Страница:
– Вот как? – удивился Пухов. Он ни о чем больше не думал. Генерал его переоценивал.
Чай был хорош. На мельхиоровом подстаканнике; майор разглядел выпуклый щит в перекрестье мечей – чекистскую эмблему.
– Ты думаешь об этом, не отдавая себе отчета, – объяснил генерал. – Вообще-то я критически отношусь к психоанализу. Ведь если Бог создал человека по образу и подобию своему, при чем здесь эдипов комплекс и прочие сексуальные кровосмесительные мерзости? Но как сугубо вспомогательный метод исследования бессознательных процессов внутри того, что мы называем высшей нервной – мыслительной – деятельностью индивидуума – homo sapiens, – психоанализ очень даже уместен, ведь так, майор? – подмигнул генерал Пухову, как бы видя в нем союзника в столь непочтительном толковании психоанализа. – Так вот, майор, ты думаешь не думая, что можешь прямо, сейчас встать, послать меня на х… и уйти отсюда прочь. И одновременно ты думаешь, опять-таки не думая, что в самом крайнем случае никто и ничто не сможет тебе помешать взять да и пустить себе пулю в лоб и таким образом отстоять свою свободу. Сущность твоей личности, майор, в пространстве между этими двумя мыслями. Естественно, в расширительном понимании. В расширительном понимании, – повторил генерал Толстой, – но в сжатом под очень большим давлением пространстве, майор.
– Я полагаю, – сказал майор Пухов, – речь идет о том, что в прежние годы называлось компроматом. Да, меня много в чем можно обвинить, но я никогда не проливал лишней крови. Я не могу и не собираюсь отвечать за приказы, которые мне отдавали вышестоящие командиры, в том числе и вы, товарищ генерал-майор Худоногов. Это смешно.
– Ты прав, майор, в современной России понятие компромата аннулировано, как уголовная статья за гомосексуализм. Мне не нравится слово «компромат», сынок. Сразу возникает перед глазами учитель, трахающийся со школьницей, почтенная мать семейства, крадущаяся дождливым вечером под зонтом на свиданку к любовнику, складской прапор, толкающий под покровом ночи грузинам прицелы ночного видения. Речь идет не о компромате, майор. Речь идет о некоей тайне, непостижимой в первую очередь для обладающего ею человека. В данной ситуации он выступает в роли камеры хранения, в которую кто-то кладет что-то запечатанное. Ты спросишь: почему непостижимой? Я отвечу: тайна ступенчата, на каждой ступеньке – свой ответ. Ты, сынок, стоишь на нижней. Хотя, конечно, кое-что и тебе открылось, ведь так? Тайна о себе самом, точнее, каким ты можешь быть в определенных обстоятельствах. Гадалки на картах Руби – они еще называются картами мертвых – называют ее тайной внезапного превращения. Суть этого превращения заключается в том, майор, что человек как бы забывает себя и, пусть даже на очень короткое время – время одного-единственного абсолютно нелогичного, не вытекающего из его честной прошлой жизни, действия, – весь без остатка оказывается во власти зла. Потом он прозревает и как бы даже не понимает, вернее, не хочет понимать, что с ним произошло. На картах мертвых это называется отсроченной смертью души. Тебе интересно меня слушать, сынок?
– Да. Хотя я не понимаю, какое, собственно, это имеет ко мне отношение?
– Не гони коней, майор. Что означает отсроченная смерть души? Единого мнения на сей счет нет, но большинство специалистов склоняются к тому, что человек, с которым сие случилось, как бы отомкнул в себе врата ада. Вроде как ходит с некоей невидимой печатью на лбу. Может в относительном покое дожить до глубокой старости, но может и быть востребованным тем, кто ему устроил это превращение. Капитан Сергеев, сержант Арцеулов, старший лейтенант Борисов, – совсем другим голосом – монотонным, как в церкви или на похоронах, – произнес генерал.
«Ну да, – подумал Пухов, – меня же допрашивали, записывали на пленку».
Он как будто вновь пережил поразительное ощущение пока еще живого и полного сил человека, но обреченного не на мифическую карточную, а на самую что ни на есть реальную отсроченную смерть – души и тела, какую испытал семь лет назад посреди пустыни в трехстах километрах от ближайшего населенного пункта – города Азамхана. Пухову, предавшему мертвых товарищей земле, вернее раскаленному песку, казалось, что он наедине с Господом, такая вокруг стояла тишина. Пухов не сомневался, что умрет от солнца и жажды. Но через четыре дня его, полубезумного, падающего и идущего, случайно увидели с советского вертолета. Вертолеты отродясь не летали над безжизненными пересохшими руслами к юго-западу от Кандагара. Этот сильно отклонился от курса, огибая песчаную бурю.
Пухов бестрепетно выдержал тяжелый, холодный и неподвижный, как у отслеживающего жертву плотоядного ящера, взгляд генерала Толстого.
В пустыне не было живых людей, кроме майора Пухова и того, кто присутствует везде. «Он не может предать, – вдруг подумал майор Пухов, – даже если…»
– Не льсти себе, майор, что все в мире, в том числе и преступления, свершается по воле Господа, – понятно и просто, как будто это была его мысль, закончил мысль Пухова генерал. – Воля Господа, как озоновый слой в атмосфере, слабеет, истончается, и тогда случается то, что случилось тогда в пустыне, майор.
– Насчет воли Господа, товарищ генерал, – медленно произнес майор Пухов, – каждый решает по собственной вере. Не воля Господа истончается, товарищ генерал, но вера людей в Господа.
– Не упрощай, майор, – покачал генерал круглой головой в венчике седых волос, – не надевай на плечи Господа погоны с большими звездами. Бог был не с тобой, – пропел странным каким-то шепотом, – а с теми, кого ты сначала забил как дичь, а затем запек в песке, как в микроволновой печи. Природа тайны внезапного превращения непознаваема и иррациональна, – продолжил генерал, – как, собственно, все, уходящее корнями туда, – перевернутым большим пальцем указал, куда уходят корни – в натертый до блеска паркет. Хотя имелся в виду, естественно, не натертый до блеска паркет в музейном крыле ДФБ. – Ее иррациональность хотя бы уже в том, что о ней обязательно кто-то рано или поздно узнает. Кто-то еще, помимо человека, с кем превращение произошло. Каким-то образом узнает во всех подробностях и даже больше, хотя живых свидетелей нет. Я назову тебе цифру, сынок – семьдесят семь. Ровно семьдесят семь.
С самого начала операции Пухова (тогда он звался капитаном Петровым) не оставляло ощущение, что их ведет невидимая чужая воля. Перед группой стояла довольно сложная задача. Но вчетвером они справились с ней играючи.
Путешествие в Пакистан на берег Аравийского моря, где в уединенном местечке среди пальм и скал находилась вилла пакистанского полковника, занимающегося в военном министерстве электронной разведкой, превратилось в приятную прогулку. Виллу охраняли пять десантников из элитной бригады «Черный аист». Пухов с ребятами убрали их без труда. Двух – на теннисном корте. Одного – в сторожевой будке как раз через мгновение после того, как он по причине наступления утра отключил ночную сигнализацию. Четвертого – в бассейне. Пятого – в гараже. Полковник сладко спал, когда Пухов поднялся к нему на второй этаж в спальню. Майор отправил его на тот свет из пистолета с глушителем, не беспокоя. Ему не хотелось трогать спящую рядом с полковником красивую полную гурию с крашеными хной волосами и выбритыми (за ночь, впрочем, уже проступили черные точки) подмышками, но подстраховывавший его сзади сержант Арцеулов автоматически запечатал ей рот рукой, как кувшин восковой печатью, другой же рукой положил поверх ее лица подушку, как прикрыл крышкой кастрюлю.
Все шло слишком уж легко. Группа скользила сквозь чужую враждебную страну, как удачно подобранная отмычка в смазанном замке.
Они продвигались к афганской границе на джипе с иранскими номерами – сначала малоезжеными проселками, затем по пустыне. Углубившись в родной Афганистан километров на сто, остановились отдохнуть у подножья древней, сработанной воинами Александра Македонского крепости. Борисов прихватил из полковничьей кладовой виски и закуску. Они отметили успешное окончание операции, хотя обычно такие операции не только не отмечали, а, напротив, старались как можно быстрее забыть.
Если бы капитан Сергеев случайно не взялся за рацию, они бы через несколько часов были на своей базе на берегу полупересохшего мутноводного – в зарослях лотоса, с трясущими мешками-клювами белыми пеликанами – Гильменда. Но Сергеев поймал вышедший на связь караван, тут же определил по карте его местоположение – сто пятьдесят километров к юго-востоку, – а» также направление движения – Пакистан. Если бы они не приняли на грудь минимум по семьсот пятьдесят виски и если бы их не переполняла не знающая удержу победительная сила, сгубившая в Афгане (да и не только в Афгане) стольких русских мужиков, они вряд ли решились бы на отчаянное предприятие – вчетвером после тысячекилометрового броска взять еще и неизвестно как вооруженный, неизвестно чем груженый, к тому же идущий против обычного направления движения караван.
Но роковое решение было принято.
Чужая воля, как пушинку с груди пеликана, несла их джип с иранскими номерами по барханам навстречу каравану. Пухов не сомневался, что они возьмут его легко и просто, как брали до этого десятки богатых и бедных – с анашой, оружием, телевизорами, электроникой, спутниковыми антеннами, кожаными куртками, курагой, презервативами, изюмом, русскоязычными проститутками и ни с чем – караванов.
– Семьдесят семь? – пожал плечами Пухов. – Там было море огня, товарищ генерал.
– Я знаю, сынок, – улыбнулся генерал Толстой. – Но то, о чем мы говорим, не утонуло в море огня.
– Наш разговор беспредметен, – поднялся с жесткого стула Пухов. – Я не понимаю, о чем идет речь. – Шагнул к двери, но в дверях сразу встали двое в камуфляже с короткими автоматами. – Стреляйте, – пожал плечами майор, – режьте на ремни. Если вам будет от этого легче.
– Посиди еще немного, – попросил генерал, – мы скоро закончим. Ты изучал физику, ведь так, майор? Стало быть, прекрасно знаешь, что ничто в мире, в особенности такая цифра как семьдесят семь, не возникает само по себе и не может кануть неизвестно куда. За всем, в особенности за цифрой семьдесят семь, что-нибудь да стоит. Мне потребовалось время, чтобы установить, что Петров, Греков, Сулейманов, Дарченко – это все ты, майор Пухов. Сведения о тебе закодированы тремя паролями в файлах высшей степени секретности. Там, где описание технологии получения золота искусственным путем и данные об инопланетянах. Тебя считали достоянием государства, сынок, – как показалось Пухову, с некоторой обидой в голосе произнес генерал Толстой.
– Что сейчас с этими файлами? – поинтересовался майор. – Какая, интересно, сволочь распродает их направо и налево?
– Все это время ты жил бедно, как церковная мышь, – словно не расслышал его генерал. – Я уже почти поверил в море огня, был близок к тому, чтобы закрыть дело за отсутствием вещдоков и просто доков. Если бы не твой шоп-тур в Эмираты два месяца назад, майор. Я узнал о нем совершенно случайно. Ты полетел из Ашхабада по турецкому паспорту, но взял гулийскую фамилию, чтобы не обращали внимание на акцент. Служба безопасности Эмиратов передает нам сведения обо всех гулийцах, проходящих через их аэропорты. Из Дубай ты вылетел в Кандагар, майор. Я получил ксерокс с билета и твою фотографию, господин Шамсутдин Гайрабеков, научный сотрудник исторического музея в Измире. Ты нашел семьдесят семь там, где их оставил, ведь так, сынок? Ты взял их с собой. Где ты их сейчас держишь, майор? Я жду. Ты, кажется, говорил о море огня…
Пухов не стал повторяться, поэтому генерал Толстой продолжил:
– Собственно, дело уже не в семидесяти семи. Я оцениваю твои заслуги перед Родиной выше. Дело в том, что стояло за семьюдесятью семью, на что они должны были пойти. Ты стронул лавину, майор. Она ищет тебя! Вернее, уже нашла. Я тебя нашел. Но кое-что еще можно поправить.
– Я готов выйти ей навстречу, – во второй раз поднялся с жесткого сталинского стула майор. – Как говаривали библейские герои, товарищ генерал, вот он я!
– Эта лавина, как разгневанный Бог-отец, сотрет с лица земли весь твой род, – просто ответил генерал, – всех, кто когда-то был тебе дорог и близок. Она пойдет по твоим следам – именам, фамилиям, адресам, по всему, что есть в тех файлах. А там есть то, о чем даже ты сам понятия не имеешь. Что, к примеру, ты можешь сказать о девочке по имени Оля, которую шесть лет назад родила в Омске спортсменка-волейболистка? Кажется, ее звали Рита, ведь так, майор?
– Вы хотите, чтобы я вернул вам пепел? – спросил майор. – Пепел со дна моря огня. Тогда берите меня, товарищ генерал.
– Все, что я хочу, – произнес генерал Толстой, – чтобы вы послужили Родине, майор Пухов, именно тогда, когда она сильнее всего в вас нуждается! – Вдруг встал из-за стола, поправил сползающую на плечо кожаную куртку с неуместной эмблемой «U.k. Air Forse». – Вместе со мной. А пепел… Чем еще платят нам за любовь к Родине, ведь так, майор? Только пеплом.
…Пухов до того сосредоточился на созерцании скорострельного немецкого пистолета с оптическим прицелом «Fovea» и на давних (тоже как бы с оптическим прицелом) воспоминаниях, что не заметил, как пошел снег. Земля, небо, озеро за окном исчезли в вихревом мельтешении снежинок. Майор в отставке, а ныне начальник службы безопасности финансово-промышленной группы «ДроvoseK» связался из своего номера по рации с охранниками, дежурившими в холле, велел им оставить открытым только один из трех входов в корпус, где жил глава крупнейшей в России финансово-промышленной группы «ДроvoseK» – молодой человек по фамилии Дровосек. Снегопад свел видимость к нулю, и недоброжелатели (а их у Дровосека было немало) вполне могли приблизиться к неохраняемым входам под покровом первой в этом году метели.
Положив пистолет в кобуру, неразличимую в складках широкой спортивной куртки, майор в отставке Пухов решил лично проведать шефа, но тут стали передавать новости, и он на несколько мгновений задержался у транзистора. Новости были скверные. Гулийские регулярные войска (в зависимости от ситуации их называли бандитами, сепаратистами, бойцами, незаконными вооруженными формированиями) совершили нападение на станицу Отрадную Бердянского района Ставропольского края. Действуя по отработанной схеме, они согнали в здание больницы заложников, выставили их в качестве живого щита у окон и предъявили стандартный ультиматум (признание независимости и вывод российских войск из самопровозглашенной Республики Гулистан в обмен на жизнь заложников) федеральным властям. Случайно оказавшийся на месте трагедии корреспондент агентства «Рейтер» Хопкинс отметил беспрецедентную жестокость, с которой действовали террористы в отношении лиц славянской национальности. Так, одинокую пожилую женщину, живущую в последнем доме по улице Карла Либкнехта, они буквально изрешетили пулями прямо на крыльце за то, что она замешкалась в исполнении требования немедленно присоединиться к колонне заложников, гонимых, как стадо злыми пастухами, по направлению к больнице.
Пухов выключил транзистор. Зачем-то вытащил из кобуры, снял с предохранителя скорострельный с оптическим прицелом пистолет «Fovea». Свинтил оптический прицел.
В ближайшие дни он предполагал стрелять по близким целям.
Дело заключалось в том, что одинокая пожилая женщина, жившая в станице Отрадная Бердянского района Ставропольского края в последнем доме по улице Карла Либкнехта вовсе не замешкалась в исполнении требования террористов немедленно присоединиться к колонне заложников. Она просто не слышала этого требования, потому что была глухонемая. Майор в отставке Пухов знал это совершенно точно, потому что изрешеченная пулями на крыльце своего дома одинокая пожилая женщина была его матерью.
C
Чай был хорош. На мельхиоровом подстаканнике; майор разглядел выпуклый щит в перекрестье мечей – чекистскую эмблему.
– Ты думаешь об этом, не отдавая себе отчета, – объяснил генерал. – Вообще-то я критически отношусь к психоанализу. Ведь если Бог создал человека по образу и подобию своему, при чем здесь эдипов комплекс и прочие сексуальные кровосмесительные мерзости? Но как сугубо вспомогательный метод исследования бессознательных процессов внутри того, что мы называем высшей нервной – мыслительной – деятельностью индивидуума – homo sapiens, – психоанализ очень даже уместен, ведь так, майор? – подмигнул генерал Пухову, как бы видя в нем союзника в столь непочтительном толковании психоанализа. – Так вот, майор, ты думаешь не думая, что можешь прямо, сейчас встать, послать меня на х… и уйти отсюда прочь. И одновременно ты думаешь, опять-таки не думая, что в самом крайнем случае никто и ничто не сможет тебе помешать взять да и пустить себе пулю в лоб и таким образом отстоять свою свободу. Сущность твоей личности, майор, в пространстве между этими двумя мыслями. Естественно, в расширительном понимании. В расширительном понимании, – повторил генерал Толстой, – но в сжатом под очень большим давлением пространстве, майор.
– Я полагаю, – сказал майор Пухов, – речь идет о том, что в прежние годы называлось компроматом. Да, меня много в чем можно обвинить, но я никогда не проливал лишней крови. Я не могу и не собираюсь отвечать за приказы, которые мне отдавали вышестоящие командиры, в том числе и вы, товарищ генерал-майор Худоногов. Это смешно.
– Ты прав, майор, в современной России понятие компромата аннулировано, как уголовная статья за гомосексуализм. Мне не нравится слово «компромат», сынок. Сразу возникает перед глазами учитель, трахающийся со школьницей, почтенная мать семейства, крадущаяся дождливым вечером под зонтом на свиданку к любовнику, складской прапор, толкающий под покровом ночи грузинам прицелы ночного видения. Речь идет не о компромате, майор. Речь идет о некоей тайне, непостижимой в первую очередь для обладающего ею человека. В данной ситуации он выступает в роли камеры хранения, в которую кто-то кладет что-то запечатанное. Ты спросишь: почему непостижимой? Я отвечу: тайна ступенчата, на каждой ступеньке – свой ответ. Ты, сынок, стоишь на нижней. Хотя, конечно, кое-что и тебе открылось, ведь так? Тайна о себе самом, точнее, каким ты можешь быть в определенных обстоятельствах. Гадалки на картах Руби – они еще называются картами мертвых – называют ее тайной внезапного превращения. Суть этого превращения заключается в том, майор, что человек как бы забывает себя и, пусть даже на очень короткое время – время одного-единственного абсолютно нелогичного, не вытекающего из его честной прошлой жизни, действия, – весь без остатка оказывается во власти зла. Потом он прозревает и как бы даже не понимает, вернее, не хочет понимать, что с ним произошло. На картах мертвых это называется отсроченной смертью души. Тебе интересно меня слушать, сынок?
– Да. Хотя я не понимаю, какое, собственно, это имеет ко мне отношение?
– Не гони коней, майор. Что означает отсроченная смерть души? Единого мнения на сей счет нет, но большинство специалистов склоняются к тому, что человек, с которым сие случилось, как бы отомкнул в себе врата ада. Вроде как ходит с некоей невидимой печатью на лбу. Может в относительном покое дожить до глубокой старости, но может и быть востребованным тем, кто ему устроил это превращение. Капитан Сергеев, сержант Арцеулов, старший лейтенант Борисов, – совсем другим голосом – монотонным, как в церкви или на похоронах, – произнес генерал.
«Ну да, – подумал Пухов, – меня же допрашивали, записывали на пленку».
Он как будто вновь пережил поразительное ощущение пока еще живого и полного сил человека, но обреченного не на мифическую карточную, а на самую что ни на есть реальную отсроченную смерть – души и тела, какую испытал семь лет назад посреди пустыни в трехстах километрах от ближайшего населенного пункта – города Азамхана. Пухову, предавшему мертвых товарищей земле, вернее раскаленному песку, казалось, что он наедине с Господом, такая вокруг стояла тишина. Пухов не сомневался, что умрет от солнца и жажды. Но через четыре дня его, полубезумного, падающего и идущего, случайно увидели с советского вертолета. Вертолеты отродясь не летали над безжизненными пересохшими руслами к юго-западу от Кандагара. Этот сильно отклонился от курса, огибая песчаную бурю.
Пухов бестрепетно выдержал тяжелый, холодный и неподвижный, как у отслеживающего жертву плотоядного ящера, взгляд генерала Толстого.
В пустыне не было живых людей, кроме майора Пухова и того, кто присутствует везде. «Он не может предать, – вдруг подумал майор Пухов, – даже если…»
– Не льсти себе, майор, что все в мире, в том числе и преступления, свершается по воле Господа, – понятно и просто, как будто это была его мысль, закончил мысль Пухова генерал. – Воля Господа, как озоновый слой в атмосфере, слабеет, истончается, и тогда случается то, что случилось тогда в пустыне, майор.
– Насчет воли Господа, товарищ генерал, – медленно произнес майор Пухов, – каждый решает по собственной вере. Не воля Господа истончается, товарищ генерал, но вера людей в Господа.
– Не упрощай, майор, – покачал генерал круглой головой в венчике седых волос, – не надевай на плечи Господа погоны с большими звездами. Бог был не с тобой, – пропел странным каким-то шепотом, – а с теми, кого ты сначала забил как дичь, а затем запек в песке, как в микроволновой печи. Природа тайны внезапного превращения непознаваема и иррациональна, – продолжил генерал, – как, собственно, все, уходящее корнями туда, – перевернутым большим пальцем указал, куда уходят корни – в натертый до блеска паркет. Хотя имелся в виду, естественно, не натертый до блеска паркет в музейном крыле ДФБ. – Ее иррациональность хотя бы уже в том, что о ней обязательно кто-то рано или поздно узнает. Кто-то еще, помимо человека, с кем превращение произошло. Каким-то образом узнает во всех подробностях и даже больше, хотя живых свидетелей нет. Я назову тебе цифру, сынок – семьдесят семь. Ровно семьдесят семь.
С самого начала операции Пухова (тогда он звался капитаном Петровым) не оставляло ощущение, что их ведет невидимая чужая воля. Перед группой стояла довольно сложная задача. Но вчетвером они справились с ней играючи.
Путешествие в Пакистан на берег Аравийского моря, где в уединенном местечке среди пальм и скал находилась вилла пакистанского полковника, занимающегося в военном министерстве электронной разведкой, превратилось в приятную прогулку. Виллу охраняли пять десантников из элитной бригады «Черный аист». Пухов с ребятами убрали их без труда. Двух – на теннисном корте. Одного – в сторожевой будке как раз через мгновение после того, как он по причине наступления утра отключил ночную сигнализацию. Четвертого – в бассейне. Пятого – в гараже. Полковник сладко спал, когда Пухов поднялся к нему на второй этаж в спальню. Майор отправил его на тот свет из пистолета с глушителем, не беспокоя. Ему не хотелось трогать спящую рядом с полковником красивую полную гурию с крашеными хной волосами и выбритыми (за ночь, впрочем, уже проступили черные точки) подмышками, но подстраховывавший его сзади сержант Арцеулов автоматически запечатал ей рот рукой, как кувшин восковой печатью, другой же рукой положил поверх ее лица подушку, как прикрыл крышкой кастрюлю.
Все шло слишком уж легко. Группа скользила сквозь чужую враждебную страну, как удачно подобранная отмычка в смазанном замке.
Они продвигались к афганской границе на джипе с иранскими номерами – сначала малоезжеными проселками, затем по пустыне. Углубившись в родной Афганистан километров на сто, остановились отдохнуть у подножья древней, сработанной воинами Александра Македонского крепости. Борисов прихватил из полковничьей кладовой виски и закуску. Они отметили успешное окончание операции, хотя обычно такие операции не только не отмечали, а, напротив, старались как можно быстрее забыть.
Если бы капитан Сергеев случайно не взялся за рацию, они бы через несколько часов были на своей базе на берегу полупересохшего мутноводного – в зарослях лотоса, с трясущими мешками-клювами белыми пеликанами – Гильменда. Но Сергеев поймал вышедший на связь караван, тут же определил по карте его местоположение – сто пятьдесят километров к юго-востоку, – а» также направление движения – Пакистан. Если бы они не приняли на грудь минимум по семьсот пятьдесят виски и если бы их не переполняла не знающая удержу победительная сила, сгубившая в Афгане (да и не только в Афгане) стольких русских мужиков, они вряд ли решились бы на отчаянное предприятие – вчетвером после тысячекилометрового броска взять еще и неизвестно как вооруженный, неизвестно чем груженый, к тому же идущий против обычного направления движения караван.
Но роковое решение было принято.
Чужая воля, как пушинку с груди пеликана, несла их джип с иранскими номерами по барханам навстречу каравану. Пухов не сомневался, что они возьмут его легко и просто, как брали до этого десятки богатых и бедных – с анашой, оружием, телевизорами, электроникой, спутниковыми антеннами, кожаными куртками, курагой, презервативами, изюмом, русскоязычными проститутками и ни с чем – караванов.
– Семьдесят семь? – пожал плечами Пухов. – Там было море огня, товарищ генерал.
– Я знаю, сынок, – улыбнулся генерал Толстой. – Но то, о чем мы говорим, не утонуло в море огня.
– Наш разговор беспредметен, – поднялся с жесткого стула Пухов. – Я не понимаю, о чем идет речь. – Шагнул к двери, но в дверях сразу встали двое в камуфляже с короткими автоматами. – Стреляйте, – пожал плечами майор, – режьте на ремни. Если вам будет от этого легче.
– Посиди еще немного, – попросил генерал, – мы скоро закончим. Ты изучал физику, ведь так, майор? Стало быть, прекрасно знаешь, что ничто в мире, в особенности такая цифра как семьдесят семь, не возникает само по себе и не может кануть неизвестно куда. За всем, в особенности за цифрой семьдесят семь, что-нибудь да стоит. Мне потребовалось время, чтобы установить, что Петров, Греков, Сулейманов, Дарченко – это все ты, майор Пухов. Сведения о тебе закодированы тремя паролями в файлах высшей степени секретности. Там, где описание технологии получения золота искусственным путем и данные об инопланетянах. Тебя считали достоянием государства, сынок, – как показалось Пухову, с некоторой обидой в голосе произнес генерал Толстой.
– Что сейчас с этими файлами? – поинтересовался майор. – Какая, интересно, сволочь распродает их направо и налево?
– Все это время ты жил бедно, как церковная мышь, – словно не расслышал его генерал. – Я уже почти поверил в море огня, был близок к тому, чтобы закрыть дело за отсутствием вещдоков и просто доков. Если бы не твой шоп-тур в Эмираты два месяца назад, майор. Я узнал о нем совершенно случайно. Ты полетел из Ашхабада по турецкому паспорту, но взял гулийскую фамилию, чтобы не обращали внимание на акцент. Служба безопасности Эмиратов передает нам сведения обо всех гулийцах, проходящих через их аэропорты. Из Дубай ты вылетел в Кандагар, майор. Я получил ксерокс с билета и твою фотографию, господин Шамсутдин Гайрабеков, научный сотрудник исторического музея в Измире. Ты нашел семьдесят семь там, где их оставил, ведь так, сынок? Ты взял их с собой. Где ты их сейчас держишь, майор? Я жду. Ты, кажется, говорил о море огня…
Пухов не стал повторяться, поэтому генерал Толстой продолжил:
– Собственно, дело уже не в семидесяти семи. Я оцениваю твои заслуги перед Родиной выше. Дело в том, что стояло за семьюдесятью семью, на что они должны были пойти. Ты стронул лавину, майор. Она ищет тебя! Вернее, уже нашла. Я тебя нашел. Но кое-что еще можно поправить.
– Я готов выйти ей навстречу, – во второй раз поднялся с жесткого сталинского стула майор. – Как говаривали библейские герои, товарищ генерал, вот он я!
– Эта лавина, как разгневанный Бог-отец, сотрет с лица земли весь твой род, – просто ответил генерал, – всех, кто когда-то был тебе дорог и близок. Она пойдет по твоим следам – именам, фамилиям, адресам, по всему, что есть в тех файлах. А там есть то, о чем даже ты сам понятия не имеешь. Что, к примеру, ты можешь сказать о девочке по имени Оля, которую шесть лет назад родила в Омске спортсменка-волейболистка? Кажется, ее звали Рита, ведь так, майор?
– Вы хотите, чтобы я вернул вам пепел? – спросил майор. – Пепел со дна моря огня. Тогда берите меня, товарищ генерал.
– Все, что я хочу, – произнес генерал Толстой, – чтобы вы послужили Родине, майор Пухов, именно тогда, когда она сильнее всего в вас нуждается! – Вдруг встал из-за стола, поправил сползающую на плечо кожаную куртку с неуместной эмблемой «U.k. Air Forse». – Вместе со мной. А пепел… Чем еще платят нам за любовь к Родине, ведь так, майор? Только пеплом.
…Пухов до того сосредоточился на созерцании скорострельного немецкого пистолета с оптическим прицелом «Fovea» и на давних (тоже как бы с оптическим прицелом) воспоминаниях, что не заметил, как пошел снег. Земля, небо, озеро за окном исчезли в вихревом мельтешении снежинок. Майор в отставке, а ныне начальник службы безопасности финансово-промышленной группы «ДроvoseK» связался из своего номера по рации с охранниками, дежурившими в холле, велел им оставить открытым только один из трех входов в корпус, где жил глава крупнейшей в России финансово-промышленной группы «ДроvoseK» – молодой человек по фамилии Дровосек. Снегопад свел видимость к нулю, и недоброжелатели (а их у Дровосека было немало) вполне могли приблизиться к неохраняемым входам под покровом первой в этом году метели.
Положив пистолет в кобуру, неразличимую в складках широкой спортивной куртки, майор в отставке Пухов решил лично проведать шефа, но тут стали передавать новости, и он на несколько мгновений задержался у транзистора. Новости были скверные. Гулийские регулярные войска (в зависимости от ситуации их называли бандитами, сепаратистами, бойцами, незаконными вооруженными формированиями) совершили нападение на станицу Отрадную Бердянского района Ставропольского края. Действуя по отработанной схеме, они согнали в здание больницы заложников, выставили их в качестве живого щита у окон и предъявили стандартный ультиматум (признание независимости и вывод российских войск из самопровозглашенной Республики Гулистан в обмен на жизнь заложников) федеральным властям. Случайно оказавшийся на месте трагедии корреспондент агентства «Рейтер» Хопкинс отметил беспрецедентную жестокость, с которой действовали террористы в отношении лиц славянской национальности. Так, одинокую пожилую женщину, живущую в последнем доме по улице Карла Либкнехта, они буквально изрешетили пулями прямо на крыльце за то, что она замешкалась в исполнении требования немедленно присоединиться к колонне заложников, гонимых, как стадо злыми пастухами, по направлению к больнице.
Пухов выключил транзистор. Зачем-то вытащил из кобуры, снял с предохранителя скорострельный с оптическим прицелом пистолет «Fovea». Свинтил оптический прицел.
В ближайшие дни он предполагал стрелять по близким целям.
Дело заключалось в том, что одинокая пожилая женщина, жившая в станице Отрадная Бердянского района Ставропольского края в последнем доме по улице Карла Либкнехта вовсе не замешкалась в исполнении требования террористов немедленно присоединиться к колонне заложников. Она просто не слышала этого требования, потому что была глухонемая. Майор в отставке Пухов знал это совершенно точно, потому что изрешеченная пулями на крыльце своего дома одинокая пожилая женщина была его матерью.
C
Вот уже третий год Россия вела войну против горного, входящего в ее состав, но провозгласившего себя независимым, мятежного государства Гулистан, во главе которого, как и положено в военное время, стоял – единственный в истории крохотного народа – генерал-гулиец бывшей советской армии (стратегической авиации, ВВС) Каспар Сактаганов.
Еще находясь на срочной службе в ВДВ, Пухов сделал любопытное наблюдение, что есть головы, на которых пилотки сидят как влитые, а есть – на которых, несмотря на все ухищрения носителей, разъезжаются, начинают напоминать столь часто обсуждаемую и поминаемую в войсках часть женского тела. На генерале Сактаганове, когда он появлялся на экране телевизора с очередным безумным заявлением (а он, в силу симпатий, испытываемых к нему российскими журналистами, появлялся там необъяснимо часто для отлавливаемого мятежника, государственного, объявленного во всероссийский розыск, преступника), любой наряд – камуфляжная куртка, свитер, кожаная безрукавка, даже японское кимоно (генерал увлекался каратэ) – сидел пригнанно и ладно, и только пилотка разъезжалась как… То, что генерал, появляясь на публике, с маниакальным упорством каждый раз надевал на голову пилотку, лишний раз свидетельствовало, что ничто так не влечет, не беспокоит человека, как то, в чем ему по какой-то причине отказано природой или судьбой. Пусть даже это такая мелочь, как красиво сидящая на голове пилотка.
Дровосек, конечно же, обеспечил начальника своей службы безопасности спутниковой связью. Спускаясь по застланной потертым ковром лестнице пансионата «Озеро» на второй этаж, где находились апартаменты шефа, Пухов вышел на внутренний коммутатор Минобороны, услышал голос бывшего сослуживца. Тот нынче был в немалых чинах, считался старшим от Минобороны в такой экзотической межведомственной организации, как Федеральный центр по борьбе с терроризмом. Не давая ему вспомнить, что он полковник на генеральской должности, а Пухов – никто, майор напористо, по-командирски осведомился, как быстро он сможет попасть в станицу Отрадную? Тот ответил, что через час сорок из Чкаловска в Бердянск вылетает самолет-госпиталь. «Зачем тебе туда? – бывший сослуживец все-таки вспомнил, кто сейчас он и кто сейчас Пухов. – Там стреляют, а ты богатый человек, охраняешь жирного клопа, который пьет нашу кровь. Откуда звонишь, майор – из сауны, казино или бардака?»
Пухов хотел сказать ему про мать, но не сказал. Он никогда никому ничего не говорил без крайней на то необходимости. Пока майор еще не решил, существует ли необходимость делиться с кем бы то ни было информацией, что его глухонемая мать изрешечена гулийскими пулями на крыльце собственного дома по улице Карла Либкнехта в станице Отрадная Бердянского района Ставропольского края. Не то чтобы майор никому не доверял. Вопрос доверия в повестке дня вообще не значился. Майор давно – с самой первой своей самостоятельной операции на границе Анголы и Намибии – жил и действовал вне такого умозрительного критерия, как доверие к отдельному ли конкретному человеку, ко всему ли, мнимо приверженному идеям гуманизма, человечеству.
Он твердо знал, что в любой, касающейся лично его, информации заключен некий сокровенный смысл (детонатор), в перспективе не сулящий майору ничего, кроме взрыва. Следовательно, неразумно было делиться с кем бы то ни было какой бы то ни было информацией, хотя бы до первичного проникновения (определения класса заложенного взрывного устройства) в этот смысл. «Ты не поверишь, – сказал, впрочем, Пухов бывшему сослуживцу истинную правду, – но я собирался купить там себе дом. И самое печальное, – вздохнул, – внес задаток. Не в курсе, нотариальная контора на улице Либкнехта цела?» «Если они сегодня оттуда не уйдут, там вряд ли останется хоть один целый дом, – заметил собеседник. – Там происходит что-то странное… – замолчал. – Темнилово гонишь, майор. Дом, задаток… За пентюха держишь? Я тебя вписываю в полетный лист. Хочешь, официально прикомандирую как спеца-советника? Получишь командировочные, как в горячей точке. Хотя что для тебя наши командировочные? Так, на пиво… Туда сейчас все начальство летит, как с цепи сорвались. Я позвоню на этот летающий госпиталь, чтобы без тебя не трогался». «Не горячись. Пусть летят по расписанию, не ждут, если опоздаю. – Стопроцентная ясность тут тоже отнюдь не требовалась. Майор давно усвоил, что чем меньшему числу людей известно, где он в настоящий момент находится и что делает, тем лучше. – Еще одна оказия намечается». «Не п… Район вкруговую закрыт. Даже если сам на «МИГе» полетишь – собьют, – не поверил бывший сослуживец. – Слушай, майор, сколько тебе платит этот твой… как его… Дровосос? Кровосек? Начфин, сука, в его банк наши пенсионные деньги запихнул. Скажи ему: зажмет, не жить, нам терять нечего!» «У меня есть вакансия, – сказал Пухов. – Приходи, узнаешь сколько платит». «Лучше пулю в лоб, чем выносить горшки за этой мразью!» – с чувством произнес бывший сослуживец. «Зачем им Отрадная? – быстро спросил майор. – Там же ничего нет». «А больница? – возразил собеседник. – Новое родильное отделение пристроили». «Кто?» – наконец задал Пухов последний и самый важный вопрос. «Что-то ты пропал, – встревоженно произнес полковник на генеральской должности, хотя слышимость оставалась великолепной. – Напомни-ка номеришко твоего пейджеришки?» Пухов напомнил номеришко пейджеришки, и через мгновение на экранчике появилось короткое слово: «Hyp».
Нурмухамед был руководителем разведки и контрразведки, службы безопасности и личной охраны президента Гулистана генерала Каспара Сактаганова. Нурмухамед считался самым верным и приближенным к президенту Гулистана человеком. Если операцией командовал он, значит, рейд на станицу Отрадную был личным военным предприятием президента Республики Гулистан генерала Каспара Сактаганова. Это в корне меняло дело.
Майор вдруг поймал себя на мысли, что вот уже минут десять – не меньше – он знает о смерти матери, но в глазах у него до сих пор ни единой слезинки, а в голове отсутствует план действий. Пухов давно научился контролировать и сдерживать поднимающуюся волну горя. Слишком часто горе заставало его в моменты, когда приходилось тратить все сохранившиеся (и даже сверх того) силы на то, чтобы самому уцелеть, остаться в живых. Он знал по собственному опыту, что самое лучшее в данном случае предоставить мыслям течь как им заблагорассудится. Знал майор и то, что первый, сходу родившийся план действий, как правило, оказывается ошибочным. Как, впрочем, и второй, третий. Но наиболее ошибочным, абсурдным, неисполнимым в конечном итоге предстает правильный, истинный, единственно возможный план действий. Какой придется воплотить в жизнь именно потому, что всем очевидна стопроцентная его неосуществимость. Майор пока понятия не имел, что это за план.
Перед глазами у него возникло узкое как кувшин, белое как свеча лицо генерала Сактаганова, прямые, короткими черными стрелами падающие из-под пилотки волосы. У ставшего президентом генерала довольно быстро выработалась манера говорить отрывисто, резко и скупо. Слова, которые он произносил, были словами сражающегося вождя. Даже когда он говорил о том, что хочет закончить войну или отпустить русских пленных, его слова, лицо, разъезжающаяся на голове пилотка излучали угрозу.
Когда Пухов впервые увидел генерала – далеко от Гулистана и России, – тот совершенно не производил впечатление будущего вождя. Генерал тогда был бесконечно одинок и, несмотря на то что пытался держаться с достоинством, казался сломленным. Он признался Пухову, что за долгие годы службы в различных русских городах сильно подзабыл родной язык, на котором разговаривал только в детстве, когда жил с родителями в Киргизии, в ссылке. Пухов поинтересовался, ходит ли он в мечеть? Генерал ответил, что не знает, есть ли здесь вообще мечеть. За свою жизнь он всего два раза переступал порог мечети. Один раз в Киргизии с дедом, другой – в Сирии, где побывал в конце семидесятых в составе военной делегации.
«Задерем подол матушке Руси», – будто бы с удовлетворением произнес в начале тридцатых, включая рубильник взрывного устройства, подведенного под храм Христа Спасителя, сталинский нарком Лазарь Каганович. Майору Пухову было не отделаться от ощущения, что куда нагляднее и похабнее задрал матушке Руси подол во второй половине девяностых бывший советский генерал Каспар Сактаганов. Его люди захватывали и сгоняли заложников именно в больницы с родильными отделениями, то есть вторгались в места, где свершалось сакральное таинство существования народа, а именно рождались, умирали, а иногда и выздоравливали люди. Нечистый абрек в родильной палате – это было хуже чем простое изнасилование. Бородатые, перепоясанные пулеметными лентами, в лохматых шапках бойцы генерала Сактаганова – «генерала Сака», как его называли в России и на Кавказе – как бы прикасались враждебными руками к святая святых, проникали на самую священную, запретную и – по идее – недоступную для чужих глаз (не говоря о других частях тела) территорию народа – территорию синтеза и воспроизводства. Бойцы генерала Сака, стуча ботинками и сапогами, играя длинными зазубренными ножами, грозно похаживали меж перепуганных беременных и уже родивших русских баб в косыночках, кутающихся в сиротские халатики. Большего оскорбления народу (в особенности его мужской части) нанести было невозможно. Это было иго в миниатюре. Или эскиз грядущего ига.
Еще находясь на срочной службе в ВДВ, Пухов сделал любопытное наблюдение, что есть головы, на которых пилотки сидят как влитые, а есть – на которых, несмотря на все ухищрения носителей, разъезжаются, начинают напоминать столь часто обсуждаемую и поминаемую в войсках часть женского тела. На генерале Сактаганове, когда он появлялся на экране телевизора с очередным безумным заявлением (а он, в силу симпатий, испытываемых к нему российскими журналистами, появлялся там необъяснимо часто для отлавливаемого мятежника, государственного, объявленного во всероссийский розыск, преступника), любой наряд – камуфляжная куртка, свитер, кожаная безрукавка, даже японское кимоно (генерал увлекался каратэ) – сидел пригнанно и ладно, и только пилотка разъезжалась как… То, что генерал, появляясь на публике, с маниакальным упорством каждый раз надевал на голову пилотку, лишний раз свидетельствовало, что ничто так не влечет, не беспокоит человека, как то, в чем ему по какой-то причине отказано природой или судьбой. Пусть даже это такая мелочь, как красиво сидящая на голове пилотка.
Дровосек, конечно же, обеспечил начальника своей службы безопасности спутниковой связью. Спускаясь по застланной потертым ковром лестнице пансионата «Озеро» на второй этаж, где находились апартаменты шефа, Пухов вышел на внутренний коммутатор Минобороны, услышал голос бывшего сослуживца. Тот нынче был в немалых чинах, считался старшим от Минобороны в такой экзотической межведомственной организации, как Федеральный центр по борьбе с терроризмом. Не давая ему вспомнить, что он полковник на генеральской должности, а Пухов – никто, майор напористо, по-командирски осведомился, как быстро он сможет попасть в станицу Отрадную? Тот ответил, что через час сорок из Чкаловска в Бердянск вылетает самолет-госпиталь. «Зачем тебе туда? – бывший сослуживец все-таки вспомнил, кто сейчас он и кто сейчас Пухов. – Там стреляют, а ты богатый человек, охраняешь жирного клопа, который пьет нашу кровь. Откуда звонишь, майор – из сауны, казино или бардака?»
Пухов хотел сказать ему про мать, но не сказал. Он никогда никому ничего не говорил без крайней на то необходимости. Пока майор еще не решил, существует ли необходимость делиться с кем бы то ни было информацией, что его глухонемая мать изрешечена гулийскими пулями на крыльце собственного дома по улице Карла Либкнехта в станице Отрадная Бердянского района Ставропольского края. Не то чтобы майор никому не доверял. Вопрос доверия в повестке дня вообще не значился. Майор давно – с самой первой своей самостоятельной операции на границе Анголы и Намибии – жил и действовал вне такого умозрительного критерия, как доверие к отдельному ли конкретному человеку, ко всему ли, мнимо приверженному идеям гуманизма, человечеству.
Он твердо знал, что в любой, касающейся лично его, информации заключен некий сокровенный смысл (детонатор), в перспективе не сулящий майору ничего, кроме взрыва. Следовательно, неразумно было делиться с кем бы то ни было какой бы то ни было информацией, хотя бы до первичного проникновения (определения класса заложенного взрывного устройства) в этот смысл. «Ты не поверишь, – сказал, впрочем, Пухов бывшему сослуживцу истинную правду, – но я собирался купить там себе дом. И самое печальное, – вздохнул, – внес задаток. Не в курсе, нотариальная контора на улице Либкнехта цела?» «Если они сегодня оттуда не уйдут, там вряд ли останется хоть один целый дом, – заметил собеседник. – Там происходит что-то странное… – замолчал. – Темнилово гонишь, майор. Дом, задаток… За пентюха держишь? Я тебя вписываю в полетный лист. Хочешь, официально прикомандирую как спеца-советника? Получишь командировочные, как в горячей точке. Хотя что для тебя наши командировочные? Так, на пиво… Туда сейчас все начальство летит, как с цепи сорвались. Я позвоню на этот летающий госпиталь, чтобы без тебя не трогался». «Не горячись. Пусть летят по расписанию, не ждут, если опоздаю. – Стопроцентная ясность тут тоже отнюдь не требовалась. Майор давно усвоил, что чем меньшему числу людей известно, где он в настоящий момент находится и что делает, тем лучше. – Еще одна оказия намечается». «Не п… Район вкруговую закрыт. Даже если сам на «МИГе» полетишь – собьют, – не поверил бывший сослуживец. – Слушай, майор, сколько тебе платит этот твой… как его… Дровосос? Кровосек? Начфин, сука, в его банк наши пенсионные деньги запихнул. Скажи ему: зажмет, не жить, нам терять нечего!» «У меня есть вакансия, – сказал Пухов. – Приходи, узнаешь сколько платит». «Лучше пулю в лоб, чем выносить горшки за этой мразью!» – с чувством произнес бывший сослуживец. «Зачем им Отрадная? – быстро спросил майор. – Там же ничего нет». «А больница? – возразил собеседник. – Новое родильное отделение пристроили». «Кто?» – наконец задал Пухов последний и самый важный вопрос. «Что-то ты пропал, – встревоженно произнес полковник на генеральской должности, хотя слышимость оставалась великолепной. – Напомни-ка номеришко твоего пейджеришки?» Пухов напомнил номеришко пейджеришки, и через мгновение на экранчике появилось короткое слово: «Hyp».
Нурмухамед был руководителем разведки и контрразведки, службы безопасности и личной охраны президента Гулистана генерала Каспара Сактаганова. Нурмухамед считался самым верным и приближенным к президенту Гулистана человеком. Если операцией командовал он, значит, рейд на станицу Отрадную был личным военным предприятием президента Республики Гулистан генерала Каспара Сактаганова. Это в корне меняло дело.
Майор вдруг поймал себя на мысли, что вот уже минут десять – не меньше – он знает о смерти матери, но в глазах у него до сих пор ни единой слезинки, а в голове отсутствует план действий. Пухов давно научился контролировать и сдерживать поднимающуюся волну горя. Слишком часто горе заставало его в моменты, когда приходилось тратить все сохранившиеся (и даже сверх того) силы на то, чтобы самому уцелеть, остаться в живых. Он знал по собственному опыту, что самое лучшее в данном случае предоставить мыслям течь как им заблагорассудится. Знал майор и то, что первый, сходу родившийся план действий, как правило, оказывается ошибочным. Как, впрочем, и второй, третий. Но наиболее ошибочным, абсурдным, неисполнимым в конечном итоге предстает правильный, истинный, единственно возможный план действий. Какой придется воплотить в жизнь именно потому, что всем очевидна стопроцентная его неосуществимость. Майор пока понятия не имел, что это за план.
Перед глазами у него возникло узкое как кувшин, белое как свеча лицо генерала Сактаганова, прямые, короткими черными стрелами падающие из-под пилотки волосы. У ставшего президентом генерала довольно быстро выработалась манера говорить отрывисто, резко и скупо. Слова, которые он произносил, были словами сражающегося вождя. Даже когда он говорил о том, что хочет закончить войну или отпустить русских пленных, его слова, лицо, разъезжающаяся на голове пилотка излучали угрозу.
Когда Пухов впервые увидел генерала – далеко от Гулистана и России, – тот совершенно не производил впечатление будущего вождя. Генерал тогда был бесконечно одинок и, несмотря на то что пытался держаться с достоинством, казался сломленным. Он признался Пухову, что за долгие годы службы в различных русских городах сильно подзабыл родной язык, на котором разговаривал только в детстве, когда жил с родителями в Киргизии, в ссылке. Пухов поинтересовался, ходит ли он в мечеть? Генерал ответил, что не знает, есть ли здесь вообще мечеть. За свою жизнь он всего два раза переступал порог мечети. Один раз в Киргизии с дедом, другой – в Сирии, где побывал в конце семидесятых в составе военной делегации.
«Задерем подол матушке Руси», – будто бы с удовлетворением произнес в начале тридцатых, включая рубильник взрывного устройства, подведенного под храм Христа Спасителя, сталинский нарком Лазарь Каганович. Майору Пухову было не отделаться от ощущения, что куда нагляднее и похабнее задрал матушке Руси подол во второй половине девяностых бывший советский генерал Каспар Сактаганов. Его люди захватывали и сгоняли заложников именно в больницы с родильными отделениями, то есть вторгались в места, где свершалось сакральное таинство существования народа, а именно рождались, умирали, а иногда и выздоравливали люди. Нечистый абрек в родильной палате – это было хуже чем простое изнасилование. Бородатые, перепоясанные пулеметными лентами, в лохматых шапках бойцы генерала Сактаганова – «генерала Сака», как его называли в России и на Кавказе – как бы прикасались враждебными руками к святая святых, проникали на самую священную, запретную и – по идее – недоступную для чужих глаз (не говоря о других частях тела) территорию народа – территорию синтеза и воспроизводства. Бойцы генерала Сака, стуча ботинками и сапогами, играя длинными зазубренными ножами, грозно похаживали меж перепуганных беременных и уже родивших русских баб в косыночках, кутающихся в сиротские халатики. Большего оскорбления народу (в особенности его мужской части) нанести было невозможно. Это было иго в миниатюре. Или эскиз грядущего ига.