга в Москву приехал двоюродный брат Тютчева, морской офицер Дмитрий Завалишин — один из активных декабристов, приговоренный к двадцатилетней каторге. Впоследствии он вспоминал о том, что «поселился в доме Тютчевых в Армянском переулке… Я занимал там почти весь верхний этаж, и ко мне был особый ход, так что члены общества (декабристского. — В. К.) могли беспрепятственно посещать меня».
Завалишин, в частности, привез в Москву точный список грибоедовского «Горя от ума», сделанный им по рукописи, переданной самим Грибоедовым декабристу Александру Одоевскому, собиравшему у себя многих сотоварищей для размножения текстов комедии («Горе от ума», как известно, было для декабристов своего рода орудием пропаганды). «Привезенным мною экземпляром „Горя от ума“, — вспоминал позднее Завалишин, — немедленно овладели Федор Иванович… и Николай Иванович, офицер гвардейского генерального штаба… Как скоро убедились, что списанный мною экземпляр есть самый лучший из известных тогда в Москве, из которых многие… представляли… значительные пропуски, то его стали читать публично в разных местах и прочли между прочим у княгини Зинаиды Волконской».
Салон Волконской на Тверской улице (№ 14, перестроен) был с 1824 года одним из центров культурной жизни Москвы, и любомудры — Веневитинов, Киреевские, Одоевский, Максимович, Шевырев, Погодин, Андрей Муравьев и др. — уже играли здесь главную роль, хотя в этом салоне были достаточно сильны и декабристские веяния; вспомним, что именно у Зинаиды Волконской Пушкин 26 декабря 1826 года прощался с уезжавшей к мужу в Сибирь Марией Раевской. Тютчев бывал здесь за год с лишним до того, перед 14 декабря. Его речи и споры уже тогда производили неизгладимое впечатление. Об этом лаконично, но многозначительно сказано в записи погодинского дневника от 26 июня 1825 года: «Тютчев своими триумфами поселил во мне недовольство что ли?»
Нет сомнения, что любомудры в то время были настроены в декабристском духе, — как об этом подробно и рассказывает Александр Кошелев. Нельзя не обратить внимание и на тот факт, что в самом конце 1825-го — начале 1826 года, когда шли аресты всех подозреваемых в принадлежности к тайным организациям, любомудры испытывали острое чувство близости к декабристам. Об этом выразительно свидетельствует тот же Кошелев. Рассказывая об арестах своих троюродных братьев — Михаила Нарышкина и Василия Норова (которого арестовали в тот момент, когда Кошелев был у него в гостях), — он признается:
«Мы, молодежь, менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность, и мученический венец. Эти события нас… чрезвычайно сблизили и, быть может, укрепили ту дружбу, которая связывала Веневитиновых, Одоевского, Киреевского, Рожалина, Титова, Шевырева и меня».
Тайные совещания руководителей «Союза благоденствия» проходили в казенной квартире полковника Александра Муравьева в Хамовническнх казармах (ныне — на Комсомольском проспекте), но, конечно же, атмосфера декабризма царила и в родном доме Муравьева на Большой Дмитровке.
В этом обширном доме размещалось, помимо муравьевской семьи, то самое Учебное заведение для колонновожатых, о котором шла речь выше. Оно было создано высокообразованным военным деятелем генерал-майором Н. Н. Муравьевым (1768-1840), отцом трех братьев — участников декабристского движения. Здесь Тютчев навещал Раича и его воспитанника — младшего, четвертого Муравьева; он, без сомнения, общался здесь с остальными братьями Муравьевыми и со многими ставшими декабристами питомцами Учебного заведения для колонновожатых (то есть будущими офицерами Генерального штаба), в котором учился его старший брат Николай.
После 14 декабря более десяти родственников и близких знакомых Тютчевых отправились на каторгу и в ссылку. Это произвело столь сильное воздействие на мать поэта, что все последующие сорок лет, которые она прожила (скончалась в 1866 году), Екатерина Львовна испытывала неослабевающую тревогу о судьбе сына. Мать несколько успокаивалась лишь тогда, когда он был рядом с ней. 2 июля 1864 года Тютчев писал о матери: «Она ждет только моего отъезда, чтобы вернуться к своей постоянной мысли о ссылке меня в Сибирь».
Но Екатерина Львовна ошибалась: Тютчев не мог бы стать декабристом. Он очень рано вступил на иной путь, который избрало вместе с ним и большинство его сверстников, выраставших в той же университетской среде. Как бы невидимая грань разделила в начале 1820-х годов тогдашних молодых людей, родившихся в 1790-х годах, и, тех, совсем еще юных, которые явились на свет одновременно или же двумя-тремя годами позже Тютчева.
В одни годы с Тютчевым в Московском университете или же дома под руководством университетских профессоров, в Благородном пансионе и Учебном заведении для колонновожатых учились, помимо уже не раз упомянутого Михаила Погодина, писатель, мыслитель и музыкальный деятель Владимир Одоевский (1803-1869), историк, естествоиспытатель и филолог Михаил Максимович (1804-1873), публицист и общественный деятель Александр Кошелев (1806-1883), поэт философского склада Дмитрий Веневитинов (1805-1827), литературный критик и философ Иван Киреевский (1806-1856) и его брат, знаменитый фольклорист Петр Киреевский (1808-1856), теоретик искусства и переводчик Николай Рожалин (1805-1834), критик, литературовед и поэт Степан Шевырев (1806-1864), литератор, в будущем председатель Общества любителей российской словесности Николай Путята (1802-1877), философ и поэт Алексей Хомяков (1804-1860), писатель, теоретик искусства и дипломат Владимир Титов (1807-1891), дипломат и литератор Иван Мальцов (1807-1880), поэт и публицист Андрей Муравьев (1806-1874), экономист и публицист Василий Андросов (1803-1841), поэт и переводчик Дмитрий Ознобишин (1804-1877); к этому кругу людей присоединились получившие образование в Петербургском благородном пансионе влиятельный литературный и музыкальный деятель Николай Мельгунов (1804-1867) и литератор, знаменитый библиофил Сергей Соболевский (1803-1870). Эти два десятка юношей, большинство из которых обычно называют «любомудрами» (русский эквивалент слова «философ»; о происхождении и смысле этого слова еще пойдет речь), стали своего рода ядром нового поколения, пришедшего на смену декабристской генерации.
Они обладали различной степенью одаренности и трудоспособности (некоторые из них вообще не сумели воплотить себя в значительных произведениях литературы или мысли), однако чрезвычайно важным для судеб отечественной культуры было их совместное воздействие на развитие литературы, искусства, культуры в целом.
Нельзя не сказать сразу же о том, что в дальнейшем эти юноши имели разные судьбы. Так, например, Степан Шевырев стал в 1840-х и особенно в 1850-х годах крайним консерватором, непримиримым противником Белинского и Герцена, а Николай Мельгунов, напротив, сотрудничал с Герценом и был в 1856-1858 годах наиболее активным поставщиком материалов из России для «Колокола» и других герценовских изданий.
Тот факт, что пути людей, в юности выступающих как единая когорта, постепенно расходятся — и подчас очень далеко расходятся, — закономерен и типичен. Так, например, членами ранних декабристских организаций были Леонтий Дубельт, ставший впоследствии управляющим Третьим отделением (а ведь Дубельт даже попал под следствие и был занесен в «Алфавит» декабристов), и Михаил Муравьев, будущий «усмиритель» польского восстания 1863 года…
Словом, при разговоре о поколении Тютчева, о любомудрах, необходимо иметь в виду, что речь идет пока только о первых шагах этого поколения, об его мировосприятии и деятельности в 1820-1830 годах. Так, скажем, некоторые из названных ровесников Тютчева в 1840 — 1850-х годах стали ведущими представителями славянофильства — Хомяков, братья Киреевские, Кошелев. Но нельзя забывать, что славянофильство действительно сложилось лишь в 1840-х годах; в тридцатых годах Киреевский еще издавал журнал под выразительным названием «Европеец», и даже Погодин и Шевырев были достаточно далеки от всесторонней идеализации России и решительного отрицания современного им Запада. В тридцатые годы тот же Шевырев более всего гордился полученным им доброжелательным письмом Гёте…
Особенно показателен тот факт, что до сороковых годов сам Белинский относился к Погодину и Шевыреву — не говоря уже об Иване Киреевском — достаточно уважительно, а подчас даже восхищенно. Так, в 1834 году Белинский писал о Степане Шевыреве следующее: «Один из молодых замечательнейших литераторов наших, г. Шевырев, с ранних лет своей жизни предавшийся науке и искусству, с ранних лет выступивший на благородное поприще действования в пользу общую… Одаренный поэтическим талантом… обогащенный познаниями, коротко знакомый со всеобщею историей литератур, что доказывается многими его критическими трудами и особенно отлично исполняемою им должностию профессора при Московском университете» и т. д.
Тогда же Белинский говорил о Михаиле Погодине: «Народному направлению много способствовал г. Погодин. В 1826 году появилась его маленькая повесть „Нищий“, а в 1829-м — „Черная немочь“. Обе они замечательны по верному изображению русских простонародных нравов, по теплоте чувства, по мастерскому рассказу, а последняя и по прекрасной, поэтической идее, лежащей в основании».
Итак, говоря о поколении любомудров, мы берем его на той ранней стадии развития (двадцатые-тридцатые годы), когда оно еще представляло собой нечто более или менее цельное, когда в нем еще не развились те «крайние» тенденции, которые, скажем, вызвали в сороковых годах ожесточенные нападки Белинского на Погодина и Шевырева.
Жизнь и деятельность Тютчева невозможно действительно осмыслить без достаточно широкого знания и понимания пути его поколения. Между тем и до сих пор Тютчева нередко воспринимают как совершенно «одинокую», словно бы выпадающую из современной ему России фигуру. Это обусловлено в значительной мере тем, что само тютчевское поколение знают мало и чаще всего поверхностно, — что, в свою очередь, имеет вполне определенную причину.
Мы очень ясно представляем себе предшествующее поколение — декабристское — и, с другой стороны, последующее, — поколение, как обычно говорят, людей сороковых годов, к которому принадлежат Белинский, Станкевич, Герцен, Иван Тургенев, Михаил Бакунин, Грановский, Огарев и другие. И это вполне понятно. Декабристы и — двадцатью годами позднее — люди сороковых годов воплотили себя гораздо более решительно, определенно, осязаемо, нежели тютчевское поколение, — поколение тридцатых годов. Если попытаться предельно кратко выразить суть проблемы, следует сказать, что люди тридцатых годов, выступившие на общественную и литературную сцену сразу после трагического поражения декабристов, целиком ушли в мыслительную, духовную работу. Они как бы не действовали, а только размышляли. И в результате самый облик и характер поколения не запечатлелись в истории с той рельефностью и остротой, которые присущи декабристам и, позднее, людям сороковых годов.
Сам период между поражением декабристов и сороковыми годами многим кажется неким «промежутком», «безвременьем», в течение которого вроде бы не свершилось что-либо подлинно значительное. Но такое представление совершенно не соответствует действительности. Тридцатые годы — это поистине величайшая, ни с чем не сравнимая эпоха истории отечественной культуры; ведь именно в тридцатые годы создал свои высшие творения Пушкин; в эти же годы вместилось все творчество Лермонтова, погибшего 15 июля 1841 года, и почти вся художническая деятельность Гоголя (в 1840 году он сообщал: «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том „Мертвых душ“). В это же время создал отмеченные несравненной глубиной и широтой мысли „Философические письма“ Петр Чаадаев. Далее, в это время творил свои основные произведения Михаил Глинка, а великий живописец Александр Иванов уже работал над „Явлением Христа народу“ (работа затянулась подобно тому, как медленно подвигался труд Гоголя над продолжением „Мертвых душ“; такое медленное и напряженное творчество вообще характерно для этого поколения). Наконец, именно в тридцатые годы создал половину своих творений Тютчев и достигла своих вершин близкая к нему поэзия Боратынского.
Надо прямо сказать, что последующие полтора десятилетия развития русского искусства не дали таких высших творческих свершений. И лишь в 1860-1870-х годах, в эпоху расцвета творчества Толстого, Достоевского, Лескова, литература вновь поднялась на уровень, сопоставимый с уровнем Пушкина и Гоголя.
В сущности, достаточно только перечислить основные творения русского искусства и культуры, явившиеся в тридцатые годы, дабы отчетливо увидеть, что перед нами — эпоха высшего творческого взлета. Менее внятно другое — тот факт, что перечисленные выше представители тютчевского поколения сыграли громадную и многообразную роль в этом взлете. Они, как уже говорилось, были погружены в чисто духовную деятельность, они мыслили, а не действовали в прямом смысле слова. Но в данный момент насущно необходима была именно такая деятельность.
Любомудры оказали не могущее быть переоцененным воздействие на творчество своих ровесников — художников, выступивших на рубеже 1820-1830-х годов — Гоголя (ближайшими его сподвижниками стали Максимович, Одоевский, Погодин, Шевырев и другие любомудры), Михаила Глинки (в его судьбе первостепенное значение имели Мельгунов, Одоевский, Сергей Соболевский, Шевырев), Александра Иванова (главным его вдохновителем был Николай Рожалин; позднее он творил в нераздельной связи с Гоголем и его кругом).
Но очень большую роль сыграли любомудры и в развитии Пушкина (о чем мы еще будем говорить подробно в связи со сложной темой «Пушкин и Тютчев»), Лермонтова (для его становления многое сделали известный нам Раич, Погодин, Максимович, Владимир Одоевский, Андрей Муравьев), Боратынского (во второй половине 1820-х годов он тесно сблизился с кругом любомудров, прежде всего с Иваном Киреевским).
Наконец, совершенно очевидно огромное воздействие любомудров на формирование следующего поколения — людей сороковых годов. Чтобы убедиться в этом, достаточно познакомиться с перепиской одного из главных ранних деятелей этого поколения, как бы его родоначальника — Николая Станкевича (1813-1840). В своих юношеских письмах он постоянно и подчас восторженно говорит о тех «уроках», которые получены им в общении с Владимиром Одоевским, братьями Киреевскими, Мельгуновым, Максимовичем, Шевыревым, Погодиным (хотя позднее Станкевич, как истый человек нового поколения, начинает относиться к любомудрам все более критически).
Но обратимся, так сказать, к истории любомудров. В самом начале 1820-х годов в университетской среде формируется это ядро поколения. У нас нет точных сведений о том, насколько близко был связан со всеми перечисленными выше юношами Тютчев; единственное весомое документальное свидетельство — дневник Михаила Погодина, из которого ясно, что Тютчев состоял с ним в прочных и постоянных отношениях. Они встречались и в университете, и в Обществе любителей российской словесности, и в московском и подмосковном тютчевских домах, и в доме Трубецких, где служил домашним учителем (будучи одновременно студентом) Погодин. Они широко и горячо обсуждали проблемы истории, литературы, философии, в меньшей степени — политики, университетские дела и т. д.
Имеются скудные сведения о том, что юный Тютчев общался также с Максимовичем, Дмитрием Веневитиновым, Кошелевым, Андреем Муравьевым, Владимиром Одоевским, Путятой, Рожалиным, Ознобишиным. Но косвенные данные позволяют основательно предполагать, что Тютчев лично знал преобладающее большинство любомудров. Так, скажем, известно, что Хомяков с 1817 года брал уроки у профессоров университета, а в 1821 году опубликовал перевод из Тацита на страницах «Трудов Общества любителей российской словесности» (при Московском университете), где с 1819 года печатался и Тютчев. Трудно представить, чтобы в столь тесном соседстве двух юношей не состоялось их личное знакомство (не забудем, что и сам круг людей университетской среды был весьма немногочисленным).
Весной 1821 года семнадцатилетний Тютчев написал стихотворение под названием «Весна» и с подзаголовком «Весеннее приветствие стихотворцам». Весь смысл этих стихов соответствует идеям любомудров, и нельзя сомневаться в том, что они обращены к таким юным стихотворцам, какими были тогда Шевырев, Хомяков, Ознобишин, Веневитинов, Андрей Муравьев, Владимир Титов, — если даже и не ко всем перечисленным, то, во всяком случае, к части из них:
Эти стихи — как бы прямой, непосредственный вклад Тютчева в деятельность любомудров.
Дух силы, жизни и свободы
Возносит, обвевает нас!..
И радость в сердце пролилась.
Как отзыв торжества природы.
Как Бога животворный глас!
Природы храм отверст, певцы, пред вами!
Вам ключ к нему поэзией вручен!
В парении своем высоком
Не изменяйтесь никогда…
И вечная природы красота
Не будет вам ни тайной, ни упреком!..
Между прочим, через два десятилетия, в 1843 году, Тютчев сообщал жене из Москвы: «Я встретил… несколько университетских товарищей, среди которых иные составили себе имя в литературе и стали действительно выдающимися людьми». Кого здесь имел в виду Тютчев, кроме Погодина? В Москве в это время из своих «выдающихся» сверстников он встретит Ивана Киреевского, Хомякова, Шевырева (Одоевский жил тогда в Петербурге, Максимович — в Киеве). Но эти трое формально не были «университетскими товарищами», то есть студентами; Тютчев, очевидно, имеет в виду товарищей своей университетской поры и, таким образом, свидетельствует, что он был в достаточно близких отношениях с этими любомудрами в начале 1820-х годов.
В московской университетской среде в конце десятых — начале двадцатых годов возникло несколько кружков и объединений молодежи. Широко известен кружок Раича, собиравшийся с 1819 года в уже не раз упомянутом доме Муравьевых на Большой Дмитровке. В него входили вместе с Тютчевым Одоевский, Погодин, Андрей Муравьев, Максимович, Шевырев, Путята, Кошелев, Ознобишин, Владимир Титов и др. Вокруг профессора Мерзлякова еще с 1817 года объединялись его многочисленные ученики, в том числе Тютчев; Мерзляков шутливо назвал это объединение «моей маленькой академией». Естественно предположить, что в «академию» входили Хомяков, Веневитинов, Киреевские, Кошелев и другие приватные ученики профессора.
Уже после того как Тютчев окончил университет и уехал за границу, сложилось особенно значительное объединение — тайное «Общество любомудрия» (1823-1825), в которое вошли всего пять человек — Владимир Одоевский (председатель), Дмитрий Веневитинов (секретарь), Иван Киреевский, Рожалин и Кошелев. Общество собиралось в квартире Одоевского в Газетном переулке вплоть до 14 декабря 1825 года, когда оно было в целях предосторожности распущено, а его устав и протоколы сожжены.
Собственно, от названия этого общества и происходит термин «любомудры». Но нет никаких оснований относить к истинным любомудрам только лишь пятерых членов тайного общества. Достаточно заметить, что в «Обществе любомудрия» не состояли брат Дмитрия Веневитинова Алексей и брат Ивана Киреевского Петр, между тем как и тот и другой были ближайшими единомышленниками Дмитрия и Ивана. Тайное общество призвано было, очевидно, играть роль руководящего центра, но настоящими любомудрами являлись и многие молодые люди, не входившие в этот центр. Александр Кошелев, оставивший наиболее подробные воспоминания о любомудрах, включает в число своих задушевных соратников почти всех перечисленных выше юношей. Все они были в двадцатых годах связаны нерасторжимыми узами. Когда в 1827 году безвременно скончался Дмитрий Веневитинов, Погодин записал в дневнике: «19 марта. Приходит Рожалин и подает письмо… Неужели так! Ревел без памяти. Кого мы лишились? Нам нет полного счастья теперь!.. Какое кольцо вырвано… 20 марта Соболевский был у меня. Повестил ему горесть. Он зарыдал».
Друзья каждый год 15 марта собирались почтить память Веневитинова — в течение целых сорока лет… Здесь ясно обнаруживается единство поколения, напоминающее дружбу, столь характерную для предшествующей генерации. И это единство дало свои богатые плоды.
С середины 1820-х годов любомудры очень широко и весомо выступают на авансцене литературы, мысли, культуры в целом. В самом конце 1825 года Погодин издал первый самостоятельный альманах любомудров «Урания», в котором было опубликовано первое подлинно «тютчевское» стихотворение «Проблеск» рядом со стихами Веневитинова. Шевырева, Ознобишина, прозой Владимира Одоевского и Погодина; здесь же выступили наставники любомудров — Раич и Мерзляков. Погодин и его друзья добились также участия в их альманахе Пушкина, Вяземского и Боратынского.
В конце 1826 года Раич и Ознобишин издали альманах «Северная лира», в котором, помимо издателей, участвовали Тютчев, Веневитинов, Одоевский, Шевырев, Андрей Муравьев, Погодин, Андросов и другие, а с 1827 года начал выходить в свет двухнедельный журнал любомудров «Московский вестник». И это было только началом деятельности любомудров.
Нельзя не сказать о том, что до 14 декабря 1825 года любомудры подчас соединялись в своей литературной деятельности с декабристами. Так, в 1824-1825 годах Одоевский вместе с Кюхельбекером издают четыре части альманаха «Мнемозина». В подготовленном Александром Бестужевым и Рылеевым накануне 14 декабря 1825 года и «арестованном» альманахе «Звездочка» участвовали любомудры Хомяков и Ознобишин. Примеры такого сотрудничества двух поколений могут быть умножены.
Но новое поколение все же самым решительным образом отличалось от поколения декабристов — притом отличалось с самых своих истоков. Это отличие особенно впечатляет потому, что любомудры формировались в обществе, которое было все пронизано духом декабризма. Уже говорилось о том, сколь многогранны и тесны были связи с декабристами юного Тютчева. Но это можно сказать и о большинстве любомудров — особенно о Веневитинове, Кошелеве, Андрее Муравьеве, Одоевском, Путяте, Хомякове.
Некоторые формы деятельности любомудров сложились под явным воздействием декабристов, — например, создание тайного «Общества любомудрия», — пусть в нем и состояло только пятеро. Однако, как свидетельствовал Александр Кошелев, в этом тайном обществе «господствовала немецкая философия, т.е. Кант, Фихте, Шеллинг… Мы иногда читали наши философские сочинения… Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед».
Правда, в самый год декабристского восстания любомудры были волей-неволей захвачены общим порывом. Тот же Кошелев рассказывал, как в начале 1825 года он присутствовал на вечере в доме на Пречистенском бульваре (ныне Гоголевский бул., 10), у своего троюродного брата Михаила Нарышкина, видного декабриста (он был восемью годами старше Кошелева). «На этом вечере были, — свидетельствует Кошелев, — Рылеев, князь Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы, а все свободно говорили о необходимости — d'en finir avec ce gouvernernent.8 Этот вечер произвел на меня самое сильное впечатление, и я на другой же день утром сообщил все слышанное Ив. Киреевскому, и с ним вместе мы отправились к Дм. Веневитинову, у которого жил тогда Рожалин… Много мы в тот день толковали о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления… На время немецкая философия сошла у нас с первого плана…
Никогда не забуду, — продолжает Кошелев, — того потрясающего действия, которое произвели на нас первые известия о 14 декабря… Слова стали переходить уже в дела… Мы часто, почти ежедневно, собирались у М. М. Нарышкина… Казалось, что для России уже наступал великий 1789 год…
Известия из Петербурга получались самые странные и одно другому противоречащие. То говорили, что там все спокойно и дела пошли обычным порядком, то рассказывали, что открыт огромный заговор, что 2-я армия… идет на Москву и тут хочет провозгласить конституцию. К этому прибавляли, что Ермолов… с своими войсками идет с Кавказа на Москву… Мы, немецкие философы, забыли Шеллинга и компанию, ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой езде и фехтованию и таким образом готовились к деятельности, которую мы себе предназначали».
Все это необходимо ясно представить себе, ибо Тютчев, в середине 1822 года отправившийся за границу, после трехлетней службы как раз в 1825 году приехал в отпуск и жил несколько месяцев в Москве, без сомнения, постоянно общаясь с любомудрами. В июне 1825 года Погодин в дневниковой записи о встрече с Тютчевым привел его высказывание: «В России канцелярии и казармы. Все движется около кнута и чина».
За месяц до восстания из Петербурга в Москву приехал двоюродный брат Тютчева, морской офицер Дмитрий Завалишин — один из активных декабристов, приговоренный к двадцатилетней каторге. Впоследствии он вспоминал о том, что «поселился в доме Тютчевых в Армянском переулке… Я занимал там почти весь верхний этаж, и ко мне был особый ход, так что члены общества (декабристского. — В. К.) могли беспрепятственно посещать меня».
Завалишин, в частности, привез в Москву точный список грибоедовского «Горя от ума», сделанный им по рукописи, переданной самим Грибоедовым декабристу Александру Одоевскому, собиравшему у себя многих сотоварищей для размножения текстов комедии («Горе от ума», как известно, было для декабристов своего рода орудием пропаганды). «Привезенным мною экземпляром „Горя от ума“, — вспоминал позднее Завалишин, — немедленно овладели Федор Иванович… и Николай Иванович, офицер гвардейского генерального штаба… Как скоро убедились, что списанный мною экземпляр есть самый лучший из известных тогда в Москве, из которых многие… представляли… значительные пропуски, то его стали читать публично в разных местах и прочли между прочим у княгини Зинаиды Волконской».
Салон Волконской на Тверской улице (№ 14, перестроен) был с 1824 года одним из центров культурной жизни Москвы, и любомудры — Веневитинов, Киреевские, Одоевский, Максимович, Шевырев, Погодин, Андрей Муравьев и др. — уже играли здесь главную роль, хотя в этом салоне были достаточно сильны и декабристские веяния; вспомним, что именно у Зинаиды Волконской Пушкин 26 декабря 1826 года прощался с уезжавшей к мужу в Сибирь Марией Раевской. Тютчев бывал здесь за год с лишним до того, перед 14 декабря. Его речи и споры уже тогда производили неизгладимое впечатление. Об этом лаконично, но многозначительно сказано в записи погодинского дневника от 26 июня 1825 года: «Тютчев своими триумфами поселил во мне недовольство что ли?»
Нет сомнения, что любомудры в то время были настроены в декабристском духе, — как об этом подробно и рассказывает Александр Кошелев. Нельзя не обратить внимание и на тот факт, что в самом конце 1825-го — начале 1826 года, когда шли аресты всех подозреваемых в принадлежности к тайным организациям, любомудры испытывали острое чувство близости к декабристам. Об этом выразительно свидетельствует тот же Кошелев. Рассказывая об арестах своих троюродных братьев — Михаила Нарышкина и Василия Норова (которого арестовали в тот момент, когда Кошелев был у него в гостях), — он признается:
«Мы, молодежь, менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность, и мученический венец. Эти события нас… чрезвычайно сблизили и, быть может, укрепили ту дружбу, которая связывала Веневитиновых, Одоевского, Киреевского, Рожалина, Титова, Шевырева и меня».