Вадим КОЖИНОВ
 
ПРОРОК В СВОЁМ ОТЕЧЕСТВЕ

Федор Тютчев — Россия век XIX

ВВЕДЕНИЕ

   Народы, племена, их гений, их судьбы
   Стоят перед тобой, своей идеи полны,
   Как вдруг застывшие в разбеге бурном волны…
   Ты видишь их насквозь, их тайну ты постиг,
   И ясен для тебя и настоящий миг,
   И тайные грядущего обеты.
Аполлон Майков, «Ф. И. Тютчев» (1873)

 
   В издательстве «Алгоритм» в 1999 году вышли в свет мои книги «История Руси и русского слова (конец IX — начало XVI века)» и «Россия. Век XX. Опыт беспристрастного исследования» (в двух томах). Таким образом, за пределами моего внимания остались почти четыре столетия (XVI—XIX) отечественной истории, и эта книга призвана в определенной мере дополнить предшествующие.
   Правда, ее непосредственный «предмет» — не история как таковая, а жизнь и деятельность великого поэта, мыслителя и гражданина Федора Ивановича Тютчева (1803—1873), но читатели убедятся, что преобладающее место в книге занимает все же именно история XIX века — к тому же в ее связи с предшествующей историей и с тем будущим, которое с редкостной прозорливостью умел предвидеть наш гениальный соотечественник.
   Несмотря на то, что в 1812 году Тютчев был еще в отроческом возрасте, он всем существом пережил, а впоследствии глубоко осмыслил события того времени. Согласно ряду свидетельств знавших его людей становление его души и его разума совершилось необычайно рано, чему способствовала сама драматическая и героическая эпопея 1812—1814 годов.
   Наполеоновская армада вторглась в Россию 12 июня 1812 года, а 13 июня 1843 года Тютчев написал о Москве как о городе, «который тридцать один год назад был свидетелем похождений Наполеона и моих». Фраза, конечно, имеет шутливый характер, но вместе с тем она ясно говорит о том, что Тютчев действительно пережил и навсегда сохранил в памяти 1812 год, когда, в частности, его семья вынуждена была уехать из Москвы в Ярославль. Но он, конечно, помнил и о том, что в марте 1814 года победоносные русские войска вошли в Париж… А почти шесть десятилетий спустя, в июле—сентябре 1871 года, Тютчев присутствовал на заседаниях «Процесса нечаевцев», этих «ультрареволюционеров», в которых он видел симптом неотвратимости надвигающегося на Россию великого потрясения (так же воспринял нечаевцев и Достоевский, создавший в конце 1869—1870 гг. пророческий роман «Бесы»). Тютчев писал 17 июля 1871 года, почти ровно за два года до своей кончины:
   «Что касается самой сути процесса, то она возбуждает целый мир тяжелых мыслей и чувств. Зло пока еще не распространилось, но где против него средства? Что может противопоставить этим заблуждающимся, но пылким убеждениям власть, лишенная всякого убеждения?..» Этот тютчевский приговор власти может кое-кому показаться несправедливым; однако не прошло и полвека, и российская власть, в сущности, рухнула как бы сама собой, без хоть сколько-нибудь заметного сопротивления…
   О Тютчеве можно с полным правом сказать, что он жил историей — Историей с большой буквы, то есть тысячелетней, которую он постоянно изучал, и сегодняшними ее событиями, в которых он умел видеть естественное продолжение многовекового развития России и мира. Любое современное ему событие он стремился и смог понять как новое звено Истории в целом.
   Большинство людей знают и ценят Тютчева главным образом или даже исключительно как поэта. Но достаточно более пристально вглядеться в его полувековую деятельность, и становится ясно, что поэтическое творчество занимало в ней не столь уж существенное место. Многозначителен и тот факт, что Тютчев не стремился обнародовать свои творения: почти все их публикации в журналах, альманахах и газетах, а также два изданных при жизни поэта поэтических сборника (первый из них вышел, когда ему уже шел шестой десяток!) появились только благодаря усилиям его почитателей или родственников.
   Исключение составляли чисто «политические» стихи, которые Тютчев называл «рифмованными лозунгами» или «статьями» и сам отправлял их в печать, но лишь ради воздействия на политику, а не как собственно поэтические творения.
   Характерно, что в книгах и статьях о Тютчеве нередко содержатся «упреки»: зачем, мол, он отдавал свои основные силы не поэзии, а познанию истории и различного рода «акциям», призванным воздействовать на ее дальнейший ход? Но есть достаточные основания утверждать, что роль Тютчева и в осмыслении истории, и в прямом воздействии на нее (главным образом на историю российской внешней политики) была по-своему не менее значительной, чем его роль в русской поэзии, хотя и сегодня об этом знают немногие люди.
   Правда, в последнее время более или менее утвердилось представление о Тютчеве как об одном из наиболее проникновенных творцов русской философии истории, или, иначе, историософии, что выразилось, например, в издании в 1999 году собрания его соответствующих сочинений в стихах и прозе: Ф. И. Тютчев. Россия и Запад: книга пророчеств. Но дело не только в глубине и всеобъемлимости тютчевского мышления об истории, но и в его реальном воздействии на ее ход — особенно в последний период его жизни (1857—1873), когда он был главным советником министра иностранных дел князя А. М. Горчакова.
   Все вышеизложенное дает основания для нижеследующего сочинения, в котором я стремлюсь увидеть нашу историю XIX века (да и не только XIX) как бы глазами Тютчева. Речь идет, понятно, не просто об его видении истории, но о воплотившихся в этом видении духовной высоте, проникновенном разуме и политической воле.
   Как уже сказано, глубокий исторический смысл присутствует не только в тех или иных высказываниях Тютчева, но во всей полноте его жизни и деятельности, и мое сочинение имеет своей целью так или иначе воссоздать именно эту полноту, а не только тютчевские мысли об истории. Ибо, повторю, Тютчев в прямом смысле слова жил историей — от отроческих лет, пришедшихся на Отечественную войну, до почти семидесятилетнего возраста, когда он убедился на процессе нечаевцев в неизбежности близящейся российской революции…
 
   Считаю уместным рассказать о том, что мое особенное внимание именно к Тютчеву (только о нем одном я написал книгу1) было как бы предопределено, ибо мой дед по материнской линии в молодости, в 1880-х годах, стал домашним учителем внуков Тютчева — Федора и Николая.
   Кто-либо может подумать в связи с этим об определенной «привилегированности» моего деда, но дело обстояло как раз противоположным образом. Отец моей матери Василий Андреевич Пузицкий (1863— 1926) был сыном беднейшего ремесленника, жившего в захолустном городке Белый Смоленской губернии, но, как явствует из его сохранившейся юношеской записной книжки, он с отроческих лет горячо стремился получить образование и сумел — правда, только в двадцатидвухлетнем возрасте, в 1885 году, — окончить Смоленскую гимназию и поступить на историко-филологический факультет Московского университета.
   Уже в старших классах гимназии и тем более в университете он давал множество уроков детям из состоятельных семей, тем самым обеспечивая материально не только себя, но и оставшуюся в Белом семью. И вот в его записной книжке появляется следующая «информация»:
   «С 22 августа 1887 года до 1 октября в селе Мураново Московской губернии и уезда у действительного статского советника Ивана Феодоровича Тютчева — 60 рублей в месяц. Ольга Николаевна, София Ивановна, Федя, Коля, Катя» (то есть супруга И. Ф. Тютчева, урожденная Путята (племянница супруги Евгения Боратынского) и четверо внуков поэта).
   Дед мой проводил лето в Муранове и в последующие годы. Вот еще одна его запись: «Лето 1888 г. С 15 мая по 1 сентября. 210 рублей. Федя, Коля Тютчевы — 60 рублей (в месяц)». Как известно, И. Ф. Тютчев (1846— 1909) был очень близок со своим отцом (в частности, подготовил к изданию его сочинения), во многом унаследовал его убеждения, а после его кончины перевез из Петербурга в принадлежавшую его жене усадьбу в подмосковном селе Мураново все вещи, книги, рукописи отца, заложив тем самым основу знаменитого Мурановского музея. И мой дед не только учил внуков поэта, но и «учился» в беседах с И. Ф. Тютчевым и до самой своей кончины посещал Мураново.
   Василий Андреевич скончался за четыре года до моего рождения, и к тому же, поскольку он был по своим убеждениям монархистом и патриотом Российской империи, в моей семье старались поменьше говорить о нем. Но в 1946 году я обнаружил среди старинных книг его упомянутую записную книжку и счел необходимым наведаться в Мураново, где застал в живых внука поэта Николая Ивановича и его внучек Софью Ивановну и Екатерину Ивановну. Они прекрасно помнили моего деда и приняли меня очень доброжелательно (вероятно, и потому, что я как бы напомнил им об их юных годах). Позже я еще дважды приезжал к ним и вел разговоры, из которых очень многое почерпнул, притом наиболее важна была не «фактическая» сторона их высказываний, а сам их дух, сама «атмосфера» их сознания и бытия…
   Поэзию Тютчева я неплохо знал и до приезда в Мураново, но тогда я как бы соприкоснулся с живой памятью о нем. Правда, Н. И. Тютчев родился через три года после кончины своего деда, но он рос среди людей, которые жили одной жизнью с поэтом (в их числе вторая его жена Эрнестина Федоровна, которая до своей кончины в 1894 году обитала в Муранове). Словом, мои встречи с внуками Тютчева породили совершенно особенное отношение к нему, которое в конце концов побудило меня написать книгу о нем, хотя я и «дозрел» до этого свершения только несколько десятилетий спустя.
   Невольно задумываешься о ходе времени. Многие думают, что XIX век — это крайне отдаленная от нас пора, но вот точный подсчет: я приехал в Мураново в 1946 году, через 59 лет после моего деда, но с тех пор прошло уже 54 года — почти столько же… Добавлю к этому, что и сегодня здравствует правнук Тютчева, сын его, знакомой мне, внучки Екатерины Ивановны, — Николай Васильевич Пигарев. Таким образом, нас отделяет от Тютчева всего лишь время его сыновей и внуков; его правнук еще жив… Кстати сказать, мой дед мог бы видеть Тютчева: в год кончины поэта ему исполнилось десять лет.
   Как сказано выше, моя книга посвящена главным образом истории XIX века. И я заговорил о своем «соприкосновении» с внуками Тютчева прежде всего для того, чтобы утвердить верное представление об этой истории. Она, в сущности, очень близка к нам: мой дед, не говоря уже о прадеде, был современником Тютчева. И многие факты и проблемы, о которых идет речь в моей книге, имеют вполне «современное» звучание и значение…
   Мне могут возразить, что история страны до революции и после нее слишком резко различаются, в частности, в том аспекте, что человеческие семьи, игравшие значительную роль в Российской Империи, после 1917 года если и не подвергались репрессиям, то, уж во всяком случае, были лишены каких-либо привилегий и почестей.
   Ф. И. Тютчев, несмотря на свои непростые взаимоотношения с верховной властью (о чем будет рассказано подробно), пользовался благосклонностью со стороны Николая I и в особенности Александра II. В 1865 году император удостоил его чином тайного советника, который являл собой третью, а фактически даже вторую ступень в государственной иерархии, ибо наивысшего чина не имел тогда ни один человек (в 1867 году его удостоился А. М. Горчаков).
   Высокое положение Тютчева так или иначе сказалось на судьбе его детей. Его дочери Анна, Екатерина и Дарья были фрейлинами при высочайшем дворе, а сын Иван — гофмейстером (что соответствовало в придворной иерархии чину тайного советника) и членом Государственного совета.
   Тот же удел ожидал и внуков — детей Ивана Федоровича Тютчева. Его дочери Софья и Екатерина стали фрейлинами, причем первая была воспитательницей дочерей Николая II Ольги и Татьяны (убитых в 1918 году), а сын Николай — церемониймейстером двора (соответствовало чину статского советника).
   Казалось бы, послереволюционная судьба такой семьи должна была оказаться прискорбной или по крайней мере крайне «приниженной». Однако внук Тютчева Николай Иванович, бывший церемониймейстер высочайшего двора, стал заслуженным деятелем искусств РСФСР и кавалером ордена Трудового Красного Знамени;2 тютчевский правнук Кирилл получил за свою книгу о Суворове (1943) высокое одобрение самого И. В. Сталина (о чем мне в 1946 году не без восторга рассказывала его мать — бывшая фрейлина Екатерина Ивановна), а затем также звание заслуженного деятеля искусств и степень доктора наук; его сестра Ольга была школьной учительницей детей Сталина Василия и Светланы,3 как бы повторив «миссию» своей тети Софьи Тютчевой, которая воспитывала дочерей Николая II…
   Вышеизложенное может показаться чем-то совершенно несообразным и исключительным, но нечто подобное было, например, и в истории моей семьи. Мой дед, В. А. Пузицкий, дослужился до чина действительного статского советника (соответствовало генерал-майору), а один из его сыновей, Сергей (1896—1937), стал советским комкором (то есть генерал-лейтенантом) и кавалером двух орденов боевого Красного Знамени,4 а другой сын, Владимир (1898—1978), — полковником военно-медицинской службы, начальником Главной поликлиники Военно-воздушных сил СССР и кавалером нескольких орденов.
   Этого рода судьбы детей «бывших» — не какие-то раритеты. Так, полковник Генерального штаба императорской России Б. М. Шапошников стал маршалом Советского Союза, а граф А. Н. Толстой — одним из наиболее чтимых советских писателей, лауреатом Сталинских премий, депутатом Верховного Совета СССР, академиком и т.п. Говоря коротко, история сложнее и противоречивее, чем пытаются толковать ее многие нынешние авторы, утверждая, что после 1917 года все, как говорилось, «бывшие» и их дети были лишены всяких прав и возможностей.
   Разумеется, Россия в 1917—1937 годах пережила чудовищный революционный катаклизм, однако к концу 1930-х годов она, согласно известному речению, возвращается на круги своя, что выразилось и в судьбе потомков Федора Ивановича Тютчева. Но пора обратиться к его собственной судьбе…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1803-1822
 
Глава первая
 
ОВСТУГ

   Где мыслил я и чувствовал впервые…
Овстуг, 1849

 
   Федор Иванович Тютчев родился 23 ноября (по новому стилю — 5 декабря) 1803 года в селе Овстуг, расположенном у реки Десны, сорока верстами выше города Брянска, входившего тогда в Орловскую губернию. Здесь прошли его детство, отрочество и первые годы юности. Правда, почти каждый год Тютчевы проводили несколько месяцев (обычно зимних) в Москве, которая также сыграла неоценимую роль в становлении поэта, о чем пойдет речь в следующей главе книги. Но все-таки настоящей родиной Тютчева был Овстуг и его окрестности; здесь, сказал позднее поэт, «мыслил я и чувствовал впервые…»
   Старший современник Тютчева, исключительно высоко им ценимый Иоганн Вольфганг Гёте, оставил нам знаменитый афоризм: «Тот, кто хочет понять поэта, должен идти в страну поэта». Слово «страна» (немецкое «Land») означает в высказывании Гёте ту «землю», «край», «почву», которая имеет решающее значение в человеческом и творческом становлении поэта. И прежде всего нам надо попытаться более или менее ясно представить себе «страну» Тютчева.
   Овстуг расположен в той части, или, вернее, частице России, которая обычно зовется среднерусской полосой. Возьмем карту Европейской России и изберем на ней какую-либо точку в трехстах пятидесяти километрах к югу от Москвы. Ну, скажем, селение Богодухово на реке Неручь — притоке Зуши, впадающей в свою очередь в Оку. Если взять это селение в качестве центра некого круга с радиусом 150-200 километров, окажется, что заключенная в таком круге совсем малая часть России (всего каких-нибудь 3 процента площади ее европейской территории!) породила поистине великую плеяду художников слова, имена которых: Тютчев, Кольцов, А. К. Толстой, Тургенев, Полонский, Фет, Никитин, Лев Толстой, Лесков, Бунин, Пришвин, Есенин…
   Всех их часто называют «певцами русской природы». Но это только лишь одна сторона их творчества. Можно утверждать, что каждый из перечисленных художников слова — сознательно или бессознательно — стремился прямо и непосредственно воплотить эстетически положительные качества русского бытия и, в конечном счете, ставил перед собой цель сотворить национальный образ прекрасного. Красота русской природы для этих художников — только необходимое начало, исток, основа национальной красоты в ее целостном содержании, и природное прекрасное предстает в их искусстве в органическом единстве с человеческой красотой и, далее, покоряющей красотой самого их художественного слова.
   Необходимо оговорить, что «красота» и «прекрасное» в эстетике имеют мало общего с чисто бытовым употреблением этих слов, подразумевающим радующие глаз своей гармоничной формой явления, лица, предметы. Прекрасное в эстетике — и особенно в русской эстетике — немыслимо без напряженного духовного порыва, драматизма или даже трагедийности, что с такой яркостью выразилось в поэзии Тютчева; можно сказать, что его красота — это главным образом трагическая красота.
   Но вернемся к тютчевской «стране». Двенадцать названных выше имен слишком, даже, пожалуй, чрезмерно весомы, чтобы их происхождение из одной и той же столь малой части русской земли, части, которую и на лошадях-то можно было пересечь за день-два, являло собой лишь случайное совпадение.
   Эта в буквальном смысле срединная часть русской земли (Богодухово лежит примерно в тысяче верст и от Белого и от Черного моря) срединна и в чисто природном отношении. Это лесостепь, которая дает почуять степную ширь и в то же время еще сохраняет — местами даже и до сего дня — могучие боры, дубравы и рощи. И кроме того, в этом крае особенно рельефно выражена Среднерусская возвышенность. И с крутых холмов (князь Игорь, между прочим, двигался в половецкую степь именно через этот край, через эти холмы-шеломы, последний из которых горестно упомянут в «Слове»: «О Руская земле! Уже за шеломянем ecи!») открываются захватывающие дух просторы.
   Впрочем, нет смысла говорить об этом крае «вообще». Перенесемся прямо в Овстуг, помня, что всего в пятидесяти верстах к югу в родственной местности лежит Красный Рог А. К. Толстого, в ста верстах к юго-востоку — лесковское Панино, еще в ста верстах за ним — пришвинское Хрущово, а если на рассвете отправиться из Овстуга на добрых лошадях к северо-востоку, к концу дня доберешься в фетовские Новоселки или тургеневское Спасское-Лутовиново, а к следующему утру — и в Ясную Поляну.
   В нескольких километрах к западу от Овстуга над Десной вздымаются высокие холмы, один из которых, согласно географической мерке, должен даже зваться горой: его высота над уровнем моря — 228 метров. С этих холмов можно увидеть облик края во всем его размахе. К северу за широкой поймой Десны несколькими ярусами поднимается вековой лес, а на юге развертывается беспредельное пространство полей, уже за горизонтом которого — дубравы Красного Рога. Десна петляет в своем вольном русле, и ее извивы видны на много верст вдаль.
   В этих местах словно сошлись лицом к лицу русский Север и русский Юг; здесь обитают и глухарь, и орел-беркут. Можно недоумевать над написанным в Овстуге стихотворением Тютчева «Смотри, как роща зеленеет…», которое кончается строками:
 
И лишь порою крик орлиный
До нас доходит с вышины… —
 
   пока не увидишь на зоогеографической карте изданного в 1976 году «Атласа Брянской области» фигурку орла, нанесенную покамест еще, как и фигурка глухаря, тревожным красным цветом (обозначающим «редких животных»), а не безнадежным коричневым («исчезающих» — как, например, стрепет). В тютчевские времена «крик орлиный» могли услышать все побывавшие в Овстуге. Алексей Толстой писал тогда в полусотне верст к югу от Овстуга:
 
Край ты мой, родимый край!
Конский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья,
Ветер, степь да тучи!
 
   Бор и степь, орел и соловей — это не просто романтический набор (хотя знатоки поправляют автора, утверждая, что орлы не собираются в стаи), но точная зооботаническая характеристика родимого края Тютчева.
   Этот край не только сердцевина всей русской природы, но и сердцевина русского народа. Нелегко разглядеть национальное единство архангельских поморов и кубанских казаков, отделенных друг от друга двухтысячеверстным пространством. Но русские люди, живущие вокруг Богодухова, как бы соединяют в себе черты тех и других — и в образе жизни, и в душевном складе, и в слове. И, чтобы убедиться в этом, нет необходимости изучать бытие всего населения срединной Руси. Вполне достаточно вглядеться в творчество художников, выросших из этой почвы и выразивших ее сокровенную суть. В лирике Тютчева, в песнях Кольцова, в балладах Алексея Толстого, в очерках и романах Тургенева, в эпосе Льва Толстого, в сказах Лескова, в новеллах Бунина воплощен образ общенародной, общенациональной красоты.
   И самый тот факт, что все эти художники слова произошли из одной и той же небольшой части русской земли, чрезвычайно многозначителен. Он со всей убедительностью подтверждает решающую роль срединной Руси в творческом становлении Тютчева и Кольцова, Тургенева и Лескова, Пришвина и Есенина. Именно здесь, где (если попытаться наметить броские контуры многообразнейшего целого) как бы сведены лицом к лицу и угрюмый бор с его глухарями, и раздольная степь с ее орлами, именно здесь, где в человеческих обликах и душах могут объединиться и примириться суровость помора, плывущего в Ледовитый океан, и лихость казака, скачущего к Кавказскому хребту, — именно здесь могло и должно было зародиться в будущих великих художниках то зерно, то ядро, из которого развился затем общенациональный образ красоты.
   Мы знаем, что на семнадцатом году жизни Тютчев на долгие годы — на четверть века! — расстался со своими родными местами. Но мы знаем также об удивительно ранней духовной зрелости поэта. Его первый биограф Иван Аксаков дивился «его преждевременному развитию, что, впрочем, можно подметить почти во всем детском поколении той эпохи» (Аксаков тут же небезосновательно объясняет это стремительное созревание поколения могучим воздействием эпопеи 1812 года). Домашний учитель Тютчева, Семен Егорович Раич вспоминал, что уже лет с тринадцати Федор был «не учеником, а товарищем моим».
   Тютчевское неколебимое осознание верховного смысла и ценности родины и народа сложилось уже в самой ранней юности. Об этом со всей ясностью свидетельствует, например, одно из его писем 1845 года к дочери Анне. Дочь родилась и выросла в Германии, где с 1822 года служил Тютчев. Теперь, в 1845 году, шестнадцатилетняя Анна должна была впервые увидеть Россию, куда незадолго до того возвратился наконец сам Тютчев. И вот отец пишет ей о России, с которой сам был разлучен (не считая четырех кратких отпусков) двадцать с лишним лет… Пишет, выражая то понимание и переживание родины, которое в основе своей могло сложиться у него только в юности, до его отъезда в Германию:
   «Ты найдешь в России больше любви, нежели где бы то ни было в другом месте. До сих пор ты знала страну, к которой принадлежишь, лишь по отзывам иностранцев. Впоследствии ты поймешь, почему их отзывы, особливо в наши дни, заслуживают малого доверия. И когда потом ты сама будешь в состоянии постичь все величие этой страны и все доброе в ее народе, ты будешь горда и счастлива, что родилась русской».
   Обо всем этом важно, даже необходимо сказать в самом начале книги о поэте, ибо слишком широко распространены совершенно беспочвенные и даже попросту нелепые представления, из-за которых Тютчев является в глазах множества людей, в том числе даже и его ревностных почитателей, чуть ли не в облике некого «иностранца», далекого от коренной русской жизни. Мы еще не раз вернемся к этой теме.
   А теперь вглядимся в тютчевский Овстуг. Даже по очень скудным дошедшим до нас сведениям можно представить себе нарастающее с годами богатство впечатлений, формировавших здесь, в Овстуге, душу и разум поэта.
   Вначале, в первые годы, — это малый, скромный, но все же по-своему неисчерпаемый мир самой усадьбы. «Старинный садик, — вспоминал позднее Тютчев, — четыре больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов в сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, — все это помещается на участке в несколько квадратных сажен…»
   Постепенно этот мир расширялся за ограду усадьбы. Через много лет Тютчев провел дочь Дарью как бы по второму кругу (уже за усадебной оградой) своего детского мира, и она рассказала об этом в письме к сестре: «Мы отправились вместе, папа и я, сперва на могилу дедушки, затем в рощи, с которыми связано… столько детских воспоминаний; он рассказал мне, что однажды, когда он со своим наставником гулял в роще рядом с кладбищем, они нашли мертвую горлицу в траве и похоронили ее, а папа написал эпитафию в стихах… Папа приходил после заката солнца собирать душистый чудоцвет в тишине и темноте ночи, и это вызывало в нем неопределенное ощущение таинственности и благоговения… Эти перелески, этот сад, эти аллеи были целым миром… и миром полным; тут пробудился ум, и детское воображение в этой реальности видело свой идеал».