Страница:
Попасть в забытую Богом Ираклию оказалось, однако, не так-то просто. Августа не захотела прыгать ночью с парашютом или высаживаться из вертолета на горном перевале. Это посчиталось бы нарушением обычаев страны. По законам Ираклии, въехавших в страну нелегально сажали на неопределенно долгий срок в земляные ямы, прибывших же законно (для этого требовалось нотариально заверенное приглашение и переданное в консульство Ираклии специальное ручательство по меньшей мере двух уважаемых ираклийцев) встречали как дорогих гостей, желания которых были для хозяев священны.
Августа вылетела в Гулистан, в расположение частей одного из полевых командиров, контролировавшего прилегающий к Ираклии район и имевшего в Ираклии многочисленных родственников. Двое из них и должны были поручиться за Августу.
Наверное, она была хороша в высоких черных ботинках и в камуфляже, потому что стройный, рыжебородый, не лишенный мужской привлекательности, с зеленой повязкой оруженосца Аллаха на лбу полевой командир – его звали Хасан – устроил в ее честь пир, хотя не в обычаях гулийцев было воздавать почести женщине, тем более иноверке. Но он вышел из положения, объявив Августу личным представителем премьер-министра России. В ту пору как раз начались очередные переговоры о мире. Гулийцы без боя под видом мирных жителей занимали позиции, с которых русская армия ранее вытеснила их ценой большой крови. Ничто, следовательно, не могло помешать пиру, сопровождаемому демонстрацией гулийской военной удали – гонке со стрельбой по-македонски на джипах, танцам с кинжалами в зубах, бросанием ножей в вековые дубы, переправе через реку по дну с камнем в руках и со специальным пузырем на голове. Гвоздем программы было снесение голов шашками из проносящихся джипов у поставленных на колени посреди поля русских пленников, но из уважения к национальным чувствам Августы Хасан опустил эту часть.
Какая-то в нем жила неизбывная печаль, в этом Хасане, бывшем министре культуры Гулийской АССР, справившем несколько месяцев назад свадьбу с немолодой французской тележурналисткой. О свадьбе «Гулистан-Париж» шумели российские и европейские газеты, камер на свадьбе было едва ли не больше, чем бокалов. Бракосочетание «Гулистан-Париж» было чисто пропагандистской акцией, попыткой не столько породнить Хасана с похожей на цаплю немолодой женщиной, сколько – гулийскую войну с Европой. Европа отныне должна была видеть в гулийских повстанцах не только мужественных борцов за свободу, но и превосходных мужей для одиноких европейских женщин.
Августа знала имя этой печали: ясность.
Ясность являлась несовершенным способом познания мира, поскольку исключала возможность анализа фактов действительности (данностей), раз за разом размещая их по ледяным сусекам сложившихся представлений. Несовершенство ясности как способа познания заключалась в том, что она позволяла видеть суть явления, но при этом увиденная (зачастую правильно) суть ошибочно принималась за единую, неделимую и неизменную. Грубо говоря, человек постигал мир до некоей черты, полагая ее пределом, за которым нет ничего, кроме разочарования, подлости и горя, в то время как самое интересное начиналось именно за чертой. Но если бы это понимали все люди, мир сделался бы во все стороны бесконечным и неуправляемым. Ясность была якорем, цепляющим за дно корабль познания. Ясность была порогом, за которым мужчина, который еще долго мог оставаться молодым, начинал неудержимо стареть. Одержимые ясностью мужчины почти не улыбались, морщины на их лицах углублялись, волосы стремительно седели.
Хасан, как истинный оруженосец Аллаха, не пил на пиру вина. Тоскующий его взгляд все время стремился вдаль – поверх крон вековых дубов – к линии чистого неба, на котором не было ни облаков, ни звезд, ни закатных сполохов. Небо было стерильным и ясным, как смерть.
– Что ты там видишь, Хасан? – спросила Августа, которая, в отличие от Хасана, пила вино и к тому же знала, что мучающая Хасана ясность – всего лишь ступенька на лестнице познания, к которой, конечно, можно надолго приклеиться подошвами, но которую можно и преодолеть. – Вместо неба?
– Ты не поверишь, – ответил Хасан, – но вместо неба я вижу там доллар – длинный и зеленый, как знамя Аллаха.
– Тогда останови эту войну, Хасан, – сказала Августа. – Зачем она твоему народу? Ты второй человек в Гулистане. Стань первым, займи место генерала Сака.
– Я не подчиняюсь генералу Саку, – усмехнулся Хасан. – У меня другой командир.
– Аллах? – предположила Августа, с удовольствием отхлебнув сладкого орехового вина, от которого, по слухам, не отказывался сам аятолла Хомейни.
– Не так высоко, – ответил Хасан, – чуть ниже. Премьер-министр России.
– А кто тогда командир у Али? – спросила Августа про третьего человека в Гулистане, любимого в Европе за неуступчивость на переговорах и жестокость к пленным и заложникам.
– Али получает деньги от московских гулийцев, – ответил Хасан. – Московские гулийцы слушаются московского мэра.
– У Карима?
– У Карима сейчас нет хозяина, – поправил на лбу зеленую повязку Хасан. – Его командира в Москве убрали. Со дня на день уберут и Карима.
– Но по твоей логике генерал Сак…
– Да, – перебил Хасан, – единственный, кому подчиняется генерал Сак, не считая, конечно, Аллаха, это президент России.
– А они? – кивнула Августа в сторону, где за дубовыми лесами, рекой и горами предположительно располагались блок-посты российской армии. – За что они воюют и кому подчиняются?
Хасан долго молчал, поглаживая сделанную из слоновой кости, инкрустированную серебряной вязью – спорным изречением из Корана: «Меньше читай – больше думай» – рукоятку старинного ножа на поясе.
– Я думаю, – задумчиво произнес он, – они подчиняются судьбе. Но мне не ясна их судьба. Их много. Они достаточно сильны, чтобы навести порядок не только здесь, но и в России. Но они предпочитают умирать в боях за наши аулы, которые их правители потом возвращают нам, а их – под наши пули. Ты спрашиваешь, за что они воюют? Они воюют, потому что Россия всегда была слишком большая, русских всегда было слишком много, в России всегда всего было с избытком, чтобы народу некуда было отступать, чтобы он замер у черты, встал на «нет», как мы, гулийцы. Русские не понимают, что такое «нет». В этом их беда. Очевидные вещи для русских слишком долго не очевидны. Они никак не могут поверить, – рассмеялся Хасан, – в то, что их сживают со свету. Мне их не жалко, – махнул рукой Хасан. – Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что?
После пира вечером они долго гуляли в дубовом лесу. Будто бы случайно вышли к бревенчатому домику на опушке. В одной комнате был накрыт стол, в другой стояла огромная кровать. Хасан легко подхватил Августу на руки, понес мимо стола к кровати. Она могла не менее легко убить его ударом ножа в шею, но вдруг прочитала на его печальном лице, в его прозрачных немигающих, как у хищной птицы, глазах близкую смерть.
– Доллары не сделали тебя счастливым, Хасан, – прошептала она, – будь осторожен. На тебе печать смерти.
– Хочешь скажу, зачем ты едешь в Ираклию? – Хасан осторожно опустил ее на кровать, начал расстегивать на ней камуфляж. Известие о скорой смерти, похоже, нисколько его не огорчило. Августа поняла, что он сам ищет смерти.
– Зачем? – Августе было интересно, как он сформулирует то, что она сама еще не сформулировала.
Рука Хасана коснулась ее шеи:
– Ты уже ходила по этой дороге, – скользнула по едва заметному шраму.
– Пыталась, – Августа показала ему перечеркнутые тонкими шрамами запястья.
– Но не преуспела в этом путешествии, – констатировал Хасан.
– Меня вернули против моей воли, – Августе было интересно, снимет ли он с головы зеленую повязку оруженосца Аллаха.
Хасан неторопливо, как перед баней или купанием в уединенном месте, снял с себя все, за исключением повязки. Выходило, Аллах не имел ничего против любви с иноверками.
– Ты едешь в Ираклию, – грубо схватил ее за плечи Хасан, – чтобы уничтожить президента Глахуну и его народ!
– Ты спятил! – легко сбросила его руки, уперлась ему коленкой в грудь Августа. – Не я, а такие как ты уничтожают народы! Разве тебе не известно, что маленькие народы живут одной, душой, что если для большого народа предательство верхов – исправимая во времени беда, для маленького – национальная катастрофа, трагедия. Хочешь скажу, когда на твой народ и на тебя легла печать смерти? На гулийский народ, когда вы – его аристократия и вожди – продали его за доллары, которые не принесли вам ни победы, ни счастья. На тебя – когда ты, воин, символ мужества и сопротивления, как последняя дешевка лег в кровать со старой французской шлюхой!
Хасан размахнулся, но Августа ребром ладони, стараясь не сделать ему больно, выключила его руку – она повисла как плеть. Другой рукой выхватила из лежащего на полу пояса Хасана нож с рукояткой из слоновой кости, инкрустированной серебряной вязью.
– Хочешь, открою тебе последнюю тайну гулийской войны? – несильным ударом ноги отбросила Хасана к стене – подальше от лежащего на одежде оружия. – Вы – доблестные гулийские командиры – не мужики, сражающиеся за свободу своего народа, а жалкие безвольные б…и, продающиеся за доллары русским, американцам, туркам, всем кто захочет. Но вы хуже, чем б…и, потому что расплачиваетесь за доллары не своим телом, хотя ты, Хасан, заплатил своим, а кровью своего народа! А теперь, – едва заметным движением руки послала нож в бревенчатую стену – лезвие глубоко вошло в дерево в миллиметре от уха Хасана, так что он не мог не расслышать волнения обманутой стали – упала на кровать, распахнула объятия, – иди ко мне, мы ответили друг другу на все вопросы!
…Ираклия изумила Августу патриархальной тишиной, разлитым в чистом горном воздухе спокойствием. Заканчивался сбор винограда, и добрые ираклийцы, угадывая в Августе чужестранку и гостью, охотно угощали ее разнообразнейшими шашлыками и молодым вином.
В массе своей ираклийцы были восточными христианами – их вера считалась даже более древней, чем православие, – но в Ираклии терпимо относились к другим религиям. В ореховой роще Августе попался на глаза костел. Видела она и протестантскую кирху, и мечеть с минаретом, похожим на остро очинённый, воткнувшийся в воздух карандаш, и синагогу. Довелось Августе оказаться свидетельницей и вовсе невиданного зрелища – вакхического шествия менад. Рослые дамы в состоянии священного опьянения, с вплетенными в волосы цветами и виноградными листьями, славя Диониса и разрывая на себе одежды, направлялись по горной дороге к развалинам древнегреческого храма, возле которого находилось озеро, где менады по своему обыкновению совершали ночное ритуальное омовение.
Августе до того понравилось в забытой Богом Ираклии, что она забыла о цели командировки. Августа не искала встречи с президентом Глахуной. Она знала, что он сам ее найдет.
Так и случилось.
Она собирала грибы на опушке леса, когда услышала тревожные звуки охотничьих рожков, а потом увидела скачущих по желтому убранному полю всадников, пестрых, свесивших розовые языки до земли, взявших след собак.
Августа на всякий случай спряталась за вековой, по какой-то причине не срубленный русскими рубщиками леса в первую Кавказскую войну вяз. Собаки, кавалькада пронеслись мимо. Но два всадника остановились у вяза. Августа узнала в спешившемся седом человеке с правильными, но какими-то неживыми чертами лица президента Глахуну. Президент Глахуна и, как определила по вооружению Августа, телохранитель направились прямехонько к ней. Президент Глахуна прихрамывал. Августа впервые видела его так близко. Он не казался ущербным по мужской части, но было в нем что-то искусственное, временное, внесущностное. Солнечный свет определенно был ему в тягость. Августа подумала, что человеческий облик – лишь одна из возможных ипостасей президента Глахуны.
В этот момент над полем показался белоснежный вертолет с красным крестом на фюзеляже. Лицо президента прояснилось. Он что-то сказал телохранителю по-ираклийски. Тот промолчал, всем своим видом, однако, выражая несогласие.
– Я сказал ему, – обратился к вышедшей из-за вяза Августе президент, – чтобы он уступил тебе своего коня. Они погонят кабанов по полям и завалят всех, за исключением одного. Я знаю место, где последний кабан попытается уйти в лес. Оно недалеко отсюда, мы успеем. Я приглашаю тебя принять участие в охоте. Ты здесь по мою душу. А я – всего лишь по душу кабана. Если, конечно, у кабана есть душа. Я знал про тебя, – продолжил Глахуна, когда Августа вскочила в седло, и кони тронулись кромкой поля, – но я не думал, что ты начнешь с крохотного, спрятавшегося в горах, ираклийского народа.
– Мне нет дела до твоего народа, Глахуна, – возразила Августа.
– Тебе есть дело до трубы, – вздохнул Глахуна. – Но ведь это же совершенно очевидно: или труба, или ираклийский народ. Я давно не говорил по-русски, – мрачно улыбнулся президент, – кажется, это звучит так: ираклийскому народу труба, если в Ираклию придет труба.
– Не надо драматизировать ситуацию, Глахуна, – посоветовала Августа. – Ираклийцы даже не заметят небесную трубу. Соглашайся на концессию и продолжай править страной. Россия гарантирует независимость и суверенитет Ираклии.
– У каждого народа свой путь исчезновения, – задумчиво заметил Глахуна. – Гулийцы исчезают через войну. Ираклийцам ты предлагаешь исчезнуть через трубу. Вылететь в трубу, так это звучит по-русски. Мне известно, что ты будешь править миром. Но ты, похоже, не знаешь, кто я. Иначе бы не предлагала мне соглашаться на концессию.
– Я знаю, что ты очень долго живешь на свете, Глахуна, – взбодрила каблуками коня Августа, – но я знаю и то, что я сильнее.
– Ты ошибаешься, – одними губами улыбнулся Глахуна, – верность традициям сильнее крови. Даже такой страшной крови, как у тебя.
Он или слишком увлекся разговором, или не рассчитал маршрут и прыть кабана, а может кабан самостоятельно (а не как за него президент) определил место, где прорываться в лес. Августа толком не поняла, что произошло. Конь под Глахуной, коротко заржав, рухнул, выпустив на стерню скользкие красные и белые кишки, придавив вдетую в стремя ногу президента к земле. Карабин отлетел в сторону. Августа увидела огромного вепря со вставшей на хребте щетиной, красными глазами и желтыми кривыми клыками. Он уже почти ушел в лес, но предсмертный хрип поверженного коня разъярил его. Вепрь, крутнувшись вокруг своей оси, развернулся, опустил голову, помчался на коня и придавленного конем президента, выдвигая вперед страшную челюсть с клыками. У Августы, естественно, был пистолет – девятимиллиметровая «беретта». Теоретически она успевала разрядить обойму в кабанью башку. Мелкокалиберные пули, стопроцентно смертельные для человека, не были, однако, рассчитаны на каменный кабаний череп. Кабан, вне всяких сомнений, завершил бы задуманное и с девятью застрявшими в башке, как никелевые занозы, пулями.
Он был в метре от протестующе воздевшего руки к небесам президента, когда Августа выхватила из-за голенища мягкого егерского сапога стилет, что было силы послала его не под лопатку – слой твердого с мясными прожилками бекона был слишком толст, – а в горло, в набухшую кровью, пульсирующую яремную вену вепря. Даже не хрюкнув, кабан, как бульдозер, зарылся клыками в стерню, пропахал черную борозду, изумленно уставясь широко открытыми стекленеющими глазами в затуманенные ужасом глаза президента. После чего, шумно вздохнув, замер, оросив бледное лицо Глахуны, распоротый бок поверженного коня, желтую стерню и землю фонтаном густой малиновой крови.
– Нуда, – с трудом поднялся президент, – если суждено утонуть, то можно не бояться быть повешенным.
После дружеского – в узком кругу – суаре при свечах Глахуна пригласил Августу в свои покои на верхний этаж башни. Августа обратила внимание, что за ужином президент Ираклии ничего не ел и не пил.
Выйдя из лифта, они долго шли по скупо освещенному редкими светильниками коридору, пока наконец не оказались в большой, залитой лунным светом зале, которую Глахуна открыл, приложив большой палец к считывающему устройству электронного замка.
– Я не ангел, – сказал Глахуна, подойдя к окну.
– Да, ты не ангел, – согласилась Августа, оглядывая огромный колдовской глобус в углу, невероятных размеров письменный стол, заваленный книгами и рукописями, шкафы с химическими препаратами, старинные тигли и сосуды, мирно соседствующие с современнейшими электронными приборами, что-то отсчитывающими, показывающими какие-то цифры и символы в темноте. Августа не любила висящих, как ядовитая пыль, между мирами колдунов. Однажды Епифания горестно ей заметила: «Это не добровольный выбор. Это судьба». «Судьба-иллюзия, – объяснила ей Августа, – судьба-фантом. Неужели ты не понимаешь, что власть, которую ты приобретаешь – это случайно найденный ключ от чужой двери. Кто-то обязательно придет и отнимет ключ». «Вместе с жизнью», – вздохнула Епифания. «Вместе с жизнью, – подтвердила Августа, – потому что ты и такие как ты – не цель, а всего лишь вехи в достижении другой цели. Запомни, цель одна – власть над миром. У тебя еще есть время отойти, не путаться под ногами».
– Ты не ангел, – повторила Августа, глядя на стоящий посреди стола, накрытый салфеткой вместительный хрустальный сосуд – слишком маленький для вазы, но слишком большой для фужера.
– Но и не дьявол, – Глахуна подошел к столу, снял с сосуда салфетку. В сосуде была кровь.
Августа вспомнила пролетевший над убранным полем белоснежный вертолет с красным крестом.
– Да, – подтвердил Глахуна, бережно поднося сосуд навстречу льющемуся из окна лунному – мельхиоровому – свету. – Это собранная из сотен пальцев кровь моего народа. Она дает мне силу противостоять враждебному миру. Ты не сможешь меня уничтожить. Я – живая кровь ираклийского народа. Кровь – это дух народа. Мне четыре тысячи лет. Я вечен!
– Как все в мире, – сказала Августа. – Не мне, Глахуна, говорить тебе про превращения и исчезновения.
Башня Глахуны как будто плыла сквозь звездное небо. Внизу лежала прекрасная, как райский сад в ночную пору, Ираклия. Августа не уставала удивляться странной самоуверенности колдунов. Что из себя, в сущности, представляла забытая Богом Ираклия? Беда Глахуны заключалась в том, что он не мог выйти за очерченный горами и долинами круг. Беда Глахуны заключалась в том, что мир народа Ираклии был смехотворно мал. Беда Глахуны заключалась в том, что оставшийся (за вычетом Ираклии) мир был безмерно велик. Беда Глахуны заключалась в том, что ираклийский народ был соринкой в глазу неожиданной проблемы, которую была призвана разрешить Августа. Беда Глахуны заключалась в том, что он имел несчастье быть всего лишь духом крохотного, затерянного в горах, обреченного народа.
Но им, как водится в предшествующие исчезновению или превращению мгновения, овладела мания величия. Дождавшись какого-то одному ему ведомого сигнала на светящемся в лунном свете электронном приборе, Глахуна медленно выпил кровь из хрустального сосуда.
– Дух народа не дано уничтожить никому, – произнес он, – даже тебе. Ты не сможешь приказать мне – воплощенной крови, а следовательно, душе ираклийского народа!
– Я знаю, Глахуна, – Августа не могла оторвать взгляда от мельхиорового лунного мира за окном. – Генерал Толстой любит повторять, что народы – это мысли Бога. Но у Бога нет конечных, застывших, отлитых в неизменные, как монеты, формы мыслей.
– Но почему именно мы, ираклийцы? – воскликнул Глахуна. – Почему ты начинаешь с нас? В мире столько разных народов!
– У каждого из них свой путь, – пожала плечами Августа. – И он не в том, Глахуна, чтобы противиться предопределению.
Президент Ираклии молча развернул на столе старинную кожаную карту Кавказа. Ее делали настоящие мастера, какими славилась в прошлые времена эта земля. Карта была рельефной. Августа узнала под лунным светом крохотный Эльбрус, извилистые синие линии Терека и Куры. Глахуна извлек из выдвижного ящика стола скальпель, тщательно протер его смоченным в спирте ватным тампоном.
– Ты хочешь меня зарезать скальпелем, Глахуна? – искренне удивилась Августа.
Ей вспомнились слова генерала Толстого, что в народах, исповедующих на протяжении веков идею этнической чистоты и патриархальности (а ираклийцы были именно таким народом), процент сексуальных и интеллектуальных извращенцев едва ли не выше, чем в народах, напрочь отрицающих собственную историческую сущность, смешивающихся с кем и чем угодно, довольствующихся так называемой массовой культурой, то есть, в сущности, ничем, телевизионным экраном. По генералу Толстому, таким образом, все народы были похожи друг на друга, все были полусумасшедшими братьями, независимо от того, какими представлениями вдохновлялись их вожди.
Глахуна тем временем сделал на своем запястье аккуратный, но глубокий надрез. Кровь, темная в лунном свете, как гранатовое вино, пролилась тонким ручейком на старинную кожаную карту. Августа увидела, что предполагаемая линия нефтепровода вычерчена на карте черной тушью. Кровь из руки Глахуны не пожелала течь вдоль черной линии, прихотливо соскользнула с территории Ираклии.
– Ты видишь, мой народ не хочет нефтепровода, – поставил локоть на карту Глахуна. – Возьми скальпель, принцесса, сделай надрез, увидим, чья кровь сильнее.
Впервые в жизни Августа участвовала в столь странном армрестлинге. Она, как только что Глахуна, чуть надрезала руку, поставила локоть на стол, переплела свои горячие пальцы с холодными, как снег на горных вершинах, пальцами президента Ираклии. Августу приятно удивила чудесная сила, вдруг снизошедшая на ее руку. Рука Августы сделалась непреклонной и твердой, как мельхиор. Пальцы президента Глахуны таяли в ее пальцах.
Августа и представить себе не могла, что у нее такая умная и организованная кровь. Едва коснувшись кожаной поверхности карты, кровь Августы разделилась на капли, построилась в геометрически безупречное каре, наподобие знаменитой фаланги Александра Македонского. Ручеек крови президента Глахуны бестолково заметался между гор и долин.
Августа забыла об армрестлинге, так увлекло, захватило ее происходящее на карте. Кровь президента Глахуны уже напоминала перепуганную змейку, пытающуюся скрыться, спрятаться от преследующей ее длинноногой цапли или дрофы. Фаланга Августы между тем вытянулась в прямоугольник, наглухо заперев глупую змейку в ущелье. После чего стремительно вылетевшие из прямоугольника стрелы рассекли тело змейки, превратили его в дрожащие лужицы, которые некоторое время обнаруживали тенденцию к соединению, но после коротких дополнительных ударов совершенно успокоились, безвольно и покорно вытянулись вдоль вычерченного на карте черной тушью маршрута нефтепровода.
Все было кончено.
Августа посмотрела на президента Глахуну. Он бледнел, растворялся в лунном свете, как ирреальное существо, из сновидения вышедшее и в сновидение же возвращающееся. Августа увидела в глазах Глахуны уже нечеловеческую тоску, неизбежно сопровождающую переход в мир, где нет смерти, но нет и жизни.
– Скажи ему, принцесса, что он будет следующим, – расслышала Августа гаснущий в астрале, лишенный эмоций голос президента Ираклии. – Ты, принцесса, никогда не сумеешь родить, потому что можешь зачать только от смерти. Но смерть, принцесса, в мире, который я покидаю, а ты пока остаешься – бесплодна, как свет погасшей звезды!
O
Августа вылетела в Гулистан, в расположение частей одного из полевых командиров, контролировавшего прилегающий к Ираклии район и имевшего в Ираклии многочисленных родственников. Двое из них и должны были поручиться за Августу.
Наверное, она была хороша в высоких черных ботинках и в камуфляже, потому что стройный, рыжебородый, не лишенный мужской привлекательности, с зеленой повязкой оруженосца Аллаха на лбу полевой командир – его звали Хасан – устроил в ее честь пир, хотя не в обычаях гулийцев было воздавать почести женщине, тем более иноверке. Но он вышел из положения, объявив Августу личным представителем премьер-министра России. В ту пору как раз начались очередные переговоры о мире. Гулийцы без боя под видом мирных жителей занимали позиции, с которых русская армия ранее вытеснила их ценой большой крови. Ничто, следовательно, не могло помешать пиру, сопровождаемому демонстрацией гулийской военной удали – гонке со стрельбой по-македонски на джипах, танцам с кинжалами в зубах, бросанием ножей в вековые дубы, переправе через реку по дну с камнем в руках и со специальным пузырем на голове. Гвоздем программы было снесение голов шашками из проносящихся джипов у поставленных на колени посреди поля русских пленников, но из уважения к национальным чувствам Августы Хасан опустил эту часть.
Какая-то в нем жила неизбывная печаль, в этом Хасане, бывшем министре культуры Гулийской АССР, справившем несколько месяцев назад свадьбу с немолодой французской тележурналисткой. О свадьбе «Гулистан-Париж» шумели российские и европейские газеты, камер на свадьбе было едва ли не больше, чем бокалов. Бракосочетание «Гулистан-Париж» было чисто пропагандистской акцией, попыткой не столько породнить Хасана с похожей на цаплю немолодой женщиной, сколько – гулийскую войну с Европой. Европа отныне должна была видеть в гулийских повстанцах не только мужественных борцов за свободу, но и превосходных мужей для одиноких европейских женщин.
Августа знала имя этой печали: ясность.
Ясность являлась несовершенным способом познания мира, поскольку исключала возможность анализа фактов действительности (данностей), раз за разом размещая их по ледяным сусекам сложившихся представлений. Несовершенство ясности как способа познания заключалась в том, что она позволяла видеть суть явления, но при этом увиденная (зачастую правильно) суть ошибочно принималась за единую, неделимую и неизменную. Грубо говоря, человек постигал мир до некоей черты, полагая ее пределом, за которым нет ничего, кроме разочарования, подлости и горя, в то время как самое интересное начиналось именно за чертой. Но если бы это понимали все люди, мир сделался бы во все стороны бесконечным и неуправляемым. Ясность была якорем, цепляющим за дно корабль познания. Ясность была порогом, за которым мужчина, который еще долго мог оставаться молодым, начинал неудержимо стареть. Одержимые ясностью мужчины почти не улыбались, морщины на их лицах углублялись, волосы стремительно седели.
Хасан, как истинный оруженосец Аллаха, не пил на пиру вина. Тоскующий его взгляд все время стремился вдаль – поверх крон вековых дубов – к линии чистого неба, на котором не было ни облаков, ни звезд, ни закатных сполохов. Небо было стерильным и ясным, как смерть.
– Что ты там видишь, Хасан? – спросила Августа, которая, в отличие от Хасана, пила вино и к тому же знала, что мучающая Хасана ясность – всего лишь ступенька на лестнице познания, к которой, конечно, можно надолго приклеиться подошвами, но которую можно и преодолеть. – Вместо неба?
– Ты не поверишь, – ответил Хасан, – но вместо неба я вижу там доллар – длинный и зеленый, как знамя Аллаха.
– Тогда останови эту войну, Хасан, – сказала Августа. – Зачем она твоему народу? Ты второй человек в Гулистане. Стань первым, займи место генерала Сака.
– Я не подчиняюсь генералу Саку, – усмехнулся Хасан. – У меня другой командир.
– Аллах? – предположила Августа, с удовольствием отхлебнув сладкого орехового вина, от которого, по слухам, не отказывался сам аятолла Хомейни.
– Не так высоко, – ответил Хасан, – чуть ниже. Премьер-министр России.
– А кто тогда командир у Али? – спросила Августа про третьего человека в Гулистане, любимого в Европе за неуступчивость на переговорах и жестокость к пленным и заложникам.
– Али получает деньги от московских гулийцев, – ответил Хасан. – Московские гулийцы слушаются московского мэра.
– У Карима?
– У Карима сейчас нет хозяина, – поправил на лбу зеленую повязку Хасан. – Его командира в Москве убрали. Со дня на день уберут и Карима.
– Но по твоей логике генерал Сак…
– Да, – перебил Хасан, – единственный, кому подчиняется генерал Сак, не считая, конечно, Аллаха, это президент России.
– А они? – кивнула Августа в сторону, где за дубовыми лесами, рекой и горами предположительно располагались блок-посты российской армии. – За что они воюют и кому подчиняются?
Хасан долго молчал, поглаживая сделанную из слоновой кости, инкрустированную серебряной вязью – спорным изречением из Корана: «Меньше читай – больше думай» – рукоятку старинного ножа на поясе.
– Я думаю, – задумчиво произнес он, – они подчиняются судьбе. Но мне не ясна их судьба. Их много. Они достаточно сильны, чтобы навести порядок не только здесь, но и в России. Но они предпочитают умирать в боях за наши аулы, которые их правители потом возвращают нам, а их – под наши пули. Ты спрашиваешь, за что они воюют? Они воюют, потому что Россия всегда была слишком большая, русских всегда было слишком много, в России всегда всего было с избытком, чтобы народу некуда было отступать, чтобы он замер у черты, встал на «нет», как мы, гулийцы. Русские не понимают, что такое «нет». В этом их беда. Очевидные вещи для русских слишком долго не очевидны. Они никак не могут поверить, – рассмеялся Хасан, – в то, что их сживают со свету. Мне их не жалко, – махнул рукой Хасан. – Как можно жалеть народ, который не знает, что ему надо, и умирает ни за что?
После пира вечером они долго гуляли в дубовом лесу. Будто бы случайно вышли к бревенчатому домику на опушке. В одной комнате был накрыт стол, в другой стояла огромная кровать. Хасан легко подхватил Августу на руки, понес мимо стола к кровати. Она могла не менее легко убить его ударом ножа в шею, но вдруг прочитала на его печальном лице, в его прозрачных немигающих, как у хищной птицы, глазах близкую смерть.
– Доллары не сделали тебя счастливым, Хасан, – прошептала она, – будь осторожен. На тебе печать смерти.
– Хочешь скажу, зачем ты едешь в Ираклию? – Хасан осторожно опустил ее на кровать, начал расстегивать на ней камуфляж. Известие о скорой смерти, похоже, нисколько его не огорчило. Августа поняла, что он сам ищет смерти.
– Зачем? – Августе было интересно, как он сформулирует то, что она сама еще не сформулировала.
Рука Хасана коснулась ее шеи:
– Ты уже ходила по этой дороге, – скользнула по едва заметному шраму.
– Пыталась, – Августа показала ему перечеркнутые тонкими шрамами запястья.
– Но не преуспела в этом путешествии, – констатировал Хасан.
– Меня вернули против моей воли, – Августе было интересно, снимет ли он с головы зеленую повязку оруженосца Аллаха.
Хасан неторопливо, как перед баней или купанием в уединенном месте, снял с себя все, за исключением повязки. Выходило, Аллах не имел ничего против любви с иноверками.
– Ты едешь в Ираклию, – грубо схватил ее за плечи Хасан, – чтобы уничтожить президента Глахуну и его народ!
– Ты спятил! – легко сбросила его руки, уперлась ему коленкой в грудь Августа. – Не я, а такие как ты уничтожают народы! Разве тебе не известно, что маленькие народы живут одной, душой, что если для большого народа предательство верхов – исправимая во времени беда, для маленького – национальная катастрофа, трагедия. Хочешь скажу, когда на твой народ и на тебя легла печать смерти? На гулийский народ, когда вы – его аристократия и вожди – продали его за доллары, которые не принесли вам ни победы, ни счастья. На тебя – когда ты, воин, символ мужества и сопротивления, как последняя дешевка лег в кровать со старой французской шлюхой!
Хасан размахнулся, но Августа ребром ладони, стараясь не сделать ему больно, выключила его руку – она повисла как плеть. Другой рукой выхватила из лежащего на полу пояса Хасана нож с рукояткой из слоновой кости, инкрустированной серебряной вязью.
– Хочешь, открою тебе последнюю тайну гулийской войны? – несильным ударом ноги отбросила Хасана к стене – подальше от лежащего на одежде оружия. – Вы – доблестные гулийские командиры – не мужики, сражающиеся за свободу своего народа, а жалкие безвольные б…и, продающиеся за доллары русским, американцам, туркам, всем кто захочет. Но вы хуже, чем б…и, потому что расплачиваетесь за доллары не своим телом, хотя ты, Хасан, заплатил своим, а кровью своего народа! А теперь, – едва заметным движением руки послала нож в бревенчатую стену – лезвие глубоко вошло в дерево в миллиметре от уха Хасана, так что он не мог не расслышать волнения обманутой стали – упала на кровать, распахнула объятия, – иди ко мне, мы ответили друг другу на все вопросы!
…Ираклия изумила Августу патриархальной тишиной, разлитым в чистом горном воздухе спокойствием. Заканчивался сбор винограда, и добрые ираклийцы, угадывая в Августе чужестранку и гостью, охотно угощали ее разнообразнейшими шашлыками и молодым вином.
В массе своей ираклийцы были восточными христианами – их вера считалась даже более древней, чем православие, – но в Ираклии терпимо относились к другим религиям. В ореховой роще Августе попался на глаза костел. Видела она и протестантскую кирху, и мечеть с минаретом, похожим на остро очинённый, воткнувшийся в воздух карандаш, и синагогу. Довелось Августе оказаться свидетельницей и вовсе невиданного зрелища – вакхического шествия менад. Рослые дамы в состоянии священного опьянения, с вплетенными в волосы цветами и виноградными листьями, славя Диониса и разрывая на себе одежды, направлялись по горной дороге к развалинам древнегреческого храма, возле которого находилось озеро, где менады по своему обыкновению совершали ночное ритуальное омовение.
Августе до того понравилось в забытой Богом Ираклии, что она забыла о цели командировки. Августа не искала встречи с президентом Глахуной. Она знала, что он сам ее найдет.
Так и случилось.
Она собирала грибы на опушке леса, когда услышала тревожные звуки охотничьих рожков, а потом увидела скачущих по желтому убранному полю всадников, пестрых, свесивших розовые языки до земли, взявших след собак.
Августа на всякий случай спряталась за вековой, по какой-то причине не срубленный русскими рубщиками леса в первую Кавказскую войну вяз. Собаки, кавалькада пронеслись мимо. Но два всадника остановились у вяза. Августа узнала в спешившемся седом человеке с правильными, но какими-то неживыми чертами лица президента Глахуну. Президент Глахуна и, как определила по вооружению Августа, телохранитель направились прямехонько к ней. Президент Глахуна прихрамывал. Августа впервые видела его так близко. Он не казался ущербным по мужской части, но было в нем что-то искусственное, временное, внесущностное. Солнечный свет определенно был ему в тягость. Августа подумала, что человеческий облик – лишь одна из возможных ипостасей президента Глахуны.
В этот момент над полем показался белоснежный вертолет с красным крестом на фюзеляже. Лицо президента прояснилось. Он что-то сказал телохранителю по-ираклийски. Тот промолчал, всем своим видом, однако, выражая несогласие.
– Я сказал ему, – обратился к вышедшей из-за вяза Августе президент, – чтобы он уступил тебе своего коня. Они погонят кабанов по полям и завалят всех, за исключением одного. Я знаю место, где последний кабан попытается уйти в лес. Оно недалеко отсюда, мы успеем. Я приглашаю тебя принять участие в охоте. Ты здесь по мою душу. А я – всего лишь по душу кабана. Если, конечно, у кабана есть душа. Я знал про тебя, – продолжил Глахуна, когда Августа вскочила в седло, и кони тронулись кромкой поля, – но я не думал, что ты начнешь с крохотного, спрятавшегося в горах, ираклийского народа.
– Мне нет дела до твоего народа, Глахуна, – возразила Августа.
– Тебе есть дело до трубы, – вздохнул Глахуна. – Но ведь это же совершенно очевидно: или труба, или ираклийский народ. Я давно не говорил по-русски, – мрачно улыбнулся президент, – кажется, это звучит так: ираклийскому народу труба, если в Ираклию придет труба.
– Не надо драматизировать ситуацию, Глахуна, – посоветовала Августа. – Ираклийцы даже не заметят небесную трубу. Соглашайся на концессию и продолжай править страной. Россия гарантирует независимость и суверенитет Ираклии.
– У каждого народа свой путь исчезновения, – задумчиво заметил Глахуна. – Гулийцы исчезают через войну. Ираклийцам ты предлагаешь исчезнуть через трубу. Вылететь в трубу, так это звучит по-русски. Мне известно, что ты будешь править миром. Но ты, похоже, не знаешь, кто я. Иначе бы не предлагала мне соглашаться на концессию.
– Я знаю, что ты очень долго живешь на свете, Глахуна, – взбодрила каблуками коня Августа, – но я знаю и то, что я сильнее.
– Ты ошибаешься, – одними губами улыбнулся Глахуна, – верность традициям сильнее крови. Даже такой страшной крови, как у тебя.
Он или слишком увлекся разговором, или не рассчитал маршрут и прыть кабана, а может кабан самостоятельно (а не как за него президент) определил место, где прорываться в лес. Августа толком не поняла, что произошло. Конь под Глахуной, коротко заржав, рухнул, выпустив на стерню скользкие красные и белые кишки, придавив вдетую в стремя ногу президента к земле. Карабин отлетел в сторону. Августа увидела огромного вепря со вставшей на хребте щетиной, красными глазами и желтыми кривыми клыками. Он уже почти ушел в лес, но предсмертный хрип поверженного коня разъярил его. Вепрь, крутнувшись вокруг своей оси, развернулся, опустил голову, помчался на коня и придавленного конем президента, выдвигая вперед страшную челюсть с клыками. У Августы, естественно, был пистолет – девятимиллиметровая «беретта». Теоретически она успевала разрядить обойму в кабанью башку. Мелкокалиберные пули, стопроцентно смертельные для человека, не были, однако, рассчитаны на каменный кабаний череп. Кабан, вне всяких сомнений, завершил бы задуманное и с девятью застрявшими в башке, как никелевые занозы, пулями.
Он был в метре от протестующе воздевшего руки к небесам президента, когда Августа выхватила из-за голенища мягкого егерского сапога стилет, что было силы послала его не под лопатку – слой твердого с мясными прожилками бекона был слишком толст, – а в горло, в набухшую кровью, пульсирующую яремную вену вепря. Даже не хрюкнув, кабан, как бульдозер, зарылся клыками в стерню, пропахал черную борозду, изумленно уставясь широко открытыми стекленеющими глазами в затуманенные ужасом глаза президента. После чего, шумно вздохнув, замер, оросив бледное лицо Глахуны, распоротый бок поверженного коня, желтую стерню и землю фонтаном густой малиновой крови.
– Нуда, – с трудом поднялся президент, – если суждено утонуть, то можно не бояться быть повешенным.
После дружеского – в узком кругу – суаре при свечах Глахуна пригласил Августу в свои покои на верхний этаж башни. Августа обратила внимание, что за ужином президент Ираклии ничего не ел и не пил.
Выйдя из лифта, они долго шли по скупо освещенному редкими светильниками коридору, пока наконец не оказались в большой, залитой лунным светом зале, которую Глахуна открыл, приложив большой палец к считывающему устройству электронного замка.
– Я не ангел, – сказал Глахуна, подойдя к окну.
– Да, ты не ангел, – согласилась Августа, оглядывая огромный колдовской глобус в углу, невероятных размеров письменный стол, заваленный книгами и рукописями, шкафы с химическими препаратами, старинные тигли и сосуды, мирно соседствующие с современнейшими электронными приборами, что-то отсчитывающими, показывающими какие-то цифры и символы в темноте. Августа не любила висящих, как ядовитая пыль, между мирами колдунов. Однажды Епифания горестно ей заметила: «Это не добровольный выбор. Это судьба». «Судьба-иллюзия, – объяснила ей Августа, – судьба-фантом. Неужели ты не понимаешь, что власть, которую ты приобретаешь – это случайно найденный ключ от чужой двери. Кто-то обязательно придет и отнимет ключ». «Вместе с жизнью», – вздохнула Епифания. «Вместе с жизнью, – подтвердила Августа, – потому что ты и такие как ты – не цель, а всего лишь вехи в достижении другой цели. Запомни, цель одна – власть над миром. У тебя еще есть время отойти, не путаться под ногами».
– Ты не ангел, – повторила Августа, глядя на стоящий посреди стола, накрытый салфеткой вместительный хрустальный сосуд – слишком маленький для вазы, но слишком большой для фужера.
– Но и не дьявол, – Глахуна подошел к столу, снял с сосуда салфетку. В сосуде была кровь.
Августа вспомнила пролетевший над убранным полем белоснежный вертолет с красным крестом.
– Да, – подтвердил Глахуна, бережно поднося сосуд навстречу льющемуся из окна лунному – мельхиоровому – свету. – Это собранная из сотен пальцев кровь моего народа. Она дает мне силу противостоять враждебному миру. Ты не сможешь меня уничтожить. Я – живая кровь ираклийского народа. Кровь – это дух народа. Мне четыре тысячи лет. Я вечен!
– Как все в мире, – сказала Августа. – Не мне, Глахуна, говорить тебе про превращения и исчезновения.
Башня Глахуны как будто плыла сквозь звездное небо. Внизу лежала прекрасная, как райский сад в ночную пору, Ираклия. Августа не уставала удивляться странной самоуверенности колдунов. Что из себя, в сущности, представляла забытая Богом Ираклия? Беда Глахуны заключалась в том, что он не мог выйти за очерченный горами и долинами круг. Беда Глахуны заключалась в том, что мир народа Ираклии был смехотворно мал. Беда Глахуны заключалась в том, что оставшийся (за вычетом Ираклии) мир был безмерно велик. Беда Глахуны заключалась в том, что ираклийский народ был соринкой в глазу неожиданной проблемы, которую была призвана разрешить Августа. Беда Глахуны заключалась в том, что он имел несчастье быть всего лишь духом крохотного, затерянного в горах, обреченного народа.
Но им, как водится в предшествующие исчезновению или превращению мгновения, овладела мания величия. Дождавшись какого-то одному ему ведомого сигнала на светящемся в лунном свете электронном приборе, Глахуна медленно выпил кровь из хрустального сосуда.
– Дух народа не дано уничтожить никому, – произнес он, – даже тебе. Ты не сможешь приказать мне – воплощенной крови, а следовательно, душе ираклийского народа!
– Я знаю, Глахуна, – Августа не могла оторвать взгляда от мельхиорового лунного мира за окном. – Генерал Толстой любит повторять, что народы – это мысли Бога. Но у Бога нет конечных, застывших, отлитых в неизменные, как монеты, формы мыслей.
– Но почему именно мы, ираклийцы? – воскликнул Глахуна. – Почему ты начинаешь с нас? В мире столько разных народов!
– У каждого из них свой путь, – пожала плечами Августа. – И он не в том, Глахуна, чтобы противиться предопределению.
Президент Ираклии молча развернул на столе старинную кожаную карту Кавказа. Ее делали настоящие мастера, какими славилась в прошлые времена эта земля. Карта была рельефной. Августа узнала под лунным светом крохотный Эльбрус, извилистые синие линии Терека и Куры. Глахуна извлек из выдвижного ящика стола скальпель, тщательно протер его смоченным в спирте ватным тампоном.
– Ты хочешь меня зарезать скальпелем, Глахуна? – искренне удивилась Августа.
Ей вспомнились слова генерала Толстого, что в народах, исповедующих на протяжении веков идею этнической чистоты и патриархальности (а ираклийцы были именно таким народом), процент сексуальных и интеллектуальных извращенцев едва ли не выше, чем в народах, напрочь отрицающих собственную историческую сущность, смешивающихся с кем и чем угодно, довольствующихся так называемой массовой культурой, то есть, в сущности, ничем, телевизионным экраном. По генералу Толстому, таким образом, все народы были похожи друг на друга, все были полусумасшедшими братьями, независимо от того, какими представлениями вдохновлялись их вожди.
Глахуна тем временем сделал на своем запястье аккуратный, но глубокий надрез. Кровь, темная в лунном свете, как гранатовое вино, пролилась тонким ручейком на старинную кожаную карту. Августа увидела, что предполагаемая линия нефтепровода вычерчена на карте черной тушью. Кровь из руки Глахуны не пожелала течь вдоль черной линии, прихотливо соскользнула с территории Ираклии.
– Ты видишь, мой народ не хочет нефтепровода, – поставил локоть на карту Глахуна. – Возьми скальпель, принцесса, сделай надрез, увидим, чья кровь сильнее.
Впервые в жизни Августа участвовала в столь странном армрестлинге. Она, как только что Глахуна, чуть надрезала руку, поставила локоть на стол, переплела свои горячие пальцы с холодными, как снег на горных вершинах, пальцами президента Ираклии. Августу приятно удивила чудесная сила, вдруг снизошедшая на ее руку. Рука Августы сделалась непреклонной и твердой, как мельхиор. Пальцы президента Глахуны таяли в ее пальцах.
Августа и представить себе не могла, что у нее такая умная и организованная кровь. Едва коснувшись кожаной поверхности карты, кровь Августы разделилась на капли, построилась в геометрически безупречное каре, наподобие знаменитой фаланги Александра Македонского. Ручеек крови президента Глахуны бестолково заметался между гор и долин.
Августа забыла об армрестлинге, так увлекло, захватило ее происходящее на карте. Кровь президента Глахуны уже напоминала перепуганную змейку, пытающуюся скрыться, спрятаться от преследующей ее длинноногой цапли или дрофы. Фаланга Августы между тем вытянулась в прямоугольник, наглухо заперев глупую змейку в ущелье. После чего стремительно вылетевшие из прямоугольника стрелы рассекли тело змейки, превратили его в дрожащие лужицы, которые некоторое время обнаруживали тенденцию к соединению, но после коротких дополнительных ударов совершенно успокоились, безвольно и покорно вытянулись вдоль вычерченного на карте черной тушью маршрута нефтепровода.
Все было кончено.
Августа посмотрела на президента Глахуну. Он бледнел, растворялся в лунном свете, как ирреальное существо, из сновидения вышедшее и в сновидение же возвращающееся. Августа увидела в глазах Глахуны уже нечеловеческую тоску, неизбежно сопровождающую переход в мир, где нет смерти, но нет и жизни.
– Скажи ему, принцесса, что он будет следующим, – расслышала Августа гаснущий в астрале, лишенный эмоций голос президента Ираклии. – Ты, принцесса, никогда не сумеешь родить, потому что можешь зачать только от смерти. Но смерть, принцесса, в мире, который я покидаю, а ты пока остаешься – бесплодна, как свет погасшей звезды!
O
Известие о смерти генерала Сака навело Илларионова на мысли об иллюзорности, а точнее, о некоей искусственности, если не сказать ложности задаваемых параметров земной славы. Илларионов-старший, помнится, однажды заметил, что слава и смерть – сестры. Слава тоже (только не по левую, а по правую руку) ходит следом за человеком всю его жизнь, но, в отличие от смерти, вовсе не стремится во что бы то ни стало к нему прикоснуться. Потому-то подавляющее большинство людей умирают не прославленными. Из двух сестер, таким образом, слава представлялась куда более привередливой и разборчивой.
Но не менее своевольной и несправедливой по отношению к человеку.
Если для смерти не было ничего слаще, чем прикоснуться к человеку в канун ожидаемого исполнения желаний, утоления страстей в момент взлета, когда человек мнит себя равным Богу, для славы обычным делом было возвысить человека не за то, что тот полагал в своей жизни главным, чем гордился, а (в лучшем случае) за второстепенные дела – видимые следствия невидимых причин. В худшем же – за в высшей степени вынужденные поступки, являющиеся, так сказать, негативом воли прославленного.
Илларионов впервые услышал о генерале Сактаганове ранней зимой 1991 года. Тогда единственный в истории гулийского народа советский генерал командовал базировавшейся на Украине эскадрильей стратегических бомбардировщиков.
Эскадрилья с ядерными и обычными бомбами на борту находилась в воздухе на боевом дежурстве (облетала по периметру западную границу СССР), когда радист случайно поймал хвост разговора по спутниковой связи между помощником президента России и кем-то из американского посольства. Из разговора следовало, что в ближайшие часы будет подписано соглашение о выходе России, Украины и Белоруссии из состава СССР, то есть о прекращении существования СССР как единого государства.
Но не менее своевольной и несправедливой по отношению к человеку.
Если для смерти не было ничего слаще, чем прикоснуться к человеку в канун ожидаемого исполнения желаний, утоления страстей в момент взлета, когда человек мнит себя равным Богу, для славы обычным делом было возвысить человека не за то, что тот полагал в своей жизни главным, чем гордился, а (в лучшем случае) за второстепенные дела – видимые следствия невидимых причин. В худшем же – за в высшей степени вынужденные поступки, являющиеся, так сказать, негативом воли прославленного.
Илларионов впервые услышал о генерале Сактаганове ранней зимой 1991 года. Тогда единственный в истории гулийского народа советский генерал командовал базировавшейся на Украине эскадрильей стратегических бомбардировщиков.
Эскадрилья с ядерными и обычными бомбами на борту находилась в воздухе на боевом дежурстве (облетала по периметру западную границу СССР), когда радист случайно поймал хвост разговора по спутниковой связи между помощником президента России и кем-то из американского посольства. Из разговора следовало, что в ближайшие часы будет подписано соглашение о выходе России, Украины и Белоруссии из состава СССР, то есть о прекращении существования СССР как единого государства.