Козлов Юрий. Колодец пророков

   – Сколько вам будет через тридцать лет? – не выдержал Илларионов. – Сто двадцать?
   – Я знаю, о чем ты думаешь, сынок, – погрозил ему пальцем крестный.
   – Я готов хоть сейчас на остров, – решил не продолжать скользкой (опасной) темы Илларионов. – Как говорится, не выходя из вертолета.
   Он подумал, что если и впрямь уподобить душу компьютеру, то слова: «Я знаю, о чем ты думаешь» всегда таят в себе опасность. На жестком диске души было много разных файлов и далеко не всеми из них следовало гордиться.
   – Ты думаешь, отчего бы мне не заняться более приличествующими вещами, такими, к примеру, как поиски философского камня, определение формулы эликсира вечной юности, выращиванием в колбе гомункулуса? – спросил генерал Толстой. – Все это было и ушло, исчезло. Все сущее, сынок, уходит исчезая и исчезает уходя…
   – Полагаю, это для вас пройденный этап, – уважительно заметил Илларионов. – Принимая за доказательство ваш возраст, физическую форму, а также понесенные финансовые потери.
   – Я вынужден констатировать, сынок, – рассмеялся генерал Толстой, – что мне не удается задурить тебе голову. Это еще один довод в пользу того, что ты должен занять мое место.
   – Предпочел бы составить вам компанию на острове в школе пророков, – не согласился Илларионов.
   – Я не могу бросить страну, сынок, – тихо произнес генерал Толстой, – пока не исчерпаю всех своих и чужих, – бросил быстрый взгляд на Илларионова, – возможностей спасти ее. Благо страны для меня превыше всего. Я не могу, как твой отец, сойти с дистанции.
   – Категория блага темна и многопартийна, генерал, – возразил Илларионов. – Но прежде чем вы поставите передо мной задачу, так сказать, исчерпаете мои возможности, я бы хотел знать, хотя бы в общих чертах, конечную цель.
   – Я научу тебя видеть сквозь стены, – словно не расслышал его крестный, – гипнотизировать с помощью стеклянного паука, приколотого к галстуку, предсказывать ближайшее будущее по положению луны относительно средней звезды на кремлевской башне, определять верность или неверность женщины по левой стороне листа фикуса, научу гадать по кошачьему глазу, по…
   – Картам Руби, – подсказал Илларионов, – картам мертвых. – Он посмотрел вперед, и инстинктивно выставил руку. Прямо на лобовое стекло кабины неудержимо наплывал огромный аэростат с фосфоресцирующей надписью: «Финансово-промышленная группа «ДроvoseK».
   Но генерал Толстой бросил вертолет вниз как пикирующий бомбардировщик, а над самыми крышами в тонких шипах и белых лилиях спутниковых телевизионных антенн плавно вывел машину из пике. Крыша была так близко, что Илларионов заметил полыхнувшие у трубы многочисленные кошачьи глаза. Сейчас гадать по ним было просто – кошки были насмерть перепуганы.
   – Мы вступаем в область еще более темную и многопартийную, чем понятие блага, – устало произнес генерал Толстой. – Зачем тебе туда, сынок? Человек должен жить в единственном – своем – мире. Проникнув в смежные миры, ты можешь приобрести власть или богатство, но тамошние приобретения здесь оказываются для тебя бесполезными, потому что нарушается основной принцип мироздания – принцип подобия. Добытые там дары превращаются здесь в свою противоположность, а попросту говоря, в страдание. Смертным людям, сынок, не дано понять эту тоску. Она сильнее времени, сильнее пространства, не говоря об обычных человеческих чувствах. Мы – самые несчастные существа во Вселенной, сынок. Граница между мирами, сынок, есть граница превращения нечто в ничто. Я могу жить еще хоть десять тысяч лет, но я ничто во всех мирах, потому что однажды я имел несчастье перейти границу.
   – Я бы этого не сказал, – Илларионов посмотрел на генерала Толстого и сам испытал ужас, сравнимый с ужасом кошек на крыше у трубы, когда на них спикировал вертолет. У крестного вдруг ввалились глаза, круглая лысая голова как-то съежилась или усохла. Илларионову показалось, что он смотрит в пустые глазницы мертвеца, точнее не человека. Ему захотелось перекреститься. Он едва удержал рвущуюся ко лбу руку.
   – Крестись, крестись, сынок, иногда это помогает, – философски заметил вернувший себе прежний облик генерал Толстой. – Кстати, тебе пригодились подарки, которые я дарил тебе в детстве?
   – Зеркало, медный жук и бабочка? Нет. Разве только зеркало. Один раз.
   – Вот видишь, – опечалился генерал Толстой, – а ведь эти вещицы суть отражение той власти, которая, как ты полагаешь, что-то значит. Теперь ты понимаешь, сынок, сколь иллюзорно мое могущество…
   – Где мой отец? – задал Илларионов совершенно неуместный для присутствовавшего на отцовских похоронах сына вопрос.
   – Боюсь, что не смогу ответить на твой вопрос, – пожал плечами генерал Толстой. – Там, где он сейчас – там нет логики, там не действуют привычные для нас законы. Я даже не знаю, помнит ли он тебя?
   – О чем он плакал тогда? – перед мысленным взором Илларионова-младшего пронесся рассекающий пространство и время черный ворон со стекающей кровавой слезой. – О чем лил кровавые слезы, когда был вороном?
   – О чем может лить слезы ворон, сынок? – усмехнулся крестный. – Или о том, что клевал падаль, или – что пил живую кровь. Но скорее всего – что запивал падаль живой кровью.
   – Я… увижу его? – Илларионов-младший, впрочем, не был уверен в точном соответствии глагола «увижу» предполагаемому действию.
   – Обещаю, сынок, – проникновенно и искренне, как и положено при обмане, произнес генерал Толстой. – Я знаю, тебя беспокоит «Технология-36». Я расскажу тебе про нее, сынок, хоть и не думаю, что это доставит тебе удовольствие. Я отвечу на любые твои вопросы. Это твое последнее задание, сынок. Потом ты примешь решение. Если захочешь – займешь мое место, я проведу решение через коллегию, подготовлю соответствующий указ президента. Или купишь себе остров в Полинезии, сам откроешь школу пророков и будешь жить там в свое удовольствие.
   Ядам тебе столько денег, сколько ты пожелаешь. Это даже не задание, сынок. У меня уже нет морального права тебе приказывать. Я всего лишь прошу тебя, сынок, помочь России. Я не могу оставить эту страну, пока существует хоть малейший шанс… Ты ведь знаешь, зачем я поднял тебя в небо, что мне от тебя нужно?
   – Выборы, – сказал Илларионов. – Гадалка Руби сказала про выборы. Но почему вы так уверены, что они состоятся?
   – Не имеет значения, состоятся они или не состоятся! – генералу Толстому, похоже, надоело играть роль доброго дяди, ласкового мудреца, волшебника из страны Оз. – Пусть эта плоскость реальности тебя не волнует. Отдай мне выборы, сынок.
   – Вы хотите сказать, что не знаете результатов предстоящих выборов? – тихо спросил Илларионов. – Вам не известен результат этих сраных выборов? Гадалка Руби сказала, что…
   – Мне известен результат сраных выборов, – еще тише ответил генерал Толстой. Илларионову не раз приходилось наблюдать приступы управляемого генеральского бешенства. – Я знаю, что сказала гадалка Руби. Я не сказал, что мне хотелось бы узнать результаты выборов, полковник Илларионов! – в прозрачной вертолетной кабине голос генерала гремел, как голос пророка в храме или сержанта на плацу. – Мне нужны сами выборы! Мне нужны все возможные и невозможные варианты их окончательного исхода! Ваша задача заключается не в том, чтобы сообщить мне, кто победит, а кто проиграет – это мне и без вас известно, а в том, чтобы предоставить мне возможность самому решить, кто победит, а кто проиграет. Я ясно излагаю свои мысли, полковник?
   – Вы хотите подменить на этом отрезке истории России Господа Бога? Я вас правильно понял, товарищ генерал? – Илларионов посмотрел вниз. Вертолет висел на Сивцевым Вражком. Длинный, извилистый переулок был тих и непроницаем, как мистическая река народного волеизъявления. Но рядом ярко и нагло, как фальсификация, светил огнями пьяный Арбат.
   – С одна тысяча девятьсот сорок девятого года, – ответил генерал Толстой, – мир управляется по законам киберпространства, то есть беззаконно. Сразу во все стороны, задом наперед и в темноте. Путь человечества более не освещается светом праведных душ. Я хочу вернуть Божий промысел на рельсы линейности, сынок. И ты мне в этой поможешь.
   – А если нет?
   – До сих пор у нас речь шла о прянике, – генерал Толстой плавно повел вертолет вниз. – Мне бы не хотелось говорить о кнуте, сынок. Единственно могу сказать: это не смерть, это гораздо хуже.
   – «Технология-36»? – спросил Илларионов.
   – Ты вынуждаешь меня цитировать Достоевского, – рассмеялся генерал Толстой, без малейшего смущения посадил вертолет прямо во дворе дома Илларионова. – С умным человеком и поговорить приятно… Я не ставлю жестких сроков, сынок, но, сам понимаешь, затягивать смысла нет. – Нажал кнопку на пульте, и прозрачная полость кабины со стороны Илларионова плавно раздвинулась. В теплую кабину ворвался холодный ветер.
   – Мне будут нужны те древние рукописи, – сказал, покидая кабину, Илларионов.
   – Я знаю, сынок, – ответил генерал. – Всю свою жизнь я только тем и занимаюсь, что меняю прошлое на будущее. Ты их получишь.
   И когда Илларионов удалился на несколько шагов:
   – Сынок! Ты ничего не хочешь сказать своему старому крестному?
   – Только одно, товарищ генерал, – остановился Илларионов. – Надеюсь, вы знаете, что делаете.
   – Хорошо сказано, сынок! – одобрил генерал Толстой. – Помни про саранчу.
   Над вертолетом почти бесшумно закрутился винт. Генерал Толстой погрозил кулаком слишком близко приблизившимся к машине бомжам. Бомжи, однако, не сильно держались за жизнь, а потому проявляли в своем движении настойчивость зомби. Возможно, мысль подставить пропащую голову под рубящий винт казалась им не лишенной смысла. Генералу Толстому пришлось поторопиться со взлетом.
   Когда вертолет оторвался от земли, Илларионов, наконец, понял, что именно он напоминает: саранчу!
   …Через мгновение вертолет был высоко над Москвой в слоистом рекламном небе. Пролетая мимо неприкаянного аэростата с фосфоресцирующей надписью: «Финансово-промышленная группа «ДpovoseK», генерал Толстой снял с пульта телефонную трубку, набрал номер.
   Номер ответил не сразу.
   – Мельхиоровая, – сказал генерал в трубку, – я лечу к тебе на крыльях любви. Можешь встретить меня на крыше. Я сейчас над Красной Пресней.

I

   Покойные братья Хуциевы, как и следовало ожидать, приехали в пансионат «Озеро» навестить Дровосека на хорошей машине – японском джипе «Яшида-450». Этот восьмицилиндровый (как его называли, «гоночный вездеход XXI века») джип было очень трудно догнать и еще труднее остановить. Его колеса густо пронизывал бронированный корд. Выпущенные из стандартного оружия пули увязали в тяжелых литых колесах чудо-машины, как в бронежилете. Было известно, что пять подобных джипов закуплены управлением охраны президента.
   На хуциевском, однако, стояли обычные правительственные номера. Имелась и мигалка. Объявленные во всероссийский розыск как государственные преступники, братья, стало быть, не томились в пробках у светофоров, в отличие от прочих московских водителей.
   Пухов еще раз мысленно похвалил братьев-гулийцев за то, что они приехали одни – без шофера и без охраны. Майору в общем-то нравился этот строгий и мужественный кавказский народ. В большинстве своем гулийцы были прямыми, открытыми людьми. Они открыто и прямо дружили (делали дела) с людьми других национальностей, в случае же необходимости (когда дела заканчивались или шли не так, как планировали гулийцы), не менее открыто и прямо убивали бывших деловых друзей.
   Пухов, впрочем, не уставал удивляться их странному простодушию, видимо, основанному на завышенной самооценке. Долгая (слишком, как выяснилось, для них тесная) близость гулийцев с Россией, в особенности с ее преступным миром, который за годы российско-гулийской войны им удалось в значительной степени под себя подмять, развратила гулийских паханов, внушила им по отношению к русским (преступным авторитетам и, вообще, народу) презрение, граничащее с беспечностью. К примеру, братьям Хуциевым и в голову не могло прийти, что если лично они не собираются убивать Дровосека, то в его окружении может отыскаться кто-то, кто захочет (как майор Пухов) убить их. Это явилось для них настоящим откровением. Гулийцы слишком уж уверились в своем праве с легкостью распоряжаться русскими жизнями, которые они ценили не дороже истраченной пули. Подобная уверенность иной раз оказывала им плохую услугу. Пухов решительно не имел ничего против гордых и свободолюбивых гулийцев, но только до тех пор, пока они не убивали русских.
   Впрочем, он допускал наличие так называемой гулийской правды. Пухов имел честь лично выслушать основные ее тезисы из уст самого генерала Каспара Сактаганова, тогда еще не президента и главнокомандующего вооруженными силами Республики Гулистан, а то ли беженца, то ли политэмигранта из СССР, перебивающегося с хлеба (гамбургера) на квас (кока-колу). Генерал сам не понимал своего тогдашнего статуса и, будучи приверженцем ясных решений и решительных действий, очень от этого страдал. Пухов, помнится, сказал ему, что «гулийская правда» в его толковании – верный путь к истреблению (исчезновению) собственного народа. На что генерал-беженец возразил, что существуют более серьезные, нежели жизнь и смерть, вещи, о которых русские, похоже, забыли. Скажем, честь и достоинство, или суд потомков. Малые народы, объяснил генерал Сак, могли, несмотря на пролитую кровь и доставленные им русскими страдания, разделять судьбу царской и советской России в ее величии, но никакая сила не заставит их разделять судьбу нынешней (неизвестно какой) России в бесчестье и позоре. Быть сегодня русским, заметил генерал Сак, и не бороться за честь и достоинство своей страны и собственного народа – попросту стыдно.
   Не сказать, что Пухову пришлась по сердцу эта прямота. В ней присутствовала изрядная доля истины. Их спор, впрочем, тогда казался майору чисто теоретическим. Ему и в страшном сне не могло привидеться, что генерал Сак начнет последовательно, пункт за пунктом претворять «гулийскую правду» – программу освобождения Гулистана от России любой ценой, в том числе и ценой самоистребления, в жизнь.
   Исследуя салон джипа, майор обнаружил техпаспорт, согласно которому джип значился служебной машиной Министерства Российской Федерации по делам национальностей и региональной политике, а также выправленное честь по чести (в вишневых корочках с гербом) удостоверение начальника отдела этого министерства Нимрода Хуциева. С фотографии на Пухова смотрела надменная усатая морда старшего брата Хуциева. Майор вспомнил, что его зовут Салман, а не Нимрод. У гулийцев не было такого имени – Нимрод. Так звали древнего ассирийского царя, изумившего тогдашний мир своей жестокостью и массовыми убийствами. Майор же Пухов«изумился числу абсолютно подлинных, заверенных всеми мыслимыми печатями пропусков, предоставляющих право джипу без досмотра и с любым количеством пассажиров въезжать хоть в Кремль, хоть в Дом правительства, хоть в Барвиху. Отыскался и дипломатический паспорт Хашимитского Королевства Иордании, в который опять же была вклеена фотография старшего брата Хуциева, которого на сей раз звали Ахмед Хуциев (достойный гулиец, похоже, ни при каких обстоятельствах не желал носить другой фамилии, кроме той, которая досталась ему от отца), а под сидением (помимо столь любимого гулийскими боевиками израильского «Узи») – дипломатические иорданские номера. Все это, впрочем, не так сильно озадачило майора Пухова, как авиабилет до Франкфурта-на-Майне с открытой датой на текущий месяц. В течение пяти оставшихся до конца месяца дней «дипломат» из Иордании Ахмед Хуциев должен был или улететь из России, или сдать билет. Хотя, конечно, что такое для уважающего себя гулийца жалкие пятьсот двадцать марок – цена люфтганзовского билета первого класса?
   Впору было порадоваться уместности лондонской версии, но майор Пухов вместо радости ощутил смутную тревогу. Он неплохо знал гулийцев. Их называли ворами, бандитами, разбойниками, террористами, но никто и никогда не называл их трусами. Гулийцы искренне презирали нынешнюю Россию – ее полуизбранного, полусамозванного, полувечного (инфаркто-инсультник, циррозник, алкоголик и лекарственный, подверженный суицидному синдрому токсикоман с одним действующим мозговым полушарием, он и не думал ни помирать, ни уходить от дел) президента, правительство, Думу, Совет Федерации, воров, народ, казаков, армию, деловой и преступный мир. Даже русских женщин, на которых они когда-то охотно женились, они теперь возили за своими партизанскими отрядами в автобусах, приспособленных под походные бордели. Были известны случаи, когда отцы-гулийцы убивали сыновей, если те не слушались их и женились на русских (украинках, белоруссках).
   Гулийцы отныне не знали милосердия к славянским женщинам, и в прошлые свои приезды в Гулистан известный в войсках специалист, консультант, борец против терроризма майор Пухов объяснял армейским старлеям, прапорам и сержантам, что войну с гулийцами лучше было вообще не начинать. А если уж начали, давить надо было сразу, изо всех сил, всей мощью и без пощады. Что сейчас (после того, что сделали с их страной) о чем-то договариваться с гулийцами, заключать с ними какие-то договора – дохлое дело. Они, стиснув зубы, еще терпят русских предателей – разного рода посредников и миротворцев – но до судорог ненавидят всех прочих – нормальных – русских, вообще не считают их за людей, а потому, если и ведут переговоры, то не держат в мыслях соблюдать записанные условия. Гулийцев надо или отпускать из России, или убивать всех до единого. Поэтому, хоть это и чудовищно звучит, но лучший (для России) гулиец сегодня – мертвый гулиец.
   Доводилось Пухову и сиживать на пресс-конференциях, «круглых столах», где речь шла о нарушениях российской армией прав человека в Гулистане, а иной раз и о зверствах российских военнослужащих. Пухов осуждающе кивал, как бы целиком и полностью соглашаясь с говорившими (то из Amnisty international, то из ООН, то из ОБСЕ, а то и из российских общественных организаций), однако перед глазами у него стоял автобус-бордель, в котором отступающие в горы гулийцы сожгли четырех русских невольниц, предварительно выколов им глаза, отрезав груди и вспоров животы. Автобус должен был сгореть дотла, но неурочный сильный дождь сбил пламя. Подошедший спецназ увидел то, что увидел. То есть истинное, очищенное от слов, эмоций и политики отношение гулийцев к русскому народу (бабам – наиболее обездоленной и беззащитной его части). Пухов вполне допускал, что, возможно, и русские солдаты иногда вспарывали животы гулийским женщинам, но сути дела это не меняло. В любом вооруженном гулийце он видел личного врага и ненавистника своего народа, которого надо было убить. Пухов, естественно, понимал, что неправ, но ему было плевать. В Гулистане сражались не федеральные войска (федералы, как их презрительно именовала российская пресса) и мятежники-сепаратисты (гулийские бойцы), а народы, и никакой вины Пухова не было в том, что он принадлежал к одному из них.
   Поэтому ни один уважающий себя гулиец – а приближенные к генералу Саку братья Хуциевы входили в элиту гулийской военно-криминальной аристократии – не стал бы приобретать авиабилет в другую страну с открытой датой из одного лишь страха перед российской милицией, которую гулийцы считали трусливой, стопроцентно продажной и бездарной. Даже если братья Хуциевы замыслили гробануть Центробанк или Грановитую палату, им не было нужды в случае неуспеха бежать в Германию. Во-первых, криминальный чин братьев в преступной иерархии был весьма высок. У старшего, по крайней мере, никак не ниже генерал-лейтенанта. Вряд ли бы они самолично полезли под пули, а потом бы удирали с награбленным от погони. Для этого существовали специальные тренированные, толерантные к наркотикам (чтобы подавить страх) люди. Во-вторых, даже в результате полного провала (это при том, что ни одно крупное банковское и любое другое ограбление в России принципиально не раскрывалось) у них было достаточно времени, чтобы отбыть из столицы с достоинством, приличествующим их положению. К услугам братьев были сотни квартир в Москве, Питере и в других городах России. Их ждали в новых независимых странах, откуда по требованию российской прокуратуры еще ни разу не выдали ни одного преступника-гулийца. И, наконец, свободная от российских войск горная часть Гулистана – вотчина генерала Сака, – куда им было раз плюнуть добраться из Москвы через Азербайджан или Грузию, а то и прямиком (за хорошие деньги) на российском военном транспортнике с аэродрома в Чкаловске еще и с попутным прикупом оружия.
   Речь, выходит, шла об акции, рискованной даже по гулийским понятиям.
   Пухов, в принципе, был готов в путь. Все, необходимое для путешествия, лежало в сумке на сидении джипа. Немалая ценность заключалась в секретных номерах телефонов и пейджеров доверенных людей Дровосека в нужных Пухову – от Смоленска до Краснодара и Нальчика – городах России.
   Майор знал государственную власть. Знал криминальную. Знал изменчивую, противоречивую, но достаточно организованную и эффективную власть спецслужб. Теперь-ему представлялась возможность познакомиться с неведомой доселе властью – финансовой. Ремер сообщил, что дал соответствующее шифрованное уведомление по спутниковой компьютерной сети для всех региональных структур финансово-промышленной группы «ДроvoseK».
   – Наши люди сделают для вас все, – заверил Ремер.
   – А что могут ваши люди? – поинтересовался Пухов.
   – Ну… – задумался Ремер, – скажем, уронить или, наоборот, повысить курс рубля. Закончить гулийскую войну. Поменять правительство. Развалить или вновь собрать страну.
   – Почему же тогда, – спросил Пухов, – ваша империя – колосс на глиняных ногах, слон на паутинных ножках? Почему, если вы можете все – вы все время стоите на краю пропасти, готовые каждую минуту рухнуть вниз?
   – Это вопрос не столько экономики, сколько метафизики, – усмехнулся Ремер. – Деньги, конечно, ключ ко многим дверям, но не ко всем. В России с помощью денег открываются двери, которые, казалось бы, не должны открываться этим ключом, но почему-то не открываются те, которым самой природой назначено открываться с помощью денег. В больших деньгах, – задумчиво продолжил Ремер, – присутствует некий дьявольский туман, как в компьютерном гиперпространстве, где не действует линейная логика, в частности, в отношении понятий добра и зла. Поэтому путь денег не всегда постигается умом. Но одно я могу сказать определенно: деньги ничто там, где ничто – человеческая жизнь.
   В государстве генерала Сака – Республике Гулистан – человеческая жизнь почиталась за ничто едва ли не больше (если ничто, конечно, имеет сравнительную степень), чем в России. Но почитались ли там за ценность деньги?
   …Майор Пухов вспомнил славный осенний вечер в предгорьях Гулистана. Он коротал его вместе со своими ребятами в просторном – красного кирпича – доме известного гулийского бандита, контролировавшего оборот наркотиков Юга России, а в данный момент отошедшего с боевиками в горы, где, можно было не сомневаться, у него имелись дома не хуже. Трехэтажный дом стоял посреди реликтовой дубовой рощи на берегу отсутствующей на географической карте быстрой реки, в которой водилась форель. По причине войны форелью не занимались, и она жировала и торжествовала, выпрыгивая из воды, вспыхивая в прохладном воздухе огнем, унося в воду малиновый свет садящегося солнца. В голову шли совершенно неурочные мысли о рыбалке, охоте, а также о красоте и чистоте Божьего мира, неустанно оскверняемого людьми.
   Все было бы хорошо в неразграбленном палаццо на берегу отсутствующей на географической карте быстрой реки, если бы не доносящиеся из гаража стоны гулийцев, от которых ребята Пухова стремились получить ясный и недвусмысленный ответ: где в данный момент находится командующий южным фронтом и одновременно начальник службы безопасности Республики Гулистан Нурмухамед? Команда Пухова планировала взять его именно в этом благословенном месте, в этом просторном доме. Ребята были очень раздосадованы тем, что свидание с Нуром не состоялось.
   Гулийцев было трое. Они держались мужественно. Телохранитель Нура даже успел плюнуть на руки специалиста, подносящие к его яйцам оголенный – естественно, под напряжением – электропровод. Второй – брат жены Нура, то есть шурин главы службы безопасности непризнанной республики – отменный снайпер, уложивший не один десяток русских офицеров (он стрелял только по офицерам и целился всегда только в глаз), похоже, уже ничего не соображал, бормоча монотонные молитвы, повернувшись превращенным в фарш безглазым лицом к Востоку, в сторону садящегося солнца, которого он более не мог видеть. Должно быть, он готовился к встрече с Аллахом. За свою земную жизнь он убил немало врагов, в смертный час не предал своих и принял муку от неверных. У него были все шансы оказаться в мусульманском раю среди цветов и плодов, шелестящих фонтанов и готовых к любовным утехам гурий.