Генерал Толстой, помнится, с тоской вздохнул, отправляя текст статьи в редакцию журнала через компьютерную почту Интернета. Августа поняла, что ему не хочется, как кристаллу сахара или соли в воде, растворяться в новой общественно-политической теории. Генералу Толстому хотелось, чтобы вода вокруг него сама превращалась (растворялась?) в кристаллическое древо, по ветвям которого он бы взбирался к власти над миром.
   Но у него не было другого выхода. Даже ему было не дано помешать ходу вещей.
   – Помешать – да, – подтвердил он, когда Августа попеняла ему на излишнее самомнение, – но не оспорить.
   – Что ты подразумеваешь под этим, дед? – удивилась Августа.
   – Улучшить, – усмехнулся генерал Толстой, – сделать ход вещей еще более гладким и совершенным.
   – Ход вещей не может быть более гладким и совершенным, чем ему предназначено, – строго заметила Августа.
   – Доченька, – внимательно посмотрел на нее генерал Толстой, – хочешь, я объясню тебе, что лежит в основе так называемых неразрешимых противоречий, столько лет занимающих лучшие умы человечества?
   – Вероятно, то, что человечество недостаточно прислушивается к твоему мнению? – предположила Августа.
   – Нет, доченька, – покачал головой генерал Толстой, – я не страдаю манией величия. В основе неразрешимых противоречий лежат ошибочные представления о том, что нравственные, моральные, экономические и прочие законы, сформулированные неким парнем чуть более двух тысяч лет назад, конечны и неоспоримы. В основе неразрешимых противоречий лежат ошибочные представления, что мир – это то, что человек знает из книг, со слов других людей, что видит своими глазами. В основе неразрешимых противоречий лежит ошибочное представление, что с возникновением и концом так называемой человеческой цивилизации в окружающей действительности случится что-то выходящее за рамки возникновения и конца именно этой – отдельно взятой и в конечном итоге тупиковой – цивилизации. Ее тупиковость, доченька, заключена хотя бы в бессмысленном с точки зрения дальнейшего развития зеркальном воспроизведении, перманентном навязывании вновь рожденным мыслящим особям матриц-взглядов, против которых в душе каждой особи в так называемом подростковом возрасте происходит гибельное восстание. Смиренное принятие воли большинства – чужой воли! – за истину – это конец, доченька, ведь так? Тут не может быть двух мнений!
   – В отличие от вас, товарищ генерал, – возразила Августа, – у меня нет вечной жизни. Я существую, чтобы довести до конца одну-единственную мысль. Вы знаете какую. А я знаю, что никто, даже вы, не сможете мне помешать, потому что в данный момент я сильнее всех в мире!
   – Но мир создан одновременно по тысячам абсолютно несопоставимых, изначально не сравнимых друг с другом матриц, – сказал генерал Толстой. – Я говорю о Вселенной, доченька. Ты – о, быть может, случайном порыве ветра, сбивающем меня с ног…
   – Случайных порывов ветра не бывает, – заметила Августа. – Вселенная для меня начинается и заканчивается с порывом ветра, сбивающим тебя с ног. Вне порыва ветра для меня жизни нет. Дед, ты, кажется, забыл любимые тобой слова Ленина, что электрон столь же неисчерпаем, как и атом. Я знаю, ты помог им создать государство, возлагал на них какие-то надежды. Все в прошлом, дед. Ты предусмотрел все – любые неожиданности – кроме единственного: что ты им будешь не нужен. Тебе не на что опереться, дед. Лучше бы тебе… – Августа чуть не сказала: «превратиться в крысу и спрятаться в норе», но сдержалась, – не ссать против ветра, дед.
   – Ты права, дочка, – вздохнул генерал Толстой, – мне даже известна точка невозврата. Помнишь, года три, кажется, назад, в разгар предвыборной президентской кампании охранники задержали каких-то людей, выносивших из Дома правительства чемодан с миллионом, что ли, долларов?
   – Смутно, – честно призналась Августа.
   – Дело даже не в том, что они выносили из Дома правительства миллион долларов, – продолжил генерал Толстой, – в то время как половине страны не платили зарплату, а в том, что те, кто выносили, были объявлены честнейшими людьми, героями, защитниками веры, то есть демократии. Впоследствии все они были повышены по службе – потом их, правда повесили, но это не важно, а задержавших их охранников уволили со службы, отправили в отставку, обвинили в воровстве и заговоре. И это было воспринято в обществе как должное. Когда пройдена точка невозврата, – вздохнул генерал Толстой, – остается надеяться на отдельных – лучших – людей жертвовать последними козырями ради того чтобы… – не договорил.
   – Достойно проиграть, – закончила за него Августа.
   – Достоинство проигрыша, – сказал генерал Толстой, – зачастую оборачивается тем самым легендарным количеством, переходящим в качество.
   …Генерала Толстого не было на службе – ни в кабинете, ни на загадочном «а ля 1949 год» банном этаже на Лубянке. Регистрирующий звонки помощник, как автоответчик, сообщал, что генерал заболел. Августа пыталась связаться с ним по пейджеру, спутниковому и сотовому телефонам – генерал Толстой молчал, как рыба.
   У Августы даже мелькнула мысль, а не решил ли он часом поиграть с ней в прятки? Но это было невозможно. Во всяком случае, до того момента, как генерал пожертвует последними козырями.
   Августа поняла, что этот момент предельно близок в половине первого ночи в вагоне метро между станциями «Лубянка» и «Чистые пруды».
   Она вдруг обнаружила, что не заметила, как оказалась в метро, и сейчас не знает, куда едет.
   После смерти Епифании она почти ни с кем не общалась. Люди как-то перестали ее интересовать. Августе стало казаться, что она все о них знает. В отличие от генерала Толстого, Августа формулировала неразрешимое противоречие человеческой цивилизации гораздо проще, а главное однозначнее. К исходу XX века люди начали откровенно тяготиться основным доказательством существования Господа Бога, а именно наличием у себя бессмертной души. Для огромного числа людей душа превратилась в обузу и помеху. Каждый человек имел свою контрольную цену, то есть потенциальную склонность (при уплате затребованной цены) к превращению в собственную противоположность. И каждый человек имел свою контрольную слабость (что-то вроде компьютерного пароля для засекреченных файлов), используя которую, человека можно было довольно быстро превратить в ту же собственную противоположность, то есть в исполняющее чужую волю ничто. Принцип контрольной цены и контрольной слабости распространялся на целые народы и государства.
   На первый взгляд, цена и слабость казались Сообщающимися сосудами, но это было не так. Между ценой и слабостью отдельного ли человека, целого ли государства существовала мистическая взаимосвязь, просчитать которую было почти невозможно, используя линейный (скажем, геометрию Евклида) метод. Четыре стороны квадрата тут не были равны, а треугольники с одинаковыми углами отнюдь не подобны. Для исчисления мистической взаимосвязи следовало использовать иной метод, в основе которого лежало провоцируемое (искусственно, насильно исторгаемое из души) прозрение. Что, как известно, являлось вопиющим (как расщепление ядра во имя создания атомной бомбы) использованием скрытых до поры возможностей человеческой души для целей, лежащих вне очерченного Господом, по крайней мере для ее земного срока, пространства человеческой души. Умение выводить формулу взаимосвязи между ценой и слабостью, таким образом, сообщало власть над миром, и речь для научившегося этой науке отныне могла идти только о масштабах власти.
   Для Августы не составляло труда определить контрольную цену существа, называвшего себя в XX веке генералом госбезопасности Толстым.
   Власть над миром.
   Точнее, несмирение пред предначертанием, отмена предначертания, что, в сущности, даже выше, чем просто власть над миром. Цена генерала Толстого – власть над сотворением мира.
   Гораздо сложнее было определить контрольную слабость генерала Толстого. Для этого как минимум следовало знать наверняка, что представляет из себя генерал Толстой в действительности. Шкала сего градусника была неохватна даже мысленным взором. Где-то на нижних делениях значилось – рядовой бес из параллельного мира. На высших – осколок, частица, наместник? – Высшего Разума Вселенной.
   На перегоне «Чистые пруды» – «Красные ворота» Августа наконец вспомнила, куда она едет. Она ехала в Сокольники на одну из служебных квартир, записанных за генералом Толстым. Это была очень большая и хорошо оборудованная квартира на последнем этаже высотного дома еще одна похожая – тоже на последнем этаже небоскреба – квартира была у генерала Толстого в доме на Котельнической набережной. И еще одна – опять на последнем этаже! – на Красной Пресне. Там же на крыше была размечена площадка и выгорожен небольшой ангар для вертолета, на котором генерал Толстой частенько летал вместе с Августой над ночной Москвой. Служебный кабинет генерала Толстого на Лубянке тоже находился на последнем этаже. И только тайный банный этаж был точно не на последнем этаже, но зато там были особенные – смотрящие в одно лишь небо и никуда более – окна.
   Августа вдруг поняла, где надо искать генерала Толстого. Все было гениально просто. Стремление к последним этажам, к небу выдавало в нем желание быть птицей. Самое сильное и сложное чувство (Августа не знала, ненависть это, зависть, а может ревность?) генерал Толстой испытывал к своему аналогу в земном мире – генералу Илларионову, единственно из чувства соперничества с которым (Августа более в этом не сомневалась) он оставил когда-то ее в живых.
   Контрольная слабость генерала Толстого заключалась в том, что он был барсуком, енотом, крысой – стопроцентно земляным, норным животным.
   Но он мечтал быть птицей.
   Квартиры на последних этажах небоскребов были желаемым, которое он выдавал за действительное.
   Настоящие его квартиры (норы) находились под землей, скорее всего, точно по перпендикуляру под его небесными квартирами.
   Августа вышла на станции «Сокольники».
   T
   Майор Пухов приехал в Шереметьево-2 примерно за пятнадцать минут до приземления «Боинга-747» из Аммана. В позаимствованном из гардероба Гелисхана светлом плаще с большими карманами (редкий знатный гулиец обходился без такого), в низко надвинутой шляпе, из-под которой были видны одни лишь черные с проседью усы, в затемненных (обнаруженных в машине у Нура) очках майор Пухов поднялся в буфет выпить чашку кофе, а заодно посмотреть сверху на зал ожидания.
   У шейха Али (людей, сопровождающих шейха Али) несомненно имелась фотография Нура. Майор Пухов сейчас был вылитый Hyp. В принципе, каждый второй гулиец был вылитый Hyp. Древние законы запрещали гулийцам жениться на женщинах других национальностей. В результате родственных браков представители главных гулийских кланов были похожи друг на друга как братья. Воюющие в Гулистане русские солдаты различали кланы по цвету волос. Были гулийцы «черные», «светлые» и «рыжие». Hyp принадлежал к «черным» гулийцам.
   Рейсы из Шереметьево-2, как правило, отправлялись без больших задержек (не так как из Домодедова или Быкова), однако зал ожидания был полон спящих в креслах людей.
   В последнее время в России случалось по несколько выборов в год, и перед каждыми выборами журналисты делали репортажи из Шереметьева-2. В международном аэропорту почему-то всегда царило полнейшее спокойствие. Пойманным для интервью пассажирам было плевать на очередные выборы – многие о них и не знали. Это озадачивало и раздражало кормящуюся с предвыборных страстей журналистскую рать, потому что в перспективе означало потерю; кормления. Все чаще майору Пухову приходила в голову мысль, что выборы как раз и проводятся для журналистов, социологов, специалистов по рекламе, организаторов предвыборных «штабов» и прочей сволочи, не находящей себе применения в периоды обыденного трудового существования.
   Вот уже несколько лет майор Пухов без крайней на то необходимости не смотрел телевизор и не читал газет.
   Российская пресса боготворила ненавидящих Россию гулийцев, называла мнимо покойного генерала Сака «гулийским Юлием Цезарем». Интересно, подумал майор Пухов, закроет Юлий Цезарь, после того как возьмет Кремль (войдет в Рим), Шереметьево-2 или нет?
   В общем-то генералу Саку незачем было закрывать Шереметьево-2. Докучавшие ему в Гулистане российские генералы рванут из страны с военных аэродромов. Гражданский же российский истеблишмент легко признает власть чудесным образом воскресшего генерала Сака.
   – Сделай доброе дело, сынок, – помнится, сказал майору Пухову семь лет назад генерал Толстой, – верни в Россию славного парня – единственного советского генерала, воспротивившегося развалу Союза. Передай письмишко.
   – Где славный парень? – спросил Пухов. – Все еще в Вильнюсе?
   – Чуть дальше, – усмехнулся генерал Толстой, – в Диснейленде.
   – Что он там делает? – удивился майор.
   – Насколько мне известно, – ответил генерал Толстой, – занят на обслуживании какого-то водного аттракциона. Получает, кажется, полторы тысячи долларов в месяц.
   – Не много, – заметил майор, – но все же больше, чем российский министр обороны. Что мне ему сказать?
   – Скажи ему, сынок, – вздохнул генерал Толстой, – что без него России не быть великой.
   – А с ним, значит, быть? – уточнил Пухов.
   – Увы, сынок, – вздохнул генерал Толстой, – такова русская планида: когда Россией управляют русские, они ее губят, приводят в упадок; когда нацмены – Россия поднимается до немыслимых высот. Хотя людишкам, конечно, приходится туго…
 
   …Майор Пухов прилетел в Лос-Анджелес вечером. В отеле ему достался угловой номер на предпоследнем этаже. Из окон одной комнаты (кабинета) он видел бульвар Sunset и закат над океаном. Горизонт выгибался подковой, и, казалось, гигантский красный лобстер объял стекло центральных небоскребов, одноэтажные, без единого деревца, бесконечные и прямые мексиканские улицы, пляжи и прибрежные автострады своими щелкающими клешнями. Из окон другой комнаты (спальни) майору открылся захлебывающийся в огнях город, вычерченные в воздухе цветными лазерами картинки над павильонами и аттракционами киностудии «United Artist», сиренево-желтый смог, внутри которого смутно мерцали звезды.
   Майор Пухов побывал во многих странах, во многих городах. Он знал (из истории и по собственным наблюдениям), что всякий большой город (мегаполис) неуклонно деградирует в своем развитии в сторону древнего Вавилона. Внутри больших скоплений людей на малых площадях с фатальной неизбежностью угасали добродетели и яростно расцветали пороки. Смешение племен и языков оборачивалось смешением (коктейлем) грехов. Лос-Анджелес занимал первое место среди городов мира по числу людоедов на тысячу жителей. На втором месте была Москва.
   Утром город ангелов был в плотном белом тумане, как если бы эти самые ангелы оставили здесь ночью свои крылья. Майор Пухов взял напрокат машину и двинулся, светя фарами сквозь оставленные ангельские крылья, к Диснейленду.
   В девять ноль-ноль он купил за тридцать восемь долларов входной билет и вошел в парк. Туман к этому времени окончательно рассеялся, солнце (как и положено в декабре в Калифорнии) припекало по-летнему.
   Диснейленд был абсолютно безалкогольной зоной, однако неизвестно зачем приведенные сюда, мучимые похмельем, костюмно-галстучные дяди (делегация из России) украдкой разливали в буфете в пластиковые стаканы водку. Вдоль столов (чтобы веселить детей и фотографироваться с посетителями) прохаживался разноцветный плюшевый человек в маске Микки Мауса. Таких Микки Маусов, равно как и псов Плуто и Друппи, утят Дональдов Даков, принцев, русалок и прочих персонажей из мультфильмов гуляло по Диснейленду великое множество. Майор Пухов подумал, что у него мало шансов переговорить с генералом Сактагановым, если работа того заключается в хождении по буфету в маске Микки Мауса. Душевно опохмелившийся дядя из России налил в пластиковый стаканчик водки, поднес Микки Маусу. Тот в ужасе замахал руками (лапами). Американцы воздерживались пить на работе, к тому же в маске не было прорези для рта.
   Майор Пухов, зная бесконечное презрение американцев к пытающимся зацепиться в их стране иностранцам, подумал, что генерала Сактаганова, по всей видимости, поставили на самый скучный, механический аттракцион.
   Так оно и оказалось.
   Пухов нашел его на самом последнем – лодочном – аттракционе.
   Аттракцион заключался в том, что живые люди (в основном дети) плыли гуськом на лодках по длинному извилистому туннелю, а электронно-механические дети в национальных костюмах всех народов Земли на берегах туннеля пели и приветствовали плывущих в лодках, махая руками и букетами цветов.
   Генерал Сактаганов дежурил у турникета, пропуская в каждую вновь подошедшую лодку не более четырех посетителей. Майора Пухова немало удивило то, что он был в пилотке с кокардой советских ВВС и что пилотка разъезжалась у него на макушке самым неприличным образом. Впрочем, в Диснейленде никто не обращал внимания на подобные мелочи. Напарником генерала был то ли индеец, то ли эскимос в феске и почему-то при густых, как непроваренная лапша, эполетах на плечах.
   – Здравия желаю, товарищ генерал! – приветствовал Сактаганова майор Пухов. – Я дважды проплыл по лабиринту, но что-то не обнаружил детей в гулийских костюмах.
   – Там, кстати, нет и русских, – заметил, принимая запечатанное письмо генерал Сактаганов. – Есть украинцы, белорусы, а вот русских… – развел руками.
   Нельзя было сказать, чтобы и американский народ валом валил на лодки. Гулиец успел прочитать письмо от генерала Толстого, аккуратно вложить его в конверт и спрятать в карман.
   – Странно, – заметил майор, которому показалось, что ни одна сколько-нибудь заметная нация не была пропущена в бесконечном поющем лодочном лабиринте, – я видел ретороманцев, басков, даже караимов. Отчего же нет гулийцев и русских?
   – Должно быть, американцы не видят за нашими народами будущего, – предположил генерал Сактаганов.
   Пухов знал, что американцы предлагали ему большие деньги и материальную (военную) – через Турцию – помощь, если он вернется на Кавказ, поднимет мятеж против ослабевшей и обезволившей русской власти. Гулиец отказался. Американцы дали время ему подумать, приставив к лодкам в Диснейленде.
   – Они утопят тебя в этой музыкальной канаве, – тихо сказал майор Пухов, – так у них принято. Уж я-то знаю.
   – Скорее всего, – не стал спорить генерал Сактаганов, – но у меня нет выбора. По сути дела вы предлагаете мне то же самое, что и они.
   _– Генерал Толстой сказал, что без тебя России не быть великой страной, – честно передал Пухов слова начальника, хотя в данный момент они представлялись ему полнейшим абсурдом. Какая связь между грядущим величием России и идиотом в разъезжающейся пилотке из Диснейленда?
   – Я знаю, – на полном серьезе кивнул генерал Сактаганов. Пухов понял, что абсурд прогрессирует, стремится к минус (плюс?) бесконечности, абсолюту. – Но меня пугает цена.
   – Цена? Какая цена? – удивился Пухов.
   – Я смогу сделать Россию великой страной, только сведя на нет свой родной Гулистан. Грубо говоря, цена такова: чтобы сделаться русским царем, мне придется уничтожить собственную мать, то есть гулийский народ.
   – Это… написано в письме? – вежливо поинтересовался майор.
   – Так повелось, – задумчиво посмотрел на него генерал Сактаганов, – что обновление общества происходит через войну. Война расшатывает одни устои и исподволь утверждает другие, на первый взгляд невидимые. Они подобны прутьям стальной арматуры в ветре, уносящем мусор. Сначала все видят летящие клочья и пыль. И только потом – стальную арматуру. Я ждал этого письма. Я поеду с тобой в Россию. Но я еще ничего не решил…
   …Объявили, что произвел посадку самолет из Аммана. У майора Пухова оставалось совсем мало времени, а он еще (как семь лет назад генерал Сак в Диснейленде) не принял никакого решения.
   Ему было известно, что с начала этого года во всех международных аэропортах России действуют представительства Интерпола. Шейх Али (возможно, без достаточных на то оснований) считался в западном мире душой и вдохновителем исламского терроризма. Ему вменялись в вину почти все нераскрытые по горячим следам теракты, начиная от взрывов в торговых центрах в крупных американских городах, воздушных катастроф, ограблений банков, кончая массовыми отравлениями в японских школах, нападениями на израильские патрули в пустыне Шаари. Центральное разведывательное управление США преследовало почти столетнего старца, как некогда Рим карфагенского полководца Ганнибала, а позже понтийского царя Митридата. За информацию о местонахождении шейха Али было обещано вознаграждение в миллион долларов.
   В последнее время, впрочем, о шейхе Али как-то замолчали. По всей видимости, на него распространилось действие «доктрины Кречинского» – известного теоретика американской государственности конца XX века. По мнению Кречинского, не в интересах США было расправляться со своими внешними и внутренними врагами без предварительной попытки переориентировать их на борьбу против России. Россия представлялась Кречинскому полем, способным поглотить и заземлить огромные заряды ненависти. Кречинский математически обосновал, что помощь, которую в этом случае придется оказать США своим бывшим врагам, обойдется в значительно меньшие суммы, нежели те, которые придется затратить в случае прямой с ними конфронтации.
   – Нет ничего из того, – обратился через «New York Times» Кречинский к врагам США, – что вы хотели бы получить от США ценой колоссальных усилий, но не могли бы получить в России практически даром.
   Майору Пухову приходилось читать стенограммы секретных совещаний американцев и тех, кого они называли «исламскими террористами», где речь шла о России как возможном ареале распространения ислама. Американцы убеждали своих визави не тратить огромные средства и имеющийся в их распоряжении человеческий материал на борьбу с «Большим Дьяволом», то есть США, а обратить свой взор на почти готовую лечь под Аллаха Россию.
   Спускаясь по лестнице из буфета в зал ожидания, майор Пухов подумал, что не видать ему миллиона долларов от Интерпола как своих ушей. Нечего было рассчитывать и на Департамент федеральной безопасности. Если они не считали врагом России генерала Сака, намеревающегося сегодня или завтра захватить Кремль и объявить себя президентом (царем?) России, какое было им дело до легендарного шейха Али, всего-навсего собиравшегося превратить Россию в исламское государство?
   Пухов смутно помнил, как выглядит шейх Али, но почему-то не сомневался, что легко узнает его. Россия для шейха была страной, которую предстояло покорить. Будущий владыка, следовательно, не мог появиться в ней иначе чем в рубище. Ибо давно известно: в основе грядущего торжества лежит текущее унижение. Никто в готовой к капитуляции России не собирался (да и не мог при всем желании) унизить шейха Али. Он должен был унизить себя сам.
   Майор Пухов на всякий случай прогулялся к залу VIР, но не обнаружил там ничего заслуживающего внимания, за исключением занятой обширным багажом делегации Госдумы, двух знакомых армян, поставляющих в Ирак через Иорданию вакцину против ящура под видом кокосовой водки, да второстепенного гулийского полевого командира Агаси, достающего из широких штанин эталоном бесценного груза дипломатический паспорт Республики Грузия.
   В зале для простых смертных вдоль таможенных стоек выстроился народ попроще, однако сколько ни вглядывался майор Пухов в смуглые усатые лица, не было среди них ни живой легенды ислама шейха Али (во всех мыслимых и немыслимых образах), ни его телохранителей. Это было невероятно, но если шейх Али прилетел этим рейсом из Аммана, он прилетел без телохранителей!
   Пухов уже начал было мысленно поминать недобрым словом бывшего главу службы безопасности Республики Гулистан Нура, сидевшего с простреленной головой в кресле в кабинете хозяина мотеля «Глория», как вдруг заметил миновавшую паспортный и таможенный контроль девушку с полузакрытым по арабскому обычаю пестрым платком лицом. На ней было длинное темное платье, багаж ее составляла единственная сумка, переброшенная на длинном ремне через плечо.